Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Людмила Чёрная, 2018

Эта книга – «собранье пестрых глав… ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Ее автору Л. Б. Чёрной, публицисту, переводчику с немецкого произведений Г. Бёлля, Э. М. Ремарка, Ф. Кафки и др. известных писателей, в 2017 году исполнилось 100 лет. В 2015 году у Л. Б. Чёрной вышла в «Новом литературном обозрении» книга воспоминаний «Косой дождь» – о времени и о себе. Главной темой новой книги стали «картинки прошлого» в свете настоящего: как день вчерашний породил день сегодняшний. Недаром Л. Б. Чёрная начинала свою карьеру как политический журналист и 40 лет жизни посвятила истории немецкого фашизма, написав на эту тему множество статей и – совместно с мужем Д. Е. Меламидом – книгу о Гитлере «Преступник номер 1». Можно соглашаться или нет с авторской трактовкой 1990-х годов и ныне происходящего, но острый ум, наблюдательность, полемический темперамент и живой интерес к событиям и людям, а также замечательное чувство юмора делают повествование чрезвычайно занимательным.

Золотая моя Москва

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Повторю своими словами эпиграф этой книги: когда я вспоминаю былое, никакого эпического потока событий не вырисовывается. Надо долго складывать разрозненные картинки, чтобы получилось нечто связное. И если это все-таки удается, я прихожу в волнение. Очень часто я не вижу прошлое так, как мне его преподносят в газетах, на ТВ и даже в разговорах так называемой либеральной интеллигенции. Что уж совсем странно.

Вот скажем, считается, что «золотая моя Москва», как пелось в одной советской песне, всегда была прекрасным, сказочно красивым городом, который сейчас уничтожают путинские варвары.

Насчет варваров — все правда. Главный, правда, еще допутинский варвар Лужков^[1] за долгие годы правления, так и не захотел понять разницу между новоделом и подлинной стариной. На его совести и изуродованное здание Военторга, и «неведомы зверушки» около Александровского сада, и фигура Петра на длинном, как земляной червь, цоколе, и храм Христа Спасителя номер 2 — такой нешедевр. Я всегда говорила: счастье, что «мэр в кепочке» не стал градоначальником Афин, он наверняка сделал бы евроремонт в Акрополе. А если бы Лужков был городничим в Риме, то поспешил бы покрыть Колизей позолоченной крышей.

Но разве дело только в Лужкове?

На моей памяти «золотая моя Москва», или скорее город «знакомый до слез, / до прожилок, до детских припухлых желез» — я прожила в Москве всю свою долгую жизнь, — оставалась все семьдесят пять лет советской власти несчастной, неухоженной, темной и даже облезлой…

И только в XXI веке, а именно при Путине, Москва преобразилась, стала живым, шумным, залитым огнями мегаполисом.

Вы скажете, что в Москве сейчас все чересчур… Чересчур много автомобилей, из-за которых город то и дело стоит в пробках, чересчур все украшено и разукрашено. Не спорю. Но ведь это вполне объяснимо. Золушке, которая столько лет жила в нищете и заброшенности, хочется покрасоваться, пороскошествовать, пофорсить.

Ну да ладно. Я ведь затеяла этот разговор не для того, чтобы заступиться за сегодняшнюю Москву. Она в этом не нуждается. Я хочу рассказать о той, отнюдь не прекрасной Москве, о которой, тем не менее, сейчас говорят с придыханием.

Я еще помню Москву 1920-х годов. Мне было тогда и пять лет, и десять. И жила я с папой и мамой в переулке у Покровских ворот. Свидетельствую: и Покровка, и Маросейка, и Сретенка — они недалеко от Покровки — были скучные, некрасивые улицы. По обе стороны Покровки тянулись двух — и трехэтажные дома, довольно обшарпанные. Внизу помещались магазинчики с галантереей, наверху обитали жильцы. Правда, на Покровке, да и на Сретенке, встречались вкрапления — многоэтажные, каменные здания. Красивые и современные по тому времени дома были разбросаны по всему городу, они возвышались и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и на Неглинной, и на Петровке, и на обеих Дмитровках, и, конечно же, на Кузнецком Мосту — параднейшей улице нэпманской Москвы.

Самые роскошные здания-громады возводились по заказу Страхового общества «Россия». Из этих зданий назову всего лишь два: одно тянется вдоль Сретенского бульвара и состоит из нескольких корпусов, соединенных арками, другое — на Лубянской площади (бывший отель Страхового общества). В нем помещались ЧК, ВЧК, ГПУ, НКВД, МВД, КГБ — словом, по Оруэллу, зловещее «Министерство Правды».

Поэт Коржавин в свои молодые годы почтительно-влюбленно назвал монстра на Лубянке «готическим зданием Чека». На моей памяти готическое здание постоянно росло вширь и, наверное, вглубь, где, как мы знаем, находилась внутренняя тюрьма, подвалы Лубянки. Ради наземного расширения здания ЧК сносились целые кварталы, и никто, разумеется, не спрашивал, какие памятники старины были при этом уничтожены. В 1948 году, то есть уже после победы над фашистской Германией, здание «Министерства Правды» было решено реконструировать, сделать более парадным. Реконструкцию поручили самому известному тогдашнему архитектору Щусеву. И Щусев превратил грозную раздавшуюся вширь громадину в нечто похожее на итальянский дворец XV века, взяв за образец Палаццо делла Канчеллерия в Риме. Старый циник Щусев прокомментировал свою работу так: «Попросили меня построить застенок. Ну, я им построил застенок повеселее…»

Страховое общество «Россия» и прочие крупные строительные компании возводили здания в Москве отнюдь не в 1920-х, а еще до революции. Правда, в 1920-х Ленин ввел в России нэп, дабы народ хоть немного отдохнул и отъелся после мировой войны 1914 года, после революции и гражданской войны, но до роскошных домов дело не дошло. Серьезные люди, которые строили грандиозные объекты в Москве, понимали, что нэп — всего-навсего короткая передышка и нэпманов-буржуев вот-вот перестреляют чекисты из «палаццо» на Лубянке.

Но все же при нэпе какая-то жизнь в Москве еще теплилась. На площадях стояли котлы с асфальтом, так как советская власть решила заасфальтировать булыжные мостовые на некоторых улицах. Вокруг горячих котлов грелись беспризорники, эти гавроши 1920-х, несчастные, завшивленные мальчишки, у которых не было ни родных, ни крова. Москвичи их боялись; беспризорники могли стащить кошелек, срезать сумку. Они курили, разговаривали на фене, нюхали кокаин… Там же, на площадях шла торговля. Она была хоть и бойкая, но довольно жалкая. Папиросы продавали врассыпную, детские игрушки были самоделки; мороженое тоже самодельное, его мороженщики делали дома, а не на хладокомбинате, привезенном Микояном из Америки только в 1930-х…

Театров, правда, было много. И книги еще выходили без цензуры. Но облика Москвы это не меняло.

