Тень Робеспьера

Максим Зимин, 2020

Роман «Тень Робеспьера» повествует о свержении диктатуры якобинцев и трагедии их лидера Максимилиана Робеспьера. Автор попытался показать драматические и весьма противоречивые события, приведшие к гибели великого человека. Робеспьера обожали и ненавидели, жизнь его превратили в легенду: одни – в «золотую» о великом борце за свободу и счастье народа, другие – в «черную» о диктаторе, рвущемся к власти по головам своих соратников. Однозначного ответа нет и, видимо, уже никогда не будет. Можно лишь попытаться понять, о чем предостерегает история в лице своего избранника Робеспьера.

© М. Зимин, 2020

© Интернациональный Союз писателей, 2020

Часть 1. Барон

Глава 1

1

21 января 1793 года, Париж

По мощеной дороге стучали колеса берлины^[1] в окружении нескольких кавалерийских эскадронов и отрядов национальной гвардии, державшей путь на Гревскую площадь. Хорошо снаряженные солдаты сопровождали короля из темного холодного Тампля на освещенную синевой лазурного неба площадь, где через несколько часов совершится казнь сверженного монарха по приговору Революционного трибунала.

Осунувшийся профиль Людовика XVI (или Луи Капета, как называют его парижане) изредка мелькал в окнах берлины — долгие и томительные месяцы изменили его, но он по-прежнему был узнаваем и близкими, и врагами.

Небрежно выбритое лицо осужденного выглянуло из-за шторки. Побитые скорбью глаза разглядывали опустевший Париж, город, который в минуты печали и ураганного веселья всегда сохранял живость.

Небо затягивало серой пеленой. Город погружался в скорбь.

В берлине перед королем сидел пожилой священник, тихо читавший псалмы, пытаясь скрасить последние мгновения короля умиротворением.

«Казнить… Казнить, но с отсрочкой!» — в памяти Людовика всплывали возгласы депутатов Конвента.

Но ни псалмы священника, ни стук копыт не могли отвлечь осужденного от тяжелых воспоминаний о расставании с семьей в Тампле. Казнь уже не казалась ему настолько страшной, как он представлял ее себе. Король просто смиренно ожидал своей участи.

Печальный эскорт медленно продолжал движение. На землю падали снежинки и ложились под грязные колеса берлины.

Вдруг в тишине раздались выстрелы, а следом истошные крики.

— За короля! Спасите короля! — кричал грубый мужской голос, затем послышалось еще несколько выстрелов.

Король вздрогнул. Звон клинков, лошадиное ржание смешались в единую песню схватки и заставили осужденного невольно молиться Господу. Нежданные спасители вселили в короля надежду.

— Бей их! Спасайте короля! — продолжал командовать неизвестный. — Стреляйте в кучера…

Звуки боя утихли. Король пытался понять, что произошло, но кавалеристы заслонили ему обзор жеребцами. Осужденному удалось разглядеть лишь несколько убитых мужчин.

Наступила тишина.

— Везите дальше! Более опасности нет! — приказал знакомый голос командира эскадрона, постукивая по крыше берлины.

Что это было? Чьи призывы раздавались на улице города? Неужели есть надежда на спасение трона? Увы, она растворилась, как облако в тумане.

Берлина выехала на площадь, забитую народом.

Возвышаясь над серой толпой, зловеще сверкало острое лезвие гильотины, державшееся на двух длинных деревянных опорах. Людовик в смятении спрятал лицо за шторкой и глубоко вдохнул. Священник в спешке продолжил молитву.

Настал момент истины. Вместо страха и гнева на проклятую судьбу Людовик неожиданно почувствовал завидное спокойствие. Он обратился к священнику:

— Прочитайте еще несколько строк, пожалуйста.

— Вы так спокойны, ваше величество, — поразился тот.

— Меня уже ничем не испугаешь, кажется, что я должен был умереть давно.

Берлина остановилась рядом с эшафотом. Солдат открыл дверцу и отошел.

Людовик, окинув толпу мрачным взором, ступил на площадь со спокойным лицом. Что творилось у него в душе, о чем он думал в последние минуты перед казнью — осталось с ним, не знал никто.

От ветра по телу пробежали мурашки.

— Даже солнце скрылось, оно как будто не желает видеть преступление, — прошептал себе Людовик.

Осужденный снял камзол и отдал священнику. Людовика одели в рубашку без воротника, чтобы ничто не помешало лезвию гильотины. Ветер усилился, волнуя небрежно постриженные тупыми ножницами волосы монарха. Он медленно поднялся по ступенькам на эшафот. На последней ступени на несколько секунд остановился, окинул взглядом толпу и последовал к палачам, стоявшим рядом с орудием казни. Одного из них, чьи предки издавна занимались этим ремеслом, звали Шарль Анри Сансон. Он и раздавал тихим, но грубым голосом указания троим помощникам.

Людовик снова повернулся к народу и закричал:

— Я умираю невиновным, но я прощаю врагам, а ты, несчастный народ…

Бой барабанов, послуживший сигналом для палача, прервал речь осужденного. Молодые помощники взяли Капета за локти и подвели к гильотине.

Он испытал невольный испуг перед орудием казни, но через секунду снова успокоился надеждой на спасение в ином мире.

Бесстрастный взгляд короля говорил о правоте перед судом, который отправил его на Гревскую площадь.

Помощники кожаными ремнями привязали Людовика к доске. Стянутые ремни причинили боль, и он поморщился. Помощники резко опустили доску с осужденным. У Людовика закружилась голова. Сансон с одним из подручных деревянными колодками закрепил шею осужденного.

Наступила последняя тягостная минута.

Сансон встал слева от короля и надавил на рычаг.

Сверкающее лезвие взлетело и отрубило Людовику голову.

Раздался пушечный выстрел, якобинцы^[2] и их союзники ликовали. Люди свободно вздохнули, словно не следили затаив дыхание за казнью. Очевидцы невероятного зрелища удивленно переглядывались между собой.

За действом наблюдал одетый в черный плащ и шляпу гражданин со скорбным лицом. Крики радости якобинцев заставили его отвернуться от гильотины и протиснуться через бурный людской поток на пустую улицу.

Когда гражданин покинул пределы площади, гул и крики все еще отчетливо доносились до него, будто он так и не вышел из порочного круга.

— Теперь вся Европа поднимется на Францию… Слепцы, слепцы! — шептал он, выходя на улицу Сент-Оноре.

После выстрела из пушки на Гревской площади парижане высыпали на улицы, обсуждая казнь, поведение короля и его внезапную речь на эшафоте. Гражданин в черном плаще старался не вслушиваться в слова и не думать, чем обернется этот черный день для Франции. Он спокойно следовал в свой дом на улице Сент-Оноре, где жил с самого начала революции.

Переступив порог дома, он вздохнул с облегчением; гул и разговоры стихли за деревянной дверью. Снял плащ и шляпу, поправил серый камзол, пригладил на затылке черную косичку и сел за чистый письменный стол.

Дом гражданина Тюренна являлся образцом скромности. И свой наряд он подбирал так, чтобы выглядеть серым пятном среди багрового вихря революции. У гражданина Луи Тюренна была веская причина стать таким, ведь он — главный шеф неофициального полицейского бюро Робеспьера.

Несмотря на то что на его лице с орлиным носом и глубокими морщинами застыло выражение безразличия и некоторой холодности, душа его пребывала в смятении. Луи достал вино и чистый фужер, наполнил его наполовину и залпом осушил.

Нет, легче ему не стало, хмель на несколько минут снял напряжение, которое владело им уже очень давно.

В дверь постучали.

Луи убрал вино и фужер и крикнул:

— Открыто, гражданин!

В дом вошел молодой якобинец и подчиненный Тюренна Люсьен. На обветренном вытянутом, гладком лице показалась улыбка, адресованная угрюмому шефу полиции.

— Как славно лезвие упало! И именно на эту шею! — выпалил Люсьен.

— И правда, — согласился Луи, — это устройство сделали на совесть…

— К сожалению, сегодня никаких вестей нет.

— Так зачем же ты ко мне пришел?

— Не мои ноги, а указания Робеспьера велели тебя поднять. Он желает, чтобы ты вечером к нему заглянул.

«Робеспьер чем-то вновь обеспокоен, — подумал Луи, — он два года тревожит меня из-за самых разных событий. Лишь несколько случаев оказались ложными, но в таком буйстве легко потерять разум».

— Хорошо. Теперь все?

— Конечно, не смею задерживаться, доброго дня тебе, гражданин, — попрощался Люсьен.

Тюренн имел привычку после выпитого фужера перебирать в памяти главные эпизоды своей жизни. Он считал это полезным, потому что голове необходима зарядка. Он снова вспомнил, как познакомился с Максимилианом Робеспьером, который тогда был еще никому не известным аррасским депутатом.

В 1789 году, в душный майский вечер, Луи возвращался в Париж, куда стремились депутаты на первый созыв Генеральных штатов, в их числе был депутат из Арраса. Тогда король оставался королем, и народ верил в его непоколебимую честность. Робеспьер попался ему на дороге: у его экипажа сломалось колесо, и вместе с депутатами из Артуа он ждал любую помощь, главное — попасть в Париж. В этот момент и появился транспорт Тюренна.

— Бедные честные французы, запрыгивайте ко мне. К вечеру мы будем в Париже, а завтра — на страницах истории! — сказал им Тюренн. Так он и познакомился с будущим вождем якобинцев. После этой поездки они стали неразлучными друзьями и три года боролись с лицемерами и предателями, терпели унижения и насмешки братьев по оружию.

До 1789 года Луи Тюренн путешествовал. Он наслаждался высшим обществом в столицах великих держав, посещал театры, кутил, флиртовал с дамами. Идиллическая жизнь богатого человека разрушилась в годы войны за независимость в Северной Америке. Опьяненный военными подвигами американцев, Луи отправился навстречу приключениям.

Война послужила толчком к взрослению Тюренна, с отвращением наблюдавшего за ее последствиями. Орошенные багровыми ручьями поля, заваленные мертвецами, навсегда остались в памяти Луи.

После путешествия в Северную Америку Луи погрузился в серьезные думы о государственном управлении, экономике и философии. Кутежи и театры отошли на второй план. Интерес к политике затмил все развлечения.

Он наблюдал, как израненная кризисами Франция приближалась к роковой черте. Луи забыл о сне и еде, лишь бы принять участие в собрании Генеральных штатов. Именно это привело любознательного молодого человека в Париж, где решалось будущее государства.

2

Тюренн сохранил за собой привилегию посещать узников Тампля без сопровождения представителей Коммуны и не оставлять за собой записи о своих визитах.

Солнце клонилось к горизонту, придавая багровый оттенок лазурному небу.

Луи вдохнул и перешагнул порог главного двора Тампля. Здесь он увидел только караульных и нескольких офицеров, лично знавших гражданина Тюренна. Опустевший двор замка выглядел невзрачно: ни кустиков, ни деревьев, только голая земля, запорошенная снегом.

Один из пожилых офицеров отдал честь и вытянулся в ожидании указаний от гостя.

— Проведи меня к Марии-Антуанетте, гражданин, — распорядился Луи и последовал за офицером.

Он всматривался в широкую спину провожатого и болтающуюся саблю на его левом боку, стараясь не обращать внимания на холодную и удручающую атмосферу тюрьмы, некогда принадлежавшей родственнику короля, графу Орлеанскому. Охранник подошел к массивной деревянной двери и дал приказ караулу расступиться. Достал ключи, отпер дверь и молча махнул головой в сторону камеры, где содержалась королева.

Луи вошел в небольшое помещение с чувством скорби и сочувствия. В слабо освещенной каморке горели четыре свечки; в их неверном свете можно было разглядеть только уголок с кроватью. Повеяло холодом, который, казалось, проникал не только в руки и ноги, но и в душу. Кроме королевы и служанки, в камере находились дети Луи Капета — Шарль и Елизавета. Они смиренно сидели на одной постели и следили заплаканными глазками за гостем. Служанка подошла к нему и шепнула:

— Будьте милосердны, сегодня достаточно страданий. Она перенесла удар.

Луи кивнул и посмотрел в дальний угол камеры, в котором вырисовывался худенький силуэт женщины, стоявшей к Луи спиной. Он ждал. Она повернулась к нему и подошла вплотную. Луи поразился переменам: румянец исчез, она как бы побледнела, волосы поседели, что в принципе было почти ожидаемо после четырех лет нервных потрясений и страха.

Ее иссушенные слезами глаза всматривались в Луи, она словно пыталась что-то спросить, но последние события лишили несчастную женщину дара речи. Луи Тюренн взял инициативу в свои руки и начал разговор:

— Примите мои соболезнования, мадам, сейчас вам тяжело как никогда. Я пришел к вам с благой целью и скажу прямо: вам следует сидеть здесь настолько тихо, насколько это возможно. Ваша сдержанность делает большое дело: она спасает вас.

