Цирцея

Мадлен Миллер, 2018

Американка Мадлен Миллер, филолог-классик и шекспировед, стала известна читателям всего мира благодаря своему дебютному роману “Песнь Ахилла”. “Цирцея” тоже уходит корнями в гомеровский эпос и так же завораживает неожиданной реконструкцией личной истории внутри мифа. Дочь титана Гелиоса, самого солнца, Цирцея растет в чертогах отца одинокой и нелюбимой. Божественное могущество ей недоступно, но когда дает о себе знать ее непонятный и опасный дар, боги и титаны отправляют новоявленную колдунью в изгнание на необитаемый остров. Лишь изредка внешний мир врывается в ее одинокую вечность, пока не пристает к берегу избитый штормами корабль Одиссея. И далеко не всем последствиям этой встречи суждено остаться в легендах…

Глава четвертая

Корабли я видела на картинах, знала о них по рассказам. Золотыми, громадными, будто морские чудовища, изображались они, с резными поручнями из рога и слоновой кости. Ухмылявшиеся дельфины влекли их за собой или направляла команда из полусотни черноволосых нереид, среброликих, как луна.

У этого мачта была толщиной с деревце. Парус рваный, перекошенный, борта в заплатках. Помню, сердце подскочило к горлу, когда рыбак поднял голову. Его загорелое лицо блестело на солнце. Смертный.

Люди расселялись по земле. С тех пор как мой брат отыскал для наших игр этот пустынный уголок суши, прошли годы. Спрятавшись за выступом скалы, я наблюдала, как человек правит лодкой, огибает камни, тянет сети. Он был совсем не похож на холеных придворных Миноса. Волосы длинные, черные, слипшиеся от соленых брызг. Одежда изношена, шея в струпьях. На руках я увидела шрамы, оставленные рыбьей чешуей. Неземной грациозностью он не отличался, зато двигался решительно и четко — так прочный корпус корабля рассекает волны.

Стук сердца отдавался в ушах. Я опять вспомнила истории о нимфах, оскорбленных, изнасилованных смертными. Но лицо этого человека было по-юношески мягким, а руки, тянувшие из моря улов, выглядели проворными, но не безжалостными. И как-никак в небе над моей головой — отец, которого называют Всевидящим. Если окажусь в опасности, он придет.

Лодка уже приблизилась к берегу, человек всматривался в воду, выслеживая рыбу, невидную мне. Сделав глубокий вдох, я вышла на песчаный пляж:

— Приветствую тебя, смертный!

Он неловко дернул сеть, но из рук не выпустил.

— Приветствую! К какой богине я обращаюсь?

Голос его, приятный, как летний ветерок, ласкал слух.

— К Цирцее.

— А!

Лицо его оставалось осторожно-непроницаемым. Много позже он объяснил, что услышал это имя впервые и побоялся меня обидеть. Человек преклонил колени на неструганых досках палубы:

— Высокочтимая госпожа! Я вторгся в границы твоих вод?

— Нет. Я не владею водами. А это лодка?

Лицо человека меняло выражения, но истолковать их я не могла.

— Лодка.

— Мне бы хотелось на ней прокатиться.

Он помедлил, а затем направил лодку к берегу, но я не знала, что нужно подождать. Пошла к нему по воде и взобралась на борт. Сквозь подошвы сандалий я почувствовала, как горяча палуба, мне понравилось ее легкое, волнообразное покачивание — будто едешь на змее.

— Поплыли.

Как скованна я была, облаченная в свое божественное величие, о котором даже не подозревала. А он и того скованней. Я касалась его рукавом — он вздрагивал. Обращалась к нему — тут же отводил глаза. И вот что меня поразило вдруг: мне понятно его поведение. Я и сама так вела себя тысячу раз — в присутствии отца, деда и других могущественных богов, шагавших через мою жизнь. Великая цепь страха.

— Нет-нет, — успокоила я его. — Я не такая. Я не причиню тебе вреда, у меня и силы-то нет почти. Чувствуй себя свободно, как прежде.

