Русская правда

Людмила Алексеевна Шукшина, 2021

Новая книга автора погружает читателя во времена Древней Руси. Она повествует о времени Великого князя Владимира и Ярослава Мудрого. Читатель побывает в древнем Смоленске, Киеве и Новгороде, увидит жизнь простых людей и работу древнерусских "спецслужб". Вас ждут приключения и погружение в историю.

Смерть на реке. В лето 6523, месяц червень.

(июль 1015 года)

Рассвет на реке выдался мглистым, туманным, утро сырым и холодным, несмотря на середину лета. На дромоне уже никто не спал, гребцы, позёвывая и почёсываясь, садились к своим вёслам, ёжась от утреннего холода, но не очень-то поторапливаясь: вдруг ветерок подует — парус поставят, а если нет, то за час гребли так согреешься, пот ручьём потечёт. На корме сидел давешний схимник; достал из котомки небольшой серый свёрток, развернул тряпицу, расстелил на коленях, взял полоску ветреного⁶⁵ мяса и пару сухарей и стал, не торопясь, жевать, запивая водой из небольшой горлатки⁶⁶ и разглядывая просыпающихся гребцов. Съел немного, аккуратно свернул остаток, заткнул горлатку деревянной пробкой, привязанной к горлышку, убрал всё в котомку. Корабельщик стоял на носу, наблюдая за схимником.

— И никакой он не монах, — сказал негромко старый гребец рядом с ним, садясь на свою скамью и разминая плечи.

— Откуда знаешь? Много ты их видел? — наклонился к нему корабельщик.

— Много — не много, заметно сразу: стать воинская, лицо прячет, вечор не молился, а только вид делал, а перед едой и вовсе молитву не прочёл. Вчера его полдня ждали, а что он за птица, если его весь дромон ждёт? Да и нет в Киеве никаких монастырей.

— В Киеве нет, а в Смоленске есть, лет двадцать назад пришли туда монахи, в горе живут, что раньше Перунов холм называлась, я был там, знаю. Да нам что за дело, есть хозяин… Я видел, как монах ему платил и что-то ещё показывал, да не разглядел я, что… Вот и хозяин!

Рядом с ними возник маленький, толстый человечек, одетый достаточно нелепо: на нём были простые штаны и длинная рубашка, поверх этого накинут грязный засаленный халат из дорогой ткани, на голове немыслимых размеров тюрбан⁶⁷. Он постоянно двигался: вращал глазами, дёргал головой, потирал свои маленькие ладошки, трогал то нос, то уши…

— Хватит бездельничать! Поели! Отправляемся!

Он суетливо забегал между гребцами, которые нехотя стали рассаживаться по скамьям. Подняли якорь. В это время с берега раздался истошный женский вопль, переходящий в визг. На высоком берегу показались двое: женщина скатилась с обрыва, не переставая кричать, а мужчина стал неторопливо спускаться к воде, понимая, что деваться ей всё равно некуда. Она оглянулась, в отчаяньи всплеснула руками, бросилась в воду и поплыла неуклюжими взмахами. Мужчина удивлённо почесал затылок, отвязал стоящий в камышах корабль⁶⁸, осторожно сел в него, лодочка была неустойчива и сильно раскачивалась, взял со дна одно коротенькое весло и начал мощными гребками то с одной, то с другой стороны корабля догонять женщину. Было видно, что плавать на таком утлом судёнышке, ему привычно. Вся команда смотрела на это представление с удивлением и интересом, сгрудившись на борту.

Дальше случилось нечто совсем уж непредвиденное и почти необъяснимое: женщина подплыла почти вплотную к борту дромона, который на ночь остановился на воде, но недалеко от берега, чтобы не сносило течением. Купец перегнулся через борт посмотреть, тюрбан стал падать, он схватил его в последний момент, ткань раскрутилась, женщина ухватилась за край, дёрнула, подтягиваясь, купец упал на скамью… И если бы двое гребцов, стоящих рядом, не схватили его и край тюрбана, он свалился бы в воду… Женщина в одно мгновение вскарабкалась на борт по этому неожиданному канату (дромон, загруженный товаром, был над водой не больше двух саженей⁶⁹), разъярённый мужчина в корабле начал громко ругаться, подплывая совсем уже близко. Женщина визжала что-то вроде: спасите, убьёт! Какой-то неожиданный для всех азарт охватил команду: перепрыгивая через скамьи, гребцы расселись по местам… Корабельщик затянул: пошёл, пошёл, пошёл, чтобы все попали в такт, кормщик взялся за кормило⁷⁰, дромон стал выворачивать на середину реки, мощными толчками набирая скорость и легко справляясь с плавным течением. Корабль безнадёжно отстал, мужчина, яростно ругаясь, встал, потрясая кулаками, но не удержал равновесие, смешно замахал руками и упал в реку. Стоящие возле борта корабельщик, купец и монах засмеялись, потешно рассказывая и показывая всё гребцам, которым ничего не было видно…

Дромон мчал по Борисфену под дружный хохот и комментарии команды. Когда кураж немного схлынул, до всех стал доходить смысл произошедшего: они неизвестно куда и зачем везут незнакомого человека, и у них на борту женщина! И тут все посмотрели на виновницу происшествия.