Королева приподняла брови:

— Вы хотите сказать, что головы моего мужа не хватило этому страшному народу?

Луи выдохнул:

— Роялисты считают, что вы будете следующей целью. Они попытаются вас спасти. Но мой вам совет: держитесь подальше от людей, которые сделают вам скорее зло, нежели благо для вас и Франции. Откуда у меня такие сведения? Я не последний человек во Франции. Ваши друзья кинулись спасать короля только потому, что его увозили на площадь.

Давление Луи усиливало напряжение королевы. Ее плечи задрожали.

— Но у меня нет желания сидеть здесь, пока народу вновь не потребуется королевская кровь. Я не могу позволить, чтобы меня и моих детей взяли эти грязные санкюлоты! — не выдержала королева, но, взяв себя в руки, продолжила в более спокойном тоне: — Я никогда не забуду сентябрьских убийств^[3], как они на пике несли голову любимого мной человека^[4]! Я вам верю! Верю как другу и благодетелю, но, кроме советов, от вас ждать еще чего-либо бессмысленно. Вы меркнете перед силой революции! Вы ее тень, но не ее поводырь.

— Вы правы, но не стоит меня недооценивать. Я помогу. Мне более нечем жертвовать. Я всё потерял, кроме жизни, — признался с горечью Луи.

— А ваш брат? Эжен? Вы про него забыли?!

— Ах, вы помните моего брата! Я его забыл. Он пропал после штурма Тюильри^[5], думаю, что он погиб. В вашем дворце началась страшная резня, и те, кто выжил, покинули Францию.

— И вы после всего зверства служите якобинцам? — укорила Мария-Антуанетта.

— Да, но якобинцы ли это сделали? Тем более мой брат поднял на меня пистолет, когда я пытался его образумить. Но пусть это останется в прошлом, остановимся на настоящем. Вы должны помнить мой совет. Я не знаю, кто еще может вам облегчить заключение.

— Только свобода. Разве подобает человеку жить взаперти, будучи вольной птицей?

— Увы, теперь она в руках санкюлотов. Свобода — понятие субъективное. Каждый ее видит по-своему.

— Почему вы перешли на сторону Робеспьера? Вы же настоящий дворянин!

— Потому что я верю в республику, а монархия вырыла себе могилу. Тем более я стоял на стороне третьего сословия^[6]. Знаете, я долго наблюдал, как монархия рушилась. Я видел, что единственным спасением для Франции будет перемена.

— Хорошо, это ваш выбор. Перемены — это хорошо. Но такие серьезные, что людям приходится расплачиваться жизнью?

— Не провоцируйте и не играйте с судьбой. Суда не будет еще долгое время. Но в случае чего даже не выглядывайте за решетку. Я желаю вам только добра. Подумайте о детях. После вашей смерти их отдадут на воспитание грубым мужланам. Их сделают такими же санкюлотами.

— Как же, за обычный взгляд уже голову рубят. А мои дети? Какие они хорошенькие! Я боюсь представить их в окружении этих мужланов. Взгляд больше говорит, чем речь оратора.

— Не будем спорить, но, заклинаю, не будьте безрассудной. Любое подозрение лишит вас детей, об этом шла речь в одном тесном кругу высоких лиц. Держите гнев при себе… Прощайте!

Тюренн покинул Тампль и вернулся на улицу Сент-Оноре, где шефа тайной полиции ожидал вождь якобинцев Максимилиан Робеспьер, прозванный в народе Неподкупным. Тяжелые мысли будоражили голову Луи, отчего каждый шаг отдавался в его голове болью. Все худшие воспоминания всплывали, как ясный утренний рассвет, и сжигали надежду на лучшие времена республики.

3

В тихой и душной каморке за скрипучим письменным столом Максимилиан Робеспьер писал речи для Конвента, где происходили главные стычки между политическими движениями — якобинцами и жирондистами^[7]. Четыре года Робеспьер сражался пером и словом, но за невзрачной ораторской стороной Неподкупного стояли логика и сила пафоса, разрубающего гордиевы узлы жирондистов, ввергнувших страну в бессмысленную войну с Европой.

Робеспьер помнил, как, будучи восходящей звездой в политике, он терпел нападки от врагов и коллег. Все его предостережения и советы не воспринимались серьезно, легкомыслие и пьянящее чувство революции довели до войны с империями и собственным народом.

Когда наступило прозрение, Робеспьер стал значимой фигурой. Он предстал перед врагами в образе ферзя, способного нанести удар на любом участке шахматной доски. Каждый вечер Неподкупный корпел над речами, над каждым слогом, чтобы его доводы и мысли принимались депутатами за истину, от которой отступать не следует, иначе на них обрушится несчастье. Преданный республике, Робеспьер жертвовал здоровьем: осанка его напоминала крестьянский серп, лицо навечно обрело могильно-бледный оттенок, глаза утратили остроту. Неподкупный смирился с этим, чувствуя себя слепым псом, карающим врагов силой закона и жесткостью преданных республике санкюлотов.

В комнату вошла Элеонора, дочь хозяина дома Мориса Дюпле. Скорее даже не вошла, а влетела, как пушинка цветущим летом, когда теплый легкий ветерок гладит травинки и свежие листья.

— Максимилиан, — прошептала Элеонора, поглаживая опустившиеся плечи трибуна, — к тебе пришел Луи. Ты ждешь его?

Максимилиан оторвал взгляд от бумаг, чувствуя себя словно пробудившимся от долгого сна.

— Луи? — рассеянно спросил он и через секунду вспомнил свою просьбу. — Да, пусть войдет, и пусть нас никто не беспокоит, дорогая.

Луи вошел в скромные покои Неподкупного:

— Привет и братство!

— Садись, — раздраженно ответил Максимилиан, указывая на соседний стул.

— Что тебя беспокоит, гражданин? — недоумевал Луи, присаживаясь на соломенный стул.

— Ты меня спрашиваешь? Ты не слышал выстрелы у Тампля?

— Нет, у меня плохой слух, — пожаловался Тюренн.

— Жаль, на площади также не отреагировали. Короля пытались спасти!

— Кто именно?

— Рабочие, нанятые каким-то авантюристом. Только такая порода людей способна пойти на безрассудный шаг…

Робеспьер прервал свою речь, переводя дух. Тюренн заметил, как в последние дни Робеспьер все чаще лишался сил и голоса после жарких споров в Конвенте с жирондистами, отличающимися искусными и энергичными ораторами. Кроме Неподкупного, на трибуну взбирался Жан-Поль Марат, прозванный Другом народа. Слушая прерывистое дыхание Максимилиана, Тюренн медленно и тихо сказал ему:

— Все, что происходит вокруг Тампля, — секрет наших врагов, который я до сих пор не раскрыл.

— Что тут раскрывать? — прохрипел Неподкупный, вытирая шелковым платком пот с лица. — Они хотят похитить королеву!

— Знаю, но их неизвестен план, неясно, кто за этим стоит. Но должен признать, что он действует нахально и непредсказуемо, такие противники внушают страх.

Затем Тюренн подошел вплотную к Максимилиану и попросил:

— Пожалуйста, не трогайте королеву! Не позволяй себе стать палачом… Делай все, что в твоих силах: нападай на бриссотинцев, на своих, ищи предателей, но ее не трогайте!

Максимилиан с подозрением всмотрелся в глаза старого товарища и через минуту размышления ответил:

— Я не собираюсь ей вредить, но голос народа…

— Заглуши его!

— Не перебивай меня! — яростно велел Робеспьер и обронил платок. Тюренн замолчал. Максимилиан, успокоившись, продолжил: — Если народ закричит, то в Конвенте подхватят его волну, и тогда от меня будет мало толку.

— Но ты — первый человек во Франции!

— Во-первых, не для всех французов; во-вторых, я выступаю рупором народа, а не диктатором…

Глава 2

1

Кобленц — место, где роялисты прятались от революции. Около двадцати тысяч французов (дворяне, придворные, гвардейцы и простые солдаты) до конца соблюдали присягу королю. После казни короля погруженный в зимние сумерки город опустел.

В ясную зимнюю ночь в прусском замке роялисты скорбели о потере Людовика XVI. Принц Конде объявил траур, после чего удалился в свои покои. Вечером 29 января он впустил неизвестного человека.

Незнакомец скрывал лицо за черным платком и, стараясь не попадаться на глаза людям, шел медленно, подобно тени. Все действия доверенного лица принца оказались напрасны. Печаль притупила внимание офицеров и других эмигрантов, поэтому незнакомец прокрался к двери принца без лишнего внимания.

Он легонько постучал, ожидая ответа. Принц открыл дверь и пригласил незнакомца сесть напротив своей постели, на которой провел весь день. Незнакомец снял платок, обнажив гладкое молодое лицо.

— Вот и вы, барон де Бац! У вас есть для меня новость? Не думаю, что заинтересуете меня после своего провала, — принц бросил фразу в лицо гостя, как перчатку.

— Увы, сил было мало, и мы проиграли, — признался в поражении барон.

— Нет, Жан, — повысил голос Конде, — проиграли именно вы! Мы были вашими пешками и позволяли вам, несмотря на наше высокое положение, переставлять нас на шахматной доске.

Конде устало опустился на постель и потупил голову. Борьба с республикой обескровила его, хандра терзала душу в последний месяц.

Барон снял шляпу, плащ и сел напротив принца, успокаивая его:

— Вам следует беречь свои нервы. Король — не вся Франция! Нам не составит труда возложить корону на другую голову. Не всё так плохо, как кажется: Австрия и Пруссия ведут наступления по всей восточной границе, армия республиканцев терпит поражения, страдает от голода и морозов, а нам остается лишь помогать им, чтобы вернуть Франции былое величие.

Де Бац при удобном случае поднимал дух софизмами, но сам осознавал, что король пал благодаря своей слабости характера и нежеланию управлять страной.

— Что вы хотите делать теперь? — спросил Конде.

— Спасти королеву и сына покойного короля, ныне нового, некоронованного, монарха. Вы меня понимаете?

Несмотря на темноту в комнате, принц видел эйфорию в глазах Жана.

— Когда их вызволим, то все увидят, что якобинцы ни на что не способны, раз уж допустили побег важных заключенных. Тогда вера в них рухнет, и начнется анархия.

— Нет, анархия в Париже уже возникла с падением Бастилии, нам лишь остается закончить начатое. Рад, что вы меня поняли. Но вы так же обещали и с королем — и, как видите, якобинцы играют его головой на Гревской площади! — прорычал Конде.

— Но кто, кроме меня, осмелится влезть в пасть бешеного льва? Кто, кроме меня, обведет тайную полицию Робеспьера вокруг пальца?

— Но кто освободит королеву? — парировал Конде.

— Я попытаюсь вновь. Я не стыжусь своего поражения. Ведь ошибки прошлого дали мне новую идею и надежду на спасение. Мы попытаемся вызволить ее прямо из камеры, а не на подступах к эшафоту. У меня есть нужные люди как здесь, так и в Париже, даже в Тампле! У меня есть идеи и планы, связи, деньги, но мне нужна ваша помощь!

— Что я могу сделать? У меня только десять тысяч штыков и двадцать тысяч голодных ртов…

— Нет, вы должны повлиять на прусского герцога Брауншвейгского. Мне нужно, чтобы он заключил сепаратный мир с республиканским генералом Дюмурье, я верю, что генерал одумается и примет нашу сторону, он поможет нам спасти королеву.

— А мне донесли, что генерал в Париже, и ходят слухи, что он как раз занимается этим делом. Вам стоит объединиться с ним! — подхватил энтузиазм Конде, вставая с помятой постели.

— Слухи — ужасная вещь, недостойная моей чести, но присутствие веры в победу — великое оружие!

Принц подошел к барону и горячо обнял, шепча одно слово:

— Благодетель!

Через час после встречи барон позвал своего верного друга и помощника. На вид тому было лет пятьдесят. Глубокие морщины выделялись на лице, орлиный нос чем-то напоминал Цезаря.

Де Бац ввел его в курс дела.

–…значит, Эжен, — заканчивал речь барон, — сейчас же бери людей, деньги и несись на всех лошадях в Париж, поговори с генералом, но будь аккуратнее, слухи — дело гадкое и служат дьяволу, но не нам.

— Даже без Дюмурье мы попытаемся спасти нашего маленького короля и бедную королеву.

— Твой род Тюреннов прославился отвагой, Эжен, потому такую задачу я и доверил тебе и себе. С Богом! — обрадовался барон де Бац.

2

Среди прославленных республиканских генералов, остановивших австрийские и прусские полки на восточной границе, выделялся знаменитый генерал Шарль Франсуа Дюмурье.