Не верите? Тогда послушайте хорошего писателя Евгения Петрова. Вот что он написал в предисловии к «Записным книжкам» покойного Ильи Ильфа, своего друга и соавтора:

В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники. С грохотом проезжали ломовики. Валялось сено. Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулочкам… Возле асфальтовых катков сидели беспризорные дети…

И далее из предисловия Е. Петрова видно, какой чудовищный быт сложился в Москве в 1920-х. Вот как он описывает жилище в общежитии, которое «счастливчик» Ильф получил от популярной в ту пору газеты «Гудок»:

Нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночевок в коридоре у знакомых, чтобы назвать комнатой эти ничтожные количества квадратных сантиметров, ограниченные половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрас на четырех кирпичах и стул. Потом, когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен еще и примус…

В 1920-х в Москве появился канцеляризм «уплотнение». Он значил, что отныне квартиры уже не отбирали у прежних владельцев, как в годы революции, а всего-навсего уплотняли, подселяли новых жильцов. Превращали в коммуналки — очевидно, от слова «коммуна». Тогда казалось, наверное, что это ненадолго. Напрасно казалось. Коммуналки дожили до сегодняшнего дня!

Те здания, что возводились в Москве в 1920-х или в начале 1930-х, сейчас наперечет. Они построены по чертежам архитекторов-новаторов, их стиль — конструктивизм, среди них и дом знаменитого Ле Корбюзье на Мясницкой. Ключевые слова в отношении этих зданий — функциональность и серийность. Удобно, современно, ничего лишнего и создано на промышленной базе.

В одном конструктивистском доме у Павелецкого вокзала — не знаменитом — жила моя приятельница по Радиокомитету. Квартиру дали ее отцу, видному ответработнику (не знаю, как они в 1920-х именовались).

Спланирована была квартира весьма толково. Комнаты отдельные. Большая кухня, которая вполне могла служить и столовой. Широкий, удобный коридор. И даже кладовка — мечта всех домохозяек СССР. Полы, правда, не паркетные, но деревянные! Это, впрочем, пустяк. А вот и не пустяк. В квартире не было ни ванной комнаты, ни душевой. Приятельница объяснила причину — вблизи дома открыли баню. И проектировщики решили, что жителям дома негоже отрываться от народа: мыться надо в коллективе.

Но хватит о Москве 1920-х. Пора переходить к 1930-м годам.

Итак, 1930-е. Грандиозные. Величественные. Страшные. Ужасные.

Фасад 1930-х — пятилетки. Гиганты индустрии. Освоение Арктики. Беспосадочные перелеты. Мы — первые в мире! Энтузиазм масс. Миллионные демонстрации. Физкультурные парады на Красной площади. Военные парады… Ура!.. Да здравствует!..

Изнанка — коллективизация. Обезземеливание деревни. Депортация крестьян. Голод. Голодомор. Даровая рабочая сила или рабский труд. Возводи, что хочешь — хоть пирамиды. Массовые казни. Показательные процессы. ГУЛАГ…

Ну и как это все отразилось на Москве?

Москву власть щадила. Она стала витриной… Голод ее миновал. Но карточки все же ввели. И товары из открытой продажи исчезли — как продовольственные, так и мануфактура. С этим покончили раз и навсегда. Стало быть, возникли всевозможные кормушки для номенклатуры (правда, слова «номенклатура» в 1930-х еще не было). Появились и закрытые распределители, и закрытые поликлиники, закрытые ателье и закрытые столовые. Хотя работал Торгсин, куда вход был свободный. Там шла торговля не только с иностранцами, но и с «туземцами». Туземец-москвич выкладывал свое золотишко, спасенное в 1920-х от дяденек с Лубянки, а продавец давал ему взамен белые парусиновые туфли или шерстяной берет…

Но серьезные люди отоваривались в закрытых распределителях, а шили в закрытых ателье. В связи с этим до самых 1990-х исчезла реклама. Реклама «Летайте самолетами Аэрофлота» воспринималась москвичами как веселая острота. А на чем еще мы могли летать? На метле?

Закрытые заведения не только не рекламировались, но, наоборот, скрывали свое присутствие. Никаких вывесок. В спецстоловые вели незаметные двери, и на окнах висели домашние занавесочки. И всюду требовался пропуск. Ключевое слово было «бдительность».

В 1930-х годах для простых смертных ввели разные поощрительные награды. К примеру, ордера. Не ордена, а ордера. По ордеру, который получила мама, трудясь в ТАССе, она заказала для меня первые в моей жизни взрослые туфли. Мне стукнуло тогда пятнадцать, но я до сих пор помню эти кожаные, черные с серым полуботинки на маленьком каблучке… И еще я помню, как в 1940-м, когда у нашего курса ИФЛИ был выпускной вечер, мы, девушки, оглядев друг друга, увидели, что выходные платья на нас те же самые, что были на первом институтском вечере пять лет назад. Недолго думая, побежали в уборную и поменялись нарядами, чтобы хоть несколько часов побыть в «новеньком».

Вас это умиляет? Меня не очень.

Я написала, что москвичи, слава богу, не голодали. Но о нормальной еде пришлось забыть. В 1930-х меня, к примеру, удивляли бутерброды с копченой колбасой, которые мама приносила из буфетов на партсъездах, — там она и ее коллеги по ТАССу переводили на иностранные языки речи вождей. Удивляла не только колбаса, но и белый, хорошо пропеченный хлеб. И уж в полный восторг приводила карамель в аккуратных обертках-фантиках. Помню также, что наша домработница сбивала масло в большой кастрюле из купленной на рынке сметаны. О деликатесах типа осетрины, копченых колбас и черной икры, которых при нэпе было навалом, в 1930-х забыли и думать.

Может, наличие домработницы кого-то коробит, но так было. Либо в семье имелась бабушка, либо, если хозяйка работала, держали «живущую» домработницу. При бабушках были домработницы «приходящие».

Но при чем здесь город? Очень даже при чем. Не верю я, что самый великий и прекрасный город может процветать, если его жители терпят нужду, едят что попало, спят вповалку, одеты, как нищие…

Старая Москва — так же как и ее население — Сталина не интересовала. Ему было наплевать, что дома годами, десятилетиями не ремонтировались и, стало быть, ветшали, а иногда просто разваливались. Наплевать, что народа в коммуналках все время прибывало — рождались дети, приезжали родственники из провинции, где жизнь была еще тяжелей. Комнаты по-новому перегораживали, а жилищные нормы уменьшали.

Сказать, что в 1930-х в Москве ничего не строили, нельзя. Строили как раз много, но не для людей, вернее не для простых людей.

Перво-наперво на берегу Москвы-реки появился огромнейший Дом правительства (знаменитый Дом на набережной) — специально для номенклатуры. Его возводили американские инженеры. И для своего времени он был современным и функциональным.

Дома для власть имущих появились тогда же в разных районах Москвы — и в арбатских переулках, и в переулках недалеко от Чистых прудов. Их обитатели — партработники высшего звена — в большинстве своем были еще люди скромные и радовались отдельным квартирам и чистым подъездам с лифтершами. Но многие из них радовались недолго. Во второй половине 1930-х, в годы Большого террора, за жильцами элитных домов, в том числе Дома правительства, по ночам приезжали машины-фургончики — «черные вороны» — и увозили их на Лубянку.

Дома старых партийцев пустели, но… свято место пусто не бывает. В номенклатурные квартиры вселялись новые высокопоставленные жильцы.

