Английские ботиночки

Любовь Кукушка, 2016

Здесь вы найдёте непридуманные захватывающие истории из жизни. Из той самой нашей жизни, в которой крепко и на все времена перемешано всё, из чего она и состоит: радости и печали, трагедии и комедии, верность и предательство, мистика и ужас, вера и неверие, любовь и надежда.

Нина. История одной жизни

Повесть

Бог ей послал жизнь долгую — аж надоело жить. По крайней мере, она так говорила всем, когда ей перевалило за восемьдесят. А впереди ещё была жизнь, ещё годы и годы. Нужные — не нужные, напрасные — не напрасные? Оказалось, не напрасные. Неисповедимы пути Господни.

Родилась Нина в Калужской губернии в маленькой деревеньке Тёмкино, где жила её бабушка по отцу Аграфена Даниловна. Тихая, застенчивая Дуся (мать Нины) замуж вышла по большой любви за разудалого гармониста Александра Полубояринова, сына бабы Груши. Он действительно был каким-то полубоярином. Породистый, высокий, с длинными руками и ногами, да к тому же блондин с голубыми глазами. Нина вся в него и удалась.

Папаша был легкомысленным, любил ходить с гармошкой по деревне, посвистывать, глазами постреливать, девок заманивать. Это ему удавалось легче лёгкого. Все диву дались, когда узнали, на ком он жениться собрался. Ну никак не для него цвела скромная умница, которая за всю свою жизнь не сказала ни одного ругательного слова, не обидела ни одну живую душу. Дуся влюбилась сразу и бесповоротно.

Или он, или жизнь не нужна. Его испугала эта бездонность её чувства, эта её готовность стоять на краю пропасти и спокойно шагнуть, если что…

Свадьба была шумная, пьяная и какая-то тревожная. Время было такое — 1918 год.

Неразбериха в стране — белые, красные, петлюровцы, махновцы. Где ж тут разобраться рядовому гармонисту или неграмотной девчонке? Куда идти, с кем? Чью сторону брать? К кому присоединяться, под чьи флаги вставать и завоёвывать себе лучшую жизнь? Обещаний все много раздавали — только пошли с нами. Крестьянское чутьё или изворотливый ум, но гармонист сообразил, что соваться никуда не нужно (дальше от царей — голова целей), сумел прожить эти годы тихо и тем самым сохранил свою семью.

Год за годом Дуся рожала ему детей. Через несколько лет у него уже был сын Аркадий, средняя наилюбимейшая дочь Анюта и младшая Нина.

Родилась она на старый Новый год — 14 января. Когда ей был месяц от роду, отец решил везти её в соседнее село — крестить. Запрягли они с родственником лошадь, наложили в сани соломы и в ту солому положили крошку Нину, завёрнутую в шерстяную шаль. Заранее довольный, папаша взял с собой гармошку. Оба были уже навеселе. Кто празднику рад — тот накануне пьян. Всю дорогу подгоняли лошадь и распевали под гармошку песни. Сани лихо неслись по ухабам. Белое безмолвие недоуменно расступалось, давая дорогу удалой компании, безрассудно несущейся вперёд.

Когда подъехали к церкви, к ним навстречу выбежали церковные служки — забрать ребёнка для обряда крещения. Весёлый папаша повернулся к саням, а ребёнка-то нет. Как безумный, он начал рыться в соломе.

— Чего теперя рыться? — сказал родственник. — Это те не мышь — в соломе искать. Ясно, по дороге потеряли. Разворачивай сани, неча орать, обратно поехали, можа найдется дитё ещё.

— Потеряли! — в ужасе продолжал кричать отец, разворачивая лошадь назад. — Где ж теперя найти! Волки уже утащили!

— Да не каркай ты, дурень. Смотри по сторонам в сугробах.

Обратно отец нёсся сломя голову. Свояк то и дело кричал ему:

— Не гони, проглядим! — Он внимательно смотрел по сторонам дороги, ища в сугробах потерянное дитя. Отец всю дорогу стонал, охал, ахал, призывал Господа помочь им, проклинал себя за легкомыслие. Докричался-таки, зря свояк его осаживал, услышал его Господь и простёр в ту минуту свою руку над его дочерью — этим маленьким беспомощным существом, навсегда защитив её от случайной злой погибели.

Через некоторое время очумелые ездоки заметили в сугробе у дороги темнеющий свёрток. Остановились. Дитя лежало тихо, без звука, уткнувшись лицом в снег.

— Молчить, замёрзло дитё, — прошептал хрипло отец.

— Да бери уже, чего зря брехать! — крякнул свояк, неуклюже слезая на снег.

Отец схватил ребёнка, ожидая худшего, но на него спокойно смотрели синие глаза его потерянной было дочери. Развернули кобылу обратно, поехали крестить. На солому дитё уже не клали. Всю дорогу отец крепко держал дочь на руках.

В церкви он суетился, всё крестился да кланялся, никого не замечая. Дошло до того, что батюшка попросил его угомониться или выйти вон из храма. Отец успокоился, замер, а губы всё шевелились в какой-то немой молитве. А заметив в глубине церкви, в полумраке скорбный лик Христа, он вдруг улыбнулся ему радостно и нежно, как дорогому другу, которого давно не видел, и закивал ему головой.

Когда вернулись домой, жене не сказал ни слова о случившемся. Потом, через некоторое время, проболтался свояк, и тогда уже отцу досталось по полной.

В деревне началась коллективизация, всех звали вступать в колхоз. Кулаки были против, бедные крестьяне соглашались. Зажиточные крестьяне, создавшие своё хозяйство большим, упорным трудом и крепко его державшие, — за что и получившие своё прозвище «кулак», — конечно, не хотели всё это отдать в какую-то непонятную коммунию босякам. А голытьба деревенская — пьяницы и потомки пьяниц, с гармошками — были согласны притулиться к большому караваю.

В общем, разудалый Полубояринов согласился вступить в колхоз. За это их ночью подожгли. В колхоз захотелось? На тебе подарочек — красного петуха! Загорелись одновременно дом, сарай, хлев с их доходяжной, плохо кормленной коровой и курями. Отец с матерью стали вытаскивать из дома детей, добро, скотину. Нину, которой было несколько месяцев от роду, так в люльке и вытащили из дому и наскоро бросили рядом с домом в траву. Спасали остальных. А на малое дитя сыпались от горящего дома, как брызги, огненные искры. И как положили её к дому правым боком, так у неё и обожгло правую ручку и правую ножку.