За осеннюю и зимнюю кампании 1792 года под его пятой легла вся Бельгия. В цепких руках авантюриста оказался картбланш: пространство, где можно осуществлять любую власть, не обращая внимания на указания Конвента, стремившегося контролировать военных, в том числе и Дюмурье. Генерал не мирился с указаниями и лозунгами революции, стремясь к самостоятельности, чем вызывал подозрения у Конвента, жирондистов и якобинцев. Конвент пребывал в нерешительности — там не понимали, как приручить смутьяна. Бесноватый журналист Марат, преследующий генерала, старался изобличить его сущность. Марата не услышали — от Друга народа отворачивались как от прокаженного.

Осенью 1792 года Луи лицом к лицу встретился с будущим победителем сражения при Вальми. Пятидесятилетний военачальник выглядел моложе своих лет: подтянутый, неутомимый и упрямый. Все качества сентиментального юноши из книг Гете воплотились в одном генерале, заслужившем отвагой и дерзостью любовь и признание молодой республики.

Но Робеспьер и другие депутаты так и не услышали ответа, почему генерал покинул свой штаб в Бельгии и прибыл в Париж после казни короля.

Луи Тюренн не раз задавался подобным вопросом. В своем отчете Робеспьеру он писал: «Дюмурье ходит по всем салонам Парижа (в том числе к мадам Ролан, он общается со всеми депутатами, избегая членов клуба якобинцев). Его поведение подозрительно: переодевается в обычный наряд гражданина и идет в гости к депутатам, мои информаторы не узнали содержания всех разговоров».

Робеспьер ему ответил: «Мало у тебя информаторов, коли не выследили, как его друг Панис посетил меня вчерашним вечером. Он аккуратно интересовался королевской семьей и пытался выяснить, не станет ли революционный трибунал заниматься ими в ближайшее время. На все вопросы я отвечал однобоко и расплывчато».

Поздним вечером Тюренн, сидя за письменным столом с фужером в руке, перебирал все факты, пытаясь просчитать ходы генерала. Листы бумаги не оставили на столе места для бутылки вина. «Чего ты добиваешься, покидая фронт и упуская возможность наступления?» — мысленно спрашивал генерала Луи. Выпив еще один фужер, он лег в постель. Бессонница беспокоила его с декабря 1792 года, когда депутаты судили короля, и Тюренну следовало охранять обвиняемого. Тогда и начались попытки похищения королевской семьи.

Только две нити вели Луи к ответам: депутат Панис, пришедший к Робеспьеру со странными расспросами, и Манон Ролан, душа и одна из лидеров бриссотинцев.

3

Дюмурье тоже не спал. За чистым лакированным столом с картой Бельгии он размышлял о будущем. В сознании мелькали дерзкие планы по образованию собственного маленького государства, созданию собственной армии… Каким бы авторитетом он пользовался тогда в Европе!.. От Баца Дюмурье отличался самоуверенностью и неосторожностью, но редкое везение было их общей чертой.

Под картой лежал нераскрытый конверт. Дюмурье только через час сломал сургучную печать и достал письмо, набросанное неровным почерком:

«Друг! Я вижу, что судьба королевы и маленького короля беспокоит тебя. Мы тоже не можем спать спокойно, зная, что они мучаются в холодных стенах Тампля с грубыми санкюлотами. Завтра я зайду к тебе в гости. Не нужно лишних людей. Только мы. До скорой встречи!»

Отправитель не подписался. Это озадачило Дюмурье. Его охватила паника.

«Что же это? — спросил себя Дюмурье. — Провокация или действительно кто-то желает мне помочь? Нет, я не должен с ним встречаться! Это ловушка!»

Через полчаса он собрал необходимые вещи, выскочил из дома и приказал кучеру нестись на всех парах в расположение армии, опасаясь, что его настигнут члены Якобинского клуба.

Эжен Тюренн ожидал такого исхода и адресовал Бацу послание: «Генерал сбежал, думая, что это провокация. К сожалению, придется действовать своими силами. Наше укрытие по-прежнему на улице Сен-Мартен».

* * *

Луи искал госпожу Ролан в ее доме, но, к сожалению, она ушла по делам семьи. Шеф отправился было к депутату Панису, как вдруг за спиной раздался нежный женский голос:

— Гражданин Луи, иди сюда!

Луи обернулся и увидел перед собой карету, из окна которой на него смотрела госпожа Ролан. Ее радостное, озаренное здоровым румянцем лицо дарило улыбку старому знакомому, находившемуся по ту сторону баррикад.

Луи сел в ее экипаж и поинтересовался:

— Почему вы скрываетесь от посторонних глаз?

После вопроса он сразу же забылся. Он только при встрече вспомнил ее красоту: упругий стан с пышной и сладкой грудью, большие и внимательные глаза, римский нос, который ничуть не портил лицо, а, наоборот, подчеркивал его достоинство. Помимо чарующей красоты, Ролан обладала глубокими познаниями в истории и философии, что сделало ее душой партии жирондистов.

— Я искала вас, — ответила Манон, — мне хочется с вами поговорить об одной главной преграде, что мешает Конвенту объединиться…

— А, вы желаете объединить усилия «Горы» и жиронды?

— Мне не нравится ваш насмешливый тон. Будьте серьезнее!

— Нет, дорогая Манон, — напрягся Луи, — серьезной следовало бы быть вам! Робеспьер и Марат ни за что не пойдут на такой шаг.

— Глупец, — дрогнул голос Манон, — не забывай, что твоим хозяевам и тебе под силу изменить исход борьбы.

— Нет, я не променяю взгляды Робеспьера. Забудь об этом! Но меня интересует кое-что другое…

— Что же?

— Что делал в Париже генерал Дюмурье?

— Он пытался завести разговор о королевской семье…

— И ничего более?

— Сожалею, но мы с ним не связываемся. Его авантюризм погубит нас!

— Увы, Манон, они все давно считают, что вы с генералом заодно, — сказал на прощание Луи и покинул экипаж.

— Глупец! — бросила ему в спину госпожа Ролан.

«Значит, ты со всеми пытался переговорить, и всё на одну тему», — заключил Луи.

У порога своего жилища он встретил Люсьена, который сообщил ему неприятную весть:

— Дюмурье уехал сегодня ночью!

— Собирай всех людей, отправимся вместе с комиссарами Конвента, нас ждут дела здесь, мой мальчик!

Воодушевленный Люсьен отправился собирать всех его подчиненных.

«Теперь, — рассуждал Луи, — нам следует установить контроль над королевой и генералом. Видно, что и третий гость вернется в Тампль. Кто ты, неизвестный авантюрист?»

4

Следующим вечером Тюренн посетил Робеспьера и застал там Луи Антуана Сен-Жюста. Высокий и стройный юноша с длинными кудрями за полгода стал популярным монтаньяром в Париже и слыл достойным соратником Робеспьера, обладая ораторским даром.

Самый юный депутат (он стал им в 25 лет) в Конвенте приехал в Париж осенью 1792 года, за несколько месяцев до суда над королем. Он познакомился со своим кумиром Робеспьером, который взял его, талантливого и пылкого, под свое крыло. Робеспьер не ошибся. В Конвенте Сен-Жюст первым осмелился выступить против осужденного короля, первым доказал, что тот может быть судим. Сен-Жюст быстро вырос в глазах Робеспьера. Молодого депутата знал весь Париж. За женственной внешностью Антуана скрывались горячность и фанатичная преданность делу.

Робеспьер и Сен-Жюст расположились в гостиной, у камина, и обсуждали устройство новой республики — без короля. Говорили тихо, постоянно поглядывая на порог в ожидании шефа тайной полиции. Едва тот появился, Робеспьер привстал и поманил его к себе.

— Что выяснил? Не сильно наша республика страдает? — спросил он торопливо.

— Боюсь вас расстроить, но генерал покинул нас прошлой ночью. Информаторы сообщили, что он получил послание и через час отправился на фронт, — кратко доложил Луи.

Сен-Жюст насупился, сжимая кулаки.

— Что с тобой, гражданин? — спросил Тюренн, заметив, как румянец окрасил бледные щеки Сен-Жюста.

— Ты должен был его задержать! Дюмурье — авантюрист старой школы, ему неведома честь республики.

— Антуан! — пресек порывы друга Робеспьер, накрывая свои худые плечи пледом. — У Луи нет доказательств, Панис тоже пропал, поэтому мы не сможем провести арест. Незаконные аресты только погубят наш авторитет.

— Я отправил своих людей и жду со дня на день новости из Бельгии, — успокоил Луи.

— А что ты делаешь здесь? — не унимался молодой трибун.

— Делаю свое дело, охраняю королеву и вас, — бросил ему в ответ Луи.

— Прекрати, Антуан! — пытался достучаться Робеспьер. — Луи нас спасал не раз. Это он вытащил меня с Марсового поля, когда в нас стреляли солдаты Лафайета, это он спас нескольких заключенных из сентябрьской резни! Нам следует доверять Тюренну, он один такой в Париже и не может разорваться на части.

Пыл Антуана сменился пеленой спокойствия и внешним холодом. Такие люди беспощадны к противникам, но и союзникам ошибок не прощают.

— Хорошо, Дюмурье мы упустили, но жирондисты и Дантон остались здесь. За Дантоном надо следить в оба глаза. Этот исполин скрутит нас в бараний рог!

При упоминании Дантона тонкие губы Робеспьера скривились. Парижане привыкли видеть их как старых друзей в зале Конвента, но не подозревали, что каждый из них осыпает другого оскорблениями за спиной.

— Чертов евнух до сих пор читает свое евангелие? — спрашивал Антуан.

— Как только его живот не лопнул от взяток! — шептал Робеспьер, наливаясь злобой при каждом упоминании о Дантоне.

Две противоположности в революции: Робеспьер требует беспрекословной самоотдачи делу республики; Дантон уверяет, что нужно брать все, что дает судьба. Первый ютится с семьей Дюпле на улице Сент-Оноре; второй наслаждается жизнью в роскошной квартире и выезжает на свою родину в Арси, где у него куплен немалый участок и построена ферма.

Тюренн вспомнил дело Дантона, касающееся как раз непонятных расходов бывшего министра юстиции в 1792 году. В зале Национального собрания^[8] жирондисты и некоторые якобинцы требовали, чтобы Дантон отчитался в финансовых делах. Грозный трибун махал рукой и пускал пыль в глаза, прикрываясь другими проблемами отечества — таков тактический прием демагогии Дантона. При всех грехах старый кордельер отличался смелостью, целеустремленностью и твердым характером; он вел разъяренную толпу в Тюильри против короля, он вместе с другими депутатами строил республику и боролся с ее врагами — и он завоевал народную любовь парижан.

Робеспьер на его фоне выглядел бледным и невзрачным. Борьба Неподкупного сводилась к бесконечным прениям в Конвенте и статьям в газете. Однако Максимилиан отличался честностью, фанатичной преданностью делу всей жизни, прославившими его имя в Париже и во всей Франции.

Они никогда не показывали неприязнь на публике, что позволяло им спокойно объединить усилия против общих врагов: фейянов^[9], роялистов и самого короля. Однажды Луи Тюренну пришлось некоторое время следить за Дантоном, и он понял, что тот умеет лавировать меж вся и всеми в своем стремлении занять место под солнцем.

5

За массивным столом из красного дерева Дантон писал послание генералу Дюмурье. Изрытое оспой лицо было печально. Он с трудом выводил каракули на первой странице.

В послании Дантон требовал, чтобы генерал отчитался перед ним и Конвентом за свои действия в Париже после казни короля. К нему также приходили представители Кромвеля и намекали на судьбу Марии-Антуанетты.

До сих пор ходили слухи, что Дантон стремился восстановить монархию и стать регентом молодого короля. Общение с подозрительными лицами и бывшими союзниками скомпрометировало старого кордельера перед депутатами и поставило его в неловкое положение.

Он прекратил писать. Отложив перо, Дантон тяжело вздохнул, встал и отправился на прогулку. Нахлобучив шляпу с широкими полями, он фланировал по улицам Парижа. До него доносились стук молотков и пение рабочих, готовивших оружие на фронт^[10]. На многолюдной Гревской площади торговки завлекали покупателей.

Дантон подошел к стоявшей гильотине. Резкий запах крови заставил его поморщиться. Но его тянуло к этой холодной женщине — так, будто им предстояло встретиться. Он между тем думал, с кем быть и кого поддерживать, и винил себя в легкомыслии: он скорее маятник, нежели ветер, способный повернуть флюгер в угодном ему направлении.

— Революция остановилась, — шептал он себе, — она стала лишь поводом или оправданием казней, братоубийства. Мне страшно, признаюсь, мне страшно. Остается выкручиваться самому и идти до конца, коли ввязался в эту авантюру.

Через час он вернулся в квартиру, где его уже ждал друг и соратник Камилл Демулен. Стройный красавец с длинными черными волосами встречал Дантона в хорошем настроении.

