Неформал. книга третья

Майя Новик

Что можно противопоставить системе в 16 лет? Можно соврешить пару диггерских вылазок в охраняемые подеземелья Москвы. Можно найти там чемодан с наркотой и можно даже его заныкать, чтобы насолить врагам. Но все это – детские шалости по сравнению в надвигающейся катастрофой… Кто кроется во тьме? Генетические уроды, мутанты и людоеды. Но даже на краю гибели стоит вспомнить заповедь: даже в 16 лет умереть «за други своя» – это честь.

© Майя Новик, 2018

ISBN 978-5-4493-4757-2 (т. 3)

ISBN 978-5-4493-4642-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Пистолет

….Все началось одним солнечным, жарким днем, когда на перемене я встретил на школьном дворе Джокера. Не знаю, почему он позвал в напарники именно меня, в принципе, у него и своих друзей хватало. Я их, правда, не видел, но говорили о них много. Говорили, что все они старше Джокера, а Джокер был старше меня на год. И все они были смертниками. Их там целая банда была. Сами себя они называли диггерами, в память о каких-то крутых парнях, которые изучали подземелья Москвы в начале века. Шнурок — малец из восьмого класса, говорил, что они водили его на могилу основателя диггерского движения — то ли Махлевского, то ли Мамонтова, не помню.

Но то было раньше. В 2051 году все, кто рисковал спускаться вниз, были рано или поздно обречены, потому что зондеркоманды Бюро национальной безопасности стреляли без предупреждения. Оно и понятно: бюреры, как их называли у нас в интернате, считали, что в катакомбах Москвы в военное время стало слишком людно. Спросите, почему у комиссаров БНБ такое странное название? Да так у них самого главного звали! Верховный комиссар БНБ Иоганн Бюрер! Так и пошло: бюреры да бюреры. А че. Прикольно!

Ходили слухи, что под землей есть целые поселения террористов-конви, что у них там своя собственная сеть ходов и склады с оружием, и что в нужный момент они по знаку из-за океана вырвутся на поверхность. Вот бюреры и обеспечивали безопасность работы метро, отлавливали негодяев. Заодно и всех диггеров с подземки повыгоняли. Ну почти всех. Таких, как Джокер, просто так не прогонишь!

Лидер* по психологии Ираида рассказывала нам на своих уроках о конви, как об экстремистах, которым ничего не надо, лишь бы все вокруг взрывать, но я почему-то не верил ей. Да никто на самом деле не верил тому, что она говорила, просто всем было пофигу. Ираида закатывала глаза под толстыми стеклами очков, и ее жирное тело ходило волнами от негодования.

— Слово «конви», — заученно вещала она нам, подняв вверх жирный палец, похожий на сардельку, — происходит от английского слова «convinced» — убежденный. Секта ортодоксальных конви — самая страшная тоталитарная секта в Евразийских штатах. Они не признают единого бога, которому поклоняются все религии мира, и молятся своему лжепророку, которого считают не только человеком, но и богом. Фанатики отрицают существование бессмертных Святых Патриархов, а жизнь человека для них ничего не значит. Когда пятнадцать лет назад мы победили Халифат, к власти в стране мирным путем пришли Патриархи, и секта конви была запрещена. Все религии мы свели воедино первым и единственным собором Патриархов. Ведь бог один, это молимся мы ему по-разному. Тогда и проявился преступный характер мерзкой веры конви…

На самом деле занятия в школе еще не начались, это нас, интернатовских, гоняли в школу весь август на дополнительные уроки. Вы можете подумать, что мы были какие-то особо тупые. Нет, просто так нас было легче контролировать, и свободного времени почти не оставалось. Весь июнь и июль нас заставляли пахать на отработке, а в августе начинали долбить знаниями.

Я до сих пор вспоминаю лидера Ираиду с содроганием: ее водянистые глазки, пылающие ненавистью, крючковатый нос и жирные складки, идущие вниз к подбородку по обе стороны рта. Она была похожа на отвратительную, растолстевшую сову.

Мы все тогда сидели возле нее на стульях, поставленных полукругом, слушали, и всем было, в принципе, наплевать. Главное — дождаться, когда же закончится час коррекции личностного роста, и тогда можно будет валить из школы. Джокер оказался единственным, кто поднял руку и спросил:

— Лидер Ираида, а правда, что с десятого века и по начало двадцатого вера конви была официальной религией страны?

А потом он, не дожидаясь ее ответа, задал еще один вопрос:

— А правда, что за это время территория страны увеличилась в десять раз и достигла берегов Тихого океана? И как такое возможно, что народ, исповедуя религию разрушения, смог создать на основе нескольких раздробленных княжеств самую большую в мире страну?

Джокер он такой: как срежет, так срежет! Иногда я думаю, что он знает все на свете. Однажды он признался, что запоминает все, что когда-либо прочитал.

Лидер затряслась от гнева. Такое с ней иногда случалось. Мой друг Длинный — ну то есть Саня Матвеев, называл такое состояние «сбой программы». Какое-то время она давилась собственным бешенством так, что пузыри шли с губ, потом взяла себя в руки.

— Ну, Волжанин, дождешься ты у меня! — прошипела она. — Сама бюреров за тобой пришлю!

Волжанин — это фамилия Джокера.

Мы переглянулись. Если Ираида взбесилась, значит, дело дрянь.

Она повернулась, протопала к столу, жирные бока, обтянутые серым платьем, переваливались, включила лаймер*, вызвала вохровца, который возил нас из интерната в школу и обратно — толстого детину, каким-то образом увильнувшего от призыва в армию, и приказала ему проводить Джокера к куратору.

Не повезло Джокеру! Даже ювенальный инспектор уже считал, что по Джокеру плачет каторга, но до куратора Джокер не дошел. Он выпрыгнул в открытое окно со второго этажа и удрал, перемахнув через школьный забор. Понятное дело, вохровец прыгать за ним не стал. Оно ему надо, за такие деньги? Джокеру надо было найти фальшивый каунтер* и залечь на дно, как это делали все, кто сбегал из интерната, потом выбраться из Москвы куда подальше, где каратели из БНБ не так свирепствовали, найти простенькую работенку… Но Джокер никогда не был таким, как все.

Я встретил его на школьном дворе на следующий же день. Стоит, как ни в чем не бывало, у забора, головой вертит. Ну я сразу понял, что встал он не просто так, а правильно. Ни одна из школьных видеокамер его не достает. Увидел меня, махнул рукой, мол, греби сюда! Ну я и подгреб.

— Чего, — спрашиваю, — надо?

А он отвечает:

— Сходи, — говорит, — со мной в подземку еще раз. Мне там кое-что забрать нужно.

— А че сам? — спрашиваю.

— Да ничего, — вздыхает, — мне надо еще на уровень вниз спуститься. А там колодец, надо подстраховать, мало ли что.

Это у них, смертников, такое правило — по одному не ходить. Хорошее правило, да только и мне тоже подставляться не хочется, я сам — кандидат на вылет. Еще один эпизод, и я — почти конви. Изгой.

— И что мне за это будет? — спрашиваю.

— В смысле? — не понимает Джокер, а сам глазами туда-сюда смотрит, соображает.

— Дурку не гони, — отвечаю ему. — Хапануть же чего-то хочешь? Ну хабар пополам, и дело в шляпе.

А он так замялся и говорит:

— Я думаю, тебя хабар не устроит. Возьмешь ножик?

Ножик у Джокера отличный! Я о таком всегда мечтал, да только денег мало было: не чета я Джокеру. Вон у него и лаймер самой последней модели, и девайсы всякие тоже на высоте, опять же снаряга для походов. А у меня что? Армейские ботинки и самые дешевые армейские же штаны. Ну еще подковка золотая на цепочке. Я ее у Шнурка по дешевке купил, он мне должен был. Остальное казенка, интернатовское. Поэтому я решил: пусть хоть ножик моим будет. Всегда пригодится. И здесь, и если что — в бегах.

Но ножиком он дорожил, везде таскал его с собой, значит, одно из двух: либо хабар все-таки дорогой, и Джокер решил пожертвовать ножом, либо… Либо маршрут опасный.

Но меня опасностью не отпугнешь. Я, конечно, не диггер, не особо люблю по подземельям и техническим каналам лазать, но и в отказ, если что случится, не пойду. Джокер знает, кого в напарники брать. Это я в прошлый раз Шнурка на себе вытащил, когда тот в темноте в колодец упал и ногу сломал. Куратору мы тогда втюхали, что Шнурок со старого гаража на задворках интерната упал. Куратор нам не поверил, на рожах, видать, было написано, что врем, да и воняло тогда от Шнурка, как от дохлой крысы: изгваздался в канализации, но мы стояли на своем, и деваться ему было некуда. Оформили, как несчастный случай за пределами интерната, а гараж потом втихую снесли. А Шнурку в ногу вкрутили шесть титановых винтов, чтобы кости срослись, обещали через год снова операцию сделать — снять винты. Но только год еще не прошел.

С тех самых пор куратор глаз не спускал ни с меня, ни с Джокера. Ну и как водится, наскреб Джокеру на дело, а мне — на штрафы. Чего теперь об этом вспоминать, дело прошлое. Не совсем, конечно, прошлое, но для Джокера уже точно все в прошлом: и куратор, и Ираида, и весь наш интернат, и даже я.

Ну я его и спрашиваю:

— Ты что, валить собрался?

А куда валить, не спрашиваю, потому что меньше знаешь, лучше спишь, а то куратор притащит к себе в пыточную, — так мы называли его отдельный кабинет для допросов, да заставит отвечать на полиграфе, а не понравятся ответы, вкатит тебе дозу пентотала, и сам расскажешь все, как миленький. И даже инспектор не поможет, — все по закону. С двенадцати лет — можно и пентоталом. А малолеток — в карцер. Та еще дыра.

Но Джокер и не собирался мне ничего рассказывать, кивнул просто, да и все. И спрашивает:

— Пойдешь или сачково?

— Пойду, — отвечаю, — чего не сходить?

Ну мы договорились с ним встретиться после занятий, мне надо было в общагу заглянуть да из тайника кое-какую снарягу выгрести.