Однако обо всем этом вслух не говорили. Боялись. Зато без конца обсуждали поистине грандиозные проекты московских новостроек. Самых амбициозных проектов, на мой обывательский взгляд, было четыре: новая Тверская, сиречь улица Горького; гостиница «Москва», метрополитен и мегапроект Дворец Советов.

Начну с Тверской. Перво-наперво перекроили здание Моссовета, ныне здание Московской мэрии. Вначале реконструкцию и надстройку этого здания поручили архитектурному мэтру Жолтовскому. Жолтовский был влюблен в итальянское зодчество эпохи Ренессанса, считался классиком неоклассицизма. Никакой современной архитектуры не признавал. Но Жолтовский после бесед с первым секретарем Московского комитета партии Щербаковым, фактическим хозяином Москвы, от реконструкции Моссовета отказался. В книге «Архитектура Сталина» я прочла, что это произошло после того, как Щербаков стал собственноручно рисовать колонны на его чертеже.

Ходила такая байка. Будто бы Жолтовский сказал: «Я человек старый и не хочу, чтобы про меня говорили: „Это тот, кто изуродовал дом московского генерал-губернатора“». Добавим: дом архитектора Матвея Казакова.

Эту байку я также прочла в книге «Архитектура Сталина». Но помню и другой анекдот по поводу нового облика здания на Тверской. «Один пьяный говорит другому: „Видно, я и впрямь допился до белой горячки. У меня давно двоилось в глазах, но чтобы я видел, что два одинаковых дома стоят один на другом, — такого еще не было. Стало быть, двоится уже и вдоль и поперек“».

В 1930-х на Тверской — от Охотного Ряда до Страстной площади — снесли множество старых домов и возвели помпезные корпуса по проектам архитектора Мордвинова и его мастерской.

Квартиры в этих роскошных зданиях предназначались для новой знати — стахановцев, летчиков, полярников, лауреатов-артистов, изобретателей, ученых и… людей творческих профессий.

Мы, молодые москвичи, называли Тверскую «Бродвеем» и гуляли по этому «Бродвею». Но вот беда. На нашем «Бродвее» нельзя было посидеть за чашечкой кофе или перехватить бутерброд и выпить кружку пива. На Тверской, по крайней мере в этом ее сегменте, открыли только бар «Коктейль-холл», переименованный московскими остряками в «Ёрш-избу», и дорогущий грузинский (!) ресторан «Арагви». На другой стороне улицы, правда, был роскошный отель «Националь» с не менее роскошным рестораном. Но кто же туда ходил?

Архитектура мордвиновских корпусов всегда казалась мне странной. Ее называли «сталинский ампир». Особенно странным был дом на углу Тверской и Страстного бульвара — на его крыше красовалось нечто вроде беседки-ротонды, а рядом стояла (на пуантах) балерина… Молва гласила, что балерина — Галина Уланова.

Но так или иначе — Тверская преобразилась. Преобразилась по воле Сталина. А все, что Сталин совершал, носило его фирменный знак — жестокость. Людям из домов, которые снесли, зачастую не давали никакого другого жилья. Их просто выгоняли на улицу. Знаю это не понаслышке. В одном из снесенных домов жила моя приятельница Верочка Острогорская. Было ей тогда двадцать, и она числилась студенткой Литературного института. И вот чиновник из Моссовета посоветовал ей построить себе квартиру самостоятельно и даже предложил кое-какие стройматериалы, в том числе… паклю. Звучало это как злая ирония. Самостоятельно можно было построить в 1930-х разве что собачью конуру. Пакля Веру должна была добить, но Вера не смешалась и быстро сказала: «Зачем мне пакля? Я ведь не птица, гнезда вить не умею». Не знаю, как на это отреагировал чиновник, но мы, друзья Веры, не оценили ее юмора. В 1930-х за такие шутки можно было получить срок…

Выше я написала, что архитектура вновь выстроенной Тверской показалась мне странной. Еще более странным был фасад огромного здания в Охотном Ряду — гостиницы «Москва». Он состоял из двух половин, и каждая половина имела свое архитектурное решение. Словом, не фасад, а двуликий, или скорее разноликий, Янус. Теперь говорят, что архитекторы предложили Сталину два варианта фасада — и вождь подмахнул, не глядя, оба…

Вот какие казусы происходят при диктатурах.

Но хватит вспоминать наземные монстры, пора вспомнить самый грандиозный осуществленный сталинский проект для Москвы 1930-х годов — первую линию метро.

Строительство московского метрополитена отражено и в песнях советских композиторов, и в стихах, и в толстых подарочных изданиях книг. Ну а мы, современники, слышали о нем на всех политзанятиях, читали во всех газетах. Изо дня в день нам рассказывали, как комсомольские бригады метрополитеновцев, соревнуясь друг с другом, проходили особо трудные пласты, как боролись с плывунами, как прокладывали тоннели и как создавали станции глубокого залегания.

Фокус советской журналистики-пропаганды заключался в том, что о московском метро говорили так, будто оно станет невиданным чудом, единственным в мире. А между тем подземки существовали уже во многих столицах и крупных городах Европы и Америки.

У меня с метро связано замечательное воспоминание: 1935 год. Весна. Мы с подружкой Шурой, ученицы десятого класса, прогуливаемся по центру, и вдруг нас останавливает незнакомый мужчина. Замечу à propos: в то время молодым девушкам и в голову не приходило бояться незнакомых мужчин, которые заговаривали с ними на улице. Итак, нас остановил мужчина и сказал примерно следующее: мол, у него два билета на поездку в метро, которое официально еще не открыто, но, к сожалению, он билетами не может воспользоваться. Срочно покидает Москву. Готов отдать нам эти билеты, чтобы мы вместо него прокатились от Охотного Ряда до Сокольников…

Радость наша не знала предела. Мы, конечно, сразу решили, что незнакомец — командировочный, один из героев пятилетки, которого вызвали в Москву, в Наркомат тяжелой промышленности, может, вызвал сам «Серго» (Орджоникидзе). Горячо поблагодарив «героя», мы не без робости вошли в вестибюль станции «Охотный Ряд», спустились по эскалатору на платформу и сели в чистенький пустой вагончик, и чудо-поезд мигом домчал нас до станции «Сокольники». Ну а потом мы долго-долго добирались к себе домой, Шура — на Новую Басманную, я — к Покровским воротам.

А всего через год, уже студентка, я ежедневно проделывала тот же путь — ездила на метро в Сокольники, где находился мой институт ИФЛИ. Только садилась в метро не на Охотном Ряду, а у Мясницких ворот…

Метрополитен был нужен москвичам как воздух, но не уверена, что им необходимы были стены, облицованные мрамором всех цветов, драгоценная мозаика, фрески, панно, изваяния, статуи, барельефы и хрустальные люстры.

Пусть простят меня поклонники сталинской архитектуры, мне и в 1930-х не нравились, казались безвкусными подземные метродворцы, кроме, пожалуй, станции «Кропоткинская» архитектора Душкина (тогда она называлась станция «Дворец Советов»).

И все-таки затратный метрополитен (мы за ценой не постоим!) не был показухой. Он был нужен нам и по-другому нужен был и Сталину. Метро было нужно для грядущей войны, которую Сталин уже тогда готовил, но и боялся. Показухи в тогдашней Москве и без метрополитена хватало. Приведу только один пример — звезды на башнях Кремля.

