Литературоведческий журнал №35 / 2014
В журнале публикуются научные статьи по истории отечественной и зарубежной литературы, по теории литературы, а также хроника литературной жизни и библиография по литературоведению. Рукописи представляются в редакцию в печатном и электронном виде. К тексту статьи прилагаются: краткая аннотация на русском и английском языках и список ключевых слов, а также справка об авторе с указанием ученой степени, должности, места работы и контактной информации. Публикуемые рукописи рецензируются. Плата с аспирантов за публикацию рукописей не взимается. Номер журнала, приуроченный к 200-летию рождения М.Ю. Лермонтова, включает статьи, посвященные общим проблемам творчества поэта, его отдельным произведениям, а также анализу историко-литературного контекста эпохи. Для литературоведов, культурологов, преподавателей и студентов высших учебных заведений.
Оглавление
- К 200-летию рождения М.Ю. Лермонтова
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературоведческий журнал №35 / 2014 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
К 200-летию рождения М.Ю. Лермонтова
Первые литературные опыты Лермонтова и их роль в дальнейшем становлении поэта 1
Статья посвящена первым литературным опытам Лермонтова — трем поэмам и четырем стихотворениям, созданным поэтом в 1828 г. Эти произведения рассматриваются не только сами по себе, но и в контексте дальнейшего лермонтовского творчества. Выявляются те образы, мотивы, темы и проблемы, которые будут занимать Лермонтова и в дальнейшем. Таким образом, определяется значение первых литературных опытов Лермонтова в его становлении как творческой личности.
Ключевые слова: Лермонтов, романтизм, заимствования, «лермонтовский человек», «благородный дикарь».
Milovanova T.S. The role of the early Lermontov’s literary experiences in his further creative work
Summary. The early Lermontov's poems written in 1828 are studied as the sources of themes, images and problems of the later works of the poet.
Интерес к литературному творчеству проснулся у Лермонтова рано. В 1826 г., в двенадцатилетнем возрасте, он завел себе тетрадь, в которую переписывал понравившиеся ему стихотворения и поэмы. «Тут встречаем мы прежде всего переписанными: “Бахчисарайский фонтан” А. Пушкина и “Шильонский узник”, пер. Жуковского»2. Затем Лермонтов «от переписки стихов <…> мало-помалу переходит к переработке или переложению произведений известных поэтов, и затем уже к подражанию и, наконец, к оригинальным произведениям»3.
Насколько проявлялась творческая индивидуальность юного Лермонтова на этом раннем этапе? Для начала следует отметить, что Лермонтов не переписывал все произведения современной ему литературы без разбору, а брал лишь те, в которых находил нечто близкое себе. Возможно, в уме у него уже составился некий образ человека, и Лермонтов искал его художественного воплощения в произведениях других авторов. Гениального юношу привлекают люди яркие, с необычной судьбой, с сильным характером. Лермонтова интересует поведение человека в экстремальных ситуациях, его реакция на трагические жизненные обстоятельства, возможно, именно этим его привлек байроновский «Шильонский узник», где анализируется душевное состояние заключенного.
Видимо, в чужом творчестве не все устраивает юного поэта, и он начинает сперва переделывать по-своему уже готовые сюжеты, а затем и придумывать оригинальные (хотя и с опорой на существующую литературную традицию). Примером переделки чужого произведения может служить «Кавказский пленник» (1828) Лермонтова, почти полностью повторяющий сюжет одноименной поэмы А.С. Пушкина и даже включающий в себя ряд пушкинских строк. Однако в образ героя Лермонтов стремится привнести нечто свое, наделить его собственными переживаниями. «В поэму введены и друзья пленника, чего нет у Пушкина. Внося в поэму свое индивидуальное, Лермонтов дал в ней место выражению занимавших его чувств. Душа его в то время уже сильно жаждала дружбы. В набело переписанной тетради 1829 г., содержащей пьесы 1828 г., мы встречаем множество намеков, указывающих на то, что душа мальчика постоянно была занята мыслями о дружбе»4.
Большое место занимают в лермонтовской поэме этнографические мотивы: описание жизни черкесов, их песни и т.п. Эти описания выдержаны в традиционном романтическом духе: черкесы — «дети природы», «благородные дикари», живущие в гармонии с собой и родными горами, чуждые рефлексии, сомнений, разочарований. Но вместе с тем Лермонтов привносит в поэму и собственные впечатления от Кавказских гор, а также опирается на рассказы своих родственников Хастатовых о быте и нравах горцев. Волновавший поэта конфликт добра и зла находит отражение и в поэме «Кавказский пленник». По наблюдению игумена Нестора (Кумыша), черкесы в изображении Лермонтова не идеальны: они добры к своим сородичам, но жестоки к закованным в кандалы пленным, любят свободу, но не замечают страданий тех, кто ее лишен5.
Появляется в поэме и отец-деспот, разрушающий счастье дочери и доводящий ее до самоубийства. Нельзя сказать, чтобы этот мотив был нов для литературы того времени. Можно вспомнить, например, баллады В.А. Жуковского «Алина и Альсим» (1814) и «Эолова арфа» (1814), в которых отцовская воля разлучает Алину с Альсимом, а Минвану — с Арминием; или повесть А.А. Бестужева-Марлинского «Роман и Ольга» (1823), в которой отец Ольги препятствует ее браку с Романом (эпиграф к повести, взятый из «Алины и Альсима» Жуковского, указывает на принадлежность сюжета к уже сложившейся литературной традиции). Юный Лермонтов, вводя в свою переделанную поэму жестокого отца, не изобрел новый сюжетный ход, а воспользовался уже готовым. Однако в дальнейшем тема родительского деспотизма у Лермонтова перестает быть простой данью литературной традиции и получает личную окраску — в таких произведениях, как «Menschen und Leidenschaften» и «Странный человек». Можно сказать, что одна из особенностей юношеского творчества Лермонтова — способность осваивать заимствованные у других писателей элементы, придавать им личный характер и органично вплетать в собственную художественную систему. Строго говоря, речь здесь идет не о заимствованиях. Прочитанное им у других писателей Лермонтов осмысливал, эмоционально переживал, пропускал через себя, и если использовал в дальнейшем, то уже как свое.
Поэтому уже в первых его произведениях, хотя и не вполне оригинальных по сюжету, встречается тот тип героя, которого можно с полным правом считать «лермонтовским человеком». Так, в поэме «Корсар» (1828), которая во многом навеяна чтением Байрона, Шиллера и Пушкина, герой — разочарованный, странный человек, наделенный такими чертами, как вольнолюбие и мятежность. Разочаровавшись в возможности найти счастье среди людей, Корсар говорит о своей любви к природе, противопоставляя естественную, природную жизнь людской суете:
Желая быть спокоен, волен,
Я часто по лесам бродил
И только там душою жил;
Глядел в раздумии глубоком,
Когда на дереве высоком
Певец незримый напевал
Веселье, радость и свободу,
Как нежно вдруг ослабевал,
Как он, треща, свистал, щелка́л,
Как по лазоревому своду
На легких крылиях порхал,
И непонятное волненье
В душе я сильно ощущал.
Всегда любя уединенье,
Возненавидя шумный свет,
Узнав неверной жизни цену,
В сердцах людей нашед измену,
Утратив жизни лучший цвет,
Ожесточился я — угрюмой
Душа моя смутилась думой… 6
Человек, стремящийся слиться с природой, часто встречается в стихотворениях Лермонтова, причем не только юношеских, но и зрелых. Воздействие природы на человеческую душу, а также причины, побудившие человека искать утешения у природы, а не у других людей, — все это занимало Лермонтова на протяжении его творческого пути.
«История души человеческой», рассказанная в поэме «Корсар», напоминает историю последующих лермонтовских героев: «Демонический характер в изображении Лермонтова всегда имеет одну и ту же предысторию: он начинает либо верой в добро и высокие идеалы, либо необузданной жаждой жизни и кончает холодным ожесточением»7. Например, Корсар разочаровался в жизни после смерти своего брата:
С тех пор с обманутой душою
Ко всем я недоверчив стал. (III, 40)
Выражение «с обманутой душою» повторяется в поэме еще раз:
Везде с обманутой душою
Бродил один, как сирота,
Не смея ввериться, как прежде,
Все изменяющей надежде;
Мир был чужой мне, жизнь пуста… (III, 43)
Интересно это лермонтовское выражение «с обманутой душою». Кто обманывает Корсара? Не какой-то конкретный человек, а весь мир. Корсар обижен на такой миропорядок, при котором не сбываются лучшие надежды юности, при котором человек вынужден терять близких. Его разочарование носит глобальный характер: после смерти брата он в принципе не верит в возможность обретения счастья и гармонии.