Еле-еле я оставшиеся занятия высидел. Если бы там физкультура была или еще что-нибудь интересное, вроде древней литературы, оно, может, еще и ничего. Но литератора у нас нет, сократили. А психологию отношений вела все та же лидер Ираида. Причем, не понимала совсем наша старая дева, что в реальности все ее ученики в этой самой психологии шарят — лучше Фрейда и Юнга вместе взятых. А попробуй без психологии выжить у нас в интернате! Даже Джокер-одиночка и тот свое место знает. Знает, к кому и как подойти, кому сколько дать на лапу, чтобы легче жилось. А те, кто не знает или сопротивляются, те долго не живут! Тут куратор Ромберг все быстро пронюхивает, знает, подлец, чем это ему грозит, разборки да убийства в интернате ему не нужны, и он под предлогом слабого здоровья переводит таких бедолаг в централ под Тверью. А из централа никто и никогда не возвращался. Из централа не сбежишь, да, говорят, и не захочешь. Напичкают таблетками под завязку, и будешь смотреть всю оставшуюся жизнь на небо через решетку. Хотя и это, может быть, тоже слухи. Раз никто оттуда не возвращался, откуда же тогда знают, что там все именно так, а не иначе? Может, там вообще по-другому. Страшнее и проще.

В общем, вернулся я после занятий в интернат, поднялся на третий этаж в свою комнату, а там уже Длинный сидит. Длинный не только мой приятель, но еще и сосед по комнате. Это мне повезло. Вон у Шнурка в соседях местный стукач — Куля. Он же Евгений Меркурьев. Та еще личность… А у меня, считай, под боком надежный человек. Правда, с Длинным еще объясниться надо было, почему я один иду, а его с собой не зову. Но как только я вошел в комнату, так сразу понял, что Длинному не до меня. Сидит, бедолага, на кровати прямо в школьной форме, руки свои огромные между коленок зажал и смотрит перед собой так странно. Волосы темные на лицо падают. И даже голову не повернул, когда я вошел. И тут я только сообразил, что не было его на последних уроках. А если не было, значит, таскали либо к директору, либо к куратору, третьего не дано.

Встал я перед ним, и тут он голову поднял, и я увидел, что у него лицо слезами залито. Я даже понять ничего не успел, ну не было такого, чтоб Длинный плакал, но тут он носом шмыгнул совсем по-детски и говорит:

— Знаешь, Шурыч, а у меня батя с зоны откинулся! — и улыбается. Улыбается, а слезы по лицу так и текут.

Я замер.

Шурычем меня зовут именно из-за Длинного. Он ведь тоже Александр, как и я, только его все Саней кличут, а меня — Шурычем, чтоб не путать. Это потому, что он тут первый появился, а уж потом, через год — меня привезли. Только я, в отличие от Длинного, ничего не помню про своих родителей, хоть и было мне тогда шесть лет. Ну вообще ничего. А Длинный помнит. И как мамка умерла у него, и как бате срок дали за политическое безразличие: то есть за то, что не донес на кого-то. Ну вот не прошло и одиннадцать лет, как его выпустили.

Сын почти взрослый.

Я начал было переодеваться, потому что спешил на встречу с Джокером, а тут вдруг остановился. Это что же получается? Нам же год остался доучиться — до мая следующего года, мы с Длинным вдвоем хотели в армию пойти, чтобы после учебки, когда нам по восемнадцать стукнет, в одну часть попасть, а потом, если понравится, так и по контракту остаться. И это был отличный выход для таких, как мы — без роду, без племени и без гражданских прав. Через пять лет службы мы могли устроиться на нормальную работу здесь, в Москве, а если прослужили бы все десять, так и на высшее образование тоже могли бы рассчитывать. А так — кому мы тут нужны, интернатовские выкормыши? Никому. Нет, ну у некоторых, конечно, была родня, дом, было куда вернуться. Но только не у меня. У меня только Кутузов и был. А что Кутузов? Ни я ему не нужен, ни он — мне.

Длинный всегда говорил о том, что если его батю и выпустят, то только лет через двадцать. И вот — на тебе! Отпустили… И не просто отпустили, но еще и сына отдали, что уж совсем редко бывает.

Это значило только одно: что Длинный завтра уедет. Насовсем. Он уедет, а я останусь. И не факт, что когда-нибудь встретимся. Потому что видел я такие штуки не раз и не два. Вся местная дружба рушилась, как только находились родные люди. Ни разу такого не было, чтобы те, кто отсюда вышел, по своей воле возвращались, повидаться или там на выпускной. Да разве можно было их в этом винить? Кто же по своей воле в тюрьму вернется? Даже на время?

Так вот, сел я на свою кровать, не успев и до половины майку натянуть. Сижу. Чувствую, во рту пересохло. Думаю. Если Длинный уедет, мне придется плохо. Сожрет меня Чика, как пить дать, сожрет. Чика — это прозвище такое, сокращение от Чикатило, был такой маньяк в прошлом веке.

Здесь, в интернате, Чика возглавляет банду. Юридически это называется «этническая преступная группировка», и таких группировок, если верить всей той чуши, что вливают нам в уши по каналам лаймера, у нас нет. И не было никогда. Все вычистили еще пятнадцать лет назад, когда Халифат штурмом брали. Так что сожрет меня главарь несуществующей группировки и не подавится. Давно на меня зуб точит. Это Длинный не дает с меня скальп снять. Длинный, он, знаете, какой! Это он только выглядит несуразно, а так он в драке настоящий берсерк. Его, главное, разозлить как следует. А потом у него глаза белыми становятся, и — держите меня, семеро! Видали, какие у него ручищи? Даст разок и все, в больнице человек.

Ну так вот, сижу я и чувствую, что сердце у меня падает куда-то вниз, падает и поддержать его некому. Сглотнул я и говорю:

— Когда уезжаешь?

— Завтра, — отвечает и улыбается снова сквозь слезы, и видно, что рад-радешенек. Хотя чему радоваться? Это одиннадцать лет назад батя был батей, а Длинному было пять лет, а теперь что? Длинному шестнадцать, отца он не видел и даже не помнит толком, каким он был. Ну то есть помнит, конечно, но не так ведь, как если бы вчера расстались. Верно? Но друг есть друг, и у друга сегодня радость. Он домой уезжает.

— Отходную будешь праздновать? — спрашиваю.

Кивает.

— Вечером, — говорит, — после отбоя. Я Шнурка позвал да Ваську-лысого, да Серегу еще.

Посидел я, посидел, подумал. По крайней мере, не пришлось объяснять Длинному, почему один ухожу. Да он и спрашивать меня ни о чем не стал, совсем шальной от радости был. Подскочит, начнет вещи собрать, а все из рук валится, потом снова сядет на кровать и сидит, то ли смеется, то ли плачет.

Залез я в карман, отслюнявил тридцатку, отдал свою долю на отходной.

— Пиво только на меня не покупай, — сказал. — Ну его на фиг, а то меня куратор затопчет. Так и ждет, чтоб в централ засадить.

Тут я наконец одеваться закончил, рюкзак за спину закинул, ноги в ботинки сунул и до двери пошел.

— А ты сам-то куда? — всполошился вдруг Длинный.

Надо же, заметил! Но я только рукой махнул.

— К отбою приду. Будь! — и в коридор вышел.

А там я за угол свернул и быстро по лестнице спустился на цокольный этаж, а потом на цыпочках прокрался мимо бойлерной, где старый Киловатыч жил, он у нас в интернате и за электрика, и за дворника, и за слесаря был. Добрый старик, безобидный. Думаю, что он даже доплату не получал за свою работу, хотя дневал и ночевал прямо здесь, в общаге. Доплату, небось, куратор с директором между собой делили.

А потом я мимо прикрытой двери старой библиотеки проскользнул, туда за ненадобностью все старые книги спихнули, и к двери подошел, которая прямо в Кирочкин переулок выходила. Дверь, конечно, на электронный замок закрыта была, но я же не первый год здесь живу! У меня давно ключи почти от всех дверей в этом здании сделаны, да и в административное я тоже, если понадобится, смогу залезть.

И вот провожу я, значит, ключом по датчику и тут понимаю, что за спиной кто-то стоит. Я замер. Хорошо, если это Киловатыч, а если это вохра? Тогда пиши пропало! О том, что со мной будет, если это сам куратор, я даже думать не хотел.

Ну стою я так, думаю, а сам весь в напряжении. А тут сзади тоненько так вздохнули, и я расслабился. Ну конечно, это Натали. Везде свой нос засунет: работа у нее такая. Поворачиваюсь я к ней, смотрю сверху вниз. А она маленькая такая, худенькая, пробор такой ровненький в светлых волосах, платье, как всегда, длинное, темное. Смотрит на меня с укором, но Киловатыча, надо отдать ей должное, не зовет. А потом шепотом так меня спрашивает:

— Ты куда собрался, Соловьев?

Соловьев — это моя фамилия.

— Надо, — говорю, — очень, Наталья Анатольевна. А то разве бы я посмел? — и слышу, как щелкнул за спиной замок. Это дверь открылась.

— А правила внутреннего распорядка, Соловьев, для тебя не указ? — тихо так она спрашивает.

Главное, в таких случаях — не оправдываться, раз оправдываешься, значит, виноват.

— А кому они указ? — отвечаю. — Может быть, Чике и его компании? Или вон лидеру Евгении, которая что ни ночь, то нового мужика к себе в комнату тащит? Да и поздно меня воспитывать, все, вырос я уже, Наталья Анатольевна.

Она вздохнула снова так легонько, покачала головой. Ну тут я уже понял, что шум она поднимать не будет.

А она все смотрит, не уходит.

— Ты, Соловьев, учился бы лучше, — говорит, — чем по улице шататься. А то ненароком подстрелит тебя кто или того хуже — сядешь. И в библиотеку ты давно не заходил. Книги не сдал.

Как в воду глядела Натали! Но тогда я ведь этого не знал, тогда я о другом думал. О том, что мне надо спешить, если хочу на встречу с Джокером успеть. А книги? Ну что книги? Сейчас их никто почти не читает, ну разве такие, как я, которым денег не хватало на электронные издания и на программы всякие, чтобы из сети все выкачивать. Ну вот от нужды я и приспособился. Зачем тратиться, если можно спуститься в подвал и там все на бумаге прочитать? Сначала читал, потому что денег не было, потом пристрастился. Сперва все больше художественную литературу читал, а потом за учебники старые взялся. За предметы, которые давным-давно исключили из школьной программы. Просто интересно было. Но теперь с книгами покончено. Навсегда.

Жалко мне вдруг стало Натали. Ну что она несет такое? Сама же знает: учись не учись, а все равно, кроме как через армию, никто из нас не достигнет ничего. А в армии сейчас такое дело — война. Кто не убит, тот инвалид. Зачем тогда вообще учиться? Про девчонок я вообще молчу. Для борделя даже азбука не нужна. Ну разве какой повезет и ее замуж возьмут. Хотя здесь в Москве интернатовских берут неохотно. Жилья нет, гражданских прав — никаких, работу хорошую ни в жизнь не найдет. Зачем нужна такая жена? А знаете, каков процент самоубийств среди выпускников? Говорят, почти тридцать. Еще половина спивается и скалывается в течение нескольких лет. Остальные? Остальные кто на каторгу, кто на поселение. Выживают единицы.