В 1930-х решили поменять царских двуглавых орлов на красные пятиконечные звезды; поменять символ одной эпохи на символ другой. Вполне объяснимое решение. Но шумиха вокруг будущих звезд поднялась такая, будто сталинские умельцы не новые звезды мастерили, а сам Кремль заново строили. Без конца повторялось, что звезды обязательно будут рубиновыми — не красными, а именно рубиновыми. Видимо, из рубинов, которые, как известно, считаются наряду с алмазами, сапфирами и изумрудами драгоценными камнями первого класса и в большом количестве предназначены разве что для украшения царских корон и скипетров.

Когда звезды, наконец-то, появились на шпилях древних кремлевских башен, я побежала смотреть сие чудо-юдо. Задрав голову, увидела темные, мелкие, не сильно впечатляющие комочки. Потом выяснилось, что звезды отнюдь не из рубинов, а из рубинового стекла. А недавно, стало быть, более чем через полвека, я узнала из газет, что они трехслойные — из рубинового стекла, из хрусталя и из матового стекла. И освещаются изнутри сверхмощными лампами. В общем, я давно поняла, что со звездами из рубинов мне морочат голову.

И наконец, все 1930-е годы шла подготовка к суперграндиозному строительству Дворца Советов. Это сооружение должно было стать чем-то небывалым, чем-то в стиле египетских пирамид, что ли.

Дворец Советов решено было возводить в самом центре Москвы. На всякий случай снесли храм Христа Спасителя, который хоть и строили целых сорок лет, но, как считалось тогда, он не представлял собой «художественной ценности». Это я цитирую тогдашнюю формулировку.

Победителем конкурса на архитектурное решение уникального Дворца Советов оказался знаменитый архитектор Иофан. По его замыслу, само здание Дворца должно было служить пьедесталом для гигантской статуи Ленина.

Помню, в Москве говорили, что голову Ильича никто так и не увидит. Она будет окутана облаками.

Естественно, Дворец Советов предполагалось окружить огромным парком.

Пока подробности будущей мегастройки обсуждались, в Москве стоял вселенский плач. Ведь целый многонаселенный район был обречен на снос. Боясь оказаться на улице, коренные москвичи меняли свои комнаты на любые углы в любых халупах, чтобы только убежать подальше от будущего Дворца… Суеверные граждане решили, что место это заколдованное. Будто бы на нем стояла древняя старообрядческая церковь, которую сожгли, и будто бы старообрядец-поп проклял ту землю на веки вечные.

Но Дворца Советов Сталин, как известно, не построил, и все торжественные мероприятия сталинской и послесталинской России — от показательных процессов до похорон вождей, от Первого съезда писателей до шахматных поединков Карпов — Каспаров — проходили в Колонном зале старого Дворянского собрания, которое большевики переименовали в Дом Союзов.

В утешение самой себе скажу, что в XX веке не только Россию, но и другие цивилизованные страны обуял бес гигантомании. Сперва это произошло с фашистской Италией, за Италией последовала Германия — страна, славящаяся своими протестантскими добродетелями: умеренностью, скромностью, благоразумием. Немецкие бюргеры в 1930-х отвернулись от своих фахверковых домиков и возжелали любоваться сооружениями-гигантами. Лейб-архитектором Гитлера стал Шпеер, и в Нюрнберге появился грандиозный стадион для грандиозных парадов и не менее грандиозной Олимпиады 1936 года. Была построена и огромная так называемая «Имперская канцелярия» — резиденция Гитлера, где этот пигмей восседал за необъятным письменным столом. И наконец, в 1937 году на Международной выставке в Париже немцы создали впечатляющий павильон, который занял второе место, уступив только павильону СССР, увенчанному скульптурой Мухиной «Рабочий и колхозница».

Я всегда считала, что гигантоманию насаждают диктаторы в странах с тоталитарными режимами. А на старости лет вдруг подумала, что, быть может, все обстоит с точностью до наоборот. Гигантомания, возможно, поветрие, охватывавшее само общество, а вожди и фюреры всего лишь первыми улавливали сей тренд. Но здесь не место рассуждениям об «имперских канцеляриях» и стадионах нацистов. Что мне Гекуба? Я всю жизнь прожила в Москве…

Итак, сталинская Москва… В этой Москве в 1930-х не столько строили, сколько разрушали.

Именно в 1930-х окончательно уничтожили то, что я назвала бы «скромным обаянием Москвы»: бесчисленные дворянские и купеческие особнячки плюс «сорок сороков» — церкви и часовенки, понатыканные в старой Москве буквально на каждом шагу.

Я совершенно сознательно начала разговор о Москве не с особнячков и не с церквей, а со зданий, построенных в самом конце XIX века и в самом начале века XX, ибо эти дома очень похожи на дома в других европейских городах, будь то Берлин или Прага. Они свидетельствуют о том, что Москва шла по тому же пути, что и вся Европа. Более того, Москва должна была превзойти Европу, ибо именно в Москве жили в ту пору самые главные люди цивилизованного мира… По Хамовникам запросто гулял Лев Николаевич Толстой; по Петровке, обеим Дмитровкам, да и по Камергерскому переулку хаживал Антон Павлович Чехов, а в районе нелепого здания театра Советской армии родился сумрачный и беспощадный гений — Федор Достоевский — кумир нескольких поколений и россиян, и европейцев. Что было, то было…

Ну а теперь вернемся к, так сказать, музейной застройке Москвы, к особнячкам. Вся прелесть этих особняков и особнячков заключалась в том, что каждый из них имел свою фишку: несколько колонн перед фасадом или подъезд, украшенный львами, а то и грифонами; резной флюгер на крыше или каменную терраску со ступеньками, которые вели прямо в сад, с такой же каменной оградой и с каменными вазонами. А порой и просто особенно красивые двери в подъезде или чудесную ажурную решетку на балконе. Добавим к этому замечательный внутренний декор — паркет, лепнину. За всей этой красотой надо было ухаживать, и, естественно, она исчезла в тот самый час, что и хозяева особняков. Освободившуюся, ничейную жилплощадь немедленно заселили под завязку. И тут же несчастные жильцы начали ломать, городить, перестраивать.

Вся красота одноэтажной Москвы пропала, так сказать, самотеком. Но, кроме того, в 1930-х власти стали активно уничтожать то, что еще можно было спасти.

Снесли белые стены Китай-города. Таких стен, по-моему, нет ни в одном европейском городе. Снесли древнюю Сухареву башню. Зачем? Почему? Выкорчевали вековые деревья на Садовом кольце, хотя машин было в ту пору еще очень мало и деревья никому не мешали.

Прочла у Эренбурга в книге «Люди, годы, жизнь» похожее перечисление варварски уничтоженных памятников старины в начале 1930-х. И поняла, что забыла о «Красных воротах». Вот что пишет Эренбург: «Помню разговор с И. Э. Грабарем. Он рассказывал, что многие архитекторы протестовали против сноса Красных ворот. Писали в докладной записке, что эта арка не мешает уличному движению… Доводы не подействовали».

Позже судьбу Красных ворот разделила Триумфальная арка. Ее снесли на площади Маяковского, потом поставили в конце Кутузовского проспекта. Советские градоначальники с позволения Сталина распоряжались Москвой как собственной вотчиной.