— Отчего ты в печали, Жорж? — спросил Камилл.

— Ты не видишь, что творится вокруг?

— На нас точат зубы австрийцы, пруссаки да жирондисты.

— Мне плевать на австрийцев, мы начали грызть глотки себе! Французы! — взбушевал Дантон.

— Это началось еще 14 июля, мой друг, успокойся. Ты что, только прозрел?

— Нет, это борьба между роялистами и революционерами, а здесь якобинцы пытаются добить своих же! Даже у бриссотинцев намечается раскол, — прохрипел Жорж.

— Так вот что тебя терзает! Ты боишься оказаться между молотом и наковальней!

— Боюсь ли я?! Я — патриот, как и Робеспьер.

— Но при этом вы ни разу не выпили за одним столом, — поймал Демулен его испуганный взгляд. — Мой друг, тебе стоит опомниться и как можно реже появляться на людях. Ты устал, тебе мерещатся заговоры, хуже того — заговоры твоих соратников.

Жорж сел в кресло и с тяжелым вздохом откинулся на его спинку.

— Ты прав, — признал он. — Я устал… Бастилия, Версаль, Тюильри, суд и казнь короля — все это тяжкий груз.

— Что касается Робеспьера, то он не станет тебя трогать. Ты нужен ему, как он нужен тебе. Одному из вас будет куда сложнее справиться с бриссотинцами.

— А Марат?

— Марат — иная сила, он живет народной любовью. Кто он без нее? Никто! Марат сам к вам потянется, хотя уверен, что он к вам обоим относится пренебрежительно.

— Значит, жирондисты — это последняя стадия революции?

— Не знаю, Жорж, я лично уверен, что она давно закончилась…

6

В темном подвале Люксембургской тюрьмы (откуда тянутся две дороги: к жизни или гильотине) Тюренн участвовал в допросе заговорщиков, набросившихся в слепой атаке на эскорт осужденного. В камере, кроме двух солдат, находились Люсьен и главный обвинитель революционного трибунала Фукье-Тенвиль. Перед ними на скрипучем стуле сидел человек среднего роста и крепкого телосложения с черными волосами и обреченным взглядом.

— Ты рабочий? — спросил Луи.

— Да, работал на Монмартре.

— Ты принял сторону короля недавно?

— Я его никогда не отвергал, — признался рабочий из Монмартра, понимая, что он обречен.

— Кто был главой твоей шайки?

С каждым вопросом Луи добавлял напора в надежде, что сломает упертого заговорщика. В такой тяжелой работе требуются хладнокровие и стремление к истине.

— Не знаю…

— Для нас это не ответ, повторяю…

— Поверь, гражданин! — упал на колени рабочий. — Я знаю, что он барон и моложе меня. Лицо прятал за какой-то тряпкой. Я видел его только один раз.

— Откуда ты узнал, что он барон? — вмешался главный обвинитель.

— Мне сказал мой брат.

— Надо привести его и допросить, — сказал Фукье Тюренну.

— Боюсь, тебе он не поможет, моего братца зарубили на месте! — нахально улыбнулся заговорщик главному обвинителю.

— Не забывайся! — крикнул Луи.

Заговорщик испугался. Он вернулся на место, его растерянный взгляд блуждал по камере.

— Где ты провел встречу с ним перед атакой?

— На улице Сен-Мартен, только это вам не поможет. Он менял места встреч, он менял всё, вплоть до собственных башмаков!

— Оставьте его, он нам еще пригодится, — приказал Луи Фукье-Тенвилю.

Вместе с главным обвинителем они покинули подвалы тюрьмы, наполненные спертым воздухом. Луи задумался, Фукье-Тенвиль терпеливо ждал.

— Слушай меня, гражданин, — серьезным тоном начал Тюренн, — всех пленников допросить, задавать те же вопросы, а ответы заносить в протоколы. Их копии отправлять мне. Нынче у меня много дел.

— Луи, но что скажет Робеспьер? Он будет недоволен такой медлительностью! — спохватился главный обвинитель.

— Боюсь, что ему надо подождать результата, хотя Марат прекрасно справляется и без нас! Его газета раскрывает заговоры не хуже. Уверен, что он раскрыл куда больше тайн, чем мы. Вспомни, когда короля выгнали из Версаля и потащили в Париж, кто направил их туда? Сам Марат! Почему ему поверили? Потому что он раньше всех узнал о королевских интригах! Он — гений агентуры. Мне до сих пор не известны его осведомители.

Глава 3

1

— Марил! — прозвучал хриплый голос в холодном помещении редакции.

В комнату вбежала скромно одетая девушка с коротко подстриженными волосами. В скромной и нищей редакции она увидела сгорбленного человека в красном потертом камзоле. Слипшиеся сальные волосы закрыли его горящие глаза и ослабили психологическое давление, шедшее от него. Его звали Жан-Поль Марат.

— Марил! — прохрипел Марат. — Дочь моя, скажи, что ты узнала? Неужели этот проходимец в Париже?

— Ничего, Жан, — расстроила его девушка, — везде тишина.

— А Дюмурье?

— Уехал на войну.

— Чертов авантюрист! Сам не знает, чего хочет, мечется из угла в угол, как побитая крыса! — озлобился Марат, сжимая в руке новый номер своей газеты «Друг народа».

Марат отвернулся от девушки и сел на первый попавшийся стул. Марил положила руку на его трясущееся от лихорадки плечо. Бедная девушка не знала, как ободрить своего друга и покровителя, спасшего ее от голодной смерти в 1789 году. Теперь настала ее очередь позаботиться о нем.

— Жан, тебе стоит поговорить с Робеспьером и Дантоном. Они помогут тебе.

— Дантон? Робеспьер? — пробудился Марат от раздумий. — Они борются с ними и без меня. Насчет Дантона не знаю, этот черт везде пытается как-то пристроиться. А Робеспьер? Он боится меня, он боится, что нож революции будет заслуженно резать каждого, кто выступит против нас. Нет, Робеспьер — законник, а Дантон — интриган. Мне с ними не по пути.

— Но вы же втроем собачитесь с жирондистами! — возразила Марил, потряхивая революционера за плечо. — Знаю, что вы не ладите, но где же здравый смысл?

— Жирондисты уже заслужили горькую славу. Марил, Марил, бедная девочка, сколько ты со мной воюешь с врагами революции? — спросил Марат.

— Уже четвертый год.

— И ты не поняла, что среди нас нет друзей? Только союзники! С ними мы боремся против жирондистов и других предателей! А когда их выгонят из Конвента, то вместо борьбы якобинцев и жирондистов будет борьба между Дантоном, Робеспьером и мною! Волки! — огрызнулся Марат и вскочил с места. — Только одному человеку я могу довериться. Ты помнишь его, он иногда бродит с Робеспьером у Сен-Клу.

— Тот угрюмый гражданин? — вспомнила Марил.

— Да, Луи Тюренн, — сказал Марат. — Он хорош, знает многие тайны, но не пользуется ими. Но все же глупости в нем хватает. Половиной сведений он не пользуется. Он все проверяет, каждую деталь, и лишен интуиции.

— Что же дальше будешь с ним делать?

— Попробую с ним поговорить и соединить крепко-накрепко союз с Робеспьером. Робеспьер — честный гражданин, но порой его чопорность выводит меня из терпения. Робеспьер — лучший вариант для союза, а Дантон — хвастун и дебошир.

— А мне что делать?

— Помоги моим ребятам напечатать статью, а дальше распространяй газеты! Моя газета — лучшее оружие против врагов! Еще не забывай следить за Луи. Мне тоже интересно, что он делает в последнее время.

Тяжелый характер Марата оставил яркий след в истории революции. Отчаянный и резкий во всех отношениях, он до последнего боролся за достижение своей цели. Марат, Дантон и Робеспьер представляли собой единую группу республиканцев, но при близком знакомстве становилось понятно, что их сплоченность — миф. Только сила обстоятельств не давала им разойтись. Марату не нравился скрытный и лицемерный Дантон, а порядочность Робеспьера мешала радикализму Марата. Робеспьер сторонился Марата из-за его жестокости, а Дантон не переваривал экстравагантных политиков, выпячивающих пылкую любовь к народу.

Марат казался воплощением идеального механизма, который не прерывает свою работу и не отклоняется от своей задачи. Он был хорошо образован, ему давались и точные науки, и философия, и литература. Год за годом Марат приобретал все большую популярность, но сил в нем оставалось все меньше. Рассудительный Марат понимал, что его время скоро придет. Еще полтора года — и его не станет, его организм разрушен бессонными ночами и непрестанными переживаниями. Только союз с Робеспьером позволит ему добиться цели.

2

— Значит, они шли здесь, от Сен-Мартена? — Тюренн допрашивал командира кавалерийского эскадрона на месте нападения.

— Да, гражданин. Сначала они прятали оружие, только вблизи я заметил, как двое направили на нас мушкеты.

— Их было пятнадцать человек?

— Да, гражданин.

— Больше никого не было рядом?

— Какие-то оборванцы, и те убежали, как началась бойня, — начал рубить грубые фразы кавалерист. — Дрались, как дикие кошки. Никогда не видел, чтобы простые рабочие так боролись за короля.

— Сколько ты сам зарубил, гражданин? — вмешался с лестным вопросом Люсьен.

— Троих, остальные с восьмерыми расправились, — скромно заявил командир эскадрона.

— Ничего не понимаю! — рявкнул Луи, напугав окружающих. — Он взял полтора десятка никудышных стрелков и солдат и послал их в бой! Кто-то еще должен был действовать рядом, не может такой человек, как барон, устроить такую бездарную авантюру!

Тюренн зашагал мимо домов, всматриваясь в окна. Единственное окно, в котором не горел свет, привлекло его внимание. Луи подошел к двери этого дома и постучал. Дверь приоткрылась под его ударами.

— Гражданин! Здесь кто-то живет! — возразили в один голос Люсьен и кавалерист.

— За мной! — скомандовал Тюренн. — Здесь что-то не так.

Они вошли в пустую комнату. Внутри оказалось холоднее, чем на улице. В комнате стояли стол, четыре стула и старый подсвечник. К счастью, солнце только начало спускаться к горизонту, и протяженные лучи освещали комнатку.

— Что он хочет здесь сделать? — шепотом спросил кавалерист Люсьена. — Он похож на собаку.

— Что-то ищет. Он не понимает некоторых моментов, потому он и обыскивает каждый угол.

Пока они шептались, Луи нагнулся к деревянному подоконнику и аккуратно смахнул черную пыль.

— Это порох! — обратился Луи к Люсьену с протянутой рукой.

— Неужели…

— Да, — перебил Луи, — здесь были вооруженные люди. Мы узнали кое-что новое, но не пришли ни к чему. Но порох просто так не может лежать в пустой комнате.

— Это было рядом с этим домом, — добавил кавалерист. — Здесь я велел кучеру спешить! — удивился солдат своей удачливости.

— Какое счастье, что ты оказался рядом, — с грустью добавил Луи.

3

— Выходит, кучер продолжил путь, несмотря на твои указания? — поинтересовался барон.

— Именно, — ответил Эжен Тюренн, — какой-то усатый кретин погнал его дальше. Мы едва успели закрыть окно и спрятаться от них. Один из нас даже не успел завязать кисет с порохом и выронил его.

— Чудно, чудно, — рассмеялся барон. — Нелепая случайность стоила королю головы.

— Вам смешно? — разозлился Эжен. — Король погиб!

— А ты почему не погиб за него, когда у тебя был шанс вырвать его из лап этого недоумка? — напал барон. — Ты стоял рядом с ним, у тебя было оружие!

— Я признаю свою вину, но не признаю вашего юмора, — не унимался Эжен. — Тяжело осознавать, что лучший план спасения не удался.

— О мой друг, здесь юмором и не пахнет, здесь пахнет кровью, — театрально вздохнул барон. — Я вот все думал и думал: может быть, тебе отправиться к брату и поговорить с ним? Его талант и знакомство с первыми людьми республики нам не помешают.

— Нет! — ответил Эжен. — Скорее отдам голову гильотине, чем вновь увижусь с ним. Не могу простить предательства. Он должен был пойти со мной, но он предпочел остаться с этими беспринципными якобинцами.

— Тебе надо вернуться к нему и рассказать о нас. Ты должен заслужить его доверие. Можешь это сделать? Пойми, что это часть плана. Луи прекрасно осведомлен о нем. Не удивлюсь, если он обезопасит королеву от наших новых попыток.

— Он не поверит! Он знает мою преданность королевской семье. Даже я не смогу соврать.

— Запомни, Эжен! — наклонился к собеседнику барон. — Никому не интересен процесс, всем нужен результат! Кого убьем, кого подкупим — неважно. Освобождение королевы нам окупится сполна. Тебе надо с ним поговорить. Я уверен, что Луи тебя не арестует и не пристрелит.

