Блеклым цветом ВСЖ. Сборник стихов

Максим Геннадьевич Тихомиров

В книге представлены стихи в период депрессивных эпизодов моей жизни, о душевных терзаниях, переживаниях о личном и смысле бытия. Книга содержит нецензурную брань.

© Максим Геннадьевич Тихомиров, 2025

ISBN 978-5-0065-2217-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«КОТ В СТАМБУЛЕ»

Прекрасное начало

для депрессивной лирики

Снег кружится над Москвою,

И жизни круг замкнулся вмиг.

Я очутился вновь с бедою,

И словом не исправить воротник.

Что синим цветом разрываясь,

На вал наматывал браня.

И под грубым всжшным лаем,

В гробу укутали меня..

Табуны

Далёко севера, где проплывают журавли,

Там солнце за туманами скрываясь,

Табуны коней бежали не сдаваясь

И гривы их ласкали листья конопли,

Свобода табунов поистине живая,

В свободе — сила, и это они знают.

Не словом молвятся, но в облаках витая,

Дороги путь их направляли журавли

Москва

Блестит над Москвою зарница, да небосвод-океан.

И шторм его никогда сквозь века не затихнет.

На Арбате, родимом арбате — художества стан.

И в сон на охотном ряду зябко впадают отечества чайки.

Москва ты моя, от тверской, что не считанных лет.

На боли и радости люда взор свой окинет

До столешки прослеживается маленький след.

Его везущий извозчик простывший за туманом исчез

Москва-исполин, что не видит преграды.

Реформаторов мысли сквозь века проживет.

Москва — господин, что для области края.

Трансформаторным гулом под закат расцветет.

Про заводы

Гудение ЛЭП восходит над Севером,

Трансформатор не выдержит энергии в ней.

Заводы, что солнце скрывают за дымом.

Восстают из пепла миллионов огней.

В цехах под просторами скрывается небыль.

Она сжирает надежду на жизнь.

На вал намотало — вот вам благодетель,

За небыль погубишь надежду на мир.

Дети августа путча и борьбы за свободу,

Рабскими цепями сковали себя.

Один лишь путь — идти на заводы.

Ведь, мерами уз сковала судьба.

Столовая

Палитра светлых стен сменяется погодой.

Ее красочною лирой все ложки обдало.

Столовая наполнилась радостной гурьбою,

Желающие хлеба халявного кусок.

Неприхотливо клонятся к подносам во хвосте.

Толпятся и толпятся, в стенах поднялся вздор.

Под радостные крики разбившего фарфор.

Жидятся поварихи на плошку горестного супа

Виднеется в окошко нежеланная работа.

Ее покрывает дым местной горькой ТЭЦ

По произведению «Старик и Море»

Меня косил морской прибой,

И леской руки разрезало.

Не променял я рыбу на покой,

Она весной холодной согревало.

Той мыслью лишь — огромная, моя!

Хотел на это в жизни поглядеть я,

Как сыть, та рыба, что в пучине глубока.

Ловил её все восемьдесят четыре дня.

Рассвирепев и вынырнув из под весла.

Живца при этом ухватить успела.

Гарпун с веревкой на два ведра,

Вонзился в сердце несчастного «Кита».

И вот второй, что день подряд идущий,

Я пробираюсь в тихую Гавану снов,

Неужели, та рыба — мой хлеб насущный?

О чем мечтал, я тихо осмотрел улов.

Его метко жрали дикие акулы,

Хоть отбиваюсь, они сполна все ощутят.

Вы сердце моё сожрали, дикие акулы.

Там было фунтов, где то, сто пятьдесят.

И вот виднеется Гавана

Приплыл я к берегу совсем пустой,

Обессиленно упал к песку я.

Приплыл, да рыба, бог с тобой.

Я видел многое, но все же.

Вот если был бы ты со мной, малец,

Мы выудили бы многое, но все же.

Наступает же теперь и мой конец.

Рабочий народ

Каждый рабочий — ты закален и плечист!

Токарь и сварщик, моряк, трубочист.

Роль свою пишешь в истории лист.

Да мать героиня, тех славных людей.

От крайнего севера, средь стен лагерей,

До светлого юга, теплых степей

Знай! За нами Россия, за нами Москва!

Свергни с престола, Рабочий, гнилого орла!

Не дай попустительству буржуйского зла!

Кроличья равнина

И вот стою, у норки в кроличьей общине,

Лисицин хвост махнёт — и я погиб.

Нам всем в раю на кроличьей равнине

Не слышен звук хвоста, и его же перегиб.

И в памяти стою среди поляны ватной,

От неё в дали виднеется туман.

Когда то был такой мелкою букашкой,

Удачно, что ни разу не попал в капкан.

И вот, тот самый взмах хвоста,

Я обречен на смерть, души погибель.

Так пусть останется та самая нора,

Родившая меня. А сейчас, для деток моих — колыбель.

Я нищебродствую в постели, Окурки, вновь… вызывают дремоту Да, нищебродского читаю, Который навевает мне тоску.

Лишь лунный луч пронзает ту закрутку, Что уйму лет стоит на косенькой доске. И жёлтыми руками возьму я папиросу, Да льняным сукном подоконник подотру. И раздулось чрево от брожения, И сердце ломится в груди, Отдавая в ноги, как от спирта, жжением, В преддверии я… конца пути..

***

И вот стаю у врат исхода ночи,

Я в мире душ мечтаю осушить

Ту жажду, где пустынь прошедших строчек

В ориентире тушь лежачих разбудить

***

К кипящей жиже я воззвах,

Из книги выделяю предложение,

Манящей зовом древний передал:

Оставь свое стихосложение,

Лишь мое к тебе веление —

Живи, наркотик этот брось,

Пропал, оставил это предложение,

И вновь плету свое стихосложение,

Воззывая к предкам в далеках,

Не оставил я свое творение,

Наркотик мой, навеки — мой

Оставлю я своё плетение, когда помрет моё творение,

Вовек, да на веки так.

Крещён судьбою, не верой

Заплачут иконы о древе моем, что крещён судьбою, не верой.

Обманутым был, Мораной оплакан своей, Подкинутый голою меной.

Забыв о Христе, ссылаясь на истинну веру, забыв об исходе завета.

Покинутый всеми Богами корвета, исход завершил с парапета.

Дом

Ревут металлы вековые, на крошки рассыпают дом.

Дрожжат во поле травы луговые, боясь внимают жжению лесов.

Следят бродяги, тракторной стопою, металлы превращая в лом.

Что лес да поле, луг да волю — скуют в бетонные оковы, навеки скованных судьбою в фундаментах домов.

Умер я

Умер я.. не знаю где,

Где море разрывает штилем.

Умер я.. в моральном дне,

Конец ознакомительного фрагмента.