Не буду дальше перечислять утраченное. Но не могу не сказать об одной церкви на Покровке… Эту церковь я еще помню, поскольку первые двадцать лет жизни прожила, как сказано, в переулке у Покровских ворот. Речь идет о церкви Успения Пресвятой Богородицы. Она была построена в конце XVII века и являлась, как я потом узнала, шедевром нарышкинского барокко. Церковь была необыкновенно хороша и необыкновенно нарядна. И создал ее простой «смерд» Петька Потапов — гениальный самородок. Знаменитый Баженов сказал о церкви Успения на Покровке, что по красоте она не уступает собору Василия Блаженного на Красной площади.

Зачем же уничтожили эту прелесть? Впрочем, мое «зачем» звучит смешно. А зачем Сталин расстрелял в те же 1930-е, за три-четыре года до войны с нацистской Германией, своих лучших маршалов и комбригов?

Неконтролируемая злоба и ненависть плюс невежество не знают слов «зачем» и «почему». Но не мне с этим разбираться. Как сказано, моя тема — Москва и еще, пожалуй, москвичи. Так вот, могу отметить, что москвичам в ту пору было не до Москвы. Ведь 1930-е — это годы Большого террора. Любого человека можно было объявить «врагом народа» и отправить в ГУЛАГ… Какой же смельчак решился бы — нет, не осудить, а всего лишь обсудить сталинские планы строительства?

И все же не буду утверждать, что Москвою в ту пору правил один лишь страх. Сталин изрек: «Жить стало лучше, жить стало веселей». И вот уже москвичи запели: «Эх, хорошо в стране советской жить!», а потом и «Широка страна моя родная»… И на улицах перед кинотеатрами появились огромные щиты, с которых прохожим улыбалась без трех минут Мэрилин Монро — Любовь Орлова. Режиссер Александров снял три знаменитых фильма с этой почти голливудской красавицей: «Веселые ребята», «Цирк» и «Волга-Волга». И Орлова спела: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить». А до этого Александров съездил в США. Вернее, в САСШ — аббревиатура тогда была такой. Америка в начале 1930-х еще не стала врагом номер 1. На колхозных полях трудились американские тракторы «Фордзоны», трудились до тех пор, пока мы не научились делать такие же тракторы на Харьковском тракторном. И еще: наши заводы-гиганты по всей стране помогали строить американские специалисты. Как написал мой любимый Зощенко: «Какой прогресс и агрикультура»…

Но не только в кино мы веселились, смеялись и радовались… Во всех клубах, домах культуры и парках типа Сада Баумана или ЦПКиО (Центрального парка культуры и отдыха) появились массовики-затейники, которые учили москвичей разным веселым играм и пляскам. (Позднее эти игры-пляски остряки назвали «два притопа — три прихлопа».)

Более того, в 1930-х разрешили танцевать западные танцы — фокстрот, танго и чарльстон. И даже временно перестали бороться с джазом.

Заметим в скобках: в фашистской Германии джаз, фокстроты и прочие негритянские непотребства в конце 1930-х были запрещены…

Апофеозом 1930-х стала сталинская Конституция. Но Конституция касалась не одной только Москвы, а всего Союза. Поэтому не стану говорить о ней. Перейду сразу к 1940-м, военным, годам.

Как сказал поэт: «Сороковые, роковые, / Свинцовые, пороховые… / Война гуляет по России / А мы такие молодые!»

В самые драматические месяцы сороковых-роковых, в сентябре — октябре 1941 года, меня в Москве не было. 16 октября, когда гитлеровские генералы уже разглядывали через свои цейсовские бинокли Кремль, я колесила по России.

Теперь, на старости лет, читаю иногда, что Москву несправедливо объявили городом-героем. Мол, этой чести она не заслужила. В самые тяжелые дни москвичи бросились бежать, вместо того чтобы защищать столицу. Пишут подобное вполне уважаемые люди, например Даниил Гранин. Я с этими людьми в корне не согласна. В октябре 1941-го, когда из Москвы народ бежал или, как тогда уничижительно говорили, «драпал», многомиллионный город был совершенно беззащитен; гитлеровские армии стояли фактически уже не на подступах к Москве, а в самой столице, в Химках.

Что могли сделать безоружные москвичи, оказавшись лицом к лицу с вооруженным до зубов нацистским вермахтом? Выйти на улицу, соорудить баррикады и хором спеть старую революционную песню: «И все умрем за это»?

Особая статья — товарищи начальники: вместо того чтобы подумать о детях и стариках, они 16 октября возглавили драп, благо в их руках находился транспорт в виде эмок и грузовиков. По свидетельству Георгия Мирского^[2], эти самые эмки 16 октября неслись по пустым улицам Москвы с начальственными семьями внутри и с тюками на крыше, увозя их владельцев подальше от Москвы. Но к рядовым москвичам это не имело отношения.

А с тех самых пор, как свежие сибирские дивизии отбросили немецкие танки от Москвы, или с тех пор, как нацистский фюрер поменял планы и повернул свои главные силы к Волге, — существуют разные версии событий осени 1941 года — с тех самых пор Москва показала и свою стойкость, и свое мужество.

Я была в Москве проездом весной 1942-го и ужаснулась тому, как тяжело выживала вернувшаяся из эвакуации мама, а осенью того же года приехала домой насовсем и разделила с другими москвичами их заботы и тяготы.

Скажу коротко: Москва была темная, холодная, полуголодная и нищая. И притом все функционировало: переполненные трамваи бегали по своим маршрутам, карточки выдавались вовремя, заводы работали, почтальоны разносили треугольнички без марок — письма с фронта, а в амбулаториях (поликлиниках) старички-врачи — молодых медиков мобилизовали — исправно лечили больных. Даже милиция в Москве была в ту пору дружелюбной и заботливой. Знаю это не понаслышке; я трудилась в ТАССе, засиживалась часто допоздна и тогда имела дело с ночными, иногда милицейскими, а не военными патрулями…

И день в день, час в час выходили в Москве газеты, которые читали тогда так, как не читали никогда раньше. В «Красной звезде» все четыре года войны ежедневно печатались статьи Ильи Эренбурга. Гениальные статьи. И люди им верили. Недаром в списке врагов Гитлера и его рейха первым стоял Эренбург. Врагом номер 1 был не Сталин и, уж конечно, не диктор Левитан, как нам сообщили в 2015 году наши СМИ, а Илья Эренбург.

Но вот война закончилась. Мы победили! Ах, как люди ждали этого дня. Казалось, стоит снять с окон черные бумажные шторы (светомаскировку) и начнется новая, счастливая жизнь. Впрочем, «на свете счастья нет, но есть покой и воля».

Но о каких покое, воле, счастье можно было говорить при Сталине?

В самом конце жизни я, по-моему, поняла преступную логику Сталина, а стало быть, его планы по устройству послевоенного мира.

В итоге войны он вернул себе то, что захватил в период пакта Риббентропа — Молотова, а на Ялтинской конференции 1944 года с согласия Черчилля и Рузвельта по праву победителя наложил лапу на страны Восточной Европы и на Балканские страны. Отошла к нему фактически и половина Германии — будущая ГДР.

И перед ненасытными взорами диктатора замаячило то, что международники Страны Советов именовали «мировым господством».