— Благодарю, добрая богиня, — ответил он, но так дрожал при этом, что я невольно рассмеялась.

Этот-то смех, видно, и успокоил его немного — скорее, чем мои уверения. Одна минута сменялась другой, и мы разговорились — обо всем вокруг: вот рыба играет, вот птица падает камнем вниз. Я спросила, как сделаны его сети, и он принялся увлеченно рассказывать, потому что очень о них заботился. Когда я назвала имя своего отца, человек глянул на солнце и затрясся пуще прежнего, но настал вечер, а гнев так и не пал на наши головы, и рыбак, преклонив передо мной колени, сказал, что я, должно быть, благословила его сети, ибо они полны как никогда.

Я смотрела на его густые черные волосы, блестевшие в закатном свете, на сильные плечи, согнутые в низком поклоне. Этого и жаждут все боги в наших дворцах — поклонения. Но может, он делал что-то не то, или, скорее, не он, а я. Мне хотелось лишь снова увидеть его лицо.

— Встань. Прошу тебя. Я не благословляла твои сети, не наделена такой способностью. Я родилась наядой. Наяды управляют только пресными водами, и их умения скромны, но у меня и тех нет.

— И все же можно мне приехать снова? Ты придешь сюда? Я ведь в жизни никого чудеснее тебя не видывал.

Я ощущала не раз, совсем близко, излучаемый отцом свет. Держала на руках Ээта, спала под кипой толстых шерстяных одеял, сотканных бессмертными руками. Но до этого момента, кажется, и не знала тепла.

— Да. Я приду.

Его звали Главк, и приезжал он каждый день. Привозил с собой хлеб, которого я прежде не пробовала, сыр, который пробовала, и оливки, в которые он впивался зубами, а мне так нравилось на это смотреть. Я спросила его о семье, и он рассказал, что отец старый и злой, все время ругается и тревожится о пропитании, мать разводила лекарственные травы, но слишком много работала и надорвалась, а у сестры уже пятеро детей, она вечно больна и сердита. И если они не заплатят хозяину оброк, всех их выгонят из дому.

Никто еще настолько мне не доверялся. Я жадно впитывала его рассказы — так водоворот всасывает воду, — хотя едва ли и отчасти понимала, о чем в них говорится, что есть бедность, тяжелый труд и человеческий страх. Ясным было лишь лицо Главка, красивый лоб, серьезные глаза, которые порой увлажнялись слегка от огорчений, но всегда улыбались, глядя на меня.

Я любила наблюдать, как он делает обычную работу — руками, а не всплеском божественной силы: чинит порванные сети, моет палубу, кремнем высекает искру. Разводя костер, он сначала старательно, по-особому клал кусочки сухого мха, потом тонкие веточки, затем потолще, и так далее, все выше и выше. Об этом искусстве я тоже ничего не знала. У моего отца дерево и само охотно разгоралось.

Он видел, что я за ним наблюдаю, и смущенно потирал мозолистые руки:

— Я кажусь тебе уродливым, знаю.

А я думала: нет. Дворец моего деда полон сияющих нимф и мускулистых речных богов, но мне куда больше нравится рассматривать тебя.

Я покачала головой.

Он вздохнул:

— Чудесно, наверное, быть богом — ничто не оставляет на тебе следов.

— Мой брат как-то сказал: чувствую себя водой.

Он задумался:

— Да, это я могу представить. Ты словно переполнен, как чаша, налитая до краев. А что за брат? Ты о нем раньше не говорила.

— Он теперь царствует далеко отсюда. Его зовут Ээт. — Непривычно ощущалось на устах это имя столько времени спустя. — Я бы поехала с ним, но он не разрешил.

— Да он глупец, видно.

— Почему же?

Главк поднял на меня глаза:

— Ты золотая богиня, добрая и прекрасная. Будь у меня такая сестра, ни за что бы с ней не расстался.

* * *

Руки наши соприкасались, если я стояла у борта, а Главк работал рядом. Когда мы садились, мой подол ложился ему на ноги. Я ощущала теплоту его чуть огрубевшей кожи. И порой роняла что-нибудь нарочно, он поднимал, и мы притрагивались друг к другу.