Характерно то, что забвения, спасения от пустоты жизни Корсар ищет на море, среди сражений и бурь:
Желал я быть в боях жестоких,
Желал я плыть в морях широких…
<…> Нашед корсаров, с ними в море
Хотел я плыть. Ах, думал я,
Война, могила, но не горе,
Быть может, встретят там меня. (III, 45–46)
Важен в приведенном отрывке повторяющийся глагол «желал». Желание чего-то, что неинтересно другим людям, в чем жизнь почему-то отказала герою, к чему общественное устройство не позволяет стремиться, чего у героя нет возможности получить, — это желание можно назвать отличительной чертой «лермонтовских людей». Поэта привлекают люди неуспокоенные, ищущие, не удовлетворенные существующим положением вещей, стремящиеся к чему-то новому и верящие в возможность исполнения своих желаний.
Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать (I, 220), —
напишет Лермонтов позже, в 1831 г. Важно и то, что исполнение своих желаний Корсар связывает с морем. Уже в этой юношеской поэме можно найти переклички с более поздними произведениями Лермонтова — стихотворением «Парус» (1832) и романом «Герой нашего времени» (1838–1840). Образ человека, ищущего покой среди бури, — один из самых ранних в творчестве Лермонтова и, по-видимому, один из самых важных, поскольку поэт не отказывается от него и в последующем творчестве.
И.А. Киселёва связывает этот образ с христианской традицией: «Поиск единения со стихией — лейтмотив лермонтовского творчества, звучит он и в его знаменитом стихотворении “Парус”. <…> В буре в день Пятидесятницы действительно явлен покой, ибо послан Дух Утешитель.
Еще аттические трагики сравнивали жизнь с плаванием, а в христианской культуре плавание на корабле мыслится как символ богопознания. <…> Образ плавания в бурном море связывали с путем преодоления страстей»8.
Желанию Корсара (и других «лермонтовских людей») обрести покой в буре можно найти и психологическое объяснение. Будучи по натуре людьми деятельными, страстными, они именно в деятельности ищут спасения от мук рефлексии, избавления от гнетущих их тяжелых воспоминаний. Не к богопознанию они стремятся, а бегут от себя, и некоторых это бегство приводит к отчаянию и гибели (как Печорина). Что же касается героя ранней лермонтовской поэмы «Корсар», то он уходит в море после смерти брата: бурная, полная опасностей жизнь морского разбойника не оставляет ему времени предаваться печали и бесплодным сожалениям о том, чего нельзя вернуть.
Однако буря дает лишь иллюзию забвения, и Корсар это прекрасно понимает. Он снова говорит о своих желаниях — на этот раз не вполне им осознанных, но заставляющих его тосковать и стремиться к иной жизни:
Я часто храбрый, кровожадный
Носился в бурях боевых;
Но в сердце юном чувств иных
Таился пламень безотрадный.
Чего-то страшного я ждал,
Грустил, томился и желал (выделено мной. — Т.М.).
Я слушал песни удалые
Веселой шайки средь морей,
Тогда воспомнив золотые
Те годы юности моей,
Я слезы лил, не зная Бога,
Мне жизни дальная дорога
Была скользка; я был, друзья,
Несчастный прах из бытия. (III, 47–48)
Однако в итоге Корсар приходит лишь к разочарованию. Он чувствует упадок сил, осознает, что больше не имеет цели в жизни и может испытывать только страдания:
Друзья, взгляните на меня!
Я бледен, худ, потухла радость,
В очах моих, как блеск огня;
Моя давно увяла младость,
Давно, давно нет ясных дней,
Давно нет цели упованья!..
Исчезло все!.. одни страданья
Еще горят в душе моей. (III, 39)
С одной стороны, поэма представляет собой исповедь главного героя, его субъективный взгляд на события, с другой же — описание внешности Корсара дается как бы со стороны («бледен, худ», «потухла радость» в очах), что свидетельствует о попытке Лермонтова изобразить своего героя не только с субъективной, но и с объективной точки зрения. Будучи не только поэтом, но и художником, он стремится к живописности в поэзии, хочет не только передать чувства, но и нарисовать образ. Это внимание к внешности останется и в дальнейшем характерной чертой лермонтовского изображения человека.
Другой тип «лермонтовского человека» представлен в написанной в том же году поэме «Черкесы». Ее герой — черкесский князь, желающий освободить своего брата из русского плена, — сильная, цельная, героическая личность, лишенная каких бы то ни было признаков разочарованности. Несомненно, этот образ близок к образам «благородных дикарей», изображавшихся в литературе и до Лермонтова. Образ князя в поэме «Черкесы» пока что намечен лишь отдельными штрихами. О таких качествах его характера, как мужество, верность долгу, этическая бескомпромиссность, можно узнать только из его монолога, в котором князь выражает готовность или освободить любимого брата из плена, или погибнуть:
Его спасти я устремился;
И вот ищу и ночь и день;
И призрак легкий не являлся
С тех пор, как брата бледна тень
Меня звала, и я старался
Его избавить от оков;
И я на смерть всегда готов! (III, 14)
В дальнейшем в поэме сообщается, что князь погибает, пронзенный русским копьем. То, что русские солдаты в поэме используют мечи и копья наравне с пушками и ружьями, по-видимому, не смущало юного Лермонтова. Он пока еще не стремился к реалистически точному изображению батальных сцен. Скорее всего, он просто использовал вычитанные им в других произведениях типовые фразы, которые могли бы подойти почти к любой битве. Исследователи отмечают в поэме «заимствования из произведений И.И. Козлова (“Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая”, 1828; “Чернец”, 1826), К.Н. Батюшкова (пер. “Сна воинов” из поэмы Э.Д. Парни “Иснель и Аслега”, 1811), И.И. Дмитриева (“Освобождение Москвы”, 1797; “Причудница”, 1794), В.А. Жуковского (“Двенадцать спящих дев”, 1817), Дж. Байрона (“Абидосская невеста”, в пер. Козлова)»9. Однако, как уже говорилось выше, заимствований в строгом смысле этого слова у Лермонтова нет. Отдельные слова и выражения у любимых авторов ему настолько нравятся, что прочно входят в его собственную эстетическую систему и потом используются им как свои собственные.
Важно отметить и то, что в этой поэме впервые в лермонтовском творчестве возникнет мотив клятвы: князь не просто выражает желание освободить брата, но и клянется в этом именем Пророка Магомета. Произнося слова клятвы, герой открывает глубины собственной души, свои заветные желания. В этот момент он предстает величественным, непохожим на окружающих людей, ему словно открывается его судьба. В дальнейшем так будет изображена и клятва Вадима в поэме «Последний сын вольности». Но данный обет может и погубить человеческую душу, как это произошло с Хаджи-Абреком, поклявшимся любой ценой отомстить Бей-Булату. И наконец, слова клятвы, при всей их внешней красивости и торжественности, могут произноситься неискренне, как знаменитая клятва Демона («Клянусь я первым днем творенья…»), которую он приносит уже после спора с Ангелом, когда «в душе его проснулся старинной ненависти яд» (III, 472), и он добивается уже не любви Тамары, а власти над ее душой. Следовательно, герой (или антигерой), дающий клятву, его душевное состояние, причины, заставившие его клясться, — все это возникало в творчестве Лермонтова на разных этапах, однако в зависимости от авторского отношения к герою изображалось по-разному.
Помимо поэм, в 1828 г. Лермонтов написал несколько стихотворений. Образный строй двух из них — «Заблуждение Купидона» и «Цевница» — отличается от того, который в сознании читателя прочно ассоциируется с лермонтовским. Здесь и персонажи древнегреческой мифологии (Эрот, музы, грации, зефиры), и средиземноморские пейзажи (беседка среди акаций и роз). Возможно, эти стихотворения были написаны под влиянием учителя Лермонтова, С.Е. Раича, который в своих произведениях ориентировался на античные образцы.
Словосочетание «черемуха млечная» в стихотворении «Цевница» вполне могло быть подсказано стихотворением С.Е. Раича «Весна», опубликованным в 1827 г. в его альманахе «Северная лира»:
Слышишь — соловей беспечной
Под черемухою млечной
Песнь поет весне младой;
Видишь — роз душистых ветки,
Увиваясь вкруг беседки,
Дышат радостью живой 10.
В стихотворении «Весна» изображается похожий пейзаж — беседка, окруженная розами. Однако у Лермонтова стихотворение «Цевница» несет в себе совсем иную идею. С.Е. Раич в «Весне» зовет наслаждаться жизнью, пока еще длится весеннее цветение:
С сводов неба светлым утром
Сходят росы перламутром,
В ветрах дышит аромат…
Что за нами, что пред нами,
Не заботься! — дни с крылами:
Дунет ветр и — улетят.
Наслаждайся! нам весна
Не на долгий срок дана 11.
Лермонтов же в своем стихотворении скорбит по уже ушедшим радостям жизни:
Там некогда моя последняя любовь
Питала сердце мне и волновала кровь!..
Сокрылось все теперь: так, поутру, туманы
От солнечных лучей редеют средь поляны.
Исчезло все теперь; но ты осталось мне,
Утеха страждущих, спасенье в тишине,
О милое, души святое вспоминанье!