Шрамы от ожогов остались на всю жизнь. Про малышку вспомнили, только когда рухнул горящий дом и брёвна полетели в сторону люльки. Мать с отчаянным криком бросилась к ребёнку и не могла поверить своим глазам: брёвна валялись рядом, но ни одно из них не задело Нину.

Это было уже второе её боевое крещение. Она тогда не могла ещё знать, что в её жизни этих боевых крещений будет много.

Всё сгорело. Растерянная, раздавленная трагическими обстоятельствами семья думала, куда подаваться. Жить негде. На пепелище зиму не встретишь. Семья растерянно смотрела на тлеющую груду чёрных обгоревших брёвен, кучи вытащенного из дому барахла и уныло стоящую у берёзы коровёнку. Около неё топтались одуревшие от пожара куры. Куда подаваться? Решили ехать в Смоленскую губернию к Дусиной матери.

Тёща развесёлого зятя не любила, потому встретила его строго и вопрошающе. Всем своим видом давала понять, что прибавлению семейства не рада и надолго не примет. У Прасковьи Григорьевны было два дома. Один — маленький, старый, ещё от её родителей доставшийся ей в наследство. А рядом стоял новый дом — из хороших, крепких брёвен, высокий и светлый. Она жила в новом доме, а их поселила в старом. Погорельцы были рады и этому. Зятю она сказала:

— Ты здесь на печи не засиживайся. Езжай в Москву — там много рабочих сейчас требуется. Обустраивайся там, получай специальность — и потом заберёшь семью к себе. Я пока помогу их поднять.

Дуся огорчалась, что мать выживает её мужа из дому.

— Маманя, как же мы без него?

— Пущай едет — делом займётся. А то до седых волос с гармошкой протаскается. Наплодил детей, а кормить тёща будет? Пока помогу, а потом он вас заберёт.

Собрали Александру деревянный чемоданчик с кое-каким барахлишком, оставшимся от тестя, и спровадили в Первопрестольную под громкие рыдания Дуси и строгие напутствия тёщи. Велели писать о себе подробно и часто и поскорее обустраиваться там.

Уехал Полубояринов — и пропал. Ни слуху ни духу. Дуся извелась ненужными размышлениями. Тёща усмехалась: «Чего от него ждать, босяком был — босяком и помрёт». Через три месяца пришло письмо. Александр писал, что устроился на завод рабочим, вечерами ходит на курсы бухгалтеров. Как закончит — обещали должность помощника бухгалтера. Живёт в общежитии. В комнате пятнадцать человек. «Быт тяжёлый, но я держусь. Как только получу должность, буду искать возможность забрать вас в Москву». Дуся обрадовалась. А мать поджала губы и ничего не сказала.

Прошло ещё три месяца. Александр уже работал на заводе бухгалтером. Кажется, у него всё ладилось, но писал, что с жильём ничего не получается: «Некуда мне вас забрать, а только о вас и думаю». Так прошло ещё некоторое время, и мать сказала Дусе: «Забирай старших детей, младшую Нину оставь мне и поезжай к нему в Москву. Что-то он там балагурит, обманывает тебя, думается мне».

Робкая, тихая Дуся нехотя стала собираться. Было ей неловко без предупреждения ехать туда, не знаю куда. Где же ей с детьми там жить, если Александр сам ютится в многонаселённой комнате? Но властная мать рассуждать не давала. Усадила всех на телегу, сама села за кучера и повезла бедолаг к поезду на Москву.

В Москве окончательно растерявшаяся Дуся долго искала общежитие, держа в руках помятый конверт с обратным адресом. Было грустно видеть эту картину — как по улицам Москвы шагала невысокая хрупкая женщина, неся на плече наперевес два больших узла, а в руке плетёный короб. За ней неуверенно и устало шли два ребёнка, крепко держась за руки и провожая проезжавшие мимо трамваи зачарованным взглядом.

Наконец пришли, и Дуся с удивлением узнала от живущих в том общежитии женщин, что Александр Васильевич живёт в хорошей отдельной комнате с фигуристой мадамой Раисой Петровной. Сейчас они на работе. Придут вечером.

— Ну мы тогда посидим, на улице подождём, — грустно сказала Дуся, еле сдерживая слёзы. — Вот так Саша, что же он так с нами поступает? Бессовестный какой.

— Что значит «на улице подождём»? — закричали в один голос женщины. — Ты жена или кто? Ты к мужу приехала, а не к дяде чужому!

Женщины взяли детей, узлы и повели Дусю на второй этаж в комнату мужа. Комендантша отперла дверь комнаты. Женщины дружно собрали по комнате все женские вещи, сложили их в чемодан и выставили за дверь.

Дуся с ужасом наблюдала за всеми этими действиями, одновременно потихоньку оглядывая комнату. Комната была небольшая, но светлая и уютная. Во всём чувствовалась женская рука: занавесочки, скатерть, ваза с крашеными пуховыми перьями. Около кровати гобелен с оленями и старинным замком. На стуле около кровати Сашин баян. Под столом пустая бутылка из-под водки. На этажерке куча тетрадей и учебников.

На подоконнике кастрюля с супом и какая-то покрытая полотенцем еда. «Хорошо устроилися», — подумала с обидой Дуся.

— Это что, батькин дом? — с удивлением спросил семилетний Аркадий.

— Нет, это его общее житие, — ответила младшая Анюта, заменив щ на с, а ж на з.

Вопреки опасениям Дуси, встреча прошла без криков и скандала. Удивлению Александра Васильевича не было предела. Он даже решил было возмутиться нахальными (в его понимании) действиями жены, но, увидя свою любимую дочь Анюту, улыбающуюся ему во весь рот, и повисшего у него на руке весёлого Аркашку, непутёвый папа решил сменить гнев на милость. Раиса Петровна и вовсе не показалась, упреждённая на проходной комендантшей, которая и вручила ей её собственность — в виде потрёпанного чемодана с небрежно запиханными в него одёжками. Незаконная полюбовница, грустно тряся крашеными кудряшками, пошагала в неизвестность. Ладонью она смахивала со щеки скупую слезу, искренне удивляясь бесконечному коварству мужчин и зловредности женского рода, плоть от плоти которого была сама.