Барон откинулся к стенке экипажа и замолчал.

— О чем вы думаете? — спросил Эжен.

— Извини, неправильно выразился. Когда королева вернет Францию, мы снова станем ее верными подданными и получим свои замки, земли, крестьян.

Шутливый тон барона никак не вписывался в серьезное дело, когда надо влезть в пасть чудовища и выжить в наполненном кровью брюхе. По пути во Францию Эжен пребывал в жуткой тоске и депрессии. Лишившись родины и брата, он отказывался верить во все ужасы, вести о которых разносились по миру. Великое событие потрясло маленького человека, не способного ни умом, ни душой охватить последние события и разобраться в них. Эжен — хороший исполнитель, преданный солдат, но не мыслитель, как Луи.

В Кобленце он клялся в верности, не страшась смерти в руках разъяренных якобинцев, но чем ближе он подъезжал к границе, тем больше тоска и томительные воспоминания отбивали у него готовность действовать.

Больше нет родного дома, брата, родителей, охотничьих развлечений, театров… Только угрюмое тягостное молчание у камина. Внезапный испуг кольнул сердце Эжена.

Пока барон Бац наблюдал за уходящим солнцем, Эжен пролил слезу. Тяжелое душевное состояние превратило жизнь в каторгу. Спасение королевы казалось иллюзорным смыслом жизни среди лишений и одиночества.

Он терялся, метался в потаенных мыслях, отыскивая ответы на нужные вопросы. Кто он? Кому служит? Нужно ли все это? И что из этого получится? Раз за разом, день за днем эти вопросы лишали его уверенности, сеяли мрак и не отпускали из крепких объятий апатии, сменяемой меланхолией. Бесконечный круг страданий не прекращался с прошлого года. Эжену Тюренну казалось, что он через несколько дней превратится в старика, потом — в прах, который улетучится в первые секунды вечного сна.

4

Луи вошел в редакцию Марата.

— Привет и братство! — приветствовал он Марата.

Марат дремал над черновиками нового номера газеты и не услышал его.

— Жан, проснись! — постучал в открытую дверь гость.

Марат поднял голову, протер глаза и улыбнулся Луи. Впервые Тюренн увидел в нем стариковские или отеческие черты, такие неожиданные для образа кровожадного Друга народа.

— Мой друг! Гражданин Луи, — обрадовался Марат. — Садись, у меня есть к тебе дело.

Луи впервые услышал в хриплом голосе Жана ноты искренней радости. Он пожал дрожавшую руку знаменитого революционера и присел на край неубранной постели. На одеяле из грубой ткани лежали исписанные листы и несколько книг с потертыми обложками. Даже перед сном Марат не прекращал работу.

— Луи, мне нужна твоя помощь, — сказал Марат. — В Конвенте и в Комитете меня боятся, но не как революционера, а как сумасшедшего, вроде маркиза де Сада. Поговори с Робеспьером, скажи ему, что он может полностью положиться на меня. Я действительно желаю раздавить жирондистов вместе с Робеспьером.

Тюренн пристально смотрел на Марата и понимал, что тот как боец угасает. У него есть любовь парижан, боготворивших его образ сродни с мученическим; у него есть газета, которая возвысила его до небес. Но дрожавшие руки Марата показали бессилие революционера.

— Жан, я сделаю все, чтобы с Робеспьером у вас был тесный союз.

— Мне надо держаться, но мои силы… Мои силы иссякают, Луи! Каждый день для меня — испытание. Я не тот молодой человек, что выживал в чужой стране, я не тот врач, который поднимал на ноги своих пациентов. Однажды я перенес удар, и новый вот-вот настигнет меня! Луи, мне нужна опора, с одной Марил я не смогу одержать верх. Вокруг меня появились новые лица, и они… Они дерзкие, наглые и опасные… Знаешь, я иногда мечтаю о тихом уголке. Хочется все бросить и посвятить себя медицине в тихом и маленьком городке.

Через два дня Тюренн посетил Робеспьера и поведал о последних событиях, связанных с охраной королевы и раскрытием тайны Дюмурье. Робеспьер сидел в кресле у камина, непричесанный, без парика, а уставший от постоянных нападок жирондистов Сен-Жюст стоял у окна и из последних сил запоминал слова Луи. Дом Дюпле для Робеспьера служил тихим ласковым пристанищем после революционных потрясений в снедаемом страданиями государстве. Он научился на несколько часов уходить туда, где внутренний мир цветет, благоухает его любимыми цветами, где голуби летают под розовеющим куполом неба.

— Значит, Марат хочет укрепить союз с нами. Он прав, — поддержал идею Робеспьер, прерывая свои грезы. — В такое время сложно руководствоваться только законом, нам нужен аргумент острее и эффективнее, чем слово. Марат — это действие. Пусть он горяч и неуправляем, но он пугает многих депутатов.

— Если он готов идти на такой шаг, то пусть предоставит список всех своих информаторов, тогда объединим наши силы, и тебе, Луи, станет намного легче работать, — сказал Сен-Жюст в привычной холодной манере.

— Наоборот, чем больше карт в руке, тем больше сил надо приложить, чтобы они не остались в конце игры, — рассмеялся Луи. — Я не против союза наших осведомителей. Но увольте, мне не под силу такой механизм.

— Что же делать с Дюмурье? — озадачился Робеспьер. — Там нет ни Марата, ни наших агентов.

— Я отправил нужных людей, остается ждать, только ждать, — успокоил Луи. — Генерал очень аккуратен в своих действиях. Внезапное появление в Париже — единственный его просчет.

— Ожидание затянулось на четыре года, а революция все еще идет, — покачал головой Робеспьер.

Луи и Сен-Жюст улыбнулись.

— Максимилиан, люди ждут веками, а тебе и четырех лет много, — упрекнул Луи.

— Надо укрепить охрану королевы, — предложил Сен-Жюст.

— Укрепим, — перехватил Луи. — Мне стоит больше времени проводить там… Максимилиан, а ты видел, как казнят на Гревской площади?

От внезапного вопроса Робеспьер с заиканием ответил:

— Н-нет!

Да, он боялся крови и насилия. Он прятался от них в своих утопических фантазиях. Но от реальности ему не скрыться.

«Боишься крови, — подумал Луи, — а зачем тогда ты пытаешься террором управлять республикой, если боишься крови? Увы, политика пьет только кровь, дышит страданиями и радуется, смотря на слезы. Более нет в нашей жизни античности».

— Мне надо отдохнуть, — Робеспьер поднялся с кресла.

Пока трибун шел к лестнице, Сен-Жюст отвел Тюренна в сторону. Озлобленный взгляд вцепился в Луи, бледное лицо Антуана залилось румянцем.

— Не позволяй себе таких вопросов! Тебя это не касается!

— Неужели? Только не забывай, что этой кровью вы будете умываться! — И Луи, не желая продолжать разговор, спешно покинул дом Дюпле.

Глава 4

1

Тюренн возвращался домой по слабо освещенным улицам. Он прикоснулся к двери своего дома и обнаружил, что она приоткрыта. Луи вошел, стараясь остаться незамеченным. Пистолета у него не было, он лежал в ящике стола. В который раз Луи обвинил себя в беспечности — ему казалось, что на него-то никто не обращает внимания, в отличие от ярких революционеров и ораторов.

— Входи, каналья! — раздался голос Эжена.

Не поверив своим ушам, Луи вбежал в комнату, где сидел Эжен:

— Здравствуй, Эжен! Неужели ты решил…

— Пока ничего не решил! — отрезал Эжен в привычной грубой манере. — Садись, позволь поговорить с тобой.

— Что с тобой, брат? Что с твоими глазами? Ты плакал. — В последнюю фразу Луи вложил всю искренность и понимание собачьей жизни Эжена.

— Брось! Садись.

— Нет, нет, — продолжал Луи, — ты печалишься, страдаешь. Эжен, ты должен оставить принца Конде и идти ко мне.

— О святая Мария! — стукнул кулаком по столу старший брат. — Ты прекратишь играть трагедию Шекспира?

— Да, да, конечно, — согласился с замечанием Луи и сел перед ним.

Луи решил действовать аккуратно и ласково по отношению к брату. Младший пристально всматривался в лицо старшего — осунувшееся, бледное, раздраженное, с уставшими глазами в глубоких глазницах.

Эжен сдержал эмоции и приступил к главному разговору:

— Я пришел к тебе за помощью…

«Всем нужна помощь именно от меня», — разозлился Луи, ощущая груз ответственности.

–…королева терпит лишения, — продолжал Эжен, — нам необходимо спасти ее.

— Думаешь, мои полномочия помогут вам сделать свое дело?

— Ты отказываешься?

— Да.

— Подумай, Луи, якобинцы отрубят ей голову и заставят маленького Людовика танцевать вместе с ними!

— Пощади меня от этого пафоса и жути! Сколько можно от вас разной чепухи услышать!

— Чепухи?! А как же Марсово поле^[11], штурм Тюильри? Ты забыл, как священников резали в сентябре? Тебе мало крови? Тебе мало, что я чуть не лишился жизни? Сколько раз я попадал в руки твоих негодяев?

— Меня это мало волнует, я дал тебе шанс оставить прошлое и идти со мной…

— Куда, идиот? — закричал Эжен и ударил по столу.

— Успокойся, молю бога! Я делаю все, чтобы помочь ей, мне также жалко сына покойного короля.

— Вот именно! Не Луи Капета, как твердят эти полоумные якобинцы, а короля! Мой брат, ты хранишь память об их величии и разве не хочешь вернуть все назад и спасти Францию от людей, которые сами не знают, чего хотят, и посылают неопытных ополченцев против солдат империи?

Искры гнева разожгли внутри Эжена его сущность. Луи подошел к нему и обнял.

— Эжен, — он продолжал держать брата в объятиях, — мне нужна Франция, где каждый сможет жить как король. Прошу… Нет, молю тебя остаться со мной! Пруссия и Австрия не помогут вам! Если бы они хотели с нами покончить, то революция давно бы закончилась. Они отправляют вас, используют только вас! Останься…

— Глупец, — сказал Эжен и, высвободившись из рук Луи, тут же покинул дом.

«Какая глупость! За что я дерусь…» — снова вернулся к своим вечным размышлениям Луи.

2

Тюренн встал рано утром, не помня, как он разделся и уснул. Воскрешение старшего брата уже не казалось сном. Хмель братских чувств покинул его, и холодный мозг работал как часы. После небольшого завтрака он вышел на многолюдную улицу Сент-Оноре. Весь город гудел и стучал молотками, готовя новое оружие для добровольцев, которые вот-вот покинут Париж и отправятся в Бельгию. Ораторы и комиссары Конвента в широких шляпах с сутанами среди народа восхваляли армию республики и призывали всех помочь ей, пока мир не признает молодую республику.

Однако тяжелая зима 1793 года все сильнее и сильнее заглушала ноты праздного ураганного патриотизма. Голодные жители не оставляли надежду на лучшее, но уже не верили, что дождутся его. На революционных праздниках никто не лез целоваться с согражданами, никто не кричал лозунги в поддержку республики. Все пытались выжить.

Бродя среди парижан, Луи ощущал себя растворенным в толпе, будто он не владел никакими тайнами, не заведовал тайной полицией, не был свидетелем множества угроз и смертей. Хотя в это холодное зимнее утро ему следовало бы закончить допрос пойманных рабочих и перейти вплотную к делу Дюмурье, чтобы избежать худших последствий для республики.

Мысли о королеве выталкивали все другие. Он знал, чем закончится республика, когда королева покинет пределы Тампля и будет в безопасности среди роялистов, прусских и австрийских подданных. Европа воспрянет духом и задушит революцию в колыбели.

На улице Сен-Мартен Луи остановился, чтобы полюбоваться чистой лазурью неба, прикрыв глаза рукой от слепящего солнца. Раз в день он уделял внимание природе, ставшей вечной спутницей его внутреннего счастья. Летом он позволял себе выезжать за пределы Парижа, чтобы побыть среди деревьев с густой листвой, услышать звон маленького ручья.

— Гражданин! Тебя хотят убить! — вырвал его из раздумий женский голос.

Тюренн не сразу понял, кто и кого собирается убить. Молодая черноволосая девушка толкнула Луи и вытащила нож.

— Отойди, куртизанка! — пригрозил седоволосый широкоплечий мужчина с кинжалом в руках, преследовавший Тюренна.

Марил — а это была именно она — встала между Луи и неизвестным убийцей. Ее грозный взгляд смутил незнакомца. Девушка испугалась, услышав за спиной выстрел.

Убийца пошатнулся. Схватившись за грудь, он упал на холодную скользкую дорогу. Девушка в оцепенении следила за последними вздохами нападавшего. Хрипы умирающего затихли лишь спустя несколько минут.