Тебе ж, о мирный кров, тех дней, когда страданье
Не ведало меня, я сохранил залог,
Который умертвить не может грозный рок,
Мое веселие, уж взятое гробницей,
И ржавый предков меч с задумчивой цевницей! (I, 3)
Таким образом, стихотворение, близкое по поэтике и по образному строю творчеству С.Е. Раича, оказывается при этом лермонтовским по духу. Лирическое «я», его разочарование, воспоминания о минувших счастливых днях — все это вполне соотносится с образом «лермонтовского человека», но вместе с тем — и с «человеком Жуковского», задумчивым и склонным к меланхолии юношей.
Влияние С.Е. Раича на юного поэта заключалось также в том, что он привил Лермонтову интерес к итальянской тематике. «Раич более тяготел к итальянской культуре. В.Э. Вацуро справедливо называет Раича проводником итальянского влияния в русской поэзии. С. Гардзонио говорит о раичевском итальянофильстве»12. Однако В.Н. Аношкина указывает на то, что в гораздо большей степени итальянские мотивы были близки К.Н. Батюшкову, и именно под его влиянием они появились в творчестве С.Е. Раича, «наследника и во многом союзника Батюшкова в поэзии»13. Итальянские мотивы имели для К.Н. Батюшкова не только эстетическое (он восторгался красотой итальянского языка), но и важное нравственное значение. Итальянский поэт Торквато Тассо «был для Батюшкова моральной опорой, моральным образцом»14. Увлечение итальянской поэзией означало для К.Н. Батюшкова «любование красотой природы, величием человеческих душ, любящих сердец»15, «воплощение прекрасно гармонических, христиански возвышенных устремлений человеческой души»16.
В 1828 г. Лермонтов также пишет произведение, посвященное итальянской тематике, — «Поэт», в котором рисует образ «Рафаэля вдохновенного». Как и его старший современник К.Н. Батюшков, начинающий поэт обращается к изображению «величия человеческой души». Гений, творец видится существом высоким, общающимся с небесными силами:
Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал:
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал! (I, 4)
Однако Лермонтов подчеркивает, что художник не может долго оставаться в горнем мире:
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой
Он забывал огонь небесный. (I, 4)
Лермонтовский поэт, с одной стороны, предстает существом необычным, связанным с небом, а с другой — ведет себя как рядовой, простой человек. О том же самом говорится и в пушкинском стихотворении «Поэт» («Пока не требует поэта…»), которое было написано в 1827 г. и тогда же опубликовано в «Московском вестнике», так что Лермонтов вполне мог с ним познакомиться.
За первый год своего творчества Лермонтов создал четыре стихотворения и три поэмы. Это меньше, чем в последующие годы — 1829, 1830 и 1831-м, когда потребность высказаться у поэта невероятно сильна, когда стихи превращаются поистине в дневник его чувств и переживаний. Однако основа для поэтического творчества и главные черты мировоззрения Лермонтова-художника уже заложены в 1828 г. В качестве образцов поэт ориентируется на лучших поэтов русского и мирового романтизма — А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Дж. Байрона. В то же время он не подражает им слепо, а осваивает их творчество, заимствуя отдельные слова и выражения, некоторые сюжетные ходы и интерпретируя их по-своему.
В 1828 г. сложились и основные варианты «лермонтовского человека». Во-первых, это «естественный человек», «благородный дикарь» — кавказский горец, личность сильная и цельная. Во-вторых, это разочарованный человек, отчаявшийся, одинокий, способный даже на преступление, однако сам себя осуждающий. В последующем творчестве Лермонтов будет выводить два типа разочарованного человека: это может быть или мятежник, открыто выступающий против существующего миропорядка, или «странный человек» (не случайно именно так будет названа юношеская драма Лермонтова), разочаровавшийся в жизни, но предпочитающий не противостоять ей, а отгородиться от нее, уйти в свой внутренний мир, замкнуться в себе. Корсар в ранней поэме пока что совмещает в себе черты обоих типов. И, в-третьих, это гениальная личность. В 1828 г. для Лермонтова таким гением выступает художник, однако в дальнейшем образ великого человека в его творчестве будет усложняться.
О библейских мотивах в лермонтовском «Демоне» в связи с его творческой историей: (от Байрона — к Мильтону)
В статье показано, как на разных этапах работы над «Демоном» менялся способ обращения Лермонтова с библейскими образами и цитатами. В поздних редакциях поэмы они используются в соответствии с христианским пониманием их вероучительского смысла. Такой способ характерен не для романтической поэмы, а для религиозных эпопей в духе Мильтона, с которыми «Демон» имеет немало общего.
Ключевые слова: Мильтон, «религиозная» («духовная», «священная») поэма, А.Н. Муравьёв, Книга Товита, Книга Иова, поэма В.И. Соколовского «Мироздание».
Korovin V.L. On Biblical motives in the «Demon» by Lermontov in relation to his creative career: (from Byron to Milton)
Summary. The article shows the way Lermontov changed his method of addressing the Biblical images and quotes in different stages of his work on The Demon. In the latter versions of the poem they are used in accordance with the Christian understanding of their doctrinal meaning. This method is typical not for a romantic poem but for religious epics after a fashion of Milton, The Demon having a lot of common with them.
Байрон и Мильтон, которых нередко через запятую вспоминают в связи с «Демоном» Лермонтова, в сознании его современников были антагонистами. В стихотворении В.Г. Теплякова «Два ангела» (1833) они представлены как носители разных духов: один — «божественный слепец», «очами души» узревший «солнце рая», другой — «Гигант», измеряющий «пространства бездны» своим «мрачным умом»17. В то время как Байрон уличался в проповеди безнравственности и эгоизма, чтение Мильтона, «христианского Гомера»18, считалось душеполезным занятием. «Потерянный рай», как и эпопею Ф.Г. Клопштока «Мессия» (1748–1773), относили к образцовым «духовным поэмам», отличительной особенностью которых было «смешение вымысла с истинною религиею, выраженное в формах древней языческой поэзии»19. Критики, порицавшие их, отвергали искусственность «форм» классической эпопеи Нового времени, но не права «вымысла» в проповеди «истинной религии»20.
Способы обращения с Библией в поэмах Мильтона и мистериях Байрона («Каин», 1821; «Небо и земля», 1822) диаметрально противоположны. Оба прибегали к вымыслам, но Байрон переосмысливал библейские образы и сюжеты в целях самовыражения, а Мильтон актуализировал для современников их подлинный смысл, претендуя, конечно, на правильное его понимание. Он выступал как толкователь и популяризатор Библии, определявшей в протестантизме все стороны жизни верующих. Добро и зло, положительные и отрицательные библейские персонажи у Мильтона выступают в том же качестве, что и в Библии, а не меняются местами, как зачастую у Байрона. То же касается и Сатаны в «Потерянном рае», изображенным Мильтоном отнюдь не в целях его апологии и реабилитации21.
Присутствие и весомость библейских мотивов в поэзии Лермонтова и, в особенности в «Демоне», самоочевидны, они не раз становились предметом исследований22. Вопрос в том, насколько произвольно он их использовал, т.е. не была ли его манера обращения с Библией всецело «байронической»? В случае с «Демоном» это было бы даже естественно, поскольку сюжет поэмы не связан с каким-то общеизвестным эпизодом священной истории (вроде грехопадения первых людей, как у Мильтона, или убийства Каином Авеля и Всемирного потопа, как в названных выше мистериях Байрона), это чистый поэтический вымысел, а значит, речь может идти лишь об отдельных образах, аллюзиях и цитатах. Критики XIX в. были склонны отказывать поэме в наличии сколько-нибудь серьезного богословского содержания23, в ее заглавном герое усматривали портрет сочинителя24. В соответствии с этой традицией Б.М. Эйхенбаум, указывая на многочисленные русские и европейские источники лермонтовских произведений, отрицал связь «Демона» «с поэмой в стиле Мильтона»: «Из западного Сатаны получился “печальный демон”, в котором просвечивают черты знакомых нам хотя бы по драмам Лермонтова парадоксальных злодеев, вроде Арбенина из “Маскарада”. Он замаскирован на этот раз Демоном…»25 Позднейшие исследователи, хотя не известно ни одного прямого упоминания Мильтона Лермонтовым, с очевидностью обнаружили значительность именно мильтоновского пласта в «Демоне»26. Причем, как убедительно показал В.Т. Олейник, «в процессе работы над поэмой Лермонтов от редакции к редакции насыщал ее деталями, восходящими непосредственно к «Потерянному раю»»27. Это позволяет говорить о причастности «Демона» вообще к традиции «религиозной» («духовной», «священной», «христианской») поэмы в духе Мильтона и Клопштока, образцы которой имелись и в русской литературе28. Для авторов таких поэм была характерна озабоченность не только общими нравственными и религиозно-философскими проблемами, но и специальными вопросами богословия и библейской экзегетики, потому они нередко подвергались притеснениям духовной цензуры (как, например, «Иов» и «Таинственная капля» Ф.Н. Глинки29). И, напротив, совсем для них не характерны были религиозное вольнодумство и свободная игра с библейскими текстами и образами.