Крыть Полубояринову было нечем. Его застукали с поличным. Права была маманя. От всей этой утомительной и нервной ситуации, от пережитой неуверенности и разочарования у Дуси откуда ни возьмись открылось второе дыхание. Она вдруг твёрдо и спокойно сказала: «Здравствуй, Саша, ну вот мы опять вместе. Калужанами были, смолянами побывали, а таперича будем москвичами. Иди к комендантше — попроси кровать с постелею для детишков». И началась их московская жизнь.

Александр Васильевич устроился бухгалтером на завод в районе Сетунь. Это в то время было Подмосковье. В общежитии с семьёй жить было трудно, да и комендантша всё время намекала, что общежитие не для семейных. Стал бухгалтер подыскивать место, чтоб построиться. В Кунцево у Можайского шоссе, где сегодня неподалёку Рябиновая улица, была так называемая Красная Горка. Вот на ней отец семейства и нашёл место для строительства.

Кое-как оформил бумаги, давая кругом взятки, и начал строиться. На участке этом стояла старая развалившаяся избушка, но с фундаментом.

И вот на этом фундаменте Александр Васильевич возвёл нечто похожее на домушку об одну комнату. Строительный материал выписывал с большим трудом на заводе. Установил печку, домушку утеплил — и к зиме семейство въехало со всем своим скарбом на новую квартиру. Прожить тут им предстояло целых тридцать лет, пока дом не снесли, а тем, кто к тому времени остался в живых, не дали квартиры.

Пока они тут жили, к отцу неоднократно приходили надсматривающие службы — штрафовать и увещевать. То пожарники, то с санэпидемстанции, то из жилищного комитета. Объясняли ему незаконность и неграмотность постройки этого его жилища. Угрожали выселением и сносом. Бухгалтер со всеми договаривался, всем давал взятки и продолжал строить и надстраивать свой Шанхай, таща откуда только можно всякий подсобный материал.

Дом их отнюдь не стоял застывшим памятником архитектуры тех бедняцких времён. Он жил своей жизнью в унисон с жизнью семейства.

Семейство подрастало — и дом подрастал, постепенно расширяясь со всех сторон новыми комнатами в виде тёплых пристроек.

Нина до школы так и жила у бабушки. Только когда ей исполнилось семь лет, её увезли в Москву. Поступила в школу. Успешно училась. Она в отца была — сообразительная, с цифрами ладила. Математика ей нравилась за то, что в ней не было ничего лишнего. Не то что русский язык — чёрт ногу сломит, изучая все эти причастия, деепричастия, суффиксы и междометия.

Когда Нина пошла в третий класс, её старшие брат и сестра уже заканчивали школу. Нина ещё в куклы не наигралась, а у старших уже начались амуры. Аркадий был красавец, спортсмен. Успех у девчонок был необыкновенный. Они писали ему записочки, а передавали через младшую сестру. Нина не терялась, за передачу депеш она с влюблённых девчонок брала деньги и всегда обеспечивала себя конфетами и мороженым.

А сестре Анюте не давали прохода друзья Аркадия. Она была хорошенькая и очень любила мужское внимание. От красоты своей и унаследованного легкомысленного папенькиного характера Анюта была искательницей приключений. Она была настоящей женщиной — модницей и кокеткой. Даже в те убогие времена неразвитого социализма ухитрялась выглядеть нарядной и шикарной. На этой почве у неё было много скандалов с родителями. То загуляется допоздна, то не по сезону слишком легко одевается, чтобы выглядеть модно. То школу прогуляет. Все сидят за партами, а она с каким-нибудь офицериком прогуливается по Красной площади или на теплоходе по Москве-реке. Отец её безумно любил, гордился и потому за неё всегда очень волновался. Может, от этого бывал порой излишне строг с нею.

Однажды на Новый год она нарядилась в лёгкое платье, изящные ботики, лёгкий шарфик, накинула пальтецо и отправилась в гости. Это морозной-то зимой. Ни мать, ни отец не сумели её остановить.

Произошёл скандал, и она сказала: «Уеду от вас, надоели со своими придирками». И действительно, не вернулась. Оказалось, уехала на все зимние каникулы к бабушке на Смоленщину.

Через несколько дней приходит от бабушки телеграмма: «Анюта сильно болеет воспалением лёгких, немедленно выезжайте». Повисло тяжёлое предчувствие непоправимого. Когда добрались — её уже отправляли в Москву. Она была всю дорогу в бреду. В Москве с вокзала Анюту сразу повезли в больницу. Помочь московские врачи не смогли. Через два дня она умерла, оставив всю семью в растерянности и давящем чувстве вины.

Хоронили неподалёку — на Кунцевском кладбище. Народу было как на демонстрации. Пришла вся школа, вся улица, коллеги отца с завода. Нина несла венок и недопонимала непоправимость случившегося, не плакала, а всё смотрела по сторонам и удивлялась количеству народа, пришедшего посреди зимы попрощаться с ихней Анютой. Стояли морозные яркие денёчки, снег весело хрустел под ногами идущих, природе не было дела до людских горестей — у неё было своё расписание. Когда гроб опустили в могилу, отец бросился к ней туда. Его вытащили и крепко держали два здоровых мужика. Они незаметно дали знак могильщикам быстрее закапывать могилу.

На дворе стоял студёный январь, а Александр Васильевич каждый день после работы — на кладбище. Среди глубокого снега проторена дорожка к дорогой могиле, в кармане — чекушка. У семьи встала проблема. Боялись, что он там замёрзнет или над собой что-нибудь сотворит. Отрядили Аркадия каждый день после работы отца встречать у проходной завода и вести домой. Устала вся семья. А в какой-то день, видно, отпустило — сказал сыну: «Не приходи за мной, я справился, не волнуйся».

Нина между тем росла и расцветала. Высокая, длинноногая блондинка, с тонкой костью и весёлым нравом, она жаждала всех земных радостей и наслаждений. Лёгкая, изящная, она была всем своим юным существом открыта миру, ждала от него взаимности и понимания. И мир её принимал и понимал, и так бы всё и было в её жизни, но случилась война. Та тяжёлая, неожиданно долгая и кровопролитная война с немецкими фашистами.