Очень я хотел стать одним из тех, кто выживет.

Но ничего из этого я Натали так и не сказал, да думаю, она и сама все это знала, иначе бы не радовалась так, что я в библиотеке пропадаю, а не в качалке или на улице. А ведь зря. Взял я ее за плечи, а плечики у нее худенькие совсем, словно недоедает, отодвинул в сторону.

— Вы, Наталья Анатольевна, не волнуйтесь так, я к отбою буду, вы лучше идите к себе в библиотеку, а то тут дует, простынете, — говорю ей.

А как тут дует? Жара на улице. Вот уж ляпнул так ляпнул! Ну она постояла и пошла. И понял я тут почему-то, что не сдаст она меня ни сейчас, ни потом. Жалко ей меня. Тоже мне, нашла, кого жалеть! Лучше бы себя пожалела. Сидит целыми днями в подвале в этом, а ей, наверное, тридцатник уже, еще пять лет и стареть начнет. Так и останется старой девой, как эта жирная Ираида.

Но тут я толкнул плечом дверь и вышел в переулок. Чтобы камеры не засекли, я капюшон накинул, очки темные надел, прошел по стеночке за угол, там через забор сиганул на территорию соседнего госпиталя, а потом пробежал через широкий госпитальный сад, снова через забор махнул…

Остановился я только тогда, когда два квартала отбежал. Теперь можно было никуда не спешить, чтобы не привлекать лишнего внимания. Да и Чика с дружками тусовались обычно рядом с интернатом, тут их, конечно, тоже можно было встретить, но уже по одному. А по одному они опасности не представляли.

А потом я свернул на Уральскую, там из подвала одной из пятиэтажек вытащил свой велосипед и кое-какое снаряжение: так, по мелочи. Ну сложил снарягу в рюкзачок и дальше покатил — к Партизанской, там в Измайловском парке, у приметной скамеечки под старым каштаном и была у меня назначена встреча с Джокером. Отсюда мы должны были идти к центру уже понизу. Так было безопасней, да и на улицах на патрули можно было нарваться. А кто мы такие здесь, в городе? Никто. Даже каунтеров нет. Арестуют нас, да и все.

Джокер уже ждал меня в парке, сидел на спинке скамейки в условленном месте, курил свои черные сигареты. Дым у сигарет был почему-то зеленый. И чего он туда добавлял? Красителей? Меня увидел, окурок в урну бросил, в этом он всегда чистюлей был, со скамейки спрыгнул, закинул рюкзак за спину, и мы вглубь парка потопали. Там, в гуще кустов, был вход в технические тоннели — узкий бетонный лаз. Кроличья нора да и только. Ну мы туда и нырнули по очереди. Сначала Джокер, а потом, несколько раз оглянувшись вокруг, — я. Я и тогда, и сейчас готов поклясться, что не было там никого, и никто не видел, как мы туда спустились. Наощупь враспорочку мы слезли в более широкий коллектор и пошли, пригнувшись, к Семеновской. Идти нужно было долго, и поэтому Джокер торопился. Мы почти не разговаривали. Тут под землей разговаривать — себе дороже станет. Да и о чем? У Джокера свои дела, мои неприятности его не касаются. А мне о чем его расспрашивать? Все равно толком ничего не расскажет.

А подземка своей жизнью жила, под ногами мутная водичка стекала, пованивало, надо сказать, изрядно. То тут, то там по коллекторам гудело и шумело. Да и сверху тоже грохотало, как следует. Ну сверху — это шоссе, если снизу, то почти на сто процентов — подземка. Тут ведь не обязательно гудит только там, где нормальные поезда ходят, тут всякого уже понастроили. Говорят, от банка к банку уже по личной подземке банкиры добираются. А вот если звук со стороны идет — это оно, подземелье, подвывает.

Но Джокеру эти звуки были до фонаря, да и у меня нервы крепкие. В рассказы про гигантских крыс, крокодилов и черных диггеров я не верю. Основная опасность здесь — это, конечно, темнота, испарения и бюреры. В темноте можно свернуть шею, от испарений — задохнуться, а бюреры стреляют на поражение. Ну еще можно застрять, или тебя может смыть, если наверху ливень пройдет. Так что, сами понимаете, ухо все время надо держать парусом, а то можно и не вернуться.

У Семеновской Джокер медленнее идти стал, все на часы поглядывал. А я и не торопил его. Тоннели метро бюреры то и дело обходили, и расписание этих обходов Джокер знал, как свои пять пальцев. Меняли расписание редко. Конечно, в тоннеле метро камеры слежения были, но тут такое дело: от камер нас спасали капюшоны и респираторы, а пока бюреры до нужного участка со своих постов добегут, нас уже и след простыл! Пойди найди нас среди тоннелей, переходов, лазов и канализационных стоков. Нет, ну периодически диггеров подстреливали, такое случалось, поэтому-то их и называли смертниками. Но Джокер ведь не новичок, сколько раз ходил, и все удавалось.

А тут нас словно ждали! Нет, я это фигурально говорю, что ждали, такого быть не могло. Откуда они могли знать, что мы пойдем? Ниоткуда. Значит, нарвались мы на них случайно. Или часы обхода поменяли. Не успели мы из коллектора вылезти, через рельсы метро перебежать и подняться по лестнице на техэтаж, как я услышал: бегут.

Топали они сильно, да и эхо в тоннелях, сами знаете, неслабое. Было их двое. Ну это я думаю, что их было двое. Может, больше было. У меня времени не оставалось их рассматривать. В этот момент Джокер уже наверху был, а я еще по лестнице поднимался. Ну я, как их услышал, так птицей на площадку взлетел, там такая решетка была устроена — от пуль точно не защитит, а потом мы метнулись в сторону и полезли в другой коллектор.

А коллектор, собака такая, узкий, там только-только ползти друг за дружкой, а тут — такие дела!

Ну Джокер сиганул головой вперед да и был таков. Я — следом. Но видать, загремел я решеткой этой, когда отталкивался, ну и полоснул кто-то из бюреров очередью навскидку.

Адреналину у меня в крови в этот момент было литров сто, наверное, не меньше! Я услышал, как пули по стене совсем рядом чмокают и как рикошеты от решетки визжат. Так быстро я никогда ползал! Я то и дело подталкивал Джокера, ботинки его все время под руками мешались. Но я точно знал, если я буду в коллекторе, когда они по лестнице наверх поднимутся, мне конец! А может, и Джокеру тоже. А коллектор, как назло, был такой длинный и все время вниз уходил, и я уже подумал, что все, отбегался Шурыч по земле, как вдруг Джокер впереди исчез, а потом и я куда-то вниз вывалился. И тут же сзади еще раз очередью хлестануло. Я в вонючей луже распластался, думал, сейчас мне конец придет, но обошлось.

Мы какое-то время полежали, фонари выключив, послушали, не полезут ли они за нами, но бюреры у коллектора потоптались, пустили в него еще одну очередь, видимо, для острастки, а потом все затихло. Может быть, они просто ждали, не зашумим ли мы, но мы же не новички какие-нибудь. Сидели тихо.

Хорошо, они гранату не кинули! Гранаты они здесь, под землей, кидают редко, но все же бывает.

Потом я включил свой фонарь на самый тихий ход, и мы потихоньку от коллектора отползли, а потом, пригнувшись, подальше отбежали.

— Ни фига себе! — говорю я, когда мы уже далеко были.

Джокер со своим фонарем возился, и я в этот момент его хорошо разглядел. Он был до смерти напуган, но виду не показывал. А уж я-то как перетрусил! А тут еще Джокер и говорит:

— Да тебя зацепило, брат!

Я вниз посветил, а у меня гача мокрая от крови. Ну тут мне самому плохо стало. Но я сказал себе: «Стоп, Шурыч! Если сейчас размажешься, как потом выбираться отсюда будешь?»

А ведь мы еще и половину пути до места не прошли!

Ну отошли мы еще немного, потом остановились, я гачу задрал, пощупал. Вот ведь фигня какая! И неглубоко чиркнуло, а больно и кровищи! Целое море! Джокер аптечку вытащил, я кое-как кровь бинтом стер, ногу перебинтовал как мог, сверху скотча налепил, чтобы повязка не упала. Хотел дальше идти, да Джокер пристал, как детская резинка-липучка: съешь таблетку да съешь, а то заражение будет. А чем запить-то? Джокер дал мне свою бутылку с водой. Сунул я ее, эту таблетку, в рот, нет бы проглотить сразу, так она здоровая! Ну я ее и раскусил.

Лучше б я этого не делал! Потому что вкус у нее оказался!.. У меня разве только пена ртом не пошла, как у Ираиды, когда она беситься. Но делать нечего, собрал я волю в кулак, проглотил эту гадость, запил водичкой и поплелся следом за Джокером, стараясь не думать о том, что именно мне вкус этой таблетки напоминает.

Ну да ладно. Это не самое страшное, что может произойти с человеком.

Дальше мы стали спускаться все ниже и ниже, чтобы под Яузой пройти. А вода в коллекторах становилась все выше и выше, и нам ОЗК* пришлось надеть. Как Яузу миновали, так полегче стало. И коллекторы посуше и потолки повыше, и даже вони вроде бы поменьше, ну а вскоре мы на место притопали. Мы с Джокером тут уже как-то бывали. Ну не прямо здесь, а рядом, в соседнем тоннеле. Я даже и не знал, что тут дальше лаз есть. Узкий, правда, но мы протиснулись и оказались в каком-то старом переходе. Кладка кирпичная, высокая, а пол сухой. А в полу несколько колодцев. Видимо, Джокер и раньше туда лазал, но раньше там скобы железные были, а сейчас там сгнило уже все, ухватишься за скобы, а они обрываются. А внизу темнота и ничего не видно.

Джокер противогаз надел и туда полез. Пока он спускался, я его веревкой страховал. Спускался он долго, у меня, наверное, метров двадцать веревки ушло, а потом она ослабла, и я понял, что он до конца долез. Пошарился он там немного, слышу: обратно лезет. Ну вылез, противогаз снял, потом пояс страховочный отстегнул. Я смотрю, а в руках у него ничего нет. А он и говорит:

— Ну вот, нормалек! Можно обратно топать!

Свернули мы веревку, сложили ее обратно в рюкзак, а я все думаю, чего же он оттуда вытащил, что в руках у него пусто? Класть он в тайник точно ничего бы не стал, зачем тогда мне этот тайник показывать? Значит, что-то забрал. Конечно, не моего ума это дело, и уговор есть уговор. Ножик — мой. А что мне еще надо? А надо, чтоб в меня не стреляли, да живым до общаги добраться!