Только этим, на мой взгляд, можно объяснить сталинскую политику в тот промежуток времени, который ему еще оставался, — от конца войны в мае 1945-го до смерти в марте 1953-го.

В эти восемь лет Сталин начал активно готовиться к новой войне, к войне со всем миром.

Не верите? Но зачем тогда надо было лихорадочно перевооружаться? Создавать сперва атомную, а потом и водородную бомбы? Ставить на поток производство все новых и новых ракет, истребителей, бомбардировщиков, орудий?

Зачем надо было сразу же после победы заново лепить образ врага — как внешнего, так и внутреннего?

При выборе внутреннего врага Сталин превзошел себя, проявил поистине дьявольский цинизм и наглость: воспользовался испытанным в веках оружием реакции — антисемитизмом. Не побоялся того, что антисемитизм и Холокост стали позорной меткой гитлеровского режима, только-только разгромленного Советским Союзом и его союзниками.

Ну а как все это отразилось на Москве?

Отразилось самым непосредственным образом.

В Москве появилась новая газета «Культура и жизнь» — аналог нацистской газеты «Штюрмер», которую делал патологический антисемит Юлиус Штрейхер и которая вызывала брезгливость даже у самих нацистов.

Советский «Штюрмер» включился в кампанию по разоблачению театральных критиков-космополитов. Вина космополитов заключалась в том, что они якобы скрывали свои еврейские фамилии, взяв себе в качестве псевдонимов фамилии русские. Кроме того, евреи-критики мешали русским драматургам ставить свои пьесы на сценах столичных театров. В итоге разоблачения театральных критиков-космополитов во МХАТе, на занавесе которого парила чеховская «чайка», появилось творение Сурова «Зеленая улица», а на сцене театра Вахтангова, где сам гениальный Вахтангов ставил «Принцессу Турандот», в 1960-х шли комедии А. Софронова «Стряпуха» и «Стряпуха замужем». На моей памяти интеллигенция перестала ходить на спектакли, которые хвалили в прессе.

Но все это были цветочки. Критиков даже не посадили. Наверное, потому, что они не годились для показательных процессов.

В чем они там могли признаться? В том, что готовили покушение на старуху Яблочкину, народную артистку Малого театра? Или в том, что сообщили японской разведке репертуарный план Большого театра?

Только уже в 1950-х годах нашли евреев, которых можно было показательно судить, объявив злодеями, преступниками, извергами рода человеческого, наймитами Америки, Англии и других стран капитала.

Извергами-наймитами стали известные врачи, лечившие кремлевских вождей. Дескать, врачи-наймиты уже много десятилетий не лечили, а, наоборот, убивали наших драгоценных вождей и военачальников, а также нашего Горького. И поскольку евреев-врачей было в СССР немало, каждый одураченный гражданин Страны Советов мог мысленно перенести их отвратительные деяния на самого себя и думать при этом: «Ежели евреи подняли руку на Жданова и Щербакова, на Орджоникидзе и Горького, то тем паче они могут залечить до смерти и меня, безвестного труженика».

Зачем я все это пишу в заметках о внешнем облике Москвы?

Мне хочется рассказать молодым, в какой обстановке товарищ Сталин захотел украсить столицу после Великой Победы.

Итак, послевоенная разруха. Только-только отменили карточки. И только-только провели денежную реформу — если у людей еще сохранялись рублики, то теперь они пропали. Жилой фонд в ужасном состоянии. По переулкам в центре ходят здоровые ребята из городских служб с лестницами и сбивают кувалдами ветхие балконы со старых особнячков, чтобы они, упаси бог, не обрушились прохожим на головы. Все московские подвалы и углы в коммуналках забиты новыми жильцами — людьми, всеми правдами и неправдами пробравшимися в столицу. Но главное, в каждой второй московской семье — невосполнимые потери: не вернулись с фронта отец, сын, муж, брат-сват, жених. И на улицах Москвы полно инвалидов — у некоторых подколот рукав, а кто-то и вовсе на костылях. В подмосковных электричках из вагона в вагон передвигаются калеки-нищие, поют свой авторский шансон о Льве Николаевиче Толстом и о графине Толстой. Гордые инвалиды не просят милостыню, и им не подают. Как можно? Им платят за исполнение авторских песен…

Беда, нищета и несчастья лезут из всех щелей!

И тут по Москве проносится слух: тов. Сталина, нашего Вождя и Учителя, не устраивает… силуэт Москвы. Да, да, именно силуэт.

Он, тов. Сталин, помнит, что раньше на горизонте поднимались церковные купола и колокольни с православными крестами. «Где все это?» — будто бы вопрошал Сталин. И поскольку соратники так и не подсказали Вождю, куда подевались церкви, Сталин повелел создать новый московский силуэт взамен старого. Возвести соответствующей высоты здания со шпилями, а на шпилях поместить пятиконечные звезды…

Напомним читателю, что в ту пору шла борьба с космополитизмом и с космополитами, в конечном счете с Западом, посему наш силуэт не должен был походить на их силуэт, а наши высотные здания — на их небоскребы.

Не знаю доподлинно, как все было разыграно и что тов. Сталин говорил на самом деле, но уже к началу 1950-х в Москве построили семь высоток. Могу их перечислить: университет на Ленинских горах, здание МИДа на Смоленской, гостиницы «Ленинградская» и «Украина», жилой дом на Котельнической набережной, жилой дом у Красных ворот и жилой дом на площади Восстания^[3]…

Естественно, сталинские пирамиды строились с привлечением рабского труда. На сей раз то был в основном не труд зэков, а немецких военнопленных. До сих пор на юго-западе, и не только на юго-западе Москвы сохранились дома гэбистов, которые сторожили заключенных-строителей. Считается, что и котлован для кооперативного дома Академии наук, где я живу, выкопали немцы-военнопленные. Меня это не трогает. Незачем было немецким воякам лезть в Россию.

Нравятся ли мне высотки?

Нет, не нравятся. На мой взгляд, их правильно назвали «тортами с кремом». Чистая эклектика.

Правда, не нравятся мне и американские небоскребы. Дважды побывав в Нью-Йорке, где вот уже сорок лет живет сын, я убедилась, что и нью-йоркские небоскребы безвкусны и крикливо-роскошны. И все же они отличаются от наших высоток в лучшую сторону: небоскребы были построены в богатой стране, наши высотки — в нищей. Поэтому и московские гиганты уже путинской эпохи, по-моему, куда уместней и лучше, чем их семь собратьев, возведенные в годы сталинщины.

Нельзя сказать, что во второй половине 1940-х и в два первых года 1950-х в Москве ничего, кроме высоток, не строилось. Немецкие военнопленные возвели сотни домов, в частности на Хорошевском шоссе и на других московских окраинах.