Изменилось всё. У всех. И у Нины тоже. Жизнь её свернула совсем в другое русло. И с того дня Нине стало казаться, что она проживает не свою жизнь, что всё происходит не с ней, а с другой такой же молодой девушкой. А её жизнь застряла где-то на пути к ней и когда-нибудь непременно её найдёт. Так оно и случилось, только уже после войны.

Отец ушёл в ополчение. Брат Аркадий, к тому времени работавший на оборонном заводе, занимался эвакуацией на Урал оборудования завода. Загрузит эшелон — и уезжает с ним на восток. Приезжает оттуда весь простуженный, завшивленный, грязный. Придёт домой — мама кричит ему: «Не входи в комнату! Иди в сарай — я тебя вымою сначала». Вымоется, отоспится — и опять на завод — следующий эшелон загружать. Как перевёз на Урал завод — так там и остался работать до конца войны.

В Москве стало голодно. Один раз пришёл на побывку из ополчения отец. Привёл еле живую лошадь. Зарезали её и делили на всю улицу. Всем по куску досталось. Нина в эти годы училась в педагогическом техникуме.

Приходили плохие вести от бабушки со Смоленщины. Гитлеровцы в июле 1941 года захватили Смоленск и всю прилегающую к нему территорию. Народ оказался под тяжким игом оккупантов, которое продлилось двадцать шесть месяцев. Пришли фашисты и в деревню Нининой бабушки. Немецкий офицер сразу заметил большой добротный дом Прасковьи Григорьевны и со своими помощниками сразу заселился в него. Старуху выселили в её старую избушку и приказали ей готовить им еду и обстирывать господ офицеров. Так и пришлось гордой и хозяйственной старухе нести такое и морально, и физически тяжкое бремя.

Фашистам на Смоленщине было неспокойно. Партизаны не давали им чувствовать себя хозяевами. Когда Красная армия начала гнать фашистов со своей земли, те особенно озверели. Жестокости творились страшные. Уходя, они старались уничтожить всё. Всех жителей деревни, в которой жила Прасковья Григорьевна, согнали на окраину, заперли в овине (это был такой сарай, где перед войной сушили снопы перед молотьбой) и подожгли его. Погибли в этой душегубке все, в том числе и бабушка Нины. А потом фашисты подожгли все дома. От красивой русской деревни осталось одно пепелище с торчащими тут и там из обугленных брёвен печными трубами. Известный пейзаж войны.

Трагическая смерть бабушки потрясла всю семью. Эта трагедия стала решающим моментом для Нины. Не закончив техникум, приписав себе год, она записалась на курсы радисток, чтобы потом уйти на войну. Их отправили в Белоруссию — в Кричев. Там был лагерь в лесу. Жили в землянках. Постели представляли собой ящики, наполненные еловыми ветками. Каково после маминой перины-то? Укрывались собственной шинелью. Было холодно и голодно. На войне как на войне. Кроме землянок, там был учебный корпус и столовая. Ложку носили с собой в сапоге. Тоненькая нога Нины бултыхалась в нём, и болели натёртые мозоли. Утром выдавали норму хлеба на весь день, но с голодухи девчата съедали её сразу, стараясь всё-таки один кусочек припрятать в сапог.

Девчонок учили работать на ключе. Нина была в лучших, у неё получалось очень хорошо. Может быть, потому, что у неё было врождённое чувство ритма и она очень любила танцевать. Через четыре месяца приехали офицеры с фронта — отобрать десять лучших радисток. Среди лучших, конечно же, оказалась Нина. Среди офицеров оказался он.

В войну Нина вступила в марте 1943 года сержантом связи 44-й тяжелой пушечной арт. бригады Второго Белорусского фронта. Она недопонимала, идя на войну, что вступает во взрослую, жестокую и циничную жизнь. Семнадцатилетняя девчонка пошла поиграть в войнушку. А оказалась на настоящей войне — среди смерти, крови, грязи, мужчин. Всяких.

Наверное, каждый встречает в своей жизни чёрного человека, который незаметно может завладеть твоей душой и телом. Но не каждый сможет не поддаться ему. В жизни Нины им оказался интересный, высокий майор Григорий Балагур. Поначалу она не поняла нависшей над нею беды. Отбивалась от внимания майора шутками. Но постепенно её стала давить эта разраставшаяся страсть майора, привыкшего подчинять окружающих своей воле. Вскоре он уже открыто стал ей говорить: «Никуда не денешься. Будешь моей. Я свободный. Жена у меня в тюрьме сидит за растрату. Я с ней давно развёлся. Не сомневайся, я женюсь на тебе. Всё будет как положено».

Нина была в ужасе. Майор ей был невыносимо противен со своими слюнявыми поцелуями и сладострастными взглядами. Он ей казался старым деревенским волокитой, хотя ему было всего 32 года и родом он был из города. Никаких «замуж» ей задаром было не нужно, тем более за такого постылого.

— Отстаньте от меня, товарищ майор. Я ребятам пожалуюсь на ваше поведение, — наивно заявила Нина, на что Балагур расхохотался и сказал:

— Дурочка молодая. Тут некому жаловаться — мамы, папы нет.

Нина отчаянно сопротивлялась. В один день она решила идти в штаб армии с рапортом обо всей этой ситуации. Не прошла она и трёхсот метров, как её нагоняет на коне майор и наставляет на неё пистолет. На всю жизнь запомнила, как чёрное дуло пистолета смотрело ей в лицо, а майор командовал:

— А ну, поворачивай назад! Я не шучу. Застрелю — и никто не узнает, где могилка твоя.

Давясь слезами и чувствуя свою полную беспомощность, она побрела обратно. Видя всю эту ситуацию, её утешила взрослая медсестра:

— Смирись, — сказала она. — Тут всё равно не один, так другой полезет к тебе. А этот — видный, майор. И никто уже не посмеет тебя тронуть. Старайся только не забеременеть. — И медсестра дала ей несколько советов опытной женщины — как предохраниться.

Нина тяжело вздохнула и сказала:

— Наверное, я бы не решилась пойти на войну, если бы не гибель бабушки. Я тогда, узнав, что бабушку заживо сожгли, задохнулась от горя и ненависти. Она ведь несколько лет была мне вместо мамы. Я её очень любила.