Потопали мы назад. Пришлось в сторону уйти, чтобы через Семеновскую обратно не возвращаться. В принципе, бюреры все входы и выходы в подземелья наверху давно перекрыли, но Джокер ушлый диггер, у него то там, то здесь запасные лазы есть. Сунулись в один, ближе к Преображенской, а там перекрыли все! Решетки такие хитрые — не только выход закрывают, но и еще сигнал подадут, если кто вздумает взламывать. Сигнал Джокер, допустим, отключить сможет, но открыть-то ее как? Лома у нас нет. Пилить напильником? Да помрешь, пока перепилишь. Пришлось нам все-таки возвращаться к Измайловскому.

Линию метро мы пересекли в другом месте, бежали так, словно бюреры уже за нами по пятам гнались. Обошлось, но все зря. В своей родной, в своей до боли знакомой норе нас тоже ждала новенькая решетка! В общем, снова-здорово! Было похоже, что кого-то бюреры сегодня ищут, и поэтому объявлен всеобщий шухер. А мы просто попались под горячую руку. Велосипед мой, который я в кустах оставил, наверняка сделал мне ручкой.

Но велосипед — не жизнь. Другой соберу.

Я тут было приуныл, но скиснуть мне не дал Джокер, он осторожненько так подлез к решетке, вытащил антенну так, чтоб ловило, связался со своими друганами по лаймеру. Оказалось, по официальной информации искали террористов, которые час назад взорвали торговый комплекс, по неофициальной — кого-то совсем другого. Но не нас. И то хорошо.

К этому времени я уже устал, как собака, ногу саднило, в животе от голода урчало. С обеда во рту ни крошки не было. А тут я еще понял, что до отбоя мне точно в общагу не вернуться. Но делать было нечего, надо было направо свернуть, на юг уйти, а потом по техническим коллекторам разного диаметра вдоль шоссе Энтузиастов почти до самой речки Серебрянки тащиться: там можно было через стоки на поверхность выйти. Ну я, понятное дело, шел и думал, что мы будем делать, если и там все перекрыто? Скитаться по подземельям мне было уже не в дугу, сдаваться бюрерам тоже в планы не входило.

Но оказалось, зря думал. Выход свободен был. А возле выхода мы случайно схрон нашли. А в схроне чемоданчик. Открыли мы этот чемоданчик. А там — триметодол! Килограммов, наверное, семь! Это на вес, а если чеками считать, то я не знаю, сколько!

Закрыли мы с Джокером этот чемодан и пораскинули мозгами. Получалось, что это товар Чики или соседней банды, Лохматый у нее вожаком был. Это в Новогиреево. Но я-то склонялся к тому, что товар Чике принадлежит, потому что знал я, что он под крышей куратора этим самым триметодолом приторговывает. Да это многие знали, а кто не знали — те догадывались. Напару они травили этой дрянью всю округу, да и воспитанниками тоже не брезговали. То-то у куратора машины с каждым годом все дороже и дороже становились.

В общем, перепрятали мы триметодол. Чемодан оставили на месте: в нем мог быть маячок, а товар переложили в два пакета, они у Джокера в рюкзачке нашлись. Времени, чтобы найти новый тайник, потребовалось больше, чем думали, но что поделать, в городе мало мест, где можно тайник хороший устроить. Пришлось для этого через ливневку за МКАД уйти, там технопарк заброшенный был. В канализационном колодце мы все и спрятали. Колодец был старый, от теплотрассы отключенный, бомжи там не жили, натоптано не было, я внимательно все осмотрел. Спрятали в глубине, сверху всякого хламу нагребли, не должны были его найти. Предварительно пришлось проверить упаковки на наличие маячков, но я ничего не нашел. Оставалось надеяться, что там и в самом деле ничего не было. А потом мы обратно вернулись, в пруде кое-как грязь отмыли и лесочком обратно потопали. У Измайловского Джокер отдал мне свой ножик вместе с ножнами, пожал руку, хотел было уйти, да в последний момент передумал.

— Обожди, — говорит, — чуток, — и сам за пазуху лезет.

Вытащил он оттуда маленькую такую шкатулочку. Шкатулка сама деревянная, резная, от времени темная, перевязана шнурком, чтобы не раскрылась. Развязал он шнурок, шкатулку открыл, а там какие-то бумажки были, фотографии, маленькие такие рисованные портреты и несколько крестиков разной величины. Джокер и вытащил оттуда один такой на цепочке.

А я сразу понял: такие крестики конви носят. Я башкой замотал, мол, не надо! Меня же спалят с этим крестиком сразу, пусть он хоть какой дорогой будет! Но Джокер и без того все понял, он крестик отцепил и себе оставил, а мне цепочку отдал. Цепочка серебряная, не очень дорогая, но все-таки ценная. Я ее посмотрел: плетение у нее такое интересное было, наверное, старинная.

— Ладно! — сказал я, подарок принял, попрощались мы с Джокером, а потом расстались.

Смеркалось уже. Идти за велосипедом я не рискнул, вдруг там бюреры топтунов оставили? Да и не было его уже, наверное, на месте. Забрали.

И я пешком потащился со своей раненой ногой до интерната. Шел я и особо не таился, потому что меня мысли занимали. А мысли были такие: если в этой коробочке, которую Джокер так бережно хранил у самой груди, ничего, кроме крестиков и старых фоток не было, и если коробка эта была так важна для него, значит, Джокер был конви. То есть, его родители были конви, поэтому он так и среза́л каждый раз Ираиду, которая ненавидела и самих конви, и веру их так, словно они сделали ей что-то такое, чего и простить нельзя. Но Джокер не был ни неудачником, ни дураком, короче говоря, не подходил он под тот образ конви, который нам втюхивали в интернате с утра до ночи. Он был крутым пацаном. Реально крутым. Я-то знаю, о чем говорю. Однажды он и меня вытащил, как я тогда Шнурка: я наглотался испарений и чуть коньки не отбросил в одном из проходов недалеко от Курской. После этого я под землей всегда носил с собой противогаз.

Ну вот иду я так, мысли про себя гоняю и незаметно для себя к интернату подхожу. И тут вижу такую картину: в переулке у общаги стоят трое бандючат из группировки Чики, и к стенке девчонку прижимают. А присмотревшись, я понимаю, что девчонка эта — Маришка. Хоть и темно уже было, а сразу стало ясно, что это она: и рюкзачок такой яркий, со светоотражающими полосками, и джинсы светло-зеленые — ее. Тут я остановился и обо всем забыл, что в этот день было: и про Длинного, и про Джокера, и про ногу — тоже забыл. Ничего не чувствовал, кроме того, что кровь закипает.

Понятное дело, мне против них не выстоять ни в жизнь, покрошат меня, как повариха Михайловна — картошку на кухне, но только мне все равно стало. Я только увидел, как один белобрысый ее зажимает и ржет при этом, а она сжалась вся, но даже пикнуть не смеет, знает, что никто ей не поможет, даже Натали. И только озирается беспомощно.

Маришка, Маришка, ну что же ты делаешь на улице так поздно?

Я рюкзак на землю бросил и к ним пошел. И остался у меня только ножик. А ножик у Джокера, в самом деле, хороший: им крокодилов в Африке мочить можно, не то, что с бандюками разбираться. На паранг* похож.

— А ну, — говорю я белобрысому, — пусти девчонку.

Он обернулся ко мне, рожа у него гнусная такая, скалится. И тут я увидел, что никакой он не белобрысый, просто волосы крашеные, а сам смуглый.

— Че, — говорит, — твоя, что ли? — и смотрит на меня так нагло, думает, сейчас потеха начнется.

— Не моя, — говорю, — но и не твоя, мордой не вышел, — и чувствую, что меня колотит всего. Не было такого со мной ни разу.

А они, видать, сразу поняли, что меня колбасит, и вообще расслабились, переглядываются. Они-то решили, что я боюсь, но лезу, вроде как рыцарь печального образа, а я, если и боялся, то только за нее. И мне лишь бы к нему поближе подобраться. А он не понимает, наоборот, ждет, когда я подойду, думает, что сейчас из меня грушу сделает, да еще и девчонку мою потискает, если не хуже. В общем, удовольствие хочет получить по полной.

Но не в этот раз! В этот раз я вытащил нож Джокера, когда до белобрысого оставалось всего два шага, и увидел, как выражение его глаз изменилось. Я еще шаг сделал, и он Маришку выпустил и отступил.

— Беги! — говорю я Маришке, и она с места рванула, словно с высокого старта в забеге на шестьдесят метров на уроке физкультуры.

А я с белобрысого глаз не спускал до тех пор, пока она до интерната не добежала. Двери, конечно, уже зарыты были, но я слышал, как пожарная лестница загремела. Значит, добралась.

— Ну и что ты будешь делать? — ухмыльнулся белобрысый. — Резать меня? Давай! Тебя Чика или Ромберг потом порвут, а до девки твоей я все равно теперь доберусь! Моей будет! — он явно дразнил меня, но я вдруг отрезвел.

Ромберг — это куратор. Резать белобрысого нельзя было. И что теперь делать, тоже было непонятно. А они окружили меня. Я несколько выпадов сделал, чтобы не подходили близко, но сразу ясно стало, что долго мне не продержаться. Даже если Маришка скажет Длинному, он сюда добежать не успеет. Да и скажет ли она, неизвестно. Зря я, конечно, ввязался, недаром Ираида на уроках все мозги вынесла по поводу того, что главное для каждого человека — это он сам. Его жизнь. Но не всегда у меня получается жить так, как учат. Поэтому-то и точит на меня зуб Чика. И наверное, пришел бы мне тут конец в том смысле, что порезал бы я белобрысого или кого-нибудь из его корешей, потому что если уж выбирать — я или они, то я бы себя выбрал. Пусть, как говорится, тебя двенадцать судят, чем шестеро несут. Другое дело, что судить меня не будут. Закуют в наручники и свезут по-тихому в централ. И все. Нету больше Шурыча. А жаль, хороший был парень!

Но тут он появился. Здоровенный такой дядька! Уж на что наш вохровец амбал, но этому дяде он чуть ли не по плечо будет. При этом в руках у него ничего нет, но вид такой, что если встанешь на пути, то все, — считай, в живых нету. И нож ему для этого не нужен. А одет этот здоровяк в военную форму, которой, конечно, никого не удивишь, но при этом всем ясно, что носит он ее чуть ли не с рождения. По праву. Голова у него бритая налысо, а на шее черная такая татуировка, и при этом не сразу разберешь, что нарисовано. Так многие сейчас делают. Специально. Я, конечно, думал, что он мимо пройдет, я бы, наверное, прошел. Кому интересны четыре пацана, которые между собой решают, кому жить, а кому сдохнуть? Да и опасно сейчас встревать в такие разборки. А он не прошел, рядом остановился. Стоит, смотрит.