Она лежала мокрым комком у ног купца, закрыв голову руками, и тряслась всем телом. Монах наклонился над ней и что-то проговорил по-славянски, она ответила, он приподнял её, и все увидели, что это очень худая девочка-подросток лет пятнадцати: из ворота мокрой рубашки торчали острые ключицы, ткань обтягивала маленькую грудь и худенькие руки. Монах заговорил с купцом по-гречески, хотя все и так поняли, в чём дело: она холопка, родители отдали её за долги, чтобы спасти остальных, хозяин домогался её, а когда отказала, стал издеваться, часто бил (небольшие шрамы на лбу, шее и руках вроде бы подтверждали сказанное), а тут так разъярился, что совсем убил бы…

Пока все, не прекращая движения, обсуждали ситуацию, монах вынул из котомки чистую рубаху, протянул девчушке… На носу и корме дромона были сделаны площадки вроде небольшой палубы, на них лежали канаты, парусина, под ними получалось что-то вроде кладовки без дверей, там были сложены вещи команды, там иногда в плохую погоду ночевали гребцы, в остальное время все спали на палубе, расстелив дерюжки⁷¹ и укрывшись плащами. В военное время на этих площадках стояли лучники или огнемёты⁷². Он загородил девушку собой, пока она переодевалась, потом уверенным спокойным движением отжал её мокрую рубашку, повесил на борт сушиться. Затем шёпотом переговорил с купцом, который неистово ругался, потешно размахивая руками и тряся толстым животом, в то время как два гребца пытались намотать ему тюрбан, складывая и вытягивая мятую сырую ткань. Они не ходили вокруг хозяина по тесной палубе, а поворачивали его, наматывая тонкое полотно на голову, похожую на тыкву. На очередном повороте монах что-то вложил ему в руку, гребцы крутнули толстяка, который всё ещё бурно возражал. На следующем повороте ещё что-то легло в потную ладошку купца, тот взглянул, быстро сжал кулак, спрятал всё в кожаный мешочек, висящий на жирной груди, запахнул свой роскошный грязный халат и кивнул, соглашаясь… Затем монах успокоил команду: она доплывёт с ними до ближайшей остановки, и пошутил: не нужно бояться, она и не женщина вовсе, так, девчонка, ребёнок⁷³…

Монах с девушкой сидели на корме.

— Имя твоё как?

— Искра, — тихо ответила она, всё ещё вздрагивая и оглядываясь назад, хотя отплыли уже так далеко, что не догнать ни на чём, — в крещении Ирина.

— Ты христианка? — удивился он.

— У нашего князя все христиане, — сказала ещё тише и усмехнулась как-то недобро. — Принять-то веру легче, чем жить по ней… А тебя как звать?

— А я Каменец, в крещении Петр. Ты не бойся, хозяин обещал довезти до ближайшего города. Первая остановка будет в Смоленске, там стоять несколько дней, ладью готовить, припасы пополнить, потом пойдут волоки, нужно всем отдохнуть, — и добавил задумчиво, — вот так вся жизнь: то пороги, то волоки, а вот, плывём…

Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…

— Что-то случилось? Что тебя тревожит?

— Не тревожит, — смутилась она, — не знаю, как сказать, мне бы до ве́тру, а ну́жника⁷⁴ не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:

— Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…

Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…

Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром⁷⁵, и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…

На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.

Кто щипал и потрошил добычу, кто нёс дрова и разводил огонь, кто собирал травы для взвара — всем нашлось дело на этом привале. Двое взяли сулицы⁷⁶, ушли на реку и вскоре вернулись, неся длинный ивовый прут, на котором трепыхались большие рыбы. К сумеркам пламя прогорело, взвар вскипел, был выпит и ещё раз заварен, уток и рыбу обмазали глиной и закопали в уголья. Вскоре совсем стемнело, все сидели вокруг потухающего костра, иногда лениво подбрасывая пару веток для света. Затвердевшую в огне глину поливали водой, чтобы быстрее остыла, разламывали, доставали нежнейшее мясо или рыбу, делили с соседями и ели, причмокивая и постанывая от удовольствия.

— Самая лучшая утка всё-таки осенью, — размахивая обглоданной ногой, говорил один гребец, — она жирная к зиме, молодая уже подросла, а старая отъелась…

— Самая лучшая утка та, которую ты ешь, — мудро заметил другой под дружный смех всей команды.

Зачерпнули взвар большим ковшом и стали шумно прихлёбывать, передавая по кругу и сонно глядя на огонь. Тускнеющие угли переливались черно-красным бархатным мерцанием, изредка с лёгким потрескиванием вспыхивала жёлтая искра.

— Вот ведь сколько сотен лет служит огонь людям, а что есть огонь, мы так и не знаем!

— И не узнаем никогда, ибо это великая тайна Божия и милость его к нам!

Все помолчали немного, послушали ночную тишину, потом разошлись «посмотреть на звёзды» и стали укладываться, подвесив короб с остатками мяса и сухарями к толстой ветке. Как и на лодке, все легли на свои дерюжки, укрылись плащами, и скоро мощный храп сотрясал тишину ночи, пугая сов и лис…

Назавтра все поднялись с рассветом, поёжились от утреннего холодка, старый гребец встал на колени перед небольшой кучкой хвороста, приготовленной с вечера, наломал совсем маленьких веточек с сухими листьями, достал огниво, подложил трут, чиркнул несколько раз кремнём по кресалу, искры упали на трут, тот затлелся, он подсунул горсть сухого мха, сверху ветки, подул, вспыхнул огонь. Вскоре закипел котёл, в который набросали трав и веточек дикой смородины и малины, над поляной поплыл нежный аромат. Поели вчерашнего мяса, запили взваром и разошлись каждый по своим делам.

Каменец и Искра шли по сухому летнему пронизанному солнцем лесу. Сначала они пытались разговаривать…

— Почему гребцы не в цепях? Разве это не опасно?

— Хозяин не верит рабам, на стражу да на слуг потратишь больше, чем сэкономишь. Это наёмные гребцы, но они надёжнее; да, им нужно платить в конце, но они и охрана, и слуги… Они не нападут ночью и никуда не сбегут…

— Что будет дальше?