Так Нина дошла до Берлина. Без ранений, контузий и травм. И вправду её Бог охранял. Чуть не впервые выпила свои фронтовые сто грамм за Победу. Ведь она всегда причитающийся ей спирт меняла на сахар, хлеб. Пить в армии так и не научилась. Участвовала в Белорусской, Восточно-Прусской и Берлинской наступательных операциях. Расписалась на Рейхстаге. Еле нашла место, где расписаться. Всё уже было в автографах.

Всех переполняла огромная радость от осознания конца войны, но Нину уже тошнило, и юбка на талии не сходилась. Это для неё была большая беда, навсегда придавшая горький привкус той великой радости.

Вернулась она в мае домой на свою Красную Горку — с Победой и животом. Майор уже стал подполковником. Провожая её в Москву, он обещал приехать за ней, как только его отпустят из Германии. Нине он был так же противен, как и раньше. С омерзением она вспоминала, как ей никогда не хотелось с ним спать и как он практически всегда её насиловал — против всякого её желания и даже без согласия. Наверное, женщина такое простить не может. Ни за какие «златые горы и реки, полные вина».

Дома были, конечно, недовольны таким поворотом событий. Но куда деваться — дело житейское. Родители решили в связи с надвигающимися обстоятельствами купить козу, чтоб в доме было молоко. Отец приволок откуда-то огромную плетёную корзину — и мама сделала в ней постельку для ожидавшегося младенца. Мама всё рылась в старом барахле — искала изношенные простыни и полотенца. Они мягкие от старости и потому очень хороши для тельца младенца — надо же наделать пелёнок. Жизнь продолжалась.

Папаша после войны устроился бухгалтером в райпотребсоюз. И часто квартальные и годовые отчёты он делал дома. К нему приходили молодые, весёлые бухгалтерши, пронося в газетке замаскированную бутылочку. Они запирались в комнате и делали отчёт. Время от времени оттуда доносился развесёлый смех. Маму это всегда раздражало.

Один раз беременная Нина оказалась свидетельницей такой картины. Из комнаты вышел раскрасневшийся весёлый папаша в белой рубашке и сказал жене:

— Дуся, организуй-ка нам чайку, чтой-то мы изустали от этих цифирей. Поставь нам самоварчик.

Тут же, во дворе, стоял самовар с трубой, а около него — ведро с остывшими чёрными углями. Мама взяла это ведро и одела папаше на голову со словами:

— Вот вам самоварчик, Александр Васильевич! А вот вам дебет с кредитом и с цифирьями в придачу!

Папаша замер, весь обсыпанный углем и золой. Нина испугалась и в то же время чуть не расхохоталась — отец был похож на чёрта, только без рогов. Но папаша скандала устраивать не стал — было стыдно перед девками-бухгалтершами. Он отряхнулся, перевёл всё в шутку и удалился. Да и Нины он побоялся. Она бы мать в обиду не дала. Дочь после фронта стала взрослой. В голубых её глазах застыли льдинки. Как потом с сожалением говорила Нина Александровна: «На войне я слишком рано повзрослела».

Живот становился всё заметнее, сроки приближались. В Москве началась сухая, тёплая осень. Нина развешивала во дворе свежевыстиранное бельё. Вдруг поясницу прострелило, как пулей прошило, и всю её опоясала тупая, тянущая боль. Нина сначала с испуга присела, а потом нарастающая боль и страх погнали её в дом. Согнувшись, придерживая снизу живот, она забежала в комнату к матери. Та всё сразу поняла: «Началось! Пошли скорее в роддом!». Благо он был недалеко. Мать схватила приготовленный заранее узелок с вещами, и они пошли.

Всю дорогу Нина от боли то и дело сгибалась пополам и старалась присесть на какой-нибудь камень. Мать не позволяла, кричала ей: «Не садись! Нельзя! А то ты мне тут на дороге в канаве родишь! Что я буду тогда делать?». В общем, еле успели добежать. Роды были лёгкие и стремительные. Родился очаровательный толстый карапуз.

«Смотри, какой у тебя шикарный сын», — улыбалась акушерка, показывая ребёнка. Нина безразлично посмотрела и подумала с досадой: «Ах, да зачем же мне всё это?». Так и пошло. Ненависть к Григорию перешла в нелюбовь к сыну. Зато дед сильно полюбил внука. Несколько лет Генка в прямом смысле слова не слезал с дедовых плеч. Куда бы дед ни шёл — на плечах неизменно возвышался внук.

У Нины началась грудница. Температура под сорок. Грудь в нарывах, боль несусветная — рукой не двинуть. Уже врач решил резать грудь, и тут пришло облегчение — нарывы прорвало, температура спала. И жизнь наладилась. Только вот Нина уже не могла кормить грудью. Выручала коза. Разбавляли её жирное молоко и кормили малыша. Тут и приехал за Ниной подполковник. С огромным немецким чемоданом подарков.

Отцу жених понравился. Серьёзный, грамотный, перспективный. Гимнастёрка орденами и медалями звенит. Они очень быстро нашли общий язык. Чарочка со стола не сходила. Беседы лились рекой.

Военная тема для мужчин ведь неисчерпаема. Подполковник доложил, что из Германии его не отпустили. Назначили комендантом города, и ему предстояло пробыть там ещё несколько лет. Он приехал зарегистрировать с Ниной отношения и забрать её с сыном в Германию. Отец расположился к нему всей душой и не сомневался, что Нинку они уломают.

— И распишем, и проводим, — заверял пьяненький Полубояринов.

Не тут-то было. Нина сторонилась Григория как чумы. Она запиралась в комнате и не отвечала на стук в дверь. Когда он попытался её обнять и поговорить, она ему сказала:

— Это там я была беспомощна и беззащитна, и ты этим пользовался, а здесь ты меня не достанешь. Уезжай и забудь дорогу сюда!

— А как же сын? Ты лишаешь ребёнка отца, ты его обездолишь этим. Сейчас ведь сплошная безотцовщина. Будет целое поколение шпаны.

Что с сыном будет?

Тут подполковник был абсолютно прав. Своим жёстким, бескомпромиссным решением она сильно обделила сына. Это отразилось на его судьбе самым печальным образом. Он всю жизнь чувствовал себя бастардом. Что его не любят, но терпят.