А троица эта вроде занервничала. На него оборачиваются. Непонятно им, чего это он остановился. То ли им помочь хочет, то ли мне. Да и свидетели им не нужны, тем более не с интерната. На своих-то нажать, если что, можно, а как на такого нажмешь? У него такой вид, что он завтра сам к тебе с пулеметом домой придет! И попробуй, не впусти! А секунды-то идут, а мне только того и надо, есть у меня еще надежда, что Длинный успеет до меня добежать. А тут здоровяк и говорит. Тихо так говорит, но почему-то всем отлично слышно:

— Помочь, что ли? — я думаю, он это мне сказал.

— Да иди ты! — огрызнулся белобрысый. И добавил еще кое-что из непечатного, наверное, с испугу.

Зря он так сказал. Не знаю, как здоровяк это проделал, но в следующий момент он оказался рядом с белобрысым, нож перехватил, который белобрысый вытащил, и руку ему так вывернул, что белобрысый, взвизгнув, носом в асфальт уткнулся. Его дружки дернулись сначала да передумали, на месте затоптались, а потом и вовсе подальше отбежали. А нож из руки белобрысого выпал, об асфальт звякнул. А здоровяк ножик этот поднял и мне кивает:

— Чеши, — говорит, — до общаги, братишка. Ты же здешний, да? Ну беги.

А мне два раза повторять не надо! Если уж дали шанс, я им воспользуюсь. Ну я рванул, рюкзак на ходу подобрал, нож в ножны сунул. Только и подумал: вот бы мне такого брата! Чтобы мне отцом быть, он молод еще, а вот брательника такого не помешало бы. Ну я бегу и понимаю, что Длинного все нет. Ну ладно, думаю, может, Маришка ничего никому не сказала от испуга, девчонка же. А может, и нет Длинного в комнате, может, они уже где-то гуляют.

В общем, до общаги я добежал, за угол свернул, замок нащупал, открыл и проскользнул внутрь. А в полуподвале все так же: тишина и никого. Только дверь в библиотеку по-прежнему приоткрыта.

Я в нее заглянул, а там никого нет. Ну я наглости набрался, нож в рюкзак сунул, а рюкзак под кафедру подальше затолкал. Натали если и увидит, все равно ничего мне не сделает. А Ромберг меня порвет за этот нож и за снарягу.

Поднимаюсь наверх, а на этаже у наших дверей Ромберг стоит. Меня ждет!

Справили, называется, отходную!…

Вот почему мне Длинный на помощь не пришел. У самого проблемы. Но оказалось, что Ромберг не Длинного ищет, Ромберг все-таки ищет меня. Увидел меня запыхавшегося, обрадовался. Лицо его круглое в улыбке расплылось. Сейчас треснет.

Видели бы вы его! Таких, как он, на выстрел к людям подпускать нельзя! Маленький, жирный, как какой-нибудь генерал Халифата, пузатый и при этом самодовольный, как Наполеон. И поговорить любит. И все улыбается, улыбается! Глазки узкие за стеклами очков щурит. Через пятнадцать минут у тебя скулы начинает сводить от его самодовольной рожи, а ему хоть бы что, он от этого кайф ловит. Думаю, их специально в БНБ такому учат. Чтобы других из себя выводить, и чтобы люди контроль над собой теряли и болтали то, что думают. Ну а Ромберг будет все это записывать, записывать, на ус мотать, потом влепит тебе в личное дело нелояльность к режиму или болезнь какую, и все — нет человека. Человека нет, а Ромберг — он вот, стоит снова рядом, ручки с золотыми перстеньками довольно потирает, новую жертву ищет.

— Где гуляем, молодой человек? — спрашивает он, очки на потном носу блестят от удовольствия, что он меня наконец-то прищучил. — Чего так запыхались?

— Да как, — говорю, — не запыхаться, как услышал, что вы меня ищете, прибежал со всех ног, герр Ромберг.

А сам судорожно так соображаю, где он мог меня искать, и где он меня искать еще не мог, то есть пытаюсь понять, что мне ему соврать. Но тут откуда не возьмись из-под моего локтя возникает лидер Натали и говорит таким нежным-нежным голоском:

— А воспитанник Соловьев занимался в библиотеке, готовился к тесту по психологии. Он ведь завалил последний тест, вот и занимается. Я разрешила. Вот только я не думала, что он будет заниматься допоздна. Воспитанник Соловьев, ну-ка сдать ключи от библиотеки! — командует она мне и смотрит прямо в глаза.

А мне куда деваться, мне же надо что-то делать. Ну я отдал ей ключ от двери, будь он неладен. И я доволен и она довольнехонька.

— В библиотеке? — Ромберг с трудом скрыл разочарование, но отступать не хотел. — А какую книгу читал воспитанник Соловьев так поздно?

А меня на такой ерунде не подловишь.

— Герр Ромберг! — отрапортовал я и даже по стойке смирно встал. — Воспитанник Соловьев читал книгу профессора Жмурова «Психология и психопатология», раздел о социализации психических больных с дивиантным поведением, — вот уж я ляпнул так ляпнул!

— Решили прочитать про себя, воспитанник Соловьев? — сострил Ромберг, но тут бровки Натали так возмущенно полезли вверх, что он отступился. Она, конечно, ему не противник, но тоже, если захочет, много неприятностей может доставить своими докладными. А ему, видать, сачково, знает, что рыло в пуху, то есть в порошке из триметодоловых таблеток.

— Ладно, отдыхайте! — скомандовал он и к лестнице пошел.

А Натали кулачком мне погрозила и тоже следом подалась. А потом обернулась, глаза круглые сделала, по лбу постучала и пальцем вниз тычет, в мою гачу. Увидела все-таки! Ладно, джинсы черные, да в коридоре полутьма…

Открыл я дверь в комнату и нос к носу с Длинным столкнулся. Черные глаза у Длинного были, как два блюдца. Еще бы! Я только что едва свободы не лишился.

А Длинный, натурально, обниматься полез. Я его даже понюхал, решил, что он пьяный. А он трезвый, как стеклышко. Я-то думал, что они гуляют тут вовсю без меня, а они, оказывается, ни-ни: сидели, меня ждали. А тут сначала Маришка прибежала с воплями, что меня убивают, а сразу же за ней Ромберг пожаловал, словно учуял старый лис, что мне в самом деле вот-вот хана придет. Ну а как Длинный увидел на моей ноге стреляную рану, так вообще чуть не взвыл, что его там не было, а то бы он Джокеру башку бы открутил собственными руками.

А при чем тут Джокер, если день такой невезучий?

Короче, через полчаса после ухода Ромберга к нам потихоньку Шнурок с Лысым пробрались, а потом и Серега пришел. Ну мы выпили немного и поговорили, вообще хорошо так посидели. И всем нам было жалко, что Длинный уезжает. Хотя Шнурку с Лысым-то что, они все равно нас на два года младше. А вот Серега тоже пожалел, одноклассники как-никак. Мы повспоминали, кого когда к нам в интернат привезли, и так получалось, что самый старый тут все-таки Длинный, потом еще пара человек, а потом уже я. А Чику сюда вообще привезли из ювенального СИЗО. Было ему тогда только двенадцать, и он уже одноклассника убил. Тот еще отморозок!

А Маришку сюда перевели за попытку суицида, сначала она год провела в Кащенко, а потом уже ее сюда родители сдали. Им, оказывается, некогда было дочерью заниматься. Ну-ну. Здесь-то явно есть кому ей заняться, только ни папочке, ни мамочке до этого уже нет никакого дела.

Бедная Маришка…

А потом я возьми и ляпни, что Джокер, по-видимому, из семьи конви. И все сразу замолчали. А Длинный мотнул головой и тихо так сказал:

— А знаешь, Шурыч, конви ведь тоже люди. Я их не знаю, и ты их не знаешь, как их можно за что-то осуждать? И кто знает, поставь их рядом, конви этих и Ромберга, кого бы ты выбрал?

Вот за это я и люблю Длинного, за то, что он всегда может все точки над «i» расставить. И всегда так: прямо тютелька в тютельку… Прямо все, как есть…

Но тут Серега и спрашивает, мол, все это так здорово Длинный сказал, а как все-таки по поводу терактов? Ведь конви мирных людей взрывают.

А Длинный вздохнул так и говорит:

— Не знаю я, Серега, но может быть, конви тоже разные бывают, а может быть, это вообще не они все взрывают?

— А кто тогда? — Шнурок и Васька так и подались вперед, послушать.

— Не знаю, — говорит Длинный. — Может, шпионы Североамериканских штатов, а может, китайцы. А может, — тут его голос упал до шепота, — такие как Ромберг, чтобы мы всех боялись и их слушались.

— Да ну брось! — сразу же закричал Серега и руками замахал. — Кому это надо, свой народ взрывать? Да это точно конви, я тебе говорю. Зуб даю! Не может быть такого, как ты говоришь!

Но тут я уже понял, что все мы пьяные, и что надо нам по домам, то есть по койкам, и посмотрел на часы, хоть и расплывалось все перед глазами. Да и разговоры такие разговаривать никому на пользу не шло. Может, сейчас Ромберг сидит в своей пыточной и слушает нас, дураков, а завтра придут комиссары из БНБ и загребут всю компанию.

На часах было три ночи. Хорошо, что сегодня дежурит лидер Натали, а то другие давно бы нас разогнали, еще и докладную бы накарябали. Но вставать-то нам все равно надо было в семь утра, а спать осталось четыре, и мы потихоньку расползлись по своим комнатам и кроватям…

….Утром мы с Длинным расстались. Я в школу пошел, а он в комнате остался. За ним батя должен был приехать в десять. Ну обнялись мы с ним, похлопали друг друга по спинам, а потом я хотел Длинному цепочку свою подарить, с подковкой. Хвать — а цепочки-то нету. Потерял. Ну, где потерял, теперь уже не найдешь, может, в подземке, может, когда ножиком махал, может, это плата такая за то, что я вчера живой остался. Но что-то подарить Длинному мне надо было, и я вытащил серебряную цепочку, которую мне Джокер дал, и подарил. А Длинный опять носом зашмыгал, да и я едва-едва сдерживался, как девчонки мы с ним, одним словом.

А потом я в школу ушел. Сидел я на уроках, смотрел на наших учителей, слушал всю ту чушь, которую они нам впаривали изо дня в день, про великих Патриархов и про то, какие мы теперь крутые, когда всех победили, и думал, что нет у меня больше друга…

Хоть волком вой.