С одним знатоком и ценителем жанра религиозной поэмы Лермонтов был лично связан. Это А.Н. Муравьёв, высокопоставленный синодский чиновник и широко известный уже в 1830-х годах церковный писатель30. Он был причастен к созданию «придворного» списка «Демона» в начале 1839 г., его последней (VIII) редакции. Cчиталось даже, что либо VII редакцию, либо VIII с ее новым финалом (счастливым для Тамары и неизбежным для Демона) Лермонтов сочинил по его совету с целью угодить вкусам двора31. Поводом к их знакомству, состоявшемуся в 1833–1834 гг., тоже была поэма «Демон», одна из ранних редакций которой оказалась у него в руках через лермонтовского однокашника. После этого, по воспоминаниям Муравьёва, поэт часто у него бывал: «Часто читал мне молодой гусар свои стихи, в которых отзывались пылкие страсти юношеского возраста, и я говорил ему: “Отчего не изберет более высокого предмета для столь блистательного таланта?”»32. «Высокими предметами» Муравьёв считал темы духовной поэзии. В 1826–1827 гг. он сам сочинял поэму «Потоп», думая выступить продолжателем Мильтона и Клопштока. Она осталась незавершенной (написаны были две песни, изданные Н.А. Хохловой в 2001 г.33), но, вполне вероятно, что в беседах с Лермонтовым Муравьёв заводил о ней речь.
Действие поэмы происходит перед Всемирным потопом «в Араратских горах» (на Кавказе), а исходная ситуация — любовь ангелов к смертным женщинам (так здесь истолковано Быт 6:1–4). Оба обстоятельства, как видно, небезразличны для «Демона». В 1833–1834 гг. Лермонтов как раз создал V редакцию поэмы, события которой еще разворачиваются в некоем абстрактном пространстве с монастырем. Было бы слишком опрометчиво предполагать, что Кавказ как место действия последних редакций «Демона» был выбран под влиянием Муравьёва, но можно не сомневаться, что в его лице Лермонтов нашел убежденного пропагандиста благочестивой эпопеи в духе Мильтона и Клопштока и что именно в этом направлении Муравьёв пытался влиять на молодого автора полюбившейся ему поэмы.
В нижеследующих заметках приводятся некоторые наблюдения над способом обращения Лермонтова с библейским материалом на разных этапах работы над «Демоном», свидетельствующие, на наш взгляд, о его постепенной переориентации в этом отношении на опыт Мильтона и подобных ему авторов религиозных поэм.
Обычай критиков XIX в. видеть в «Демоне» незамысловатую любовную историю, а в ее заглавном герое — заместителя молодого автора34 находит сторонников и среди современных исследователей35. Если бы речь шла только о ранних редакциях поэмы, созданных в 1829–1831 гг. (завершенный вид имеют II <начало 1830> и III <1831>), с этим мнением пришлось бы согласиться. В посвящении III редакции («Прими мой дар, моя мадона!..») поэт открыто сравнивает себя со своим героем: «Как демон, хладный и суровый, / Я в мире веселился злом…»36 В первых трех редакциях он даже наделяется возрастной характеристикой: «демон молодой» [с. 534, 536, 547]. Это еще не тот напугавший В.Ф. Одоевского «страшный протестант и мрачный соблазнитель» [см. прим. 8], который будет искушать грузинку Тамару в поздних редакциях, а именно «демон молодой», чьи переживания и поступки по-человечески понятны, хоть и не очень благовидны. Это один из второстепенных злых духов, который некогда «блистающий Сион оставил с гордым сатаною» и с тех пор «связан клятвой роковою». Клятва эта заключалась в том, что «ему любить не должно сердца допустить» [с. 538, 548]. Он ее, конечно, нарушил и тем «князя бездны раздражил» [с. 538, 549]. Полюбив безымянную монахиню, Демон оставляет ремесло искусителя и, боясь причинить ей зло, удаляется в некое горное жилище; там под влиянием нового чувства он начинает исправляться и даже делает добрые дела (помогает заблудившимся путникам), но однажды, все-таки решившись войти к ней, находит ее в охраняющих объятиях ангела, в полном согласии с ним: «Они счастливы, святы оба!» [с. 541, 551; то же и в V ред. <1833–1834>, с. 563]. Поняв, что она любит другого (в III редакции есть «Песнь монахини» о любви к ангелу), Демон исполняется злобой и жаждой мщения, а затем обольщает и умерщвляет монахиню. Во II редакции подчеркнуто, что она заслужила свою участь: «Ее страстям уж нет прощенья!..» [с. 545]. Этот сюжет, основанный на мотивах неразделенной любви и ревности, адресат посвящения III редакции должен был понять как намек вести себя благоразумней, чем монахиня, и не отталкивать начавшего исправляться автора: «Теперь, как мрачный этот Гений, / Я близ тебя опять воскрес / Для непорочных наслаждений, / И для надежд, и для небес» [с. 536].
В этом сюжете еще нет ничего специфически библейского. Это оригинальная вариация привлекавшего романтиков сюжета о любви между ангелами и смертными женщинами или между злыми и добрыми духами. Основанные на нем поэмы Т. Мура «Любовь ангелов» (1822), А. де Виньи «Элоа» (1824) и А.И. Подолинского «Див и Пери» (1827), как и «Небо и земля» Байрона, являются главными источниками первых редакций лермонтовской поэмы. Демон здесь действительно не столько злой дух, сколько маска автора, он недостаточно крепко стоит на стороне зла, и поэтому в принципе мог бы быть прощен, хотя этого не произошло: «Как жалко! Он уже хотел / На путь спасенья возвратиться / <…> / И благодатное прощенье / Ему б случилось получить» [с. 541, 552].
В V редакции (1833–1834) статус Демона существенно повысился: уже нигде прямо не указывается на его подчиненное положение в иерархии злых духов, и возможность прощения и возрождения к новой жизни для него более проблематичны, чем для демонов ранних редакций, поскольку это прощение он заранее отвергает: «Он с гордым встретил бы челом / Прощенья глас, как слово казни» [с. 559]; «И слишком горд я, чтоб просить / У Бога вашего прощенья: / Я полюбил мои мученья / И не могу их разлюбить» [с. 565]. Правда, на вопрос монахини «Кто ты?» он в V редакции по-прежнему честно и правдиво отвечает: «Я демон» [с. 564; ср. с. 535, 542, 553], а не уклоняется от ответа, как подобало бы настоящему «лжецу и отцу лжи» (Ин 8:44) и как действительно поступает Демон в поздних редакциях («Я тот, которому внимала… <и т.д.>»). Тем не менее в V редакции Демон уже приобрел некоторые присущие каноническому образу дьявола черты, а в тесте появились библейские реминисценции, используемые, надо признать, вполне уместно.
Диалог Тамары с Демоном отсутствует в последней, VIII, редакции поэмы, но с середины XX в. при всех переизданиях принято включать его в ее основной текст из ранних редакций (чаще всего в угловых скобках, как интерполяцию). Впервые он появился в V редакции (1833–1834) и без изменений перешел в следующие за ней.
<Тамара
Зачем мне знать твои печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил…
Демон
Против тебя ли?
Тамара
Нас могут слышать!..
Демон
Мы одне.
Тамара
А Бог!
Демон
На нас не кинет взгляда:
Он занят небом, не землей!
Тамара
А наказанье, муки ада?
Демон
Так что ж? Ты будешь там со мной!>
В этом диалоге усматривают кощунственное отрицание Промысла Божьего, в связи с чем Лермонтов якобы и исключил его из списка поэмы, предназначавшегося к чтению при дворе. Между тем здесь обнаруживается довольно точная цитата из Священного Писания. В Книге Иова Елифаз Феманитянин обличает многострадального праведника: «И отвечал Елифаз Феманитянин и сказал: разве может человек доставлять пользу Богу? Разумный доставляет пользу себе самому. Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода от того, что ты содержишь пути твои в непорочности? Неужели Он, боясь тебя, вступит с тобою в состязание, пойдет судиться с тобой? Верно, злоба твоя велика, и беззакониям твоим нет конца. <…> Не превыше ли небес Бог? посмотри вверх на звезды, как они высоко! И ты говоришь: что знает Бог? может ли Он судить сквозь мрак? Облака — завеса его, так что он не видит, а ходит только по небесному кругу» (Иов 22: 1–5, 12–14). Двоедушный друг обвиняет праведного Иова в неведомых ему грехах и отрицании Промысла, в то время как сам в начале своей речи заявил о незаинтересованности Бога в праведности человека. Слова о том, что Бог «не видит, а ходит только по небесному кругу», приведены здесь как выражение крайнего безумия. В устах Демона эти же слова («Он занят небом, не землей») призваны ослабить волю Тамары к сопротивлению, лишить ее надежды. Однако дело этим не ограничивается. В словах Демона есть тонкий психологический расчет: он обезоруживает и одновременно завлекает Тамару в сети греха, как будто бы совершенно ненаказуемого. И грех этот здесь вполне конкретный — грех против седьмой заповеди Закона Божьего: «не прелюбодействуй». Мысли, внушаемые Тамаре Демоном, по Библии, лежат на сердце каждого прелюбодея, думающего оставаться невидимым: «И око прелюбодея ждет сумерков, говоря: ничей глаз не увидит меня, — и закрывает лице» (Иов 24:15); «Человек, который согрешает против своего ложа, говорит в душе своей: кто видит меня? вокруг меня тьма, и стены закрывают меня, и никто не видит меня: чего мне бояться?» (Сирах 23:24–25).