Отец пытался Нину взять на испуг:

— Я не собираюсь тебя с ребёнком содержать. С кем нагуляла — с тем и живи. Нечего на родителей свои проблемы навешивать. Чего тебе ещё надо? С Григорием ты будешь обеспечена выше головы и при таком муже. Другие завидуют, а тебе любовь подавай? Какая любовь, когда уже ребёнок родился? Собирайся — и в путь!

— Не переживай, я за ваш счёт жить не собираюсь, уйду и ребёнка заберу с собой. А в Германии уже побывала — хватит!

Тут уже испугался папаша. Такое было в его жизни, когда любимая дочь ушла, обидевшись на его слова, и, как оказалось, навсегда. Мама не хотела Нину отпускать и была на стороне дочери. Она свою дочь понимала: в девятнадцать лет обречь себя на жизнь без любви, без радостного трепетания сердца и волнения страсти. Да что может быть бездарнее и напраснее в той единственной — посланной тебе Богом или удачным стечением обстоятельств — жизни? И детей-то, рождённых от любви, по-другому любишь — не из жалости, а из радости.

Нина ожесточённо боролась. Она старалась содрать, сбросить с себя эту не ей предназначенную жизнь и скорее начать, хоть и с небольшим запозданием, свою. Как змея сбрасывает отслужившую кожу. Не по лоскутку, а всю разом, как чулок. Как ящерица отбрасывает свой хвост — больно, ничего, новый нарастёт. Вот уже пятый год (с самого начала войны) у неё не пропадало это ощущение нереальности бытия. Когда же? Когда?

Подполковник уехал ни с чем.

— Нин, а Нин! — ехидничала из-за забора соседка Вера Петровна. — А полковник-то твой где? Что-то второй день не видать.

— Уехал в Германию.

— Так война-то кончилась, — не унималась соседка.

— Для кого кончилась, для кого нет, — отвечала с нарастающим раздражением Нина.

— А тебя чего ж не взял с собой?

— А я не мешок, чтоб меня брать. Не захотела — и не поехала. Навоевалась уже.

— Да что навоевалась — все уж заметили, — хихикнула зловредная баба.

— Тёть Вер, у вас дом горит, вон, смотрите, дым валит из форточки, пока вы трепетесь тут, — показала Нина рукой.

Та с перепугу так резко обернулась на свой дом, что с размаху встала ногой в корыто с навозом, стоявшее у забора. Когда она поняла, что Нина её обманула, — она крикнула вслед уходящей девушке:

— Ну и злая ты, Нинка, стала после войны. От Гитлера, что ли, заразилась?

Григорий поначалу писал и слал деньги на сына. Надеялся на примирение. Нина не отвечала. Письма стали приходить всё реже и реже. И так постепенно прошлое растворилось в хлынувшем наконец потоке новой жизни. Долгожданная настоящая жизнь всё-таки нашла её, эдакую Анну Каренину.

После грудницы малыша кормили козьим молоком, и мама сказала Нине:

— Не сиди дома, раз ты уже не кормишь грудью. Я справлюсь с внуком, иди на работу, устраивай свою новую жизнь.

И Нина с радостью согласилась. Для начала пошла на ближайший завод. Спросила в кадрах, какие специальности требуются. Кадровичка на неё внимательно посмотрела, задала несколько вопросов об образовании, узнала, что Нина — участница войны, и сказала:

— У директора секретарша через две недели в декрет уходит — пойдёшь секретаршей? — Нина сразу же согласилась.

Пока у неё были свободные дни, она сходила в свой педагогический техникум, который она бросила, чтобы уйти на фронт. Её приветливо там встретили и без лишних формальностей (ведь с фронта) восстановили на вечернее отделение.

Весть о том, что у директора появилась новая, молоденькая и симпатичная секретарша, быстро облетела завод. Все кому не лень по разным придуманным предлогам заглядывали в правление завода. Некоторые особи мужского пола даже срочно влюбились. Но Нина вела себя строго, и её раздражало это обилие посетителей. Она догадывалась о причине этого столпотворения и ждала, когда любопытство уляжется и паломничество прекратится.

С утра на приём к директору пришёл секретарь комсомольской организации завода. У директора он пробыл около часа, а когда вышел, сел напротив Нины в приёмной. Сидел и молчал. У Нины руки начали трястись мелкой дрожью. Никак не могла вставить лист в печатную машинку. Этого высокого самоуверенного блондина она заприметила сразу и уже потихоньку навела о нём кое-какие справки. Фронтовик, весь израненный — два года лежал в госпиталях после тяжелейшего ранения под Сталинградом. Старше её на три года.

— Нина, если вы меня не знаете — я секретарь нашей комсомольской организации, Юрий Туманов. Хочу спросить: почему вы не проявляете активности по части комсомольской работы? Ни разу не видел вас на комсомольских собраниях, вы не приняли участия в комсомольском субботнике. Почему?

Нина сначала слушала с напряжением, а потом ей вдруг стало очень смешно, как он напускает на себя важность, и она, улыбаясь, ответила:

— Ну я не знала, что у нас такой обаятельный вожак. Я теперь ни разу не пропущу собрания, буду активной комсомолкой. — Они обменялись смеющимися взглядами… Они ещё не поняли тогда, что в эту минуту закрутился роман их жизни.

Юрий был из семьи художников. Отец — художник, дед — художник. Мать — искусствовед. Маленькая брюнетка с большой грудью. Любимая фраза матери, о ком бы она ни рассказывала: «Вы знаете, у неё не прозвучало! Вы понимаете, у него так и не прозвучало! Как жаль, как жаль!». Нина впоследствии настолько часто слышала от неё эту фразу, что поневоле стала думать, что у свекрови, видно, у самой тоже не прозвучало. Но уж про них с Юрием она такого сказать не могла — была уверена Нина. У них звучало — целый симфонический оркестр! Просто Первый концерт Чайковского.

Квартира их располагалась на Сретенском бульваре в старинном огромном доме бывшего акционерного общества «Россия». Это название сохранилось ещё с дореволюционных времён. Нину поразило обилие антиквариата и картин, которыми были увешаны стены этой большой квартиры. А картинные рамы поразили Нину едва ли не больше, чем сами картины. Также на стенах висело много фотографий в рамочках. На них были художники отец и сын Тумановы с известными людьми прошлого и нынешнего веков. В квартире царил полумрак. Нина подумала: «Темно, чтоб картины не выгорели от солнца».