А на второй перемене перед физкультурой ЧП случилось.

….Сначала никто ничего даже не понял. Просто словно прошло что-то такое по коридору, как сквозняк. А потом стало слышно, что где-то бегут, и сквозь стены уши такой пронзительный крик резанул:

— Димку убили!

И в классе вдруг тихо стало. Замолчал Серега, который бубнил что-то у доски, затихли девчонки у окна, всегда они там шушукались, даже когда учителя на них орали, просто спасу никакого от них не было, и даже, кажется, все мухи, сонно жужжавшие на окнах, тоже замолкли. А потом снова как резанет по ушам:

— Димку убили! — и опять, уже другой истошный голос:

— Шнурка замочили!

А я даже забыл, что Шнурка Димкой зовут! Как же так? Всегда ведь знал, а тут — как из головы вылетело! И тут меня словно кто ударил, подхватился я, а вместе со мной еще пятнадцать человек класса. Как вылетел в коридор, не помню. Помню только, что из других классов тоже все бежали, а потом я на заднем дворе оказался. Охранник уже был там и махал руками, орал, что туда нельзя, но такую массу народу разве удержишь? Как они нас не затоптали, я не знаю. Толпа — сила: ни ума, ни совести, одни инстинкты. Ну тогда я как заору:

— Бобма! Под ним бомба лежит! Щас рванет!

Они и назад бросились так же быстро, как сюда прибежали. Но недалеко, там ведь новые ученики сзади подпирают. Всем охота посмотреть, как выглядит мертвый Шнурок, чтобы было потом чем малолеток по вечерам пугать. Но тут как раз все лидеры подоспели и учителя, и директор прибежал и сразу орать начал, короче, оттеснили толпу. А мы с вохровцем рядом стоим, и вохровец глядит на меня даже благодарно. А я и не смотрю на него, я на Шнурка смотрю. Он маленький такой, словно ему не четырнадцать, а только десять лет, в пыли лежит. Лицом в газон уткнулся, в траву, значит, зеленую. А в траве одуванчик растет. Конец августа, а он желтый, этот одуванчик. А еще под Шнурком пятно черное расплылось. А на курточке его, прямо на спине, лежит цепочка. Золотая такая цепочка, с подковкою. Моя цепочка.

У меня и без этого ноги ослабели, а тут и вовсе чувствую, земля куда-то в сторону едет. Вохровец этот посмотрел на меня и говорит:

— Шел бы ты отсюда, парень, а то белый весь.

Я и расслышал-то его не сразу, а как расслышал, так сразу и пошел прочь сквозь толпу. Да и вовремя, наверное, навстречу как раз Ромберг протискивался. Мы с ним едва не столкнулись.

А еще я в толпе глаза Маришки увидел. Она, оказывается, все это время рядом стояла и цепочку эту видела. И по глазам я понял: знает она, чья это цепочка. Ну а потом я шел куда-то, шел, а она меня догнала и просто рядом идти стала.

Я остановился, хотел ей улыбнуться, а у самого губы трясутся, ничего сказать не могу. А она вдруг взяла да и обняла меня, ну у меня совсем крыша поехала. Обхватил я ее, чувствую, трясет меня всего, и теперь уже не пойму от чего: то ли от того, что друзей у меня теперь совсем не стало, и самого, кажется, вот-вот пришьют, то ли от того, что чувствую через толстовку ее грудь. И еще тепло ее тела. А она лицо ко мне подняла и говорит:

— Ты хоть понял, Шурыч, что это тебе предупреждение?

А я, конечно, не отличник, но и дураком меня назвать трудно. Прекрасно понял, откуда ветер дует. А у нее глаза такие, что сразу ясно: жалко ей меня.

И эта жалеет…

А чего меня жалеть, что я, больной, что ли? Я не больной и пока еще живой. И тут она меня поцеловала. В губы. Быстро так, я только и понял, что губы у нее теплые такие и пахнет от нее… Топлеными сливками.

— Спасибо тебе, — говорит, — Шурыч, — и снова на меня так глянула, что у меня голова закружилась.

Я ее даже оттолкнул легонько, чтобы в себя придти. А она, кажется, обиделась даже. Отвернулась сразу и ушла. И не обернулась ни разу.

А я голову поднял и вижу, что стою я уже рядом с Черкизовской, вон куда сгоряча умотал. Ну Маришка в сторону школы ушла, а я сначала шел вдоль торгового дома, а потом свернул направо, к переходу через железку, мне на Химушкина надо было, к Кутузову.

….Кутузов — это мой двоюродный дядя. Самый близкий родственник. Спросите, почему я тогда ничего о своих родителях не помню, раз двоюродный брат мамы до сих пор живой? Да потому. Не рассказывает он мне ничего ни о маме, ни об отце. Совсем ничего. Нормальная, говорит, семья была, как у всех. А откуда я знаю, какая она у всех? У меня же семьи нет. И ни одной фотки не сохранилось. Ни на бумаге, ни в лаймере, ни в сети. Чудеса, да и только! Хотя какой с него спрос, с инвалида войны? У Кутузова ног нет, контужен, одного глаза тоже нет, потому и Кутузов. А по-настоящему его зовут Анатолий Рудаков. Живет он на пятом этаже в каморке под крышей. Комната четыре на четыре, кухня три на три, туалет с душем, плита на две конфорки. И пенсия — чтоб с голоду не сдох. Так что злой он, как черт, не подойди к нему, сразу ругаться начинает. Но иногда он напивается, и тогда с ним хоть поговорить можно. А еще он лаймеры чинит и разную старую технику. Меня терпит потому, что я ему иногда работу приношу или старые детали, которые по магазинам уже не найти.

Ну дотопал я до Кутузова, набрал его в домофоне. А он пьяный. Мне это даже на руку. Непонятно только, чего это он с самого утра начал?

Хотя, кто его знает, может, он и не заканчивал еще со вчерашнего!

Открыл он мне сразу, даже спрашивать не стал, зачем пришел. Глаза красные, волосы дыбом. Зато веселый. Оказывается, друг у него какой-то с фронта вчера вернулся. Живой и с деньгами. Подкинул Кутузову деньжат и обещал помочь с биопротезами. А то ведь как получается? Это по лаймеру завирают, что всем инвалидам войны ставят биопротезы, и бегают они на этих биопротезах, как будто и не воевали никогда.

Ерунда! От государства инвалидам ставят такие култышки пластиковые, на которых не то что бегать, спуститься с пятого этажа сложно. А чтобы биопротезы поставить, доплатить надо. Много надо доплатить. А откуда у инвалида деньги? Были бы деньги, разве пошел бы он в армию служить?

Но потом Кутузов все-таки спрашивает:

— Че приперся-то? Че надо?

— Да ниче, — говорю, — хотел насчет последнего лаймера узнать, когда готов будет?

Неделю назад я притащил Кутузову лаймер Васьки-лысого. Я сначала его Джокеру отнес, но что-то у них там с Васькой не заладилось, и Джокер отказался его ремонтировать.

— Готов, — говорит Кутузов, — твой лаймер, пусть друган твой гонит пятьдесят еврашек.

Еврашками у нас евразийские доллары называют. У меня денег с собой, конечно, не было, последние деньги я на чай истратил, зашел в магазин и чаю купил ему же, Кутузову, в подарок, чтобы подмазаться. И я осторожно так спрашиваю Кутузова:

— Можно, я лаймер сейчас заберу, деньги у Васьки возьму и принесу завтра?

Думал, он сейчас, как обычно, ругаться начнет, но у Кутузова настроение было благодушное. Махнул рукой.

— Бери, — говорит. — А принесешь ну завтра, ну послезавтра! Я подожду!

Никогда еще Кутузов таким добреньким не был. Ну, думаю я, хоть тут повезло. Выложил я ему на стол пачку с чаем и говорю:

— Может, тогда чайку попьем?

А он обрадовался.

— Конечно, — говорит, — попьем, у меня и печенье есть, — и покатил на кухню, чай ставить. Очень он чай хороший любит.

А мне стыдно так стало, ну просто невмоготу. Я же не просто так пришел, я же его обокрасть пришел!

Он как на кухне скрылся, так я на цыпочках к столу метнулся, открыл дверцу и в нижнем ящике нашарил то, за чем пришел, вместе с кобурой, посмотрел, чтоб на предохранителе был, а потом сунул его в карман куртки. Карманы у меня здоровые, ничего не видно. Судя по весу, пистолет заряжен был. А потом я лаймер под мышку сунул и на пороге кухни нарисовался, как ни чем не бывало.

— Знаешь, — говорю, — Толик, мне, наверное, идти надо, дело есть.

А он вдруг так повернулся ко мне на своей коляске и в глаза смотрит. И я вижу, что он все-все про меня понял. Услышал, наверное. И боль у него такая в глазах мелькнула, мелькнула и потом словно шторка в них опустилась.

— Ладно, — говорит, — иди, — а сам вздохнул так.

Никогда он при мне не вздыхал, да мы и не разговаривали почти. А потом, когда я уже в дверях стоял, он добавил:

— Ты, если что, его скидывай. А я заявление об утере сегодня подам. Если остановят, скажешь, нашел. Все понял?

Мне кровь в лицо бросилась от его слов. Я и не думал, что он все поймет, а он… Мне захотелось к нему на кухню вернуться, все рассказать, но я сдержался.

Вряд ли он был бы этому рад. Сейчас каждый — сам за себя. В общем, постоял я в дверях, постоял, а потом говорю:

— Толик…

А он с кухни откликнулся так устало:

— Чего?

— Мне бы каунтер… А лучше два.

Он помолчал там, на кухне, потом снова вздохнул. А потом и говорит:

— Я посмотрю, что можно сделать.

И я ушел. И дверь так тихонько за собой прикрыл, что и неслышно почти, только собачка щелкнула.

Очнулся я на улице. Стою, думаю, что мне дальше делать. Все карманы застегнул, чтобы ничего не выпало, капюшон накинул. Конечно, не хотел я, чтобы вот так жизнь моя повернулась, но видимо, не всегда человек решает, чему и когда быть. Столько событий, и все за два дня. Но за Шнурка я отомстить должен был. А значит, надо найти убийцу.

По Васькиному лаймеру я с Серегой связался.

Спросите, как так — все с лаймерами, а я — без? Да все просто: свой лаймер я продал в последние дни перед школой: надо было Ромбергу за следующий год оброк заплатить. Все лето батрачил в хозяйстве у какого-то ромберговского друга в области, но денег все равно мало дали. Ну, на самом деле, все, конечно, Чике платили, а уж он потом Ромбергу отдавал. Но мы ведь не лохи, все и так прекрасно знали, куда бабки уходят. Так что я теперь безлаймерный.