Адекватность этой библейской аллюзии именно в контексте отношений Тамары с Демоном не требует пояснений. Он апеллирует одновременно к ее разуму (лишая веры и надежды на заступничество Бога) и к чувственности (изображая привлекательный грех ненаказуемым). Таким образом, кощунственный диалог оказывается не вольнодумной выходкой автора, а важнейшим моментом в развитии сюжета поэмы. В V редакции, где впервые появляется этот диалог, героиня (пока еще безымянная монахиня) становится именно жертвою «страстей», которые «владели пылкою душой» [с. 568]. В VI редакции (<8 сентября 1838>) на устах погибшей Тамары застыла «улыбка странная», в которой читалась «с небом гордая вражда» [с. 587], чем подчеркивается уже бóльшая весомость интеллектуальной составляющей среди причин ее гибели. В VII редакции (<4 декабря 1838>) образ Тамары несколько изменен: она движима не столько любовной страстью, сколько состраданием, и оказывается больше жертвой обмана, чем страстей (незаметно для себя согласившись оказаться с Демоном в аду). Облик погибшей Тамары лишен здесь демонических черт (нет никакой «улыбки»), и в финале она названа просто «грешницей младой». Наконец, в VIII редакции Тамара изображена как взявшая на себя из любви и сострадания к Демону непосильную задачу его спасения, потому здесь ей и открываются врата рая, что она «страдала и любила», а коварный Демон, вроде бы добившийся ее ответного поцелуя (ночной сторож и здесь слышит «двух уст согласное лобзанье»), в конечном счете посрамлен. В этом контексте ее согласие быть с Демоном в аду, т.е. отказ от главной своей цели — его спасения, действительно выглядит странно и не совсем уместно. Поэтому, возможно, правы исследователи, не согласные с интерполяцией этого диалога в текст последней редакции и считающие, что Лермонтов исключил его не по цензурным, а художественным соображениям37.
В трех последних редакциях поэмы (VI <8 сентября 1838>, VII <4 декабря 1838>, VIII <начало февраля 1839>) сюжет о несостоявшемся возвращении злого духа на небеса обрастает важными и отнюдь не только декоративными подробностями: действие теперь происходит на Кавказе, безымянная монахиня превращается в грузинку Тамару, дочь богатого и знатного Гудала, а главное, у нее появляется жених, «властитель Синодала». Он оказывается первым препятствием в борьбе Демона за любовь Тамары, и, конечно, это препятствие он легко устраняет, подстраивая его гибель. В таком виде сюжет поэмы находит близкое соответствие в Библии. Это Книга Товита, рассказ о Сарре, дочери Рагуила, которая «…была отдаваема семи мужьям, но Асмодей, злой дух, умерщвлял их прежде, нежели они были с нею как с женою» (Тов 3:8). Товия, сын Товита, пояснял эту ситуацию: «…ее любит Демон, который никому не вредит, кроме приближающихся к ней» (Тов 6:15; потом Товия, воспользовавшись советом ангела Рафаила, изгнал злого духа и женился на Сарре, см.: Тов 7–8).
Этот рассказ в связи с «Демоном» уже обсуждался38, но, кажется, еще не была замечена имеющаяся в поэме точная цитата из Книги Товита. В ее славянском тексте Асмодей именуется не «злой дух», а «лукавый демон» («яко быша дана седми мужем, и Асмодей, лукавый демон, уби их, прежде даже быти им с нею яко с женами»). Это же выражение возникает в трех последних редакциях поэмы, и именно в связи с гибелью жениха Тамары:
Его коварною мечтою
Лукавый Демон возмущал:
Он в мыслях, под ночною тьмою,
Уста невесты целовал
История, рассказанная в Книге Товита, привлекала внимание Лермонтова и раньше, что видно из наброска плана поэмы, датируемого 1832 г.: «Демон. Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне (из Библии). Еврейка; отец слепой; он в первый раз видит ее спящую. — Потом она поет отцу про старину и про близость ангела; и проч<ее> как прежде. — Евреи возвращаются на родину — ее могила остается на чужбине»39. В чем-то этот план даже ближе к библейской книге, чем последние редакции поэмы (действие отнесено на Древний Восток, ко временам, близким к Книге Товита; слова «отец слепой» напоминают о бельмах самого Товита, ставшего в итоге тестем Сарры), но близость эта чисто внешняя: на библейском материале юный Лермонтов придумал собственный сюжет, не заботясь ни о букве, ни о духе оригинала. Совсем иначе он воспользовался им в 1838 г.: обстановка и развязка библейского рассказа в поэме иные, но сохранена самая его суть. «Лукавый Демон» Лермонтова выступает в том же качестве, что и Асмодей в Книге Товита: он убийца жениха и мучитель невесты. Во всей поэме нет ничего, что не согласовывалось бы с пониманием «лукавого демона» Асмодея в этой библейской книге как особенного недруга брака — одного из Божественных установлений40, и с принятым в церковной традиции толкованием слов Товии «ее любит демон» (Тов 6:15): считается, что это указание на особенно сильное воздействие Демона на Сарру, повергавшее ее в мучительное и угнетенное состояние духа41. В том же состоянии находится и Тамара, которую «любит» лермонтовский Демон. По христианским представлениям, у падших ангелов любовь, соразмерная их небесному происхождению, после падения превратилась в невообразимую для человека лютую ненависть и злобу. У Демона все обстоит именно таким образом. В двух последних (VII и VIII) редакциях поэмы Лермонтов вкладывает в его уста слова, из которых становится окончательно ясно, что любовь и ненависть для Демона просто неразличимы:
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик
«Неизменному в злобе» Демону, конечно, невозможно вернуться к состоянию до его падения, «когда он верил и любил» и «не знал ни злобы, ни сомненья» [с. 438]. Его попытка воспользоваться с этою целью состраданием Тамары обречена с самого начала. Вне зависимости от того, осуждается ли Тамара на вечную гибель (как в VI и VII редакциях) или, по благому «Божьему решенью», уносится ангелом в рай (как в VIII редакции), для Демона в последних версиях поэмы нет и не может быть прощения. Как невозможно для него раскаяние, так и «жизни новой… желанная пора» [с. 452] для него в принципе никогда не может наступить. Таким образом, в поздних редакциях поэмы Демон полностью расчеловечивается и обретает канонические черты главного злого духа христианской демонологии вместе с полагающейся ему частью.
Клятва Демона Тамаре в ответ на ее просьбу об обещании отречься «от злых стяжаний» — одно из самых запоминающихся мест в поэме. Она появляется только в двух последних редакциях (VII и VIII). Риторичность и противоречивость этой клятвы, не раз порицавшиеся критиками, кажется, входили в художественный расчет Лермонтова, потому что здесь Демон как бы заговаривается и проговаривается об истинных целях своего нападения на душу Тамары.
Поэма задумывалась как рассказ о неудавшейся попытке возрождения злого духа в любви к смертной женщине, но по мере того как от редакции к редакции Демон приобретал все новые черты, позволяющие отождествить его с главным врагом рода человеческого («Архиврагом» называет своего Сатану Мильтон), этот сюжет отодвигается на второй план, намерения Демона престают быть столь очевидными, как поначалу. В поздних редакциях, как и в ранних, он любит героиню абсолютно искренне, но это уже настоящая демоническая любовь, т.е. ненависть. В клятве он до конца обнаруживает воистину нечеловеческие размеры своего чувства и всеобъемлющий характер своих притязаний. Его соперником в любви к Тамаре является уже не ангел, как в ранних редакциях, а Бог: Его место он жаждет занять и потому клятву свою начинает с «первого дня творенья» и его «последнего дня», заявляя таким образом, что он не удовольствуется никакой, даже самой большой частью из славы Творца мира, а претендует на всю ее целиком. При этом нужно заметить, что признаки дуалистических воззрений в поэме отсутствуют: в ранних редакциях, обращаясь к монахине и ангелу, Демон еще употребляет выражение «Бог ваш», но в поздних оно исчезает, а вместо этого сам автор свидетельствует о подконтрольности Демона Творцу: «…гордый дух / Презрительным окинул оком / Творенье Бога своего» [с. 439].