При Сталине построили многоэтажный Ленинский проспект. А до этого Большую Калужскую. Насколько я знаю, ее заселили гэбэшники. А в районе Ленинского проспекта на юго-западе столицы появились здания научных институтов, и вокруг них начали селить ученых-физиков, математиков, химиков и других представителей точных наук. «Богатым» академикам давали квартиры бесплатно, а доктора и кандидаты наук (победней) вступали в жилищные кооперативы Академии наук и получали вожделенную жилплощадь за деньги. И улицы в этом районе назвали именами ученых: улица Вавилова, улица Академика Петровского, Ломоносовский проспект, проспект Вернадского, улица Бардина, улица Ферсмана…

Советская власть явно придерживалась принципа римских императоров: «разделяй и властвуй». Посему в Москве так и повелось: физики живут на юго-западе, в районе Ленинского проспекта, лирики (писатели, киношники, художники) — в районе Ленинградского проспекта, между метро «Аэропорт» и метро «Сокол»…

И для военных создали специальный анклав в районе Волоколамского шоссе, Песчаных улиц, Хорошево-Мневников. Немецкие военнопленные построили там целый город похожих друг на друга зданий, и улицы назвали именами маршалов и генералов: проспект Маршала Жукова, проспект Маршала Василевского, улица Маршала Конева, улица Маршала Бирюзова, улица Маршала Вершинина, улица Маршала Баграмяна. И даже улица Маршала Тухачевского.

Впрочем, особо обласканные сталинской властью товарищи, будь то писатели или военачальники, художники или артисты, получали квартиры в пределах Садового кольца.

До сих пор дома, возведенные в конце 1940-х — начале 1950-х, именуются «сталинскими»; их считают престижными, солидными, добротными: толстые стены, лоджии, высокие потолки, большие парадные…

Я живу в сталинском доме, правда, в кооперативном… И не пристало мне его хаять. Ведь получение отдельной квартиры в этом доме, пусть за деньги, я считала и до сих пор считаю и чудом, и счастьем.

А теперь пора окончательно переходить к 1950–1960-м годам.

Нам всем известен день, когда начались эти 1950–1960-е. Они начались не 1 января 1950 года, а 5 марта 1953-го, когда умер Сталин. Довольно быстро к власти пришел новый царь — Никита Хрущев. Почти фольклорный персонаж.

Что осталось в памяти у большинства о его недолгом царствовании — с 1953-го по 1964-й?

Ворох смешных анекдотов и легенд о глупых Никитиных промахах. Никита, сняв с ноги башмак, стучал им на сессии ООН в США. Обещал за двадцать лет, то есть к 1980 году, догнать и перегнать Америку, а заодно построить в СССР коммунизм. Приказал сажать кукурузу и там, где надо, и там, где не надо. Орал на художественной выставке в Манеже: «Ослиным хвостом малюете…», «педарасы». Хотел отнять (правда, не отнял) у людей только-только полученные автомобили, гаражи и прочую частную собственность. Предлагал построить вместо деревень… агрогорода. И т. д. и т. п.

Ну а теперь посмотрим, что на самом деле совершил Хрущев.

На XX съезде партии, меньше, чем через три года после смерти Сталина, сказал с трибуны громко, на весь мир, что Сталин пытал и казнил невинных людей, гробил миллионы в концлагерях.

Фактически отменил «крепостное право», заведенное Сталиным. Дал паспорта крестьянам. И даже пенсию, пусть грошовую.

Уже в 1961 году, после XXII съезда партии, вынес тело тирана из мавзолея.

Мумию Ленина власть не может похоронить девяносто два года. Не хватает решимости. А у смешного Никиты хватило решимости выбросить из мавзолея Сталина.

Перечисляю дальше: именно Хрущев первым из генсеков стал ездить в Западную Европу и в США. И именно он пробил первую брешь в железном занавесе: разрешил простым гражданам турпоездки за границу. Пусть со многими оговорками, но разрешил.

Дал добро на опубликование «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына в журнале «Новый мир» Твардовского. И нанес этим цензуре СССР такой удар, от которого она уже не смогла оправиться.

Начал строить жилье не для маршалов и прима-балерин Большого театра, не для министров и членов ЦК, а для простых граждан. Пусть бедное жилье, пусть на окраинах, но строил быстро и в огромном количестве.

Замахнулся на всемогущую партийную бюрократию — планировал разделить партийные органы на городские и сельские.

И уже под конец жизни, когда его свергли соратнички, написал мемуары и даже… отправил их на Запад, хотя это и могло стать для него смертельно опасным.

Конечно, на его совести и Венгрия, и расстрел людей в Новочеркасске, и Берлинский кризис, и кошмарный Карибский кризис, грозивший миру ядерной катастрофой… Не без этого. Но какие могучие витальные силы поднялись в полузадушенной стране всего за одиннадцать лет хрущевского царствования! Буквально из-под земли появились и новое кино, и новая литература, и новый театр. И новая журналистика.

И разве не в эпоху Хрущева Королев, вытащенный из шарашки, создал первый в мире пилотируемый космический корабль? И разве не в эпоху Хрущева Гагарин полетел в космос?

Разговорилась! Не к месту!

Ну а что сделал для Москвы Хрущев? И здесь вспомнят в первую очередь все дурное. Хорошее забыли. Запомнили прорубленный Новый Арбат — «вставную челюсть». Впоследствии Арбат (старый) превратили в пешеходную зону. Смысла в этих новациях и впрямь было немного. Скучный Арбат не стал ни Монмартром, ни Унтер-ден-Линден — роскошной пешеходной улицей довоенного Берлина с богатыми магазинами и нарядной толпой. Иностранные туристы не пошли на старый Арбат. Как гуляли по Красной площади и глазели на Кремль, так и продолжают гулять.

Гораздо печальней, что при Хрущеве доломали Зарядье, а также снесли древние здания в Кремле, чтобы построить Дворец съездов.

Впрочем, тут уместно вспомнить старую поговорку: «Снявши голову, по волосам не плачут».

На каком основании у москвичей вообще отобрали Кремль? Почему территория Кремля не стала таким же парком, как Царицыно? При Хрущеве хотя бы на часть территории начали пускать посетителей. Но почему только на часть? И почему не откроют дворцы? И не идет служба в соборах?

Но больше всего нареканий вызвало поистине грандиозное дешевое строительство, которое Хрущев начал по всей стране.

Пятиэтажки, вернее кварталы пятиэтажек, остряки сразу окрестили хрущобами.

Я хорошо знала такой квартал в Москве на Открытом шоссе. В одном из новеньких домов дали (бесплатно) двухкомнатную квартиру любимому брату мужа Азару. До этого брат с женой и сынишкой жили в одной комнате в многоэтажном доме на Рождественском бульваре. Естественно, в коммуналке еще с двадцатью жильцами. В их с женой и сыном комнате было, кажется, 18 метров, но в ней еще отгородили высоким шкафом закуток метра в два, где жена Азара хранила кое-какие припасы, а также ведра и тазы, которые нельзя было держать ни на общей кухне, ни в общей ванной.

И тут вдруг Азар, как сказано, получает двухкомнатную квартиру с отдельной (пусть маленькой) кухней, с отдельным санузлом (пусть совмещенным), с балконом и с небольшой кладовкой…

Я часто бывала в этой квартире на Открытом шоссе. Там все было до мелочей продумано, функционально, удобно и уютно.