Марил обернулась и увидела дымящийся пистолет в руках спасенного ею человека. Спокойный взор шефа тайной полиции удивил девушку.

— Теперь я вернул тебе долг, — пояснил Луи.

— Граждане, на моих глазах чуть не убили честного гражданина! — не растерялась Марил и объяснила свидетелям смерть пожилого человека. Девушке аплодировали, вскоре люди закричали приветствия смелой паре и республике. Луи потащил Марил подальше от свидетелей, в грязный угол, где никого не было, кроме бродячих кошек. К счастью, никто не пошел за ними.

— Я знаю тебя, и поверь, что Марат узнает о смелости своей подопечной, — сказал Луи, желая отблагодарить спасительницу.

— Тебе стоит опускать глаза, а не следить за облаками, — засмеялась черноволосая красавица, — и я знаю тебя. Ты гулял с Робеспьером у Сен-Клу. Ты всегда ходишь с ним.

— Хорошая у тебя память. В последний раз мы прогуливались за девять дней до штурма Тюильри. Зато я знаю о тебе все. Нищая крестьянка, которая перебралась в голодный Париж. Здесь ты встретила Марата, и вы сошлись взглядами. Потом ты стала его осведомительницей. Мне говорили о вас некоторые личности, но не подумай, что они предатели.

— Кто вы? Всевидящее око?

— Сочту за комплимент, — улыбнулся Луи. — Мне нужно торопиться. Благодарю тебя.

Она не ответила, только пристальным взглядом проводила его силуэт до угла.

После подобных потрясений Луи Тюренн давно научился сохранять хладнокровие. На него покушались многие агенты, включая д’Антрега, скрывающегося на родине Руссо. А после сентябрьских убийств удивить жертвами и казнями было уже невозможно никого — парижский народ перестал воспринимать все близко к сердцу. Дети с задором играли около гильотины и наблюдали за казнью врагов революции, показывали пальцами и дразнили несчастных. Кто-то грыз яблоки, когда с помоста лилась кровь, кто-то просто разговаривал о своих проблемах. Смерть превратилась в символ нынешних событий, вернее сказать — в обыденность.

3

— Где ты пропадал? — встретил Люсьен своего шефа у ворот тюрьмы.

— Не время говорить об этом. Как продвигаются допросы?

— Никак. Они ничего не знают.

— Совсем ничего или не хотят говорить?

— Не знаю… — замялся Люсьен. — Они говорят одно и то же. Вспоминают некоего барона и странного человека, который говорил о долге перед королем.

Луи остановился. Странным человеком оказался его брат. Ему стоило достать вчера пистолет, задержать Эжена и заставить его признаться в содеянном. Именно Эжен командовал второй группой, ему доверили похитить короля из-под носа Комитета общественного спасения. Задумавшись, Луи представил, как Эжен стоял у окна с заряженным мушкетом, готовясь спасти короля.

— Что с тобой? — окликнул Люсьен.

— Все… Все в порядке, просто иногда кажется, что мы упускаем удачу, — ответил Луи, спускаясь в темный и мрачный подвал Люксембургской тюрьмы.

4

Поздним вечером Максимилиан Робеспьер вернулся в дом Дюпле. Преданный Максимилиану Морис Дюпле, отец семейства, встретил уставшего трибуна, помог раздеться и посадил в кресло, перед которым потрескивал огонь.

— Сейчас Элеонора принесет тебе поесть.

— Спасибо, Морис, — слабым голосом поблагодарил Максимилиан, уставившись в огонь камина.

Морис присел рядом с ним, ожидая, когда его дочь Элеонора обслужит первого человека Франции. Соседям Дюпле казался честолюбцем, и он старался не афишировать, что относится к Робеспьеру с отцовской любовью, оказывает ему материальную помощь и гордится этим.

— Тебе стоит лечь сегодня пораньше, Максимилиан, — сказал Морис.

— Вы слышите, как я хожу по комнате? Я вас беспокою?

— Нет, нет, мы спим как убитые. Мы беспокоимся о тебе.

Морис соврал. Максимилиан постоянно ходит вокруг стула, когда строит новую строчку и логику в своих речах, чем беспокоит супругу Мориса. Но возможность помочь трибуну была важнее, чем причиняемые им неудобства.

— Морис, когда все закончится? — вдруг спросил Максимилиан.

— Когда вы победите врагов революции.

— Их много, Морис, они не только среди нас. Но и за границей. В Англии, Пруссии, даже русская императрица хочет покончить с нами.

— Это короли и королевы, они боятся вас.

— А мы не боимся их?

— Максимилиан, об этом надо спрашивать бриссотинцев, которые развязали войну с ними. Ты пытался образумить их!

— Да никто меня не слушал. Но тысячи убитых доказали бессмысленность войны и мою правоту.

— Максимилиан, что с тобой? Чем ты так обеспокоен? После Марсового поля я ни разу не видел тебя таким убитым!

— Что со мной?! Ты когда последний раз выходил на улицу? Революции больше нет. Короля нет. Теперь революционеры собачатся друг с другом! Что мне делать? Мне хочется все бросить или зарубить всех, кто мешает республике. У меня нет сил терпеть Бриссо и мадам Ролан, которые позволяют выкрикивать пустые призывы! Я призывал и голосовал за смерть короля только ради республики! Я не Дантон, который берет все, что плохо лежит, и не Марат, который своими честолюбивыми замыслами ведет всех к гражданской войне. Все, Морис, революция заканчивается. Остается взять все в руки вновь и нанести врагам удар.

— Максимилиан, тебя пугают жертвы?

— Да, — признался Робеспьер.

— Без них не обойтись.

— А в 1789 году мы пытались, пока не выстрелила первая пушка Бастилии. Я помню, как с депутатами ликовал и радовался победе парижан. Даже в Англии один господин сказал, что падение Бастилии — великое событие для человечества. Он прав, но не каждое величие ведет нас к хорошей жизни.

— Максимилиан, позволь мне дать тебе совет… Не позволяй страху управлять тобой. Тебе нужно поспать, и ты увидишь, что революция идет. Ничего не изменилось…

5

В столице говорили о восстании роялистов в Вандее. В этой лесной области, мало похожей на остальную Францию, люди жили так же, как и в прошлые века, сохраняя набожность и преданность королевскому дому.

В Вандее шли жуткие расправы над комиссарами Конвента и якобинцами — подробности, доходившие до парижан, вызывали дрожь. Тюренну это все очень не нравилось. Значит, туда придется отправить солдат, выделить деньги и обмундирование, что ослабит оборону Парижа и некоторых фронтов. Значит, поток роялистских агентов усилится, и необходимо напрячь свои силы для их отражения. Тюренн лично ходил по муниципалитетам и давал инструкции Конвента по контршпионажу. Не забывал он и навещать королеву и остальных узников, пытаясь разобраться с попыткой освобождения короля и непонятным бароном.

По всему городу собирались толпы народа, по-прежнему в красных фригийских колпаках и с сильными глотками, способными затмить голос врага революции. Тюренн видел в них не просто силу, а сам аппарат террора. Кого будут обвинять потомки, когда станут читать об этих событиях? Наверно, самих санкюлотов, косо смотревших на чужаков или на подозрительных личностей, которым и дела нет до революции — лишь бы выжить в этой оргии жестокости.

Революция — единственный период любого государства, где видны все низменные стороны жизни, подлинные лица политиков. Вот где настоящая борьба с настоящим театром, вот истинная постановка «Макбета». Хотя сама трагедия является отражением политической сущности всех людей, независимо от идей и места в обществе.

В Париже постоянно появлялись новые лица, привлекавшие к себе внимание жителей, находившие союзников и наживавшие врагов. Таким был и Эбер — актер, новый лидер уличных санкюлотов, носивших его на руках. В своей грубой и мерзкой газетенке он простым языком писал о врагах революции и высмеивал их, словно садист в тот момент, когда мучает свою жертву. Хотя по виду он мог сойти за приличного буржуа, у которого могли быть дети и прекрасная жена, а также домик на окраине города. Среднего роста, еще молодой, с длинным носом и косичкой, как у Тюренна. Только, в отличие от него, Эбер был горластым и невыносимым для якобинцев. Последователей Эбера называли «бешеными» — они требовали расправы над аристократами и спекулянтами, которые чудились им на каждом углу. Эбер знал, как играть на популярности: он просто брал больную для всех тему и мог говорить об этом часами. Больше всего Тюренн опасался, как бы он не обмолвился о королеве: если на нее обратят пристальное внимание, санкюлоты потребуют ее крови.

6

Дантон гулял по дождливому Парижу в одиночестве. Попытка связаться с Дюмурье и утихомирить его провалилась. Конечно, в глазах народа он по-прежнему являлся героем, человеком десятого августа, способным свергнуть любой европейский престол. Но он чувствовал, что пристальное внимание якобинцев, жирондистов и «бешеных» заставляет его определиться с ролью в этой долгой и страшной пьесе. Его снисходительная политика явно не вписывалась в политику якобинцев, но сама фигура Дантона не могла вписаться в группу жирондистов, ибо их корабль уже устремил свой курс на скалы.

Он медленно шел в Конвент, который не выносил больше всего на свете. Конвент напоминал ему пороховую бочку. Он был готов стоять у порога, лишь бы не заходить в душный зал, где полным-полно говорливых членов Конвента, которым явно не помешала бы девица.

Не так давно у Дантона случилось несчастье, превратившее его в побитого зверя. Он помнил все, будто это произошло час назад. Это было до предательства Дюмурье. Вместе с Делакруа он обсуждал дальнейший план действий, когда зашел посыльный и отдал ему письмо. Дантона хватил удар. Нежная и единственная светлая женщина в его жизни, Габриэль, покинула его, оставив на его руках сына. Первые секунды Дантон тупо смотрел вокруг, не замечая людей, будто пытаясь найти выход. С одной стороны его зажимала политика, с другой — смерть любимой женщины, которая полюбила его, уродливого и громкого гуляку, и прощала ему все недостатки.

Он встал из-за стола и закричал на Делакруа:

— Лошадь мне!

Испуганный Делакруа дал ему свежую кобылу. Несколько дней Дантон гнал по грязным дорогам и глубоким лужам, меняя лошадей. Но пока трибун добирался до Парижа, несчастную женщину уже похоронили без последнего поцелуя мужа. Дантон явился к порогу своего дома как раз в тот момент, когда родственники вернулись с похорон. Папаша Шарпантье, его тесть, держа маленького внука, все рассказал зятю.

Дантон услышал страшное: она умерла по его вине! Жена ждала его все эти дни, начиная с четырнадцатого июля, она волновалась за своего мужа, была уже на грани нервного срыва. Ударом для нее стало десятое августа, когда бывший председатель кордельеров критиковал восстание против короля. Потом начались страшные сентябрьские убийства, за которые Дантон нес ответственность. Дантон ясно видел перед собой изможденную Габриэль, без румянца и с заплаканными глазами, которая ожидала его после очередного длинного дня.

Когда Дантон уехал в Бельгию, на фронт, прямо в эпицентр боевых действий, ее здоровье не выдержало. Она слегла в горячке, отстраняя от себя всех, и вскоре испустила дух.

Бедный муж, почти не спавший несколько дней, едва не сошел с ума. Он ходил по дому, не обращая внимания на плач сына и слезы матери умершей. Он словно опять что-то искал. Неужели тот самый луч, сопровождавший его все эти годы?

Но он с ней не попрощался. Взяв несколько бесстрашных работяг, он отправился на ее могилу. Никто из родственников не решился встать на пути трибуна. Рабочие раскидывали сырую и тяжелую землю, пока лопата не стукнула о деревянную крышку гроба.

— Доставайте! — жалобно просил вдовец, помогая им тянуть веревки.

Гроб положили на край раскопанной могилы, и тут рабочие замешкались, не решаясь осуществлять кощунство над умершей. Тогда Дантон отобрал лопату, сам снял крышку и увидел родное лицо Габриэль.

Опустившись на колени, он со слезами всматривался в ее черты, такие знакомые, но такие постаревшие. Этого он не замечал в последние месяцы ее жизни.

Через день он получил письмо с соболезнованиями от самого Робеспьера, с которым отношения не ладились — они держались поодаль друг от друга, бросая мимолетные взгляды в зале Конвента.

Письмо было таким теплым, словно Неподкупный писал лучшему другу. Это было странно, но сердце Дантона было радо этому изъявлению чувств. Он положил письмо в карман и пошел с ним на собрание Конвента.

Ничего не изменилось со дня его учреждения и, возможно, с самого дня появления Учредительного собрания. Не успел зал наполниться, как духота вновь и вновь заставляла депутатов расстегивать верхние пуговицы камзолов и рубах.