Добиваясь любви Тамары, Демон хочет от нее того же, чего хочет от человека Бог. В этой связи клятве Демона, завершающейся страстным призывом к Тамаре «Люби меня!..», находится одна интересная параллель в поэме В.И. Соколовского «Мироздание», вышедшей в 1832 г. и переизданной в 1837 г. (можно не сомневаться, что Лермонтову это сочинение было известно, поскольку оба его издания вызвали целый ряд печатных откликов, сопровождавшихся дискуссией о жанре «духовной поэмы»). Это «духовное стихотворение» (такой жанровый подзаголовок дал автор в первом издании) посвящено шести дням творения мира. Сотворив человека, Бог обращается к нему с речью, перекликающейся, на наш взгляд, с позднее сочиненной клятвой Демона к Тамаре. Ввиду относительно малой в наше время известности поэмы Соколовского приводим эту речь полностью:
«Ты сотворен из праха Мною,
Возвышен Духом ты Моим,
И бесконечным Духом сим
Владей ты вечно над землею.
Тебе Я уготовил рай,
И в нем во всякое мгновенье
За наслажденьем наслажденье
Ты в вечной радости вкушай.
Тебе цветов благоуханье,
Тебе их нежная краса,
Тебе зеленые леса,
И дня веселое сиянье,
И ночи сладостный покой;
И засветлеют пред тобой,
Как два волшебные потока,
Заря заката и востока.
Твои вседневные труды
Тебе обычно будут в радость,
И оживляющую сладость
Прольют в тебя лесов плоды.
Тебе приветом будет пенье
Жильцов воздушной высоты;
И тихо сладость умиленья
Оно навеет на мечты.
Толпы зверей, твой глас заслыша,
Послушно станут пред тобой;
Ты царь везде: где скрепла суша,
Над всем, что скрыто под землей!
Твои моря, ручьи и реки
И все живущее в водах —
Таков закон на небесах,
Мной предначертанный навеки.
Своим Отцом Меня зови
И за любовь своей душою
Воздай мне с детской простотою
Священным пламенем любви» 42.
Сравнивая эту речь с клятвой Демона, можно заметить, что Бог говорит о том, что Он уже дал человеку весь мир вместе со Своей любовью и ждет от него только ответной любви, а Демон обещает Тамаре чудеса и власть над миром в обмен на ее любовь. Он ведет себя в полном соответствии с предписанной ему христианской традицией ролью соблазнителя, как бы мы ни понимали его клятву — как искренне излияние «нечеловеческих» чувств или коварно сплетенную сеть соблазна.
Таким образом, «Демон» в последних двух редакциях (и особенно в последней) оказывается в ряду «религиозных» поэм своего времени, авторы которых романтическому богоборчеству, нередко осуществляемому на библейском материале, противопоставляли апологию христианской веры и традиционной морали. Пользуясь выражениями современного Лермонтову критика, приведенными в начале этой статьи, специфику его «Демона» можно определить как «смешение вымысла с истинною религиею» в «формах» романтической поэзии.
Диалектичность природы в творчестве Лермонтова
…А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.
В статье исследуется противоречивость изображения природы и ее взаимоотношений с человеком в творчестве Лермонтова. На материале лирики, поэм «Мцыри» и «Демон», а также романа «Герой нашего времени» анализируется стремление человека слиться с природой как вечной и незыблемой ценностью бытия и выявляются причины, делающие это единение невозможным.
Ключевые слова: природа, пейзаж, нравственная опора, родина, гармония, вражда, смерть, красота, душа, Бог, судьба, вера и неверие.
Janchenko E.E. Controversy of the representation of nature in the oeuvre of Lermontov
Summary. The article concerns the controversy of the representation of nature and its relationships with the human being in the Lermontov’s lyric poetry, poems «Mtsyri», «Demon» and novel «The Hero of Оur Time». A human aspiration to merge with nature as enduring and inviolable value and the reasons for impossibility of this unity are educed.
Как бы ни пытались доброжелательные исследователи вернуть Лермонтова в лоно православного мироощущения и примирить его с Творцом, трудно найти в русской литературе XIX в. строки, проникнутые бóльшим холодом одиночества и богооставленности. Их можно сравнить, пожалуй, только с размышлениями Свидригайлова о вечности как тесной баньке с пауками по углам. Приведенные строки логично завершат стихотворение, в котором одна за другой перечисляются все обманные «прелести» реального мира, для того чтобы отринуть их за бессмысленностью и эфемерностью («некому руку подать», «что пользы напрасно и вечно желать», «что страсти?», «любить? но кого же?..»).
Но человеческая душа не может жить в безвоздушном пространстве пустоты и абсурда, когда, говоря словами великого лермонтовского предшественника, жизнь — «насмешка неба над землей». (Характерно, что созвучная лермонтовской мысль у Пушкина подается как вопрос, прямой ответ на который показательно отсутствует, а косвенный можно увидеть в последней строке «Медного всадника» о том, что «хладный труп» Евгения «похоронили ради Бога». У Лермонтова же мрачное отчаяние в «И скучно, и грустно», по-своему программном стихотворении, утверждается как единственное возможное отношение к миру.) Человеку нужна какая-то жизненная опора, которая помогла бы преодолеть этот вселенский холод.
Этой опорой для лермонтовского героя становится природа. Когда он созерцает ее, «расходятся морщины на челе… и в небесах он видит Бога». Создание Творца, не запятнанное и не опошленное человеком, она напоминает о Создателе и помогает примириться с Ним.
Но абсолютна ли гармоничность природы? Будучи земным отражением небесного, свободна ли она от дисгармонии и конфликтов человеческой жизни? Может ли человек, доверившись ей, обрести вожделенный покой и ощущение не напрасности бытия?
Глубокий, проницательный философ, Лермонтов видит диалектичность природы, контрастность ее проявлений, противоречивость взаимоотношений с людьми.
Отдохновение от земных тревог, постижение неведомого прежде Бога дает созерцание свежей красоты природы, ее дружеское участие в «Когда волнуется желтеющая нива…». Благотворна и всемогуща власть природы в «Как часто, пестрою толпою окружен…» Она делится с героем своей магической силой: уподобляет его себе, превращает в «вольную, вольную птицу» и переносит в «потерянный рай» детства, спасая от пошлой, умертвляющей действительности. В «Родине» картины русской природы рождают необъяснимую, иррациональную, но оттого еще более возвышающую душу любовь к родной земле, которая становится твердой нравственной опорой. Причем здесь уже мы можем увидеть скрытое противоречие. Любовь поэта вызывает не только милая глазу и сердцу «чета белеющих берез» «на холме средь желтой нивы», но и «степей холодное молчанье», «лесов безбрежных колыханье», «разливы рек ее, подобные морям». Эти картины уже не несут сентиментального умиления. Они поражают, даже устрашают своей безмерностью, холодной отчужденностью от человека, затаенной грозностью. Но таков ландшафт, сформировавший русскую душу, наверное столь же безмерную, стихийную, непостижимую…
В «Родине» контраст «четы белеющих берез» (само употребление слова «чета» вызывает ассоциации с семьей, домом, уютом, ладом домашнего микрокосма — в противоположность космическому размаху степей, лесов, разливов) и картин природных стихий приглушен, почти снят примирившим их патриотизмом поэта. По-иному складываются их взаимоотношения в «Выхожу один я на дорогу…».
Открывается стихотворение пейзажем, кажущимся продолжением образов «Родины». «Кремнистый путь», блестящий «сквозь туман», напоминает «холодное молчанье степей» предыдущего стихотворения. Ночной пейзаж одухотворен и гармоничен, но он холоден, бесстрастен, чужд человеку. Такой земля была, вероятно, в первые дни творения: твердь небесная и твердь земная — до создания растительности и тем более человека. Окружающая героя природа пустынна, дика и равнодушна к нему — она внемлет Богу, звезды говорят друг с другом, не замечая созерцающее их ничтожное существо, терзаемое своими «больным и трудными» страстями. Тезис сменяется антитезисом: величественное спокойствие природы противостоит мятущейся, страдающей человеческой душе. Душа мечтает приобщиться к гармонии природы, разделить ее. Но единственный путь, ведущий к этой цели, смерть, отвергается ею. Герой хочет заснуть, т.е. избавиться от суетных тревог человеческой жизни, но «не тем холодным сном могилы». Он ищет компромисса, полусна-полусмерти, который бы слил его с природой, но не растворил бы в ней, сохранив его индивидуальное бытие. В мечте героя возникает синтез: картина природы, окружающей его «колыбель», меняется, становится более гуманной, обращенной к человеку, ласковой и заботливой. «Темный дуб», «склоняющийся» над героем, укрывает его, «вбирает» его в себя, включает в природную гармонию, не отнимая «дремлющих» «сил жизни» в груди. Завершающий стихотворение пейзаж совершенно непохож на открывавший его, как «чета белеющих берез» на «степей холодное молчанье». Но эта мечта, этот синтез, гармония вечной природы и бренной человеческой души неосуществимы в реальности, что создает затаенную трагичность стихотворения.