Она робела в их квартире. Её пугали непонятные ей слова, которыми постоянно обменивались в этом доме: импрессия, валёр, коллаж, сангина, темпера. Нина знала, что такое ангина, а вот сангина — это уже было выше понимания. Но подсознательно все эти термины она уважала. Это был другой мир, мало ей знакомый и практически закрытый для неё. Когда Нина вопросительно смотрела на какую-нибудь картину, свекровь, растягивая слова и грассируя, капризно тянула: «Ну это же Малевич, это, по-моему, так понятно». И Нина сразу же начинала чувствовать себя дурой необразованной, так как ей это было совсем непонятно и не нравилось. Хотя она всегда сильно тянулась к культуре и не была серостью. В общем, жить они стали в Кунцево на Красной Горке. Нине там было проще и сподручней — без абрисов, полутеней и ракурсов.

Зимой жили в доме, а летом переселялись в сарай к козе. Соорудили себе там тёплую, удобную кровать и жили там привольно под недоумёнными взглядами козы из-за отделявшей её от них перегородки. Любовь была сильная, взаимная, горячая. Спали всю ночь крепко обнявшись. Генка подрастал рядом. Его опекали дед с бабкой.

Директор завода как-то прознал, что они живут в сарае, с козой за перегородкой, и дал им комнату в коммунальной квартире с удобствами. Это было счастье. Своя комната, да ещё и недалеко от родительского дома. Вскоре Юрий ушёл на работу в райком комсомола, а оттуда получил направление в Высшую партийную школу в Ленинград. Нина часто к нему туда ездила, и он оттуда — в Москву. Сильно скучали друг по другу. Воздух становился густым и жарким от их взаимного тяготения, от их страсти. Красивая была пара. С ними все любили находиться рядом — они завораживали окружающих своей харизмой и жизнелюбием.

После окончания Высшей партийной школы Юру забрали в Комитет государственной безопасности. Жизнь начала стабилизироваться. Они почувствовали, что теперь можно и ребёночка родить. В год смерти Сталина у них родился сын. По семейной традиции Тумановых сыновей называли только Юриями и Валентинами. Прадед был Юрий, дед Валентин, внук Юрий, ну и правнук, соответственно, должен быть Валентином. Так и назвали. Детки росли. Гена рос, Валя рос. Правда, Гена рос в доме деда, а Валя — с ними. Такие разные-разные были.

Дома было счастье. Долго было. Везде вместе, спали в крепкую обнимочку, лучшие наряды вёз ей отовсюду. А ей так всё шло — мужики заглядывались. Ему это и нравилось, и не нравилось. Бывало, поссорятся из-за чего-нибудь — и Нина уходит спать в другую комнату. Он этого не терпел. Подойдёт, завернёт её молча в одеяло и унесёт на супружеское ложе.

А вот когда Юре завалило за сорок пять, счастье стало пошатываться, даже можно сказать — зашаталось. Первой ласточкой было прихорашивание. Ремни он не носил на брюках — раны не давали стягивать себя в поясе. Он носил помочи. Стал помочи и галстуки менять как перчатки. Одеколон французский купил и всё чистил, чистил пёрышки и всё куда-то спешил, спешил.

— Куда это ты наряжаешься, намываешься? — Нина настороженно смотрела на мужа.

— С товарищем надо встретиться, по работе это, скоро вернусь, чего ты уже там придумываешь? — говорил Юрий, внимательно осматривая себя в зеркале. Нина наблюдала за ним и понимала, откуда эта суета. А бес начал Юру в ребро бить. Да сильно. Что даже сердце иногда прихватывало. Вот как крутил его!

Периодически он ездил с театрами сопровождающим на зарубежные гастроли. Теперь, наверное, таких сопровождающих от КГБ нет, а раньше — обязательно. Следить, чтоб хорошо себя вели, честь страны не роняли, ну и, конечно, чтоб за рубеж не удрали, в этот загнивающий… Чтоб сколь душ уехало — столь и домой вернулось.

Часто Нина, когда встречала мужа в аэропорту, гадала, глядя на артисточек, — которая его? «Вот с этой нежно попрощался — наверное, она. Нет, вот с этой так вкусно поцеловался — наверно, эта. Или эта — длинноногая блондинка? Как её обнял, аж приподнял!». Она уставала от этих своих гаданий: «А, будь что будет. Всё равно обманет».

— Нинусь, а какую я тебе шубу привёз! Ты одна во всей Москве в такой будешь! А духи французские — твои любимые, нашёл еле-еле, — обнимал её улыбающийся Юрий. И Нина забывала свои грустные размышления и успокаивалась, на время.

А сердце-то у Юры прихватывало опять. Сердце лечил — и опять спешил куда-то. Бес-то на него уже крепко взгромоздился. Погонял его — давай, давай быстрей, ещё успеешь на праздник жизни! Ведь весь израненный — поберёг бы себя. Нет. В ребро, в ребро, так его! Что сердце, когда душа поёт, когда бес в ухо шепчет — наслаждайся, жизнь коротка. А жизнь действительно оказалась коротка.

Один раз так прихватило, что у молоденькой любовницы своей и умер. А было ему всего-то пятьдесят три года. Когда Юру хоронили (с почётным караулом, с залпами), любовница не постеснялась — пришла и уж очень сильно плакала. Так сильно, что все зашептались. А букет принесла! Охапку белых роз… Как жениху. «Видать, заслужил», — думала Нина, обиженно глядя на не виноватые перед ней цветы. Белые розы — цветы надежды. А какая уж теперь надежда?

Так вот и простилась Нина с лучшей порой своей жизни. Остались воспоминания. Всякие. Уж их-то никто не отнимет. Замуж решила больше не выходить, а ведь была ещё не старая и мужчинам очень нравилась. «Такого, как Юра, уже никогда не встретишь, — думала она.

— Он был соколом, высоко летал. А воробей мне зачем?». В этом она вся — бескомпромиссная, требовательная и к себе, и к окружающим.