В общем, связался я с Серегой. А Серега мне чего сказать может? Серега по-прежнему не в теме! Ну я так осторожненько у него порасспрашивал, мол, что там и как? Но бесполезно. Он мне еще рассказал так со вкусом, как мертвого Шнурка нашли, да как комиссаров БНБ набежало видимо-невидимо.

— Ну и откуда они понабежали-то? — спрашиваю я вроде бы невзначай, а сам ушки на макушке держу.

— Да че, откуда, — говорит. — На Щелковской знаешь управление ихнее? Ну вот оттуда. Это теперь их район.

— И че говорят? — спрашиваю я.

— Да че говорят! — злится Серега, — так и так, говорят, Сергей Валентинович, кто вашего друга убил мы не знаем, но обязательно найдем. Че, прикалываешься? Не знаешь, как бюреры допрос ведут? Да я рад был, что меня вообще выпустили! Там один сел в классе, по очереди всех вызывает и на полиграфе проверяет. А ты-то куда делся? — вдруг сообразил Серега. — Че-то тебя видно на последних уроках не было. Опять удрал? Ты чего творишь, тебе ж кранты придут, если еще одно замечание будет! Да и бюрер этот тебя сразу на заметку возьмет. Был — и нету!

Ну я ему и отвечаю:

— Ты, Серый, кончай бухтеть. Приходи лучше сам знаешь куда, дело есть.

Есть у нашей компании свое место, где мы встречаемся, если что-то произошло или просто одному побыть надо или еще какие проблемы. Это тебе не «Скала советов» в актовом зале, куда нас в детстве лидеры заманивали, это только наше.

Называем мы это место «Закат». Наверное, уже и так понятно, что видно оттуда, как солнце садится. На крыше это. Недалеко от интерната девятиэтажка стоит. Вот туда-то мы и пробираемся. Там несложно. Это со стороны кажется, что лестница высоко над землей болтается, но там сначала по стенке залезть можно, там есть несколько уступов. Да и потом не особо сложно. Ну конечно, страшновато, но терпимо.

Зато посторонние туда не лезут. Дом этот нежилой, там какие-то конторы производственные расположены, в общем, никому нет дела до этой крыши. Вот если бы там офисы банка были бы или еще что-нибудь такое, тогда конечно, сделали бы на крыше кафешку для сотрудников или пентхаус для начальства, а так никому не надо. А столовка у них вообще в подвале. Ну правильно! Работяг так и надо — в подвал, чтоб света белого не видели.

Ну короче, крыша наша.

Там даже будка стоит и переночевать можно, если что. Через полчаса мы с Серегой и встретились возле этой девятиэтажки.

Он и спрашивает меня, че, мол, случилось, а я чего ему отвечу-то? Правду сказать? Оно ему надо?

Я и говорю.

— Да все нормально. Будь другом, притащи мне вещички из комнаты. И еще у Натали рюкзак мой забери. Я его вчера в библиотеке оставил.

Серега помолчал, а потом и говорит:

— Ты че, Шурыч, ноги решил сделать? Как Джокер? Тебе-то куда ломиться? У Джокера знакомых полный город, а ты тут кто? Тебя бюреры отловят и сожрут. У тебя же ниче нет, ни каунтера, ни айкеда, ни бабла!

— Ты, Серега, — отвечаю я ему, — главное, шмотки принести, а там поглядим.

— Хорошо, — говорит он. — Принесу.

Ну он ушел, а я сижу на скамейке и дальше соображаю. То, что меня на занятиях и в интернате нет, это бюреры уже вычислили. И то, что цепочка это моя — наверняка уже тоже. Цепочку эту и Васька-лысый хорошо знал, да и Маришка тоже ведь, как бы ни старалась, на полиграфе не соврет. Это целое искусство — на полиграфе врать! Так что про меня они уже знают. Другое дело, что я все это время на виду был и повесить на меня убийство Шнурка они не смогут.

Да и дело такое: они же не Ромберг, они правду искать начнут.

А мне сейчас главное им не попасться, а то они все мои планы из меня в момент вытрясут. А планов у меня много было!

Сейчас мне было интересно выяснить, чей же это триметодол? Если это товар Чики, то он у меня попрыгает, а если Лохматого, то прыгать уже мне придется. Про Лохматого такие слухи ходят! Ни дай Боже ему дорожку перейти! Хотя и тут тоже есть варианты.

….Посидел я еще немного, подождал, пока нога отдохнет хоть немного, и пошел в район Лохматого на «точку». «Точка» — это где триметодола или другой дряни можно купить. Триметодол самый популярный сейчас наркотик, хотя от него некоторые в два месяца загинаются. И не лечится это совсем. Я знаю, я пробовал Михася остановить. Ничего у меня не получилось, и ни у кого еще не получалось. Если человек этой дряни попробовал — все, нет человека! Вот за Михася я тогда и дал Чике по морде. Целых два раза успел ему навернуть, пока меня не оттащили. Если бы это видели воспитанники, мне бы сразу конец. Но видели это только Ромберг, Натали, Ираида и вохровец.

Доказательств тогда у меня не было, ничего, кроме слов Михася, а с Михася — какой спрос, он тогда уже остывал в своей комнате, но я точно знаю, что был прав тогда! В общем, не привело это ни к чему. Михася в морг увезли, а меня в карцер вонючий посадили на две недели. А через две недели начались каникулы, и Чика куда-то свалил, наверное, родители отправили в санаторий, нервы подлечить. Он же у нас нервный! В лечении нуждается. В витаминах и усиленном питании! Так что я в живых тогда чудом остался. Но сейчас он со мной точняк разберется.

Выглядел я к этому времени соответствующе: хромаю, голодный и ни одной ценной вещи с собой. Лаймер из-под куртки выпирает, словно я его барыге тащу.

Подхожу я к точке на Первой Владимирской, а мне на встречу Рамирес прет. Рамирес раньше в нашей школе учился, мы с ним даже дружили немного, ну если это можно было назвать дружбой, мать его была сильно против интернатовских друзей, все за него тряслась. А вон как получилось: он из школы после шестого класса вылетел. С тех пор и не учится, всякую фигню продает. Но с дурью не связывается, так, по мелочи, сигареты да другую контрабанду. Увидел меня, так и кинулся ко мне со всех ног. Я думал, это он удивился так, что меня здесь, на точке, увидел, а он оглядывается, меня за рукав цапнул, за угол затащил и шипит мне так страшно:

— Ты че, Шурыч, совсем с катушек слетел, сюда притащился?

Акцент у Рамиреса смешной такой, испанский уж там не испанский, не знаю, одним словом, с запада парнишка приехал.

— А че, — спрашиваю у него, — случилось?

— А ниче, — говорит, — ищут тебя!

И только он это сказал, как видим: с Энтузиастов на Владимирскую поворачивает кортеж из клинкартов* и машин. Все черные и у каждого желтая знакомая эмблема — грифоны и буквы «БНБ».

И тут вдруг Рамирес как заорет: «Бежим! Бежим!»

Ну меня уговаривать не надо, ломанулись мы с ним через лесок, только забежали за угол ближайшей девятиэтажки, как слышу: сирена завыла, а потом люди позади нас, на улице которые стояли, один за одним стали на землю да на асфальт оседать. Это бюреры прибор специальный врубили, «Торнадо» называется. Все в радиусе действия прибора падают без сознания. Очень удобная штука. Как его изобрели, так митингов и демонстраций больше не стало. А зачем собираться? Приедет такая вот машинка с приборчиком, положит всех без крови и без шума и — кого за Полярный круг, работать на благо корпораций и банков, а кому срок дадут. Здорово придумано, правда?

Так что спасибо Рамиресу, а то и я сейчас лежал бы в лесочке, ждал бы комиссаров!

И тут я понимаю, что они, наверное, выследили меня по Васькиному лаймеру. Там ведь на некоторых спутниковый маячок есть, автоматически местоположение владельца определяет.

Ну скинул я его в урну у девятиэтажки, да мы дальше рванули. Голова, конечно, кружилась, и я даже споткнулся пару раз, а потом даже упал, ободрал ладони на асфальте, наверное, и нас немного зацепило. Но мы все-таки убежали. А потом отдышались и пошли так спокойно. Во-первых, здесь камер полно, хоть их Рамирес со своими ребятами и сбивают периодически. А во-вторых, народу кругом много, зачем внимание привлекать? Мы сначала от шоссе вглубь дворов ушли, а потом снова к нему вернулись, как ни в чем не бывало встали недалеко от метро, народу море, как раз все с работы возвращаются, так что минут пять здесь можно было простоять, не опасаясь, что к тебе патруль подойдет.

— Ты че натворил? — спросил, отдышавшись, Рамирес. — Чику наконец грохнул?

— Куда там, — отвечаю я ему, — Это Чика Шнурка замочил!

Рамирес так рот и открыл.

— А откуда знаешь, что это Чика? Сам видел или как? — спрашивает.

— А кто еще? — отвечаю. — Некому больше.

— Да ты че? — шипит Рамирес и ко мне близко-близко так наклоняется, а от него контрабандным табаком воняет, как из помойки. — Ты вообще не в курсе? Тут же вся округа на дыбах стоит! У Лохматого пару дней назад кто-то чемодан с дурью спер! И он вроде как из-за этого с Чикой схлестнулся и еще тут кое с кем. Грядут большие перемены, братишка. Так что ты подумай, может, твой Шнурок Лохматому стучал? Или наоборот? Или еще что-нибудь такое?

Да, хоть Рамирес и окончил только самую начальную школу, а ума у него, видать, побольше, чем у меня. Ну с другой стороны, он на улице все время, а я, как дурак, все по библиотекам сидел, книжки почитывал. Нет бы сразу сообразить, может, Чика товар у Лохматого спер, да в свой тайник переложил? А уж потом мы с Джокером на него наткнулись?

И тут еще одна теория вырисовывается: вдруг я потерял цепочку с подковкой у этого чемодана, а кто-то, — теперь уже не разберешь, Чика или Лохматый, — решили, что это владелец подковки чемоданчик спер? Подковка-то Шнурку раньше принадлежала, это же многие помнили. Выходит, что все-таки Чика? Убил, чтобы не совали нос, куда не следует? Или чемодан вообще тут ни при чем, а все из-за Маришки?

Короче, без пива не разберешься!

Я и спрашиваю Рамиреса:

— Если че, как на Лохматого выйти?

А он смотрит на меня, как на ненормального.

— Если че, — говорит, — он сам тебя из-под земли достанет и порежет на лапшу, и лапшу эту Анжелине скормит!