Подобную диалектичность взаимоотношений человека и природы можно увидеть и в поэме «Мцыри». В начале своего побега герой переживает страстное родство с природой, причем в разных ее проявлениях. Он, «как брат», обнимается с бурей, растворяется в цветущем вокруг него «божьем саде». Сбывается мечта героя «Выхожу один я на дорогу…»: природа принимает его, «вбирает» в себя. Она открывает ему свою душу, которая оказывается полна тех же стремлений, что и его собственная: он «разгадал думы» скал, разделенных потоком, их мечту о соединении; ему «внятен» «вечный спор» потока «с упрямой грудою камней» — как «таинственная сага» ручейка в «Когда волнуется желтеющая нива…». Шепчущиеся по кустам голоса природы приоткрывают Мцыри «тайны неба и земли». Природа помогает герою: буря создает благоприятную обстановку для побега, «грозящая бедна» останавливает его у себя на краю, оберегая от падения.
Природа возбуждает в нем естественные страсти — голод и любовь (встреча со спускающейся к ручью за водой юной грузинкой). Но — тут герой разрушает блаженную гармонию. Горящий в сакле огонек зовет усталого путника войти и утолить голод, обрести счастье в любви. Но он отказывается:
Я цель одну —
Пройти в родимую страну
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
Природные стихии, по известному утверждению «правящие миром», свидетельствующие о неустранимом первенстве в человеке животно-естественного начала, преодолеваются Мцыри, подавленные силой его мечты — стремления на родину. Мцыри нужна не связь с людьми вообще, не участие себе подобных — оно, кстати, окружало его и в монастыре. Ему нужна именно родина, родные по крови люди, семья, в которой он увидел свет и провел младенчество. В его генетической памяти живут воспоминания о родном ауле, всех членах рода, «рассказы долгие о том, как жили люди прежних дней», т.е. родовые предания, история. Ради этого он преодолевает призывы плоти, природного естества. Социально-исторические ценности оказываются для него выше и важнее естественно-природных. И природа не прощает этой измены.
С этого момента взаимоотношения с природой меняются: она становится враждебной ему. Она коварно скрывает от него горы — его путеводную звезду («в глубине лесной из виду горы потерял»), и он сбивается с выбранного маршрута. Не «волшебные голоса» лесной живности теперь приветливо «шептались по кустам», а грозно, насмешливо «миллионы черных глаз» следят за Мцыри в «ночи темноте». «Терновник, спутанный плющом», заграждает ему дорогу. Лес застилает глубину неба, где прежде можно было «следить» «ангела полет». Герой теперь не тонет «глазами и душой» в небесном своде, а в отчаянии грызет «сырую грудь земли».
Природа теряет одухотворенность, связь с высшим началом бытия, оборачивается своей исключительно плотской, материальной стороной, как в глухом ночном кошмаре, «страшней и гуще каждый час».
Кульминацией враждебности природы становится битва с барсом. В этом эпизоде Лермонтов гениально передает сложнейший комплекс братства-вражды, единения-соперничества. В Мцыри максимально раскрывается его природное дикое начало — изображение барса обретает антропоморфные черты. Парадоксальным образом в смертельной схватке возникает гармония природного и человеческого: они растворяются друг в друге, проникают друг в друга. Человек становится зверем («как барс пустынный, зол и дик») — зверь «застонал, как человек». Диалектическое понимание мира Лермонтовым, можно сказать, достигает здесь своего апогея. Это проявляется даже в сравнениях борющихся героев: «сплетясь, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей» — рядом стоят сравнения из природного и человеческого миров.
Но — Мцыри снова разрушает эту страшную гармонию. Перед схваткой с барсом он вооружается — заранее, хладнокровно обеспечив себя преимуществом, недоступным животному: «Я ждал, схватив рогатый сук, минуту битвы». Таким образом, он обращается за помощью не к природе, но к культуре, пусть и примитивной, первобытной, но, что характерно, в сравнении уподобляемой более высокой, развитой: «Надежный сук мой, как топор, широкий лоб его рассек». Победа достается Мцыри, но это не победа одного из «двух друзей», а торжество человека над природой.
Конечно, осудить героя за эту уловку нельзя: без помощи цивилизации человек в поединке с природой обречен, их силы слишком не равны. Но этот трагический эпизод снова доказывает недостижимость прочной, полноценной гармонии между природой и человеком, утопичность мечты о ней, как и в «Выхожу один я на дорогу».
Тактическая победа Мцыри над природой в образе барса оказалась новым шагом к его поражению. Природа победила героя, отказавшегося от растворения в ней, в ее социально-исторической энтропии. Лес, закрыв от Мцыри горы, куда тот стремился, сбил его с пути на родину, запутал его маршрут и предопределил его возвращение к монастырю. Схватка с барсом нанесла сокрушительный удар по его физическим силам. Герой осознает свое поражение. А крушение мечты означает неизбежную гибель для романтического героя. (Кстати, скорее всего, мечта Мцыри была обречена изначально. Каким образом у «русского генерала», продвигавшегося к Грузии через воюющий с Империей Северный Кавказ («из гор к Тифлису»), оказался «пленный» ребенок? Приходится предположить, что родной аул Мцыри был разорен русской армией в ходе очередной «зачистки» враждебных сел (не случайно в воспоминаниях Мцыри об отце запечатлелись прежде всего воинские детали: «в своей одежде боевой», «кольчуги звон и блеск ружья», «гордый, непреклонный взор», что явно противоречит последующей характеристике «нашего дома» как «мирного»), а крошечный мальчик из гуманности был пощажен и взят с собой. Если же представить, что Мцыри, сын влиятельного горского вождя, был заложником, понятно, что после его исчезновения у русских (оставления в монастыре умирать), семья вновь встанет «на тропу войны» и, скорее всего, будет уничтожена. Не понимая того, Мцыри стремится на пепелище: семьи, живой в его воспоминаниях, на самом деле нет. Таким образом, абстрактная, отвлеченная проблематика романтической поэмы оказывается в глубинах своих мотивирована совершенно реалистически.
Как и положено в классической эстетике, перед смертью героя трагически враждующие противоречия примиряются. Сраженному, умирающему герою природа возвращает свою любовь. Журчащий прохладный ручей смягчает муки изможденного зноем и ранами тела Мцыри. Золотая рыбка поет ему ласковую, убаюкивающую песню. На пороге смерти Мцыри обретает блаженное состояние слияния с природой в полной, безмятежной гармонии, не теряя своего индивидуального сознания, — то, о чем мечтает герой «Выхожу один я на дорогу…». И последние минуты героя протекут в саду, в тени акаций, в виду Кавказа, который «с своих высот» пришлет ему «привет прощальный» «с прохладным ветерком», и в этом «привете» Мцыри почувствует заботу брата.
Таким образом, взаимоотношения Мцыри с природой в поисках родной души развиваются по классической диалектической схеме «тезис — антитезис — синтез». Единство с природой — метафорическое братство с бурей, наделение героем своими чувствами и стремлениями окружающий пейзаж. Борьба с ней, когда брат оборачивается врагом, не переставая при этом быть другом (Мцыри в битве «обнимается» с барсом «крепче двух друзей»). Наконец, воссоединение с ней в смерти — обретение, пусть в предсмертной агонии, ощущения заботы реального друга-брата, человека, подаренное могучей природой.
Противоречиво, диалектично изображение природы и в «Демоне», где она, в отличие от «Мцыри», не является главным героем, но играет важную роль для создания образов и идейного содержания поэмы.
Уже в самом начале изображается громадная вертикаль природного мира, с высоты обозреваемого Демоном, и в ней мы видим два полюса, между которыми будет разыгрываться действие мистерии: рай и ад.
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял.
«Вечные снега» Кавказа, граничащего, по словам Пушкина, с «обителью Бога», — знак бессмертия; уподобление грани алмаза напоминает о чистоте блаженных душ. Внизу — черный мрак адских «трещин», где обитает Змей, Дьявол. Таков масштаб бытия, осмысляемого в поэме, и создать его помогает природа.
Она же углубляет трагический смысл кульминации поэмы — смерти Тамары как временного торжества Демона. Описание Тамары в гробу построено на контрастах жизни и смерти. Тамара прекрасна в смерти, кажется живой, ее ресницы ждут луча зари, чтобы раскрыться навстречу дню — но «бесполезно луч дневной скользил по ним струей златой». «Денница», «цветы родимого ущелья», украшающие гроб, гармонируют с живой, не тронутой тлением свежестью ее черт — красота живой природы окружает Тамару даже мертвую. Но образу жизни в этой картине резко противоречит «странная улыбка» на ее устах. Она выражает «хладное презренье» к жизни души, покидающей тело. Именно она, выражающая (по черновому варианту) «насмешку над судьбой» и «с небом гордую вражду», сильней «навек угаснувших очей» убеждает в том, что Тамара мертва. Она говорит не только о смерти плоти, но и потерянности заблудшей души, попавшей во власть Демона. И природное сравнение помогает передать этот страшный контраст жизни и смерти. «В час торжественный заката» «снега Кавказа» сохраняют «на мгновенье отлив румяный»,
Но этот луч полуживой
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- К 200-летию рождения М.Ю. Лермонтова
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературоведческий журнал №35 / 2014 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
5
См.: Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ; Нестор-История, 2011.