Нина осталась с Валей. Гена уже жил отдельно со своей семьёй. Был невысокий, круглолицый — ни ростом, ни красотой не вышел, но добрый, весёлый, деловой. За что ни возьмётся — всё получается. Всем готов помочь. Его любили окружающие. Валя вырос в бесподобного красавца, холодного и самовлюблённого нарцисса. А уж какой был сноб… Откуда что взялось! Хотя…

Его обожали женщины. Он пытался, как дед и прадед, стать художником. Но не хватило ни таланта, ни трудолюбия, ни желания. Художник — это всё же не ремесло, а дар божий. А дар унаследовать почти невозможно — это особое, редкое стечение божественной природы вещей, выпадающее отдельным людям. Валентину не выпало такой удачи. В итоге он подвизался в театрах на каких-то оформительских работах. То в одном театре, то в другом, то в третьем. Работа эта, конечно же, не давала ни удовлетворения, ни заработка. С людьми ладить не умел и в конце концов совсем остался без работы. Как художник не состоялся, на другом поприще себя не нашёл. Душа закисла. Поддерживали на плаву девицы, окружавшие его плотным, вязким кольцом и своим преклонением возвышавшие его в собственных глазах. Дружки тоже были под стать — такие же бездельники. Постепенно конфликт между желаемым и действительностью стал настолько невыносим, что жить ему стало совсем в тягость. И время-то выпало трудное — началась никому до сих пор не понятная перестройка. А чего тогда перестраивали-то? Любого спроси — никто не ответит.

Один раз, на Пасху, Нина возвращалась из гостей, а на сердце что-то неспокойно было. Подходит к дому, а там пожар — горит Валина комната. Валя пьяный задохнулся в дыму. Ему было сорок два года. Совсем не обгорел — лежал, вытащенный пожарниками на лестничную площадку, красивый, как заснувший бог. О несчастье узнал Гена — примчался утешить мать. А она, рыдая, вдруг:

— Лучше бы ты умер. Мне бы легче было.

Потом опомнилась:

— Прости, Геночка, что же это я сказала!

Гена погладил ей руку:

— Мама, я не обижаюсь. Я знаю, как ты Валю любила.

Ах, Гена, Гена! Благородная и гордая твоя душа, запрятавшая глубоко от безразличных и любопытных глаз свою всегдашнюю боль. А обидно было. Столько раз в жизни было обидно. Но он не вывешивал обиды, как застиранное бельё, перед всеми на обозрение. Нёс свой крест.

Наверное, ему выпало расплатиться за отца.

Бойтесь своих желаний, тем более неосторожных слов — они сбываются!

Прошло четыре месяца после пожара — и сбылось. Тихо так. Ехали в машине с дачи. Жена за рулём, а Гена рядом, на переднем сиденье. И вдруг его голова повалилась на плечо жены. Сначала подумала — заснул. Остановились. Она его тормошила, старалась привести в сознание. После вскрытия стала понятна эта скоропостижность. Тромб.

Так Нина потеряла к семидесяти годам одного за другим всех своих мужчин. Дом опустел, душа осиротела уже окончательно. Теперь, очевидно, пришло время для размышлений. Она смотрела на все эти картины, висящие на стенах: портреты, пейзажи, натюрморты. Кому теперь всё это надо? Прервалась связь времён. Некому передать. Всё пойдёт прахом после её смерти.

Годы в старости быстро летят. Не успела она оглянуться, а ей уже скоро восемьдесят восемь. Она часто думала — для чего Господь ей послал такую длинную жизнь? «Ведь всех похоронила: сестру, мать, отца, брата, мужа, обоих сынов. Ну никого же не осталось. Для чего я здесь? Наверное, чтобы успела покаяться. Много нагрешила в этой жизни, ой, много. Многих обидела. Неужели я бездушная, бессердечная?» — думала она. Нерадостные думы Нины Александровны прервал звонок в дверь. Пока она дошла, звонок прозвенел ещё дважды. Не спрашивая, кто там, она распахнула дверь. Перед ней стоял высокий белокурый красавец лет восемнадцати, с мотоциклетным шлемом в руке.

— Валя? — Нина прижала свои руки крест-накрест к груди, её качнуло в сторону.

— Нет, бабуль, я Юра. Валин сын. Твой внук.

Парень улыбался такой знакомой, родной улыбкой. Нина Александровна обомлела.

— Как же, ничего не понимаю. Ты откуда? Я ничего не знала о тебе!

— Мать приходила к тебе, когда Валентин погиб, хотела с тобой поговорить, она беременная была, но ты прогнала её. Да ещё и б****ю назвала. А она гордая — решила порвать навсегда. А тут недавно мне сказала, что ты жива до сих пор. Говорит — сходи к ней, она твоя бабушка. Ну вот я и пришёл… Вернее, заехал — внизу мотоцикл.

— Да, да, гоняла я девок, да и парней тоже. Мне всё казалось, что они его от дела отвлекают, в гульбу затягивают. А девки часто мне про беременность говорили, я им не больно верила, да и не сочувствовала. Гоняла и ругала, и этот грех тоже мой. А что девки? Не в них проблема была. Сейчас-то я понимаю. Что же она не пришла потом, попозже, когда все страсти утихли?!

— Да она гордая, как и Валя. Обижаться — так на всю жизнь! Вот фотографию передала. Нина взяла фото — на берегу моря стоят полуголые, в обнимочку её красивый любимый сын и какая-то молоденькая смеющаяся девчонка.

— Это она, мама твоя? Симпатичная. Совсем юная. Да, вот как бывает в жизни. На отца ты сильно похож и на деда своего Юрия. Рисовать любишь?

— Нет, я скорость люблю.

— Вон оно как, — протянула Нина Александровна. Кто же у нас скорость-то любил? Папаша, может, мой — Полубояринов? Да неважно это. Главное, что есть теперь, есть кому… — не договорила Нина Александровна свою мысль.

«Теперь понятно, для чего я так зажилась на этом свете, — сказала сама себе, грустно улыбаясь, Нина Александровна. — Чтобы всё передать: от отца — сыну, от деда — внуку. Чтоб не прервалась связь времён».

А в последний день Масленицы — в Прощёное воскресенье Нина Александровна позвонила своей несостоявшейся невестке, попросила у неё прощения и пригласила в гости.