— Приплывём в Смоленск, я тебя отведу в надёжное место, побудешь там, дальше разберёшься, иди по своей судьбе, а я по своей…

— У нас говорят, что Мокошь — богиня судьбы, она сидит в своих чертогах и прядёт нити нашей жизни, а дочки её Доля и Недоля те нити в клубки наматывают, и кому-то счастливая судьба выпадает, а кому-то нет.

— Не знаю я, выпадает судьба или не выпадает, думаю, нужно и самому помотать немножко…

Потом они замолчали, слушая пение птиц, шорох трав, шум ветра в кронах деревьев. Вышли на берег круглого лесного озера. Искра захотела вымыться, а то столько дней на лодке, среди воды и грязная… Как это гребцы не моются?

— Они считают, что маленькая грязь не страшна, а большая сама отвалится.

Девушка долго плескалась в тёплой воде… Пока мылся Каменец, сплела красивый пояс из высокой травы и венок из цветов. Пряди мокрых волос рассыпались по спине ниже пояса, синие глаза смотрели нежно, лукаво и немного тревожно. Они брели к берегу реки, вдыхая пьянящие ароматы цветов и нагретых солнцем сосновых веток. Вдруг она наклонилась и закричала: «Посмотри, черника поспела, черника!» Кочки между соснами и впрямь заросли нежно-зелёным черничником. Он был весь усыпан крупными, сизыми, чёрно-синими ягодами. Они упали на колени возле кочки, собирая их двумя руками и горстями кидая в рот. Сок тёк между пальцами, ладони и языки стали чёрными, а они ели и ели, и смеялись, и кормили друг друга… Насытиться было невозможно! Спелая и свежая ягода словно вливала в их тела какую-то новую силу, неведомую и очень приятную.

Наевшись до икоты, вернулись к ночёвке. Гребцы подстрелили косулю, резали мясо тонкими ломтями, румянили на огне и складывали часть в короб на завтра, часть на ужин. В котле заварили кулеш, добавив в кипящую воду все мясные обрезки, дикий чеснок и немного муки, разведённой холодной водой. В силки, сплетённые из тонких верёвочек, за день попало несколько зайцев, на ужин была зайчатина, затем вся команда долго пела свои протяжные песни. Потом запел Каменец. Начал он тихо и даже нежно, потом песня набрала силу, в ней стелилась бескрайняя степь, скакали табуны, шумели вековые леса, текли реки и росли хлеба… Были в ней Жизнь и Надежда, Судьба и Воля, Вера и такая неизбывная тоска, что даже звезды на черном бархате неба застыли и перестали мерцать, боясь спугнуть мгновение… Затем запел один из гребцов, другие подхватили, песня лилась и лилась в ночи, растекаясь над рекой и лесом, поднимаясь к небесам… И было совсем не важно, кто и на каком языке пел. Жизнь и любовь понятны без перевода.

Каменец тихо вышел из круга света, взял свою дерюгу с плащом, отошёл чуть в сторону, и лёг под большим раскидистым вязом (в Киеве его называли берест). Вскоре пришла Искра, тихо опустилась рядом, положила голову на плечо, руку на грудь, и вдруг прижалась к нему с такой неистовой силой, что его подбросило, обожгло каким-то неведомым доселе огнём, закрутило в черном водовороте… Потом они опомнились, тяжело дыша, вцепившись друг в друга, и долго молча лежали рядом, обнявшись, словно не веря, что нашлись… Затем он увидел над собой бескрайнее тёмное небо с безумной россыпью звёзд и огромной луной, выкатившейся из-за леса. Трава вокруг стала сырой от росы, они не заметили, как оказались в нескольких саженях от вяза. Он привстал тихонько, всё тело ломило, как после хорошей битвы, тряхнул головой, приходя в себя, осторожно приподнял её невесомое тело, перенёс ближе к стволу, под огромную густую крону, сквозь которую не видно даже неба… Потом осторожно лёг рядом, укрылся половиной плаща и сразу провалился в густую бездонную черноту сна.

Проснулся мгновенно от какого-то странного едва различимого звука: то ли лёгкий вздох, то ли всхлип… Звук был неестественно тихий, сдавленный, это и насторожило. Осторожно чуть раздвинул ресницы, не открывая глаз. Чернота ночи уходила, всё было серым, сумеречным, а прямо над ним нависла чья-то рука с его ножом в побелевших пальцах. Он быстро откатился в сторону и, вскакивая прыжком сразу на обе ноги, схватил и вывернул запястье этой руки… Нож упал, Искра обернулась, и он увидел бледное лицо, сжатые в нитку губы и капли пота на лбу… Она вдруг зарыдала, затряслась, упала на плащ:

— Не смогла я… не сделала… не смогла… — повторяла она, и её худенькие плечи вздрагивали от горя и отчаянья.

Когда она немного успокоилась (а он дал ей нареветься всласть), они сидели под вязом, прижавшись друг к другу, она хватала маленькими кулачками рубашку у него на груди, трясла его и причитала жалобно, по-детски:

— Только двое в моей жизни относились ко мне по-людски: ты и Сом. Он приказал убить тебя, а я не могу… Убив тебя, я убью себя… И ослушаться Сома не могу… Ничего не могу…

Потом он поднял её, поставил на ноги, укутал своим плащом, они шли по оживающему лесу, и птицы щебетали у них над головой, возвещая рассвет. Вся команда ещё спала; они долго умывались у реки, стараясь не глядеть друг на друга, затем молча вернулись к просыпающемуся лагерю… Поели, погрузились, отплыли…

Подул попутный ветер, поставили парус, пошли совсем быстро. До Смоленска осталось несколько дней, теперь уж никаких остановок. Каменец и Искра сидели на корме и глядели на убегающую за дромоном воду и удаляющиеся берега: только что рос перед тобой огромный дуб или вяз, вот он уже рядом, а вот уплывает и превращается в небольшой кустик. Вот бабы на мостках колотят праниками⁷⁷ бельё, а вот они уже с овечек, потом с цыплят, и нет их совсем. Пришли в твою жизнь на несколько мигов и исчезли навсегда…

— Вот так и мы, плывём по реке нашей жизни…

— Как ты узнал, что я из слыхов князя Владимира?