Друг против друга сидели сильнейшие движения во Франции: справа — жиронда, слева — якобинцы. Они смотрели друг на друга и ждали часа, когда поцелуй гильотины одарит «счастливых» своей серебряной плевой!

Дантон бросил взгляд на других, в «Болото», где сидели депутаты, которые не имели четких взглядов и метались то к правой скамье, то к левой, не задумываясь о чести, лишь бы не потерять голову.

Раньше Дантону была необходима их поддержка, но теперь он хотел привлечь силу одной из партий, и пусть это окажутся якобинцы. Дантон сначала решил сесть так, чтобы выглядеть независимым и нейтральным, так, чтобы лишь после выступлений жиронды и якобинцев самому начать действовать в открытую. Ему казалось, что его обсуждают за спиной. Видимо, депутаты боялись старого кордельера, а значит, на его стороне осталась и сама власть, которой он мог воспользоваться и поправить свое положение.

Собрание началось. Дантон наблюдал за яростной словесной борьбой фракций.

— Вы стремитесь к креслу диктатора, что так украшало Мраморный зал в Риме! — кричал Верньо, истинный дух республиканизма в котором не утихал.

— Но статуя Помпея почему-то стоит над вами! — ответил Марат, одевшись еще небрежнее, чем раньше. — Таким государственным мужьям не помешала бы красная тога! Чтобы санкюлоты ясно видели, кого следует колоть кинжалами!

— Убийца, мы не просим тысячи окровавленных голов на шестах, мы просим вместе с нами построить республику! — закричал Инар.

— Не забывайте, что вы с нами проливали кровь швейцарцев и короля! — ответил Сен-Жюст, пытаясь сдерживать свой юношеский пыл.

— Не забывайте, что наш гнев ничуть не хуже вашего, стоит только нам направить его против вас, как вы вместе с Парижем будете испепелены! — взорвался Инар, привстав.

Все ахнули в один голос, даже жирондисты, не ожидавшие такого грубого выпада. Сен-Жюст удивленно смотрел на своего противника, но через несколько минут он слегка улыбнулся.

— Вы взяли под контроль весь Комитет общественного спасения, — вступил Робеспьер. — Вы со своими санкюлотами потрошите истинных патриотов. Разве мы требуем расправы вместо справедливого суда, разве вы хотите мира и благополучия, когда смело отправляете своих комиссаров в армии и требуете жестокого сопротивления пруссакам? Но кто именно кричал о необходимости войны? — Робеспьер повернулся к Бриссо. — Бриссо, я к тебе обращаюсь, разве не ты ввел Францию в ненужную войну?

Бриссо угрюмо посмотрел на Робеспьера — как на хищника, пожирая маленького человека своими небольшими и пронзительными глазами. Он встал на месте, поднял руку, указывая в сторону якобинцев, и закричал:

— Не обвиняй меня в преступлении, которого не было!

— Тысячи убитых — вот ваше преступление! И умысел, и действия, и последствия! — закричал Марат.

— Не вам считать жертвы. Между прочим, никто из вас не стал сопротивляться нам, а может, я просто не расслышал твоего писклявого голоса, Робеспьер!

Максимилиан покраснел от наглости Бриссо и издал неестественный крик:

— На гильотину преступников! Вы затронули естественные права граждан!

Он нервно размахивал помятым листком с несказанной речью. В зале поднялся гул, послышался надрывный бой маленького колокольчика в руках временного председателя.

— Тихо, граждане, нам нужна тишина! — пытался перекричать всех председатель.

Кто же остановит какофонию, спросил себя Дантон, которому хотелось зажать уши. Он боялся привлечь к себе внимание, но кто, если не он?

Он сделал невероятное усилие, чтобы встать и без разрешения председателя направиться к трибуне, за которую уже дрались несколько человек. К удивлению Дантона, его не замечали, словно вердикт «не нужен молодой республике» был вынесен ему. Он создал ее, а теперь пусть покинет собрание Конвента и даст дорогу новым людям, которые смогут построить новое государство.

Председатель увидел рябое лицо Дантона, протискивавшегося к высокой, крепкой деревянной трибуне.

— Внимание, Дантон просит слова! — выкрикнул кто-то из зала.

Магия имени старого кордельера сделала свое дело. Все в один миг замолчали и уставились на льва революции, уставшего льва, желавшего вернуться в свою постель, будучи уверенным в завтрашнем дне. Но этот день все не наступал, будто четырнадцатое июля никогда не прекращалось с заходом солнца.

Дантон взошел на великое место, где произносились великие речи. Окинув всех грозным взглядом, тряся своей рассеченной губой, он выпалил, не щадя свою глотку, обладающую высоким тембром от природы:

— Мне неясно, кто из вас патриот?

Он помолчал.

— Мне неясно, ради чего мы устраиваем позор на всю страну. Теперь Вандея и пруссаки не видят веских причин оставить нас в покое, они просто не видят в нас государей! Только сплошную вошь, которая ворошится от каждого прикосновения! Посмотрите на себя, вы зашли так далеко, что не хватит воздуха вдохнуть в этом зале, своими зловонными парами уничтожаете здесь свободу!

Пока голос Дантона высился над головами, остальные депутаты расселись по местам и уставшими глазами следили за трибуном.

— Откуда у вас столько злости? — повысил тон Дантон, будто обращался к своим детям. — Вы не видите в соотечественниках благодетелей, только врагов! Остановитесь и исправьте вместе свои ошибки! Да-да, дорогие Робеспьер и Бриссо, вы тоже не без греха! Ты, Бриссо, позволил нашему слабому оружию подняться над сильными государствами, а ты, Робеспьер, проявил недостаточно энергии, чтобы прекратить войну, раз уж народ единым фронтом пошел на Бельгию, где случилась позорнейшая катастрофа! Но вы оба — патриоты. Вы вместе строили республику! А теперь грызетесь, как настоящие крысы за жалкий кусок хлеба! Да, сейчас Франция выглядит как кусок прогнившего хлеба с вандейцами, пруссаками и предателями! Встаньте, пожмите друг другу руки и посейте новые ростки союза!

Дантону аплодировали стоя. Оба врага подошли друг к другу и пожали руки. Но Дантон понимал, что это будет длиться лишь несколько дней. Дело не в Робеспьере или в Бриссо, а в Марате, который взбаламутил весь Париж и построил Комитет восстания против жиронды.

Энергия трибуна иссякла. Он стал медленно спускаться со ступенек и желал бы покинуть Конвент, но его вынесли на руках.

«Как же все жалко выглядит», — подумал он.

В чем-то он оказался прав. Когда-то братские сцены выглядели пафосно и лирично, и вполне возможно, что художники, изображающие их, ничуть не искажали картины событий.

Дантона терзало и другое обстоятельство. Все меньше становилось настоящих революционеров, которые и устроили это все! Где же Барнав, Дюпор, братья Ламеты, которые первыми возглавили Учредительное собрание? Куда пропал Мирабо, который пытался остановить революцию на нужном месте и оттуда строить конституционную монархию? Где же воинственный Лафайет, который на самом деле не хотел стрелять в свой народ на Марсовом поле? Где они?

Лафайет сбежал со своей свитой офицеров в лагерь австрийцев, Мирабо скончался от продолжительной болезни, а этот триумвират растворился, будто его никогда не существовало. Революция пожирала своих детей — на улицах, руками врагов; болезнями, терзавшими в постели целыми сутками; на фронте, где любая пуля поцелует солдата. И кто же остался? Жирондисты и якобинцы! Остальное — новоявленные недоросли, которые толком не знали, что творилось до этого. И когда они встанут на место погибших, настоящих революционеров, то страна подвергнется настоящим изменениям. Никакой революции и не было.

Дантон вспомнил одну из самых лучших сцен революции — 23 июня 1789 года, когда Бастилия еще оставляла тень над Сент-Антуанским предместьем, когда народ только-только собирался взяться за оружие, а Пале-Рояль казался самым тихим уголком в стране. Несколько недель назад, после собрания Генеральных штатов, депутаты от третьего сословия создали Учредительное собрание, на которое возлагалась задача определить будущий путь Франции. Королю не понравилась эта затея, как и всему двору. Они закрыли зал Версаля, где и зародилось революционное движение, закрыли на ремонт. Депутаты понимали, что это — просто попытка помешать собранию, прямой вызов пламенным и свободолюбивым сердцам.

Депутаты негодовали и решили собраться в другом месте. Кто-то, вероятно, молодой и амбициозный депутат Мунье, крикнул, что неподалеку есть зал для игры в мяч, где и можно провести собрание. Кто-то крикнул, что нужно произнести клятву о должной работе собрания, пока оно не примет конституцию. Депутаты ликовали, энтузиазм переполнял их умы и сердца. В едином порыве они, словно сплошная морская волна, устремились в недостроенный и пустующий зал, где пахло свежесрубленной древесиной и краской.

Внутри здания были лишь стол и стул, в одиночестве стоявшие у входа. Двое из депутатов взяли их и перенесли в центр помещения. Сквозь большие окна лились лучи утреннего солнца, освещавшие площадку, где произошел один из знаменитых эпизодов Французской революции.

Робеспьер в компании нескольких депутатов набросал текст клятвы и передал Мунье. Тот поднялся на стол, вытянул правую руку (левая держала листок с клятвой) и громко, будто римлянин, оглашающий великую победу Цезаря, зачитывал текст, и прибавлял: «Клянемся!» Остальные кричали хором: «Клянемся!» В момент единение, желание бороться и общее ликование достигли апогея. Покрасневшие и вспотевшие люди целовались друг с другом, руки скреплялись крепкими рукопожатиями, каждый депутат желал всего наилучшего соратникам.

Сверху, на балконе, находились зрители, которые видели сцену своими глазами, слышали почти весь текст и сразу разнесли новость по всему Парижу: «Собрание не сдается!»

Дантон с улыбкой вспоминал то великое время. Сейчас настал период террора, когда каждая из сторон уничтожала своих противников до конца.

Пока Дантон пребывал в грезах о былой жизни, Луи бродил со своими людьми и Люсьеном. Они следили за небывалыми волнениями в Сент-Антуанском предместье, где и началась революция. Там — ее сердце, стучащее и выделяющее кровавые ручейки, стекающие по Сене, а дальше — растекающиеся по всей Франции.

Люди ликовали и требовали расправы над жирондистами. После предательства генерала Дюмурье все как один собрались с вилами и пиками, чтобы требовать головы своих врагов.

Эти люди вызывали отвращение у Луи. Однако было подозрительно, что не произносится имя Марата, хотя он-то может спровоцировать такое же движение в любых уголках Парижа, который он знал как свой дом.

Произносили совсем другое имя: «Эбер!»

Луи не понимал, откуда появился этот журналист, да с таким триумфом. Он подошел к какой-то пожилой гражданке и спросил, что происходит.

— Нашего Эбера хотел судить трибунал, да он не дался этим уродам! — и она повернулась к своему кумиру, помахивая ему.

Сам Эбер выглядел изнуренным и неопрятным, вероятно, его вытащили на руках прямо во время судебного процесса. Он с ликующей улыбкой смотрел на людей и отвечал благодарностями им, поскольку они сыграли решающую роль в его жизни. Хотя известность в дальнейшем сыграет с ним злую шу тку.

— Ясно, — раздраженно отозвался Тюренн о настроении жителей предместья и обратился к своим информаторам: — Слушайте внимательно: пока здесь будет стоять шум, следите за ним и прочими личностями, что будут с ним ошиваться. Поняли меня?

Они кивнули.

— Отлично, послания приносим в то же место и без промедлений.

Он покинул неприятное место, однако гул толпы и отдельные фразы все равно врывались в его сознание.

Глава 5

1

Наступил февраль 1793 года. С фронта Дюмурье приходили радостные известия.

— Генерал революционной армии Дюмурье бьет врага! — кричали патриоты.

— Да здравствует генерал Дюмурье! — кричал весь Париж.

Для республики наступили благоприятные времена. Армия успешно наступала в Нидерландах, народ прекращал мелкие бунты из-за повышения цен на необходимые вещи и еду. Робеспьер держался на высоте вместе с Сен-Жюстом, Кутоном и Маратом. Якобинцы укрепили позиции против бриссотинцев и собирались нанести удар, чтобы раз и навсегда покончить с их демагогией.

— Сен-Жюст, с Маратом мы точно победим! — обрадовался Максимилиан.

— А Дантон?

— Дантон? Луи следит за ним, когда наш грозный кордельер едет к генералу Дюмурье. Не странно ли, что наш Дантон вечно липнет к победителям? Когда народ победил десятого августа, он не мешал им убивать дворян и прочих господ в тюрьмах. Теперь он пытается нас всех примирить. Он хочет, чтобы нас кто-то держал в узде.

— Видно, что доводы Луи на тебя повлияли.

— Дантон рвется туда неспроста, — задумался Робеспьер.