В тот день Главк, встав на колени, разводил на берегу костер, чтобы приготовить обед. На это мне по-прежнему больше всего нравилось смотреть — простое земное чудо, творимое с помощью кремня и трута. Волосы падали ему на глаза, так красиво, щеки его алели в свете пламени. Я вдруг вспомнила о своем дяде, даровавшем Главку огонь. И сказала:

— Однажды я встречалась с ним.

Главк жарил насаженную на вертел рыбу.

— С кем?

— С Прометеем. Когда Зевс его наказал. Я принесла ему нектар.

Главк поднял голову:

— С Прометеем.

— Да. — Обычно он быстрее соображал. — Огненосцем.

— Это было поколений двенадцать назад.

— Больше. Гляди, твоя рыба!

Вертел повис в его руке, и рыба чернела на углях.

Главк не стал ее спасать. Взгляд его был прикован ко мне.

— Но ты моя ровесница.

Мое лицо обмануло Главка. Молодое, как и у него.

— Нет, — рассмеялась я. — Не ровесница.

Прежде он сидел, чуть завалившись на бок, касаясь моего колена своим. А теперь резко выпрямился, отстранился, так быстро, что я почувствовала холод там, где сейчас только чувствовала его. Такого я не ожидала.

— Эти годы ничто. Я прожила их без пользы. Ты знаешь о мире не меньше моего.

Я потянулась к его руке.

Но Главк руку отдернул:

— Что ты такое говоришь? Сколько тебе лет? Сто? Двести?

Я чуть не рассмеялась снова. Но у него шея напряглась, глаза округлились. Между нами в костре дымилась рыба. Я так мало рассказывала ему о своей жизни. Да и что рассказывать? Одна жестокость да насмешки за спиной. В то время мать пребывала в особенно скверном настроении. Отец все чаще предпочитал ей шашки, и злобу она изливала на меня. Стоило мне появиться, кривила рот. Цирцея безмозглая, как камень. В земле больше ума, чем у Цирцеи в голове. У Цирцеи волосы свалялись, как собачья шерсть. Если еще раз услышу этот надтреснутый голос!.. Почему из всех наших детей осталась именно она? Никому не нужна больше. Если отец и слышал, то виду не подавал, только молча переставлял шашки. В прежние времена я забилась бы в свою комнату, заливаясь слезами, но с тех пор, как появился Главк, все эти речи были для меня что пчелы без жала.

— Прости, — сказала я. — Глупая шутка, только и всего. Я вовсе с ним не встречалась, хоть и рада бы. Мы ровесники, не беспокойся.

Он не сразу, но обмяк. Шумно выдохнул:

— Ха! Представь только! Если б ты и правда жила тогда!

Он пообедал. Объедки бросил чайкам, потом погнался за ними, взмывающими в небо. Обернувшись, широко улыбнулся мне — его силуэт вырисовывался на фоне серебристых волн, плечи вздымались под хитоном. Сколько бы ни смотрела я впредь, как он разводит костер, о дяде больше не заговаривала.

* * *

Однажды лодка появилась поздно. Главк не бросил якорь, просто стоял на палубе с застывшим, мрачным лицом. На щеке его красовался синяк, темный, как штормовое море. Отец побил Главка.

— Ох! — У меня заколотилось сердце. — Тебе нужно передохнуть. Сядь рядом, я принесу воды.

— Нет. — Так резко он со мной еще не говорил. — Не сегодня, и никогда больше. Отец говорит, я бездельник, улов маленький. И мы умрем с голоду из-за меня.

— И все же сядь и позволь тебе помочь.

— Ты не можешь помочь. Сама говорила. У тебя нет никакой силы.

Я смотрела, как он уплывает. А потом, не помня себя, помчалась к деду во дворец. По сводчатым коридорам я бежала на женскую половину, оглашаемую стуком ткацких челноков, звоном браслетов да кубков. Мимо наяд, мимо гостивших здесь дриад и нереид, к дубовому табурету на помосте, где восседала моя бабка.