Брат мужа, талантливый технарь, один из безвестных тружеников, обеспечивавших и техническое, и военное могущество СССР, охотно занимался домом. А его жена была отличной хозяйкой. Когда их сын женился и уехал с Открытого шоссе, оказалось, что для двоих квартира в пятиэтажке вполне приемлема. Более того, инженер Лагутенко, строивший хрущобы, куда лучше разбирался в современной планировке, нежели знаменитые сталинские архитекторы. Столовая в двушке должна быть обязательно связана с кухонькой: бегать хозяйке по коридору на кухню неудобно, а прислуги у нее не предвидится. Большая ванная комната не так уж и нужна, а вот без кладовки очень трудно обходиться — загромождать скромное жилье шкафами не стоит.

Нет, я не против, чтобы люди жили в просторных хоромах… Но от имени таких, как любимый брат мужа Азар, как его жена Мара, да и от своего имени коренной москвички, прожившей до сорока лет в коммуналках, я хотела бы воздать должное и Хрущеву, и Лагутенко, и вообще всем людям, причастным к массовому строительству жилья в Москве. Да и не только в Москве.

Самое главное, что Хрущев создал какую-никакую промышленную базу для массового строительства. В середине 1950-х вышло два постановления: первое — «Об индустриализации строительства», второе — «Об излишествах», вернее о недопустимости излишне украшать дома, удорожая их.

Сразу же после этих постановлений возникло множество разного рода строительных комбинатов для создания всех тех компонентов, без которых невозможно современное массовое строительство, — от железобетонных блоков до сантехнической и электротехнической начинки целых узлов. Из этих узлов» возводились не только пятиэтажки, но и многоэтажные дома разной конфигурации. Что бы ни говорили снобы, но именно это и было московским «чудом». Простые люди, наконец-то, получили, пусть и скромное, но столь необходимое современное жилье.

Появилось в ту пору и большое количество кооперативов, сравнительно недорогих. И это тоже было чудом. Доступным, увы, не всем, ибо жилищных кооперативов всегда оказывалось меньше, чем нуждающихся в них.

Кроме того, «чудо» это было со множеством ограничений, оговорок и реверансов в сторону догматиков, радевших о чистоте социализма.

Кстати, и пресловутые шесть соток тоже давали со множеством условий. Одно время на них нельзя было построить дачный домик — только сарай для инструментов; потом домики разрешили — но определенной высоты и размера. Не соскучишься.

Пора переходить к 1970–1980-м, то есть к Москве эпохи застоя.

В эти годы, по-моему, происходило то же самое, что и раньше, но только, так сказать, втихую.

Воров стали называть несунами, и они растаскивали государственную собственность понемножечку, по винтику, по гвоздику. Продукты исчезали не сразу, как при Сталине, а постепенно. Диссидентов душили в подворотне, а не прилюдно. Престарелые вожди, с виду почти безобидные, губили все живое. И система, которая, казалось бы, разваливалась, на самом деле была еще прочна.

В ней вызревали, как в террариуме, и нынешние черносотенцы типа Дугина, и нынешние авантюристы-миллионеры, которые поразбежались по офшорам и разным экзотическим островам, и теперешние главари криминальных шаек. И пока завлабы в «розовых штанишках», интеллигенты из НИИ и из университетов проводили свои судьбоносные реформы, чтобы превратить Россию в свободную, процветающую, демократическую страну, гады из террариума захватывали позиции и в промышленности, и в культуре. И оказались они в 2010-х годах там, где они оказались…

Но не моим старушечьим пером все это описывать.

Ну а что происходило в это время в Москве?

В Москве в 1970 году фактически задушили «Новый мир» Твардовского, а сам Твардовский скончался. В 1974 году разогнали «Бульдозерную выставку». А в 1979 году писатели выпустили самиздатский журнал «Метрополь», авторов которого — известных поэтов и писателей — долго и нудно ругали и, как могли, притесняли. Выслали из страны Нобелевского лауреата Солженицына. Вся Москва по ночам слушала заграничное радио — чаще всего Би-би-си и комментатора Анатолия Максимовича Гольдберга. Москвичи слушали, а власть глушила. И казалось, что так будет продолжаться вечно.

Впрочем, мне уже ничего не казалось. Моего сына, участника «Бульдозерной выставки» и одного из создателей нонконформистского искусства в России, вынудили эмигрировать. Сын с семьей, а стало быть, с моим трехлетним внуком Данечкой, выехали в 1977 году на ПМЖ, то есть на постоянное место жительства. Предварительно у сына все отобрали и, как водится, объявили его персоной нон грата, которой въезд на родину был запрещен навеки. А мне и мужу тоже запретили поездки за границу. И тоже навеки. Не дай бог, увидимся с сыном где-нибудь в чужой стране.

Единственное, что я заметила в Москве в то время, — это передвижение номенклатуры среднего звена с окраин к центру. Тихо-тихо возводились для крупных чиновников чрезвычайно добротные, но довольно одинаковые дома в районе Сивцева Вражка и Гагаринского переулка, а также в районе Пречистенки — Остоженки и в переулках вокруг них. Естественно, жертвой нового строительства стали старые особняки. В частности, снесли домишко в Большом Власьевском переулке, где много лет жили мои родители и мы с мужем и с маленьким Аликом. Жили в одной перегороженной комнате.

На месте особняка возвели пятиэтажный дом, где, как мне сказали, на каждом этаже было всего по одной квартире. Ну что ж, красиво жить не запретишь. Тогдашняя номенклатура, как мы видим, это поняла.

Намеренно не пишу подробно о том, что начиная с конца 1980-х до самых нулевых, то есть в «лихие девяностые», и без того плохо освещенная, годами не знавшая ремонтов обедневшая Москва опускалась на самое дно. Стала еще более угрюмой, темной и нищей.

В нашем, казалось бы, элитном кооперативном доме Академии наук мои знакомые боялись выйти из квартиры, ибо у самой их входной двери спал бомж… На лестницах во всех шести подъездах нашего корпуса пахло мочой, а в подвалах ночевал всякий сброд. Кнопки в лифтах были сожжены, стены в длинных коридорах — у нас на каждой площадке по шесть квартир — были изрисованы граффити, а электрические лампочки болтались на проводе, так как плафоны кто-то систематически разбивал.

Карточек в 1990-х не вводили, но с едой было совсем плохо. Тем не менее москвичи не роптали. Уповали на будущее. Ведь революция 1991–1993 годов не привела ни к повальному голоду, ни к массовому кровопролитию.

* * *

Не хочу заканчивать заметок о «моей» Москве в XX веке на такой пессимистической ноте. Скажу напоследок, что, как ни мечтали власти назвать «дорогую мою столицу» образцовым социалистическим городом, она таковым не стала. Ее кривые переулочки, ее никогда не ремонтированные, но все же по-скоморошьему веселые домишки, ее дворики с одной дуплистой старой липой этому препятствовали. А главное, мешал образцовости пестрый московский народец. Хоть убей, он не был похож на население опытно-показательно-социалистического города.

Примечания

1

Книга писалась до того, как мэр Собянин начал реновировать Москву. Видимо, по знаменитой формуле Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

2

Георгий Мирский, талантливый человек, видный международник, арабист, всю войну подростком провел в Москве. В 2001 году издал свои мемуары «Жизнь в трех эпохах».

3

Теперь начали писать, что Сталин намеревался возвести еще одну высотку — самую грандиозную — в Зарядье. Но не успел. И будто бы на фундаменте этой высотки построили гостиницу «Россия». Ее тоже снесли. Как известно, там разбили парк невиданной красы!