6
Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 5 т. — М.; Л.: Academia, 1935–1937. — Т. 3. — С. 40–41. В дальнейшем цитируется по этому изданию, сразу после цитаты римской цифрой обозначен том, арабской — страница.
8
Киселёва И.А. Онтология стихии в художественном мире М.Ю. Лермонтова // Вестник МГОУ. Серия «Философские науки». — 2011. — 4. — С. 74–78. — С. 75.
9
Назарова Л.Н. «Черкесы» // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Науч.-ред. совет изд-ва «Сов. Энцикл.» — М.: Сов. Энцикл., 1981. — С. 612–613. — С. 612.
10
Раич С.Е. Весна // Северная лира на 1827 год. Посвящается любительницам и любителям Отечественной словесности Раичем и Ознобишиным. — М.: В типографии С. Селивановского, 1827. — С. 436–440. — С. 436.
12
Резник Н.А. М.Ю. Лермонтов и его спутники: Жизненные и творческие связи. — Ханты-Мансийск, Информационно-издательский центр, 2004. — С. 68.
13
Аношкина В.Н. Итальянский мотив в поэзии К.Н. Батюшкова // Мир романтизма: Сб. науч. тр.: К 50-летию научно-педагогической деятельности профессора И.В. Карташовой. — Тверь: Твер. гос. ун-т, 2011. — Т. 16 (40). — С. 34–47. — С. 45.
17
См.: Поэты 1820–1830-х годов: В 2 т. — Л., 1972. — Т. 1. — С. 679–682. Впервые изданное в 1833 г., это стихотворение вошло в сборник Теплякова 1836 г. Описание второго «ангела» (вдохновлявшего Байрона) здесь созвучно лермонтовской поэзии и, в частности, «Демону».
18
Люценко Е.П. Нечто о достоинстве и прежних переводах Потерянного и Возвращенного рая // Потерянный рай, поэма Иоанна Мильтона. С приобщением его же творения: Возвращенный Рай. Перевод с французского, исправленный по английскому подлиннику, с присовокуплением примечаний Е. Люценко. — СПб., 1824. — Ч. 1. — С. VII. Переводчику казались очевидными преимущества Мильтона перед Гомером, который все описывал «без нравственности, умиляющей и успокаивающей душу» (с. IV).
20
Н.А. Полевой, например, писал, что «духовная эпопея по форме языческой поэмы есть что-то уродливое, несмотря на гений Мильтона и Клопштока», но не сомневался, что «может и должна быть поэзия религиозная», в том числе эпическая, и даже набросал «идеал будущей христианской эпопеи» (Полевой Н.А. О духовной поэзии // Библиотека для чтения. 1838. Т. 26. Кн. 1. С. 94–108, здесь 104–106).
21
В этом отдавали себе отчет даже критики вроде В.Г. Белинского, склонные героизировать Мильтоновского Сатану: «…сам того не подозревая, он в лице своего гордого и мрачного Сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое» (Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. — М., 1982. — С. 362 («Взгляд на русскую литературу 1847 года»); курсив мой. — В.К.). Известно, что пафос лермонтовского «Демона» критик усматривал в словах «с небом гордая вражда» (относящихся к Тамаре в VI редакции поэмы и отсутствующих в двух ее последних редакциях), называя его при этом «детским, незрелым и колоссальным созданием» (Там же. Т. 9. — М., 1982. — С. 494, письмо В.П. Боткину от 17 марта 1842 г.). Отсюда видно, что вопрос о том, что «думал сделать» автор этого «детского» произведения, для Белинского не был слишком важен.
22
Общий обзор и основную библиографию вопроса см.: Роднянская И.Б. Библейские мотивы у Лермонтова // Лермонтовская энциклопедия. — М., 1981. — С. 59–61; Найдич Э.Э., Роднянская И.Б. «Демон» // Там же. — С. 130–137. В одной из новейших работ обобщены прежние и сделаны новые интересные и тонкие наблюдения над библейскими мотивами в «Демоне», см.: Зотов С.Н. Художественное пространство — мир Лермонтова. — Таганрог, 2001. — С. 115–200 («Пространство Демона»).
23
См., например, замечание Владимира Соловьёва в известной статье о Лермонтове 1899 г.: «Несмотря на великолепие стихов и на значительность замысла, говорить с полной серьезностью о содержании поэмы “Демон” для меня так же невозможно, как вернуться в пятый или шестой класс гимназии» (Соловьёв В.С. Литературная критика. — М., 1990. — С. 289).
24
Против этой традиции протестовал Д.А. Столыпин, родственник и друг Лермонтова, вспоминая о реакции первых слушателей поэмы: « — Скажите, Михаил Юрьевич, — спросил поэта князь В.Ф. Одоевский, — с кого вы списали вашего Демона? — С самого себя, князь, — отвечал шутливо поэт, — неужели вы не узнали? — Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — возразил князь недоверчиво. — Поверьте, князь, — рассмеялся поэт, — я еще хуже моего Демона. — И таким ответом поставил князя в недоумение: верить ли его словам или же смеяться его ироническому ответу. Шутка эта кончилась, однако, всеобщим смехом. Но она дала повод говорить впоследствии, что поэма “Демон” имеет автобиографический характер» (М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М., 1989. — С. 205–206).
26
См.: Олейник В.Т. Лермонтов и Мильтон: «Демон» и «Потерянный рай» // Известия АН СССР. Сер. литературы и языка. 1989. Т. 48. № 4. С. 299–315; Boss V. Milton and the Rise of Russian Satanism. — Toronto, 1991 (2 ed. Toronto, 2011). Целый ряд текстуальных соответствий «Демона» с «Потерянным раем» был указан в одной старой брошюре: Страхова Е. «Творческий плагиат» Лермонтова в поэме «Демон»: (Заимствования у Мильтона, Виньи, Байрона, кавказских легенд). — М., 1909.
28
См.: Коровин В.Л. О жанре «религиозной поэмы» в русской литературе 1820–1840-х годов и поэмах С.А. Ширинского-Шихматова, А.Н. Муравьёва и Ф.Н. Глинки // Филаретовский альманах. Вып. 10. — М., 2014 (в печати).
29
О сложной цензурной истории этих поэм см.: Зверев В.П. Фёдор Глинка — русский духовный писатель. — М., 2002. — С. 382–435, 460–502. См. также: Коровин В.Л. «Замечания педанта»: Поэма Ф.Н. Глинки «Таинственная капля» и ее читатель М.А. Дмитриев // Новое литературное обозрение. — 2009. — № 3 (97). — С. 178–203.
30
О деятельности Муравьёва в 1820–1830-х годах см.: Хохлова Н.А. Андрей Николаевич Муравьёв — литератор. — СПб., 2001 (об отношениях с Лермонтовым в особенности см. с. 196–206).
31
См.: Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. — М.; Л., 1955. — С. 417 (коммент. А.Н. Михайловой). Здесь влиянием Муравьёва объясняется также создание VII редакции поэмы в конце 1838 г.
33
Хохлова Н.А. Эпическая поэма А.Н. Муравьёва «Потоп» // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 2000. — М., 2001. — С. 19–45 (текст поэмы — с. 32–42).
34
«В Демоне Лермонтова не только начертан собственный портрет автора, но выражен чрезвычайно типически и его эротизм, стремительность и сила его любви» (Спасович В.Д. Байронизм у Пушкина и Лермонтова. — Из эпохи романтизма. II. Байронизм Лермонтова // Вестник Европы. — 1880. — Т. 130. — Кн. 4. — С. 535).
35
Ср.: «Содержание поэмы — это, в сущности, поэтическое изложение отношений со слабым полом противоречивого Лермонтова, пребывающего попеременно в ипостасях «мучителя» и «мученика», при незримом участии Бога-Промыслителя, в котором поэт видит непременного судью своим поступкам и замыслам» (Алексеев А.Д. «Демон». Тайна кода Лермонтова. — Воронеж, 2012. — С. 14).
36
Лермонтов М.Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. / Сост., подг. текста и примеч. Э.Э. Найдича. — Л., 1989. — Т. 2. — С. 536 (Б-ка поэта, бс). Далее «Демон» и его ранние редакции цитируются по этому изд.; ссылки на страницы даются в тексте статьи без указания тома.
37
Из последних работ см.: Нестор (Кумыш), игумен. Поэмы Лермонтова как основные вехи его духовного пути. — М., 2008. — С. 229–230. Раздел, посвященный в этой книге «Демону» (с. 118–255), является опытом апологии духовного смысла поэмы с православной точки зрения.