Тефида — так ее звали, великая питательница всех земных вод, рожденная подобно своему мужу на заре времен самою матерью-землей. Подол ее платья растекался озером, а шею обвивал, словно шарф, водяной змей. На стоявшем перед ней золотом станке растянулось сотканное ею полотно. Лицо у бабки было старое, но не морщинистое. Бесчисленных сыновей и дочерей излила ее утроба, и до сих пор они приводили к Тефиде своих отпрысков для благословения. Я и сама однажды стояла перед ней на коленях. Она коснулась моего лба кончиками нежных пальцев. Добро пожаловать, дитя!

И вот я вновь упала перед ней на колени.

— Я Цирцея, дочь Персеиды. Ты должна мне помочь. Одному смертному очень нужен улов. Я не способна его одарить, но ты способна.

— Он благороден? — спросила бабка.

— От природы. Имуществом беден, зато духом богат и мужеством и сияет как звезда.

— А что этот смертный даст тебе взамен?

— Даст мне?

Бабка покачала головой:

— Моя дорогая, они должны непременно что-нибудь дать, хоть самую малость, хоть вина возлить в твой источник, а то потом забудут о благодарности.

— У меня нет источника, и благодарность мне не нужна. Прошу! Если не поможешь, я никогда больше его не увижу.

Бабка, поглядев на меня, вздохнула. Она такие мольбы, наверное, тысячу раз слышала. Здесь боги и смертные схожи. В молодости нам кажется, что чувств, подобных нашим, не испытывал никто и никогда.

— Я наполню его сети, будь по-твоему. Но в ответ поклянись, что не ляжешь с ним. Твой отец, знаешь ли, надеется подобрать тебе пару получше, чем какой-то рыбак.

— Клянусь.

* * *

Главк вернулся, он несся по волнам, громко меня окликая. Говорил захлебываясь. Ему даже сети забрасывать не пришлось. Рыбы сами прыгали на палубу, огромные, величиной с коров. Отец успокоился, оброк уплачен, и даже за год вперед. Главк встал передо мной на колени, склонил голову:

— Благодарю тебя, богиня.

Я подняла его:

— Не становись на колени передо мной, это моя бабка сделала.

— Нет. — Он взял меня за руки. — Это ты. Ты ведь ее упросила. Цирцея, ты чудо, подарок судьбы, ты спасла меня.

Он прижался теплыми щеками к моим рукам. Коснулся губами моих пальцев. И выдохнул:

— Хотелось бы мне быть богом, чтобы достойно тебя отблагодарить.

Кудри его обвили мое запястье. Как хотелось мне быть настоящей богиней и приносить ему китов на золотом блюде, чтоб он никогда со мной не расставался.

Каждый день мы садились рядом и беседовали. Он был исполнен мечтаний, надеялся, что, повзрослев, обзаведется собственной лодкой, переселится из отцовского дома в собственный.

— И там всегда будет гореть огонь, — добавил Главк, — для тебя. Если только позволишь.

— Пусть лучше будет кресло, чтобы мне приходить и беседовать с тобой.

Он вспыхнул, и я тоже. Я так мало знала тогда. В праздных беседах о любви вместе со своими братьями и сестрами, широкоплечими богами да гибкими нимфами, никогда не участвовала. Ни разу не ускользала с поклонником в укромный уголок. До того мало знала, что даже не могла сказать, чего хочу. Вот я коснусь рукой его руки, склонюсь к нему для поцелуя, а что потом?

Он смотрел на меня пристально. Лицо его, подвижное как песок, выражало сотню ощущений.

— Твой отец… — Главк слегка запнулся — всегда робел, говоря о Гелиосе. — Он выберет тебе мужа?

— Да.

— А какого мужа?

Я чуть не расплакалась. Вот бы прижаться к нему и сказать: я так хочу, чтобы это был ты, — но между нами стояла моя клятва. И я заставила себя говорить правду — что отец подыскивает царевича или, может, иноземного царя.

Опустив глаза, он разглядывал свои руки.