2

В апреле 1793 года непримечательный экипаж направлялся на восточный фронт. За день до отъезда Луи получил тревожное письмо от генерала Дюма. В нем было сказано, что некий генерал Мясицкий распорядился взять под арест комиссаров Конвента. Без лишнего промедления Луи собрал вещи, нанял транспорт и в одиночку отправился в Бельгию, отправив письмо министру Берновиллю с просьбой последовать за ним в штаб Дюмурье. Одному агенту сложно скрутить мятежного генерала.

В кармане Луи лежали письма от Робеспьера и Люсьена, служившие доказательством предательства Дюмурье. Первое письмо пришло от Робеспьера:

«Дорогой Луи!

Весь Париж гудит за моим окном, хотя я раньше слушал стук молотков и протяженный звук пилы, а теперь смешано с ними слово «предательство» и имя нашего предателя. Не надо винить себя в упущении. В любом случае жирондисты скомпрометировали сами себя в связях с ним и с защитой в Конвенте в его пользу.

Не отчаивайся, ведь их участь куда хуже нашей. Остается дождаться момента, когда их авторитет достигнет глубины Атлантического океана. В общем, мой друг, сейчас сгруппируй все наши силы и устрой повальные слежки за нашими врагами. Узнай их каждый дом, всех знакомых и не давай им опомниться, как только мы их схватим.

В Конвенте тоже шум не утихает. Неделю назад Дантон и Делакруа рассказывали о ситуации на фронте и огорчили всех нас. По поводу нашей атаки на жирондистов мы обговорим в пятницу. Без тебя собрание проводить не собираемся, так что усвой это, мой друг».

Через несколько часов пришло письмо от Люсьена:

«Привет и братство, гражданин!

В тот день, когда мы с тобой расстались, я последовал в Лилль, где, по сведениям наших информаторов, Мясицкий собирался поддержать переворот Дюмурье. Его задачами были арест комиссаров Конвента и завладение городской казной. Сохранилось письмо, в котором Дюмурье перечислил распоряжения генералу.

Генералы Сен-Жорж и Дюма были мною предупреждены и пытались по-хорошему отговорить генерала от авантюрной затеи, но он нас обманул. В Лилле он с солдатами обыскивал каждую квартиру, где предположительно жили комиссары Конвента. Однако сам губернатор был предупрежден об этом авантюристе и отправил генералу Дюма письмо с просьбой арестовать Мясицкого.

Через два часа генерал Дюма поймал предателя в тот момент, когда он собирался только покинуть город. Самого Дюмурье не поймали, но в наших руках оказался человек, который выдаст его с потрохами.

Я обещал ему свободу в обмен на письменное признание о своем «геройстве». Знаю, обман — лучшее оружие агентов. Я надеюсь, что ты не сильно обидишься.

Следующим утром я получил пять листов сочинений нашего друга. Там засветились еще имена, но это оказалось пустой затеей, поскольку некоторые из них были убиты во время побега или убежали от генерала в сторону прусской армии. Очень жаль, что в самоуверенности этого ничтожества мы утратили свои завоевания в Бельгии. Представляю, какой всплеск негодования пробудится в сердцах парижан. Надеюсь, что не повторятся сентябрьские убийства, которые произошли по вине Дантона. Нам нужно быть внимательнее, и тогда никто не ускользнет от нашего взора!

P.S. Когда ты приехал, я увидел, как некоторые агенты ошивались на улице Сент-Оноре, скорее, за тобой пришли. Я уверен, что жирондисты, имея своих агентов, сделают все, чтобы уничтожить наших честных и бескорыстных граждан. Предлагаю усилить охрану или переехать на другую улицу, и желательно подальше. Никому не нужен второй Лепелетье^[12], нам нужен живой и холодный солдат республики…»

3

После ряда побед солдаты и комиссары обнаружили, что пыл генерала угас. Сам Дюмурье вел себя странно и явно скрывал что-то от остальных. Каждый вечер в его палатку пробирались шпионы и затем уходили в сторону прусского лагеря.

Дюмурье пытался заключить с врагами тайное соглашение. Это было ясно каждому, кто был посвящен в детали дела Дюмурье.

Луи торопил пожилого кучера, угрожая ему трибуналом.

— На что мне твой трибунал, каналья? Не видишь, что мои лошадки устали? Доедем до почтовой станции и попросим у граждан лошадей. Только докажи, что ты человек из Конвента. Здесь тебе не Париж, повесят или убьют, как собаку, за громкие слова. Люди устали от революции.

Они подъехали к обнищавшей почтовой станции. Во дворе стояли несколько крепких лошадей. Встревоженный мужчина средних лет, который держал сильных животных при себе, грубо отказал кучеру.

— Не шути с нами! У меня приказ Конвента! — с трудом сдерживал себя Луи, выглядывая из экипажа.

— На чем я буду добираться до города, гражданин?! Уже был один из Конвента, чуть не скрутил мне шею! Вот уродец из сказок.

— Опиши его, гражданин, — потребовал Луи.

— Он был… — замялся мужчина, — большой телом, лицо рябое и голос — словно звон огромного колокола.

— Дантон! Откуда он ехал?

— С фронта, весь в грязи и в порохе. Я помню имя его попутчика. Делакруа… Он тоже ехал с ним в Париж.

— Я дам тебе все свои монеты, только дай лошадей нам!

— Господи, — расстроился мужчина и отправился к своим любимцам.

Луи обратился к кучеру, который снимал поводья с уставших кобыл:

— Ты не видел никакого экипажа, который направлялся в Париж?

— Нет, гражданин, только гонцы и прочие служаки, никакого экипажа не видел.

Через час Луи продолжил путь, наблюдая за изменяющейся картиной. Вместо деревень и городов его встречали тленные дома и разрозненные, голодающие части полков Дюмурье. Оставшиеся без своего командира, многие добровольцы подались в шайки, присоединялись к шуанам, кто-то добирался до Вандеи, где поднялось восстание против республики. Весенняя красота бесследно растворилась в картине, пропахшей порохом и кровью.

«Если хотите увидеть настоящий итог революции, то нужно посетить два места: Париж и фронт», — сказал себе Луи.

Вдали послышались выстрелы и грохот чугунных орудий. Навстречу экипажу попадались разбитые клочки волонтеров, больше похожие на нищих, нежели на защитников молодой республики.

— Гражданин, я боюсь, что ты продолжишь путь пешком, — с возмущением остановил лошадей кучер.

— Одному? Нет, ты поедешь дальше! Там нет австрийцев, не видишь, кто мимо проходил?

— Вижу, гражданин, все вижу! Но ты не видишь, что это уже не солдаты! Разбойники! Они могут нас убить, — оправдывался кучер, спрыгивая с облучка.

Разъяренный Луи не вытерпел ужасной трусости дряхлого ездока и повелел сесть обратно:

— Только посмей остановиться! Иначе пристрелю тебя именем Конвента. Я не просто так еду на фронт!

— Какая досада, — прошипел старик, взбираясь на место.

От удара поводьев лошади заржали и продолжили далекий путь. Доводы старика показались Луи правдоподобными. Не все солдаты родились доблестными и искренними, среди них есть пьяницы, картежники, шпионы, дуэлянты. Чем дальше транспорт углублялся в разрушенные деревни и затопленные растаявшим снегом равнины, усеянные телами и багровым следом битв, тем больше росла паранойя внутри Луи.

4

Впервые за последние месяцы Луи переживал за себя. Он боялся подвести Робеспьера, который доверил ему важное задание. Луи желал как можно скорее миновать разбойничьи засады и схватить Дюмурье.

В каждом темном углу скрывалась опасность. Солнце клонилось к горизонту, поднялся холодный ветер, сотрясая голые ветки и кусты, за которыми Луи разглядел движущиеся силуэты. Сперва они стояли, подобно статуям ангелов, затем последовали за экипажем, прибавляя шаг.

— Поторопись, Филипп! За нами погоня! — крикнул Луи, стуча по крыше кареты.

Кучер испугался. Он гнал усталых лошадей в темные дебри леса, откуда еще доносились звуки боя. Через секунду старик резко остановился: дорогу преградила шеренга волонтеров.

— Стойте, черти! — приказал грязный высокий человек.

Тюренн вышел из кареты на грубый и охрипший голос вояки. В вечернем сумраке он столкнулся с сержантом и разглядел заросшее щетиной морщинистое лицо.

— Твое имя, гражданин, — потребовал Луи.

— Пошел к черту, здесь нет граждан! — ответил сержант и бросил еще больше ругательств. — Давай сюда карету и все съестное, иначе пустим тебе кровь, и будешь умирать в муках.

На лбу шефа полиции выступил холодный пот. Воплощалась пугающая картина. Вот что случается с разложившейся армией — в военном мундире рождаются подлецы.

Сержант вынул из ножен саблю и взмахнул над потрепанной шляпой с приколотой французской кокардой.

— Гражданин, друг, — выскочил кучер, — не надо трогать экипаж, здесь более важный груз: перед тобой стоит член Конвента. Он угрожал мне гильотиной и расстрелом, если я не довезу его до фронта!

Тюренн с трудом держал себя в руках, желая ударить трусливого старика по затылку. На лице сержанта растянулась ухмылка.

— Так вот что ты за сокровище нам привез! Неужели в наши руки попал гадкий депутатишка! Какое счастье! Теперь, гражданин, ты попал на суд.

После краткой пафосной речи сержанта вокруг Тюренна раздался смех. Разбойники надрывали глотки, чтобы морально унизить человека.

— Что молчишь, гражданин? — выкрикнул один из разбойников, скрывающийся в тени.

— Он не понимает, что его ждет!

— Сжечь живьем!

— Будете знать, как людей на смерть толкать! Я выжил при Ахене и поклялся, что отомщу за своих братьев…

Сержант окинул довольным взглядом шайку и обратился к Луи:

— Видишь, насколько ты неугоден народу? Здесь тебе солнце не улыбнется и санкюлоты не помогут.

— Народу? — недоумевал Луи. — Разбойники разве часть французов? Изволь ответить тебе на простом языке: пошел к черту!

Животный страх охватил Тюренна. Однако на лице не дрогнул ни один мускул. В кругу невежества и предателей Луи понадобилось великое мужество, чтобы стоять на ногах и смотреть в глаза дезертирам. Сержант замолк и задумался: депутат, в одиночку направляющийся на фронт, вызвал в нем уважение. Невольная дилемма возникла в сознании главаря шайки: помочь пленнику или все-таки убить?

— Что будем делать с ним, Шарль? — обратился к сержанту один из разбойников.

Шарль молчал. Он убрал в ножны саблю и велел отвести пленника в лес, где они и решат его судьбу. Разбойники переглянулись и с угрюмыми лицами повели депутата в темный лес. В голове у Луи проскакивали слова и фразы, которые могли бы помочь избежать расправы.

Глава 6

1

Не успели нападавшие скрыться со своими пленниками, как раздались выстрелы. Кто-то следил за разбойниками и застиг их врасплох.

— Бежим! — углубился в лес Шарль, бросая своих людей.

В спины разбойников летели пули, впиваясь в деревья или в землю.

Луи незамедлительно повернул в сторону стрелков и поплелся навстречу смерти, слегка сгибаясь под звуками выстрелов. Страх Тюренна пропал, теперь, вдохновленный свободой и неожиданной помощью, он хлюпал по лужам.

— Кто ты? Стой! — прицелился в него кто-то.

Солдат прищурился и разглядел, как темный силуэт поднял над головой шляпу с кокардой.

— Даву, это наш! — указал юнец на пленного.

— С чего это ты взял, Клод? — спросил Даву, вдыхая пороховой дым.

— У него кокарда над головой, все дезертиры их срывают на месте.

Во время их короткого разговора Луи вплотную подошел к строю, размахивая руками:

— Не стреляйте! Я из Конвента! Не стреляйте! Я из Парижа!

— Конвент? — расслышал Даву. — Клод, помоги ему.

Рядовой повел Тюренна в безопасное место, пока волонтеры дрались с остатками шайки. Луи свободно вдохнул и поблагодарил Клода за помощь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Дорожная коляска, изобретенная в Берлине.

2

Якобинцы — члены Якобинского клуба, выступающие за радикальные действия для достижения политических целей.

3

Массовые убийства заключенных в Париже, произошедшие в сентябре 1792 года.

4

Речь идет о принцессе де Ламбаль.

5

Штурм Тюильри (10 августа 1792 года) положил конец монархии во Франции.

6

Третье сословие — непривилегированная часть населения Франции, в которую входили крестьяне и горожане.

7

Жирондисты (бриссотинцы) — умеренное республиканское движение во Франции.

8

Национальное собрание — собрание представителей французского народа, созданное депутатами в 1789 году.

9

Фейяны — группировка либеральных монархистов.

10

Жители Парижа