Пол-Москвы знало, что Анжелина — это бультерьер у Лохматого. Генномодифицированный! Та еще тварь. Зубы, как у динозавра! Дорогая причем, таких только очень богатые люди могли себе позволить. Ага! Или бандюки, вроде Лохматого.

— Я в курсе, — отвечаю, — но мало ли, вдруг мне с ним поговорить захочется?

— Не говори потом, что я тебя не предупреждал! Хотя… Ты потом уже никому ничего не скажешь! — усмехается Рамирес. — Иногда Лохматый по вечерам заезжает к «Снежане». Только кто тебя туда пустит?

А «Снежана» — это такой известный на всю округу клуб знакомств. Это так теперь бордели называют.

— Ладно, — говорю я тогда Рамиресу. — Спасибо за все, брат. Будь!

Короче, мы с ним расстались, и я обратно к «Закату» потопал. Хотел я у Рамиреса денег в долг немного попросить, чтобы хоть поужинать, но совестно стало. Он и так меня вон как выручил! Спасибо ему за это, век не забуду!

В животе у меня уже урчало, пить хотелось, и одна надежда оставалась, что Серега догадается с вещами мне еды хоть немного принести. Обычно для беглецов мы сами скидывались и покупали, кто что мог.

Пришел я к «Закату» как раз вовремя — полюбоваться, как солнце садится. Сразу лезть наверх не стал, немного походил кругом, посмотрел, за крышей и за домом понаблюдал, все вроде нормально было, потом наверх полез. Конечно, думал там просто вещи свои найти, разве Серега будет меня так долго ждать? А там меня Маришка ждет!

Уж как она сюда поднялась, не знаю. Я, когда в первый раз сюда лез, а было это года три назад, перетрусил так, что руки потом весь вечер тряслись. А она залезла, да еще с моим рюкзаком за плечами! Но самое трогательное было, знаете что? Что она там уснула!

Там такая скамейка стоит рядом с будкой. В будке мы логово устроили, а на улице, как раз чтобы на закат смотреть, скамейку соорудили. Мы тут вчетвером даже день рождения отмечали. Я, Длинный, Серега и Шнурок. Да… А теперь остались только я да Серега.

И я почему-то сразу понял, что Серега идти сюда не захотел. Забоялся. Он всегда был осторожный, как бы чего не вышло. Ну да кто его судить будет? Ему тоже как-то жить надо. А вот Маришка не побоялась, хотя знаю, сама на веревочке держалась, я как-то слышал, что Ираида советовала Ромбергу ее в централ упрятать. А она мало того, что вещи приперла, еще и наверх залезла!

Ну я сел рядом с ней прямо на бетон, смотрю, как она спит. А она хорошенькая такая… Вообще, она красится. Сильно. Иногда такое намалюет, что поди разбери, где у нее что. Еще волосы распустит, так что и лица-то не видно, одни глаза черные сверкают. И на руках много-много браслетов. Но один раз я с ней столкнулся в душевой и в первый раз тогда увидел без грима этого дурацкого. В халатике… Волосы влажные и пахнет нежным каким-то мылом девичьим, наверное, ей все-таки присылали из дома. И понял я тогда, какая она на самом деле!

Красивая…

Вот и сейчас косметики на ней почти нет.

Кожа нежная, тонкая, а на лбу у самых волос — пушок золотистый. Ресницы длинные, брови почти не выщипаны. А волосы темные, тяжелые, как у цыганки, повязаны красной банданой с узорами, а носик такой задорный, и губы пухлые. Хорошо, что без помады. И вся она такая нежная, худенькая, кожа аж светится, и замирает где-то в горле все.

Я ее сначала поцеловать хотел, а потом передумал. Во-первых, не очень-то умею. А во-вторых, пусть спит! Я рюкзак, который она принесла, к себе подтянул, замок расстегнул, стал вещи из него выкладывать да по карманам шарить. А там, в верхнем кармане ключ лежит от полуподвала! Это его Натали в рюкзак сунула. Видимо, надеется, что я вернусь. Сверху в рюкзаке ничего особенного, конечно, не было, ну одежда кое-какая, ножик Джокеровский, причиндалы для подземки: фонарик, комбез, и вдруг вижу — там лаймер лежит. Я его вытащил и сразу же понял, что это Длинный мне свой лаймер оставил. На память! А он же обалдеть дорогой, Длинный на него несколько месяцев рефераты половине класса писал. На городской-то школоте можно было деньги сделать. Но еще я сообразил, что про этот лаймер бюреры наверняка не знают, если я его, конечно, сам не запалю, или кто-то не стуканет. Длинного же батя в десять утра забрал, а Шнурка уже в первом часу убили. Открыл я его, хотел включить и тут слышу, Маришка говорит:

— Не включай… Засекут еще.

Голос у нее спросонья чуть с хрипотцой. Повернулся к ней, а она смотрит, и глаза ее близко-близко. Я лаймер опустил и руками бетон под собой нащупал.

А она вдруг усмехнулась и говорит:

— Привет…

— Привет! — отвечаю.

— Не включай, — говорит, — лаймер, а то и сюда бюреры набегут.

— Так это же не мой, — отвечаю, — это же Длинного. Они про него и не знают ничего.

— Может быть, и не знают, — отвечает она, — а может быть, знают уже, — а глаза у нее такие серьезные.

А потом она спрашивает:

— Ну что решил? Бежать хочешь или за Димку отомстишь?

А мне зачем с ней дела обсуждать? Опасно для нее это. Но ответить надо.

— Бежать, — говорю, — всегда успеется. Но только без тебя не уйду, — и снова ей прямо в глаза гляжу.

А она вдруг еще ближе ко мне наклонилась, близко-близко.

— Ты что, — говорит, — Шурыч, мне предложение делаешь?

А я говорю:

— Да! Делаю! — и чувствую, как внутри меня что-то радостно так дрожать начинает, словно хвост у щенка, и думаю, что сейчас я ее поцелую и что вообще у нас с ней обязательно все будет. Все-все. Я сделаю так, чтобы было. И никто мне не помешает!

А она вдруг фыркнула.

— Дурак, — говорит, — ты, Шурыч, и пацан еще, молоко на губах не обсохло!

Как будто у нее оно обсохло! Ей пятнадцать лет всего. Ну она встала, словно меня тут и нет, рюкзачок свой маленький взяла, развернулась, чтобы уйти. Но я не дал. Вскочил на ноги, догнал, за руку взял да к себе развернул. И тут мы в первый раз поцеловались по-настоящему.

Ощущение, словно лифт оборвался, и мы стремительно несемся с ней в кабине вниз, а шахта никак не заканчивается…

Насилу я оторвался от нее тогда. Как-то понял, что не надо так, не хочу. Все у нас с ней обязательно будет, но не здесь. Да и она опомнилась. Солнце уже почти село совсем, на крыше еще светло было, а внизу смеркается.

Оказывается, она мне поесть принесла и даже бутылку пластиковую с чафе — такая дешевая синтетическая бурда вместо чая. А когда я в один присест съел все, что она притащила, — я даже и не разобрал особо, что там было: пирожки какие-то и пицца еще небольшая, — стало ясно, что ей домой пора, то есть в интернат. Не может же она здесь со мной ночевать. Да и лидер Ираида, которая сегодня дежурит, обязательно донесет, если увидит, что Маришка опоздала или что ее нет. Связался я все-таки по лаймеру Длинного с Серегой, выслушал, как всегда в таких случаях бывает, целый вагон рекламы всякой, а потом мы с Серегой решили, что я Маришку до общаги провожу, а там он ее с пацанами с нашего класса встретит, чтобы Чика или белобрысый не докопались.

А потом я ее провожать пошел. Топали мы с ней вместе по улицам города, и улицы все вокруг вроде были привычные, но вдруг я, знаете, понял, что где-то за этими серыми девятиэтажками, где-то там, далеко, есть настоящая жизнь, и что мы с Маришкой обязательно в эту жизнь прорвемся! А вокруг знаете, пахло так… Я в первый раз за все лето внимание на это обратил. По-особенному пахло. Цветами, нагретым асфальтом, землей… И еще листвой… И фонари так таинственно через деревья светили.

Недалеко от общаги нас Серега встретил. Вернее было сказать, ее встретил, потому что я поцеловал Маришку на прощание и из темноты смотрел, как она до Сереги добежала, а потом еще несколько человек к ним присоединились, и они все к интернату ушли. А потом дверь закрыли. Вовремя она успела.

А я пошел назад и все думал, как странно наша жизнь устроена, ведь за все каникулы ни одного происшествия серьезного, а тут столько всего и сразу. И вдруг я понял, что это все-таки Лохматый Шнурка прикончил. Конечно, он! Если он и так схлестнулся с Чикой из-за товара, то Чике сейчас убийство Шнурка ни к чему. Невыгодно. Вон, сколько сразу бюреров набежало. Одно дело — передоз или там несчастный случай, а тут убийство, да еще прямо в школе! Как с конкурентом воевать, когда кругом топтуны да прослушка?

И так я увлекся этой мыслью, что никого кругом не видел. Поэтому-то я и нарвался на засаду. Если бы я их чуток раньше заметил, то чесслово бы ушел, по городской пересеченке меня еще никто догонял. А здесь первый же, высокий такой вылетел на меня из темноты и одним ударом с ног сшиб. И так я треснулся затылком об землю, что перед глазами темно стало, а потом он, зараза, поднял меня за лацканы куртки, да так легко, как котенка за шкирку поднимают, встряхнул да и кинул опять на землю. Ну тут уж я успел сгруппироваться!

Упал я на бок, голову наклонил вперед, чтобы еще раз не удариться затылком, слышу, а ко мне уже и с другой стороны кто-то подходит.

Остальное — на рефлексе. Пара секунд у меня, видимо, все же была, потому что успел я на четвереньки встать да под ногами землю почувствовать, а потом я рванулся и тому, второму, под ноги бросился. А он споткнулся об меня, упасть не упал, но равновесие потерял, а я его тогда за ногу дернул, чтобы ему уж совсем на ногах не стоялось! Мне надо было только увернуться, чтобы он на меня не свалился. Он упал и первого задержал, а я кубарем с пригорка скатился, прямо на проезжую часть, на переход, на зебру под световые знаки, поднялся на ноги, чтобы дальше рвать, и тут меня светом фар ослепило! А в следующий момент я увидел маленький, прозрачный автомобиль, за рулем которого девчонка сидит. А потом удар — и темнота!

Последнее, что я успел увидеть, — это ее глаза полные ужаса и неоновую, зеленую шапочку-сеточку, из которой во все стороны торчали огненно-рыжие волосы. Как все запомнил и рассмотрел, сам не понимаю.