— Что Владимира, я не знал, а что не просто юница⁷⁸, понятно сразу… Я, когда работаю, места изучаю: никакой деревни там, где тебя подобрали, нет; мужик не селянин, ухватка воинская; он только орал, да вид делал, ему тебя догнать было, как щуке карася словить. Ну смотри дальше: никакая женщина, кроме особли́во учёной, не плавает и не лазает, все твои шрамы боевые, а не от побоев; греческую речь ты понимаешь не хуже моего — ни разу не попросила перевести… Далее, говоришь, что ты христианка, а на шее оберег идолянский, а зачем? Чтобы там что-то спрятать, ты ведь вся мокрая была, всё на виду, больше негде… А что спрятать? Я заглянул туда отай… — увидев, как она вскинулась, успокаивающе повёл рукой. — Даже не спрашивай, как открыл: нас и не этакому учили — не такой уж там запор и хитрый… Пока ты мылась в лесу на озере, я тихонечко и глянул, а там тайный знак княжеский… У меня такой же есть… Только князья у нас разные, да мой спрятан получше.

— Я ведь тоже сразу поняла, что ты не схимник: первое назвал идолянское имя, а не христианское; только вид делаешь, что молитвы читаешь, а сам не молишься;

перед едой не крестишься, да ещё мясо ешь…

— Чтобы принять чей-то образ, нужно его знать, а где я тех схимников видел? Вот будем в Смоленске, там, говорят, монастырь есть христианский, первый в русской земле, схожу, посмотрю на них, может, где и сгодится…

— Так монах или схимник? Как правильно?

— Это одно и то же: монах — по-гречески, схимник, чернец — по-нашему, а всё означает одиночество…

— Что же нам теперь делать?

–Думать, крепко думать… Я могу вернуться к своему князю, должен вернуться, дело у меня там, закончить нужно… А тебя бы спрятать в Смоленске, да так, чтобы не нашёл, а ещё лучше, чтобы и не искал никто.

— Я с тобой… Я теперь всегда с тобой…

Он взял её холодные от волнения ладошки в свои, сильные и твёрдые, и сказал очень напряжённо, раздельно, чтобы смысл каждого слова дошёл до неё:

— Я нашёл тебя и не хочу терять. Но в этой яви⁷⁹ мы обречены, а чтобы попасть в другую, нам нужно исчезнуть здесь, да так, чтобы и искать никому в голову не пришло, значит, нужно пройти через навь… Я придумал план, он очень трудный и даже опасный, но если ты всё сделаешь, как скажу, то может получиться; нужно только сделать всё очень точно и слушать меня во всём… Ты готова?

Он с такой любовью и мольбой заглянул ей в глаза, что она только тихо кивнула:

— Ты мужчина, ты решаешь, ты и отвечаешь за это решение, я только женщина, но ты люб мне, и я иду за тобой… и буду идти до конца! Скажи только, что мне делать?

— Сейчас мы должны попросить Морену, чтобы она укрыла нас ненадолго, а потом отпустила. Ладо⁸⁰ моя, чтобы попасть в правь, нам нужно сходить к Морене в гости… — он усмехнулся невесело. — Но другого пути нет… Ты видела воду, снега, песок, так вот, мы снежинки, песчинки, капли… А вокруг бури из княжеских раздоров, печенеги, варяги… И нам нужно выжить в этом урагане и не потерять друг друга. Ты должна мне очень верить, набраться терпения и долго ждать… Проси Мокошь и Долю, чтобы они повернули нити наших судеб. Если умеешь, молись христианскому богу, нас-то крестить успели, а во что я верю, и сам пока не знаю… Я хочу спрятать тебя в Смоленске, сам уеду закончить начатое… Ничего пока не спрашивай… Всё очень опасно… Вернусь через три-четыре седмицы. Тогда и скажу остальное, а сейчас — меньше знаешь, дольше живёшь… Я вернусь в жнивень… Если не вернусь до ревуна… — он долго молчал, подбирая слова, затем выдохнул, еле слышно. — Ты свободна…

— Не нужно мне без тебя никакой свободы, — она чуть не заплакала, но глянула на гребцов и сдержалась. Они, конечно, плохо понимали русскую речь, но и среди них мог сидеть кто-то, кто только кажется византийским наёмником…

За день до Смоленска скорость упала. Река стала совсем узкой, берега близкими. То ли люди устали, то ли течение здесь было сильнее… Ветра попутного не было, парус убрали. Искра слышала, как вчера Каменец говорил с гребцами, но о чём, не разобрала. Хозяин хотел успеть до города к ночи, а корабельщик уверял, что всё равно ночевать придётся: на воде ли, на берегу ли… Тут встрял Каменец: есть, мол, неподалёку старое становище, раньше там и был сам город, но уж больше двух десятков лет, как князь Станислав переставил Смоленск поприщ на десять выше по течению. Старое место называется Гнездо, сейчас осталось селище небольшое, курганы да капище. Самые ярые волхвы там живут да народ смущают против христианства за веру предков. А становище крепкое, можно найти избу и с крышей. Тут, как назло, испортилась погода: небо затянуло низкой сырой хмарью, закапал мелкий дождик, купец махнул рукой и приказал причаливать.

Становище оказалось и вправду пустым, но ещё крепким. Нашли большую избу с очагом посреди и даже с запасом дров. Видимо, проезжающие ещё пользовались местом для остановок. Быстро натаскали дров для будущих постояльцев, дальше всё, как всегда: настреляли и наловили мелкой дичи и рыбы, развели огонь, готовили, сушили одежду… Каменец нашёл для Искры небольшую избёнку с камышовой крышей и полатями. Она очень устала за дорогу, осунулась, побледнела… Сразу после еды он закутал её в свой тёплый плащ и отвёл отдыхать. Девушка рухнула совсем без сил.

В большой избе все сидели на обрубках брёвен вокруг очага, пахло дымом, мясом и травами. Дым от огня уходил в закопчённую крышу, набранную из плотно уложенных связок камыша, воду такая крыша не пропускала⁸¹. Старый гребец что-то рассказывал под дружный хохот команды.

— Вот и надумали мы по весне проскочить пороги без волока, вода высокая, мол, пройдём, пройдём… А купец: рискнём, рискнём, быстрей будет, выгребем! Ну и пошли! Бессонный⁸² да Островок проскочили быстро, да что тот Островок: одна лава да одна каменная гряда! Лоханский и Шумный прошли с трудом, а как вышли на Ненасытец, так и поняли, что пропали: а там семь лав, двенадцать гряд камней и ещё заборы каменные, и к берегу уже никак! И ну нас мотать да крутить! Какое выгребем?! Когда нас из последнего горла вышвырнуло, еле к берегу пристали: вёсла все поломаны, хоть руками греби, рули тоже, у всех полные рты крови, зубы повыбило, а руки-ноги, а у кого и головы, потом несколько дней так тряслись, что ни поесть, ни оправиться… С кого портки попадали, так и вылезли на берег в одних рубахах. Мокрые все, как водяные, днище пробито в нескольких местах! Как только не потонули! Дня три на берегу стояли потом, отходили да дромон чинили. Зато последние два порога, а ведь они и не самые страшные — волоком, волоком, потихоньку, по берегу… У купцов же вы знаете, одна вера — деньги, а тут вдруг так уверовал, что всю прибыль от той поездки в монастырь отдал! Ну, может, и не всю, — закончил он, широко разводя руками, под дружный смех гребцов. Купец что-то пробурчал недовольное, но никто его не расслышал.

Двери в избе не было, в проём тянуло сыростью, слышались раскаты грома и шум дождя, сверкали молнии, гроза разыгралась не на шутку. В это время раздался такой треск, что все невольно пригнулись, затем полыхнуло прямо за дверью. Несколько минут все сидели молча, словно оглушённые и потрясённые силой стихии. Потом оживились и стали рассказывать о разных грозах. На улице совсем стемнело, как вдруг увидели в дверном проёме отсветы пожара, а не грозы. Каменец первый вскочил и бросился к выходу. Страшное предчувствие беды охватило вдруг всех. Горела изба, где спала Искра, да так горела, что не подступиться: брёвна сухие, крыша камышовая… Рядом стояло развороченное молнией обожжённое дерево… Он бросился в пылающую избу, но через несколько мгновений выскочил обратно, похожий на факел: ряса пылала, волосы тоже… Пока сбивали огонь, повалив на землю и плотно забросав плащами, сильно обгорел. Тут же рухнула крыша, взметнув столб искр.

Умыли, осторожно смазали ожоги, дали рубашку, прикрыли плащом. Он всю ночь то метался в бреду, порываясь куда-то бежать, то застывал, вытянувшись, как покойник, невидящими глазами глядя в темноту. Утром из большого мешка соорудили носилки, прорезав углы и продев в них жерди, уложили больного почти в беспамятстве, прикрыли плащом, понесли на борт. Когда проходили мимо вчерашнего пожара, он привстал на несколько мигов⁸³, попытался всмотреться в потухшие угли, но сил не было, рухнул на носилки, и сознание оставило его…

К Смоленску подплыли быстро, но невесело. Пристали, как всегда, на Смядыни. На пристани встречали трое: двое сразу пошли к ладье. Один высокий, дородный детина из княжьей мытной челяди⁸⁴, другой маленький, юркий, суетливый… Подошли к купцу, вертлявый стал сразу расспрашивать о чернеце и юнице. Купец рассказал на ломаном славянском, путаясь и с трудом подбирая слова, что подобрали, везли, но вчера был пожар, сгорела… А монаха не видели, не было монаха… Вынесли носилки. Мытарь спросил:

— Кто это? Чем болен? Не мор ли?

— Нет, нет, — заторопился купец, — это наш, из гребцов, обгорел вчера, пытался спасти ту юницу…

— Зайди вечером, как разгрузишься да устроишься, в мытную избу, я там буду, расскажешь всё. Да не вздумай запираться!

Он подошёл к носилкам, приподнял край плаща, мельком взглянул на обгоревшую, чёрную, как головешка, голову, мертвенно бледное лицо, повернулся и быстро пошёл прочь, не забыв погрозить купцу кулаком…

К носилкам подошёл третий человек, пожилой, просто одетый, видимо, челядинец или холоп какого-то купца или боярина. Он тоже заглянул под плащ, затем быстро пошёл к купцу, поговорил с ним, что-то вынул из сумы на поясе и дал ему, купец заулыбался, закивал, соглашаясь, и ушёл по своим делам: мыт заплати, дромон разгрузи, что-то продай, что-то закупи, а впереди волоки, столько хлопот! Какое ему дело до какого-то русича, за которого к тому же хорошо заплатили!

Носилки притащили в Рачевский посад к большой деревянной избе в два жилья, внесли в полутёмные сени, поставили на земляной пол⁸⁵, вышли на высокое крыльцо, получив мзду⁸⁶, удалились, довольные… Каменец быстро приподнял голову, соскочил с носилок, стал подниматься в горницу⁸⁷… Навстречу встал невысокий, начинающий полнеть мужчина средних лет, обнялись. Каменец сел на лавку, привалился затылком к стене, вздохнул с облегчением… Здесь он в безопасности!

Византийский купец к вечеру успел распорядиться насчёт товара, поесть, переодеться и даже слегка вздремнуть. Теперь он подходил к мытной избе с мешочком на поясе. Изба была добротная, но без излишеств, дверь открыта для света, не зима ведь, тепло… Мыт приняли быстро, а затем через низкую дверь в дальней стене проводили на задний двор, огороженный сплошным высоким частоколом. Там стояла мощная дубовая скамья и грубый стол. Вечернее солнце уже клонилось за частокол и, краснея и увеличиваясь в размерах, смешно сидело на заборе, постепенно закатываясь за него. Перед ним сразу неизвестно откуда возник давешний человечек, усадил на скамью, и стал выспрашивать про монаха отдельно и с пристрастием. Казалось, судьба девушки его больше не интересовала.

— Был монах, был… — сдался купец, нервно потирая потные ладошки, — заплатил до Новгорода, а как девушка эта влезла, так и исчез дня через два. Остановились на ночь на берегу, был со всеми, а утром нет его…

— Нужно команду поспрашивать, — подумал Будай, — послать к ним, пока на отдыхе.

— Хорошо, что гребцов предупредил, — подумал купец, — они теперь все будут твердить одно, пропал, мол, ушёл… Не придерёшься. Им тоже задержки да неприятности не нужны. А плату я всё равно уже получил…Да и выживет ли поддельный монах? Совсем плох был утром…

Не переставая пятиться и кланяться, он покинул мытную избу. Кому нужны проблемы с властями в такое трудное время! На улице гордо вскинул голову, расправил заплывшие жирком плечи, выпятил живот и посеменил, довольный собой, к своему дромону, даже не подозревая, какую службу сослужил нечаянно тому странному русичу.

На другой стороне реки, напротив города, на высоком холме, поросшем густым лесом, была небольшая поляна возле пруда. К вечеру этого дня, на ту полянку осторожно вышла из зарослей худенькая девушка. Сначала она долго наблюдала из-за кустов, затем обошла её по краю, чтобы не выходить на середину, потом приблизилась к охотничьей избушке, стоящей напротив пруда на другом конце поляны. Только она собралась стукнуть в дверь, как та быстро без скрипа отворилась. На пороге стоял невысокий коренастый старик лет около пятидесяти⁸⁸, седые волосы стрижены в кружок, на плечи накинута старая лёгкая свитка из тонкого серого сукна, рубаха подпоясана простой верёвкой, ноги босые. Серые глаза глядели пытливо, задорно, молодо…

— Здравствуй, девица, давно уж тебя жду, садись, устала по нашим лесам пробираться, вот, испей водицы, — сказал он заботливо и тепло. Она без сил опустилась на завалинку, застеленную камышовым матом⁸⁹, рядом на огромном пне стоял горлач⁹⁰ с чистой водой. Девушка схватила его обеими руками, пила долго, жадно, потом устало привалилась головой к стене избы:

— Ключевая, водица-то, аж зубы ломит, спасибо, а откуда узнал, что приду?

— Да филин ещё с вечера ухал, чтоб гостей ждал, я думал к утру, а ты вона, как поздно. Побоялась, видать, ночью по незнакомому лесу. Да и днём как нашла? Спросить-то не могла, отай шла. Кто послал?

— У меня че́рты⁹¹ есть, по че́ртам и нашла — она развязала тесёмки маленькой парусиновой сумочки на поясе и достала кусок бересты. — Вот, видишь, начертано: вот речка Серебрянка, вот Бабья гора, река Городянка, вот ваша гора Печерская⁹², это пруд твой… А кто послал!..

Девушка вытащила из-за пазухи, висящий на шее маленький мешочек на длинном шнурке, достала из него округлую пластинку с каким-то рисунком. Старик взял, повертел в огрубевших пальцах, вернул ей.

— Жив, значит, Каменец, то добре… И мошну его узнаю, и мошенника⁹³ того помню. Не думал, что жив… Он настоящий, такие редко живут долго…

— Он про тебя то же самое говорил…

— Мне повезло… Давно это было, были мы с Богшей молоды… Большое и тайное дело мы для князя нашего исполнили, годов с десяток на чужбине пробыли, а когда вернулись, Богшу послали сюда, в Смоленск, а я сильно изранен был, да подхватил какую-то лихоманку в болотах Апсны⁹⁴, еле живой до дома добрался, отлежался, выжил, но к делу уж был негоден. Спасибо Богше и князю Станиславу, взяли к себе в Смоленск, пристроили сюда, в Садки́… Доживаю… Как тебя кличут-то, девица?

— Ис… — запнулась девушка, а потом твёрдо исправилась: Ирина… А что такое Садки?

— Вон видишь город за рекой, на той стороне, там хоромы княжеские, да боярские, да дружинные гридницы, а все есть хотят, да не абы что, а дичи́ну всякую, а здесь леса, в них зайцы, птица, особенно много тетеревов. Вот поставили мне избушку, хожу в лес, ставлю садки́⁹⁵ тетеревиные, да силки на зайцев к столу княжьему… На кабана, косулю, медведя есть помоложе меня, да в дальних лесах. А мы тут..

— Кто мы? — всполохнулась Ирина, — Каменец говорил, один ты!

— Был один, да о прошлом годе прибился ко мне мале́ц, вся его семья сгорела на пожаре вместе с избой. Они тут неподалёку жили, дня два пути, а он в лес ушёл, вернулся, одни головешки дотлевают… Он с испугу так бежал, что прямо на мою поляну и выскочил, первое время и речь потерял, только плакал, да трясся весь, да по ночам кричал. Потом обвыкся, отошёл… Лес знает, что твой леший, никогда не заблудится, никакого зверья не боится. Как-то вышел на нас огромный старый медведь, я сильно струхнул, в нём росту больше трёх аршин⁹⁶, а у меня только топор, да силки, а мальчонка подошел к медведю, гладит его по морде, лопочет что-то, тот постоял, помотал головой, развернулся и ушёл. У меня чуб на затылке дыбом стал от страху… Рыбу руками ловит, птиц понимает… Этому научиться нельзя, с этим родиться нужно… Только забыл напрочь, как его имя, начинаю допытываться, трясёт своей кудлаткой да плачет… Я уж и отстал, зову его Найдён, а вот и он!..

Из лесу степенно вышел мальчонка лет семи с туеском в руке и какой-то особенной лёгкой и плавной походкой (потом она назовёт её «вольной») направился к ним. Когда он подошёл ближе, Ирина поняла, что старик назвал кудлаткой: такого буйства светлых кудрей она ещё не видела! Голова мальчика напоминала огромный одуванчик, а под этой копной волос светились невероятно синие глаза, такой синевы не было даже в зимнем небе или в большой реке, по которой они недавно плыли! Он спокойно поклонился ей, сел рядом и сказал, обращаясь к старику:

— Поесть бы!

Тот захлопотал возле пня, сходил в избу, принёс четверть каравая на деревянном блюде, мису с медовыми сотами и небольшой горшок с печёной репой⁹⁷. Только тут Ирина поняла, насколько она голодная. Ели молча, спокойно, медленно. Есть быстро и жадно считалось очень неприличным. Еда была основой жизни, её уважали. Когда насытились, хозяин завернул куски хлеба в тряпицу, смахнул с пня крошки в ладонь, ссыпал в беззубый рот, унёс остатки еды, чтобы не приваживать ос. Мальчик посмотрел на Ирину и сказал деду:

— Нельзя ей так, узнают…

— Точно нельзя, не может здесь быть никакой юницы… Сейчас, сейчас…

Он опять ушёл в избу, вскоре вернулся, неся овечьи ножницы и какое-то тряпьё. Искра и охнуть не успела, как он отрезал её косу, подравнял волосы в кружок, сунул ей в руки одёжку, кивнул на дверь, иди, мол, переодевайся… Когда она вышла на улицу, все увидели худенького парнишку в серых штанах и холщовой рубахе, с тонким плетёным пояском из разноцветных нитей. Искра наклонилась к кадке с водой, вгляделась в своё отражение и тихо заплакала. Мальчик подошёл, взял за руку и твёрдо сказал:

— Он приедет, жди!

— Скоро обещался-то? — спросил старик.

— Сказал, несколько седмиц, до ревуна, — вытирая слёзы, ответила девушка.

Утром следующего дня на высокое крыльцо избы в Рачевском посаде вышел вчерашний немолодой слых. Рядом с ним стоял гонец с дубинкой в руке и рожком⁹⁸, висящим на шее. Одет он был легко, по погоде, за плечами котомка, в скатке⁹⁹ плащ, странным было только наличие в такой тёплый летний день лёгкой шапки из тонкого сукна, из-под которой кое-где выбивались чёрные остья обгоревших волос. Ждали коня.

В Смоленске вдоль Славутича шёл, как и в Киеве, Подол. Вал города прижимался в центре близко к реке, Подол разделялся на два Крыла: на восход солнца шло Восточное Крыло, а на заход — Западное¹⁰⁰. Сам город напоминал большую птицу, расправившую крылья для полёта, где телом был детинец, крыльями Подол, а хвост раскинулся за рекой шумным торжищем¹⁰¹. Изба стояла на берегу реки Рачи¹⁰², двор был огорожен высоким тыном¹⁰³ с крепкими воротами, которые изнутри запирались на огромный, во всю длину, засов. Во дворе стояли сараи, конюшни, в дальнем углу, ближе к реке, виднелись баня и погреб. За домом можно было разглядеть пару изб поменьше. Каменец посмотрел в сторону этих изб, Богша, прочитав вопрос в его взгляде, пояснил:

— Одна изба для тайных дел приспособлена, а в другой слыхи живут, их ведь где попало не поселишь…

— Далеко от пристани забрался, поприща два будет, а то и более…

— Зато здесь тихо, народу мало, а на самой Смядыни Будай со своими слыхами, нам такие соседи без надобности… Это они здесь власть, а мы отай живём. Нас, когда из Царьграда вернулись, князь Владимир по разным городам разослал, чтобы глаза не мозолили, спасибо, живыми… Меня и Угоняя отправил в Смоленск к князю Станиславу. Угоняй был чуть жив, весь пораненный, я его сначала знахарю отдал, а когда тот на ноги поставил, определил в Садки, на другой берег реки, в охотничью избу. Работа нетрудная, на природе, еда, крыша над головой, покой… Он не так и стар, как немощен. Ему вёсен около полста будет, просто изношено всё тело трудами нашей службы. Да и лекарь там всё лето травы да коренья собирает, приглядывает за ним…

— Уж не тот ли лекарь, что мне вчера голову да руки какой-то жёлтой грязью измазал?

— Не грязью, а мазью, а знахарь он отменный, сказал, что пока до Новгорода доберёшься, ожоги сойдут и мазь смоется, только пятна красные останутся да волосы быстро не вырастут. Но на это нужно время.

— Как вы с Будаем-то, поладили?

— А что нам ладить? Будай — слых смоленский, он у князя Станислава служит, знает, видно, что я не только купец, но князь с Ярославом враждовать не хочет… ни с кем не хочет ссориться…

— Такой миролюбец?

— Нет, просто молодой ещё, Смоленск-то он в удел получил ещё малым отроком, ему и десяти вёсен не было. Всем заправлял воевода, назначенный князем Владимиром, да посадские мужи. А князь подрос и большой охоты к делам правления не имел, да и к ратным тоже.

— А к чему ж у него охота?

— Любит строить, город вон какой возвёл! Детинец, улицы, мостовые, всё чисто, широко, удобно… Книги любит, сам грамотен, детей учит, да не только своих, и боярских. Писцы у него в отдельной палате сидят, в светлой, с окнами… Ловитву любит, пиры… Он не глуп и не зол, просто как-то не силён, хороший человек, а для княжения мощи в нём мало, вот он и сидит тихонько. Жил себе мирно, делал, что отец приказывал, теперь: кто князь, тот будет и указ…

— А кто же будет князем?

— То пока неведомо, но наш Станислав тут в стороне. Владимир хотел Бориса, но у Святополка и Ярослава может быть другое мнение.

Подвели коня, Каменец поклонился Богше, поблагодарил за помощь, вскочил в седло, два дюжих молодца отодвинули засов, отворили ворота…

Примечания

65

Ветреное — вяленое, вешаное — сушёное мясо или рыба

66

Горлатка — плетёная в два слоя из бересты бутылка или фляга для жидкости

67

Тюрбан — восточный головной убор, который наматывается на голову из полоски дорогой ткани от 6 до 20 метров длиной

68

Корабль — небольшая лодочка, сплетённая из ивовых прутьев, обшитая корой и кожей, похожая на большую плоскую корзину

69

Сажень — около 1,5 метра, с 17 века стандартная сажень 2,16м., при Петре 1 — 2,13 м.

70

Кормило — руль на ладье, кормщик — рулевой

71

Дерюга — грубая ткань из низкосортной пряжи, подстилка

72

Огнемёты — машины для метания «греческого огня» — смеси из битума, серы, золы и т. д., которая не тушится водой

73

Есть старая примета: женщина на судне — к беде

74

Ну́жник — туалет

75

Храбр — богатырь

76

Сулица — лёгкое метательное копьё до 1,5 метров длиной

77

Сначала льняное бельё замачивали в растворе щёлока, который получали из берёзовой золы, затем стирали, а потом били на мостках вальками (праник, пральник…) и выполаскивали. Правильнее было бы сказать: бабы праниками прали бельё на пральне. От слова прать — бить

78

Юница — девушка-подросток

79

Явь — реальный мир, правь — истина, закон, навь — потусторонний мир, смерть

80

Лада — богиня весны, любви и семьи; Ладо — любовное обращение друг к другу

81

Потолков в таких избах не делали, окон и полов тоже, просто сруб с крышей и дверью

82

Порог «Не спи» — Кодацкий, Островок — Сурский, Шумный — Звонецкий

83

Были другие единицы измерения времени: час, часть — минута, доля — секунда, мгновение, миг, сиг (отсюда слово сигануть, т.е. очень быстро прыгнуть). Их значения не соответствуют современным.

84

Мыт — налог, пошлина на провоз товара

85

Деревянный пол был только в богатых домах. Не было пил и досок, расщепляли брёвна на две плахи и укладывали их плоской стороной кверху, и назывался он мост. Так же мостили улицы, только брёвна были потолще, отсюда — мостовая, а мостов через реки ещё не строили, только броды и перевозы

86

Мзда — плата

87

Первый этаж в больших избах был нежилой, хозяйственный, на втором жили в горнице или в светлице, иногда сверху под крышей строили терем

88

В те времена люди жили мало, умирали рано, всё, что под 50, считалось старостью

89

Мат — циновка, сплетённая из соломы, камыша, верёвок, отходов льна…

90

Горлач — глиняный сосуд с узким горлом

91

Че́рты — карта, схема, чертёж

92

Печерская гора — холм в Заднепровье в районе Садков, в склоне горы брали песок и были пещеры, т.е. гора с пещерами

93

Мошна — кошелёк, который носили на поясе, потому что на одежде не было карманов; мошенник — тот, кто шьёт кошельки и поясные сумки

94

Апсны — Абхазия

95

Садки́ — ловушки для тетеревов в виде большой конусообразной корзины с приманкой внутри и вращающейся крышкой (коши, морды, ступы, тынки…)

96

Больше двух метров, аршин — чуть больше 70 см.

97

Миса — большая миска (лава — широкая лавка, кадь — большая кадка). Репа была основным овощем Древней Руси, из неё варили похлёбки, каши, делали начинку для пирожков, её пекли, тушили, квасили, солили, ею фаршировали гусей и уток. Были ещё горох, капуста, свёкла, возможно, уже огурцы и морковь.

98

Отличительные знаки гонца: дубинка с крестообразным навершием и рожок на шнурке

99

Скатка — плащ, свёрнутый в рулон и завязанный в кольцо; можно носить через плечо или приторочить к седлу

100

Восточное крыло — Крылошанский конец, Рачевка; Западное крыло — позднее Пятницкий конец, когда построят церковь Параскевы Пятницы, сейчас начало ул. Б. Краснофлотская

101

Сейчас Заднепровский рынок

102

Рачить — ловить раков; заботиться о хозяйстве (рачительный)

103

Тын — сплошной деревянный забор без просвета из кольев, брёвен или жердей