Война, блокада, я и другие… Мемуары ребенка войны

Людмила Пожедаева (2013)

Издание содержит адаптированный для детей дошкольного и младшего школьного возраста текст известной книги Людмилы Пожедаевой «Война, блокада, я и другие». Школьница в 16 лет в душевном порыве написала мемуары о том, как в семилетнем возрасте оказалась в адском хаосе войны, в страхе и боли, в ужасе, голоде, холоде блокады Ленинграда, а затем в Сталинграде; написала о том, как война калечит тела и души побежденных и победителей. В формате [b]a4.pdf[/b] сохранён «издательский.pdf»

Война

Я с детским садом на даче в Сиверской. Дача стоит на высоком берегу реки Оредеж, и к ней спускается длинная деревянная лестница. Места дивные, и детская Душа моя живет восторгом этого прекрасного мира. Мне просто хорошо и спокойно, хотя тогда я этого объяснить не могла. Я просто жила и радовалась, как все дети кругом.

На участке нашей дачи совсем незнакомые люди роют окопы. Мы не знали, что это такое и зачем, и дружно решаем, что это нам делают для игры, и мы очень радуемся. Когда люди уходят, мы бегаем по этим извилистым лабиринтам. Там можно прятаться. Мы уверены, что там сделают деревянный пол, стены поклеют обоями или покрасят, а чтобы нас не мочил дождь, сделают крышу. А пока нас ругают, потому что мы там очень пачкаемся. Но окопы продолжают рыть, а мы продолжаем там играть.

Потом вдруг нас начинают стричь наголо. Девочки постарше плачут, сопротивляются. Но нас продолжают стричь. Я долго бегаю по даче, прячусь. Мне жаль моих косичек. За мной бегает воспитательница младшей группы Нина Антоновна. Мне всегда казалось, что она меня любит. И поэтому мне совсем не понятно, за что она хочет меня остричь. Я пытаюсь перелезть через забор и спрятаться под деревянной лестницей, ведущей к реке, но повисаю на платье и оказываюсь в руках у Нины Антоновны. Она сжалилась надо мной и оставила мне челочку. А я все плакала и кричала, что мама теперь меня не узнает. Мама меня узнала и почему-то совсем не удивилась. Она приехала на дачу не в родительский день и сказала, что началась война и папу забрали на фронт. Я тогда ничего не поняла, но помню, что первый раз мама показалась мне некрасивой. Она всегда была красивой, веселой, любила петь и играла на гитаре. А тут она была очень грустной. Лицо почему-то было серое, щеки провалились, и стали торчать скулы, которых у нее никогда не было. Потом приезжали и другие мамы, и все говорили — «война». И мы с упоением играли в свою войну — «убивали и ранили» друг друга, затем воскресали, наступали, отступали… Делали из травы и цветов разные «лекарства». Все хотели быть командирами и никто — фрицами. До хрипоты орали «Ура!» и «Хенде хох!», сдирали в кровь коленки, ползая по-пластунски. В общем, жили своей детской жизнью. И вдруг нас почему-то везут домой, в город, хотя лето только началось. Нам сказали, что нас повезут на другую дачу, вот только заедем домой и поедем дальше. Меня в городе никто не встретил. Я долго болталась по двору одна. Квартира была закрыта. Мама пришла с работы только вечером. Ей никто не сказал, что нас вывозят с дачи. На другой день началась какая-то непонятная суматоха. Меня фотографировали — одну и с мамой. Мама покупала мне много разных сластей — шоколада, конфет, печенья, пирожных… Она пришивала к моим вещам лоскутки с моей фамилией и именем, с адресом и еще какими-то данными. К пальто, кофтам и другим вещам пришивала кармашки и в них вкладывала маленькие фотокарточки — свою, мою, папы и братика — и записки с нашим домашним адресом, на случай если я вдруг потеряюсь. А я никак не могла понять, почему я должна теряться — ведь я уже совсем большая, мне скоро будет семь лет.

…О братике я думала, что он на даче, но мама сказала, что он с яслями тоже поехал на новую дачу… Он вернется в нашу семью только в 1947 г.

И вот нас снова сажают в поезд. Вагоны показались чудными, и их почему-то называют «телячьими». Мамы нас тискают, плачут, все кричат, толчея, суета, теснота… Мы прощаемся, и я снова не понимаю, почему все мамы плачут, ведь мы едем на новую дачу и в родительский день все они к нам приедут…

А пока я сижу вместе с другими детьми на нарах, где-то под потолком вагона, потому что в этом вагоне нет ни длинного коридора, ни уборной, ни спальных полок, а всего двухэтажные нары в разных концах вагона. Это очень интересно. Через плечо у меня висит тряпочная сумка, а в ней аж пять плиток шоколада в очень красивых обертках. Они не дают мне покоя. Я достаю их по очереди, и мы тут же их съедаем все сразу. Жарко. Душно. Шоколад тает и липнет к рукам. Нам нравится, что мы все перемазаны, что радостно стучат колеса, эта широкая, необычная полка, и впереди новая дача и длинное-длинное лето…

О войне мы ничего не знаем толком, а потому нам совсем не страшно, а даже весело от необычности обстановки…

Война

Война обрушилась нежданно…

И, подхватив, несла с собой…

И танки с черными крестами

Уже гремели за спиной…

Земля взметнулась на дыбы…

Меня куда-то вдруг швырнуло,

И я от страха, боли, слез

К земле, как к матери, прильнула.

Кому пожалуюсь теперь

Я этой памятью больною,

Когда шарахнуло меня

Безжалостно взрывной волною…

Когда летела кувырком,

Не понимая, что случилось…

Меня пометила война —

Вот так судьба распорядилась…

С войной слепою и жестокой

Я бок о бок теперь пойду…

Четыре очень долгих года

Свой Крест недетский понесу…

А впереди грядет блокада…

Голодный, стылый Ленинград,

И умирающим не нужен

На Красной площади парад.

Нас ждут жестокие потери

И разрушения Души,

А встреча первая с войною —

Лишь пробный камушек войны…

Когда охотиться за мною

Немецкий будет самолет,

То захлестнет волною страха

И сердце шлепнется в живот…

Потом я с голода и стужи

Тихонько буду умирать…

Еще ужасные виденья

Мне будут душу потрясать…

И крысы бабушку обгложат…

И кем-то съедено дитя…

Но ведь такого быть не может!

Все это пережить нельзя!

Все пронесут военный Крест…

Все-все, от мала до велика…

И не услышат среди бед

Детей беспомощного крика…

Но войны жалости не знают,

Война не ведает добро.

Шел по земле жестокий молох,

Не разбирая ничего…