— Ну конечно, конечно. Ты ему очень дорога.

Я не стала его поправлять. А вечером, вернувшись во дворец, опустилась на колени у ног отца и спросила, можно ли смертного сделать богом.

Сидевший за шашками Гелиос досадливо поморщился:

— Знаешь же, что нет, если только так не распорядились звезды. Изменить сплетенное мойрами даже мне не под силу.

Я больше ничего не сказала. Мысли сменяли одна другую. Если Главк останется смертным, то состарится, а если состарится, то умрет, и наступит день, когда я приду на наш берег, а он нет. Прометей говорил мне, но я не поняла. Какая дура. Бестолковая дура. В ужасе я снова кинулась к бабке.

— Этот человек, — проговорила я, едва дыша. — Он умрет.

Ее дубовый табурет задрапирован был тончайшим полотном. В руках она держала пряжу, зеленую, как речные камни. И наматывала на челнок.

— Ах, внученька! Ну конечно умрет. Он смертный, таков их удел.

— Это несправедливо. Это невозможно.

— Что не одно и то же, — заметила бабка.

Сияющие наяды, все до единой, оставили разговоры, повернулись и слушали нас. А я настаивала:

— Ты должна мне помочь. Великая богиня, не могла бы ты взять его к себе во дворец и сделать бессмертным?

— Ни один бог такого не может.

— Я люблю его. Должен же быть выход!

Она вздохнула:

— Знаешь, сколько нимф до тебя надеялись на это, да только напрасно?

Мне не было дела до этих нимф. Они не дочери Гелиоса и не слушали с детства о том, как рушится мир.

— Может, существует какое-нибудь… — Я не находила слова. — Какое-нибудь средство? Какой-то договор с богинями судьбы, какая-то хитрость, фармакон…

Этим словом Ээт называл чудодейственные травы, выраставшие на земле, политой кровью богов.

Морской змей на бабкиной шее выпрямился, черный язык мелькнул в его стреловидной пасти.

— И ты смеешь говорить об этом? — сказала бабка грозно, понизив голос.

Эта внезапная перемена удивила меня.

— Говорить о чем?

Но она уже поднималась, вырастая передо мной во весь рост.

— Дитя, я сделала для тебя все, что можно, больше сделать нечего. Иди прочь, и чтобы я впредь не слышала от тебя таких нечестивых слов.

В голове у меня бурлило, во рту саднило, будто от молодого вина. Я шла обратно мимо кушеток, кресел, меж юбок шептавшихся и ухмылявшихся наяд. Думает, если она дочь солнца, так может весь мир раскорчевать ради своего удовольствия.

Я до того обезумела, что и не стыдилась. Точно. Я не только раскорчую этот мир, но разорву на части, испепелю, совершу любое злодеяние, какое смогу, лишь бы Главк остался со мной. Из головы, однако, не выходило выражение лица бабки, услышавшей это слово: фармакон. Подобное на лицах богов я видела нечасто. Зато я видела Главка, когда он говорил об оброке, пустых сетях и своем отце. Я начинала понимать, что такое страх. Чего мог бояться бог? Это я понимала тоже.

Силы, превосходящей его собственную.

Я все же кое-чему научилась у матери. Я завила и перевязала волосы, надела свое лучшее платье, самые яркие сандалии. И пошла к отцу на пир, где собрались все мои дядья, возлегли на пурпурных ложах. Я наливала им вино, смотрела в глаза, улыбалась и обвивала руками их шеи. Дядя Протей, говорила я. Это тот, у которого тюленье мясо застревало в зубах. Ты храбр и был доблестным военачальником. Не расскажешь ли мне о сражениях, где они шли? Дядя Нерей, а ты? Ты был владыкой морей, пока олимпиец Посейдон все у тебя не отнял. Я так хочу узнать о великих деяниях нашего рода, расскажи мне, где изобильнее всего лилась кровь.

Я все это у них выпытывала. Узнавала названия множества мест, где земля удобрена божественной кровью, узнавала, как их найти. И наконец услышала об одном неподалеку от нашего с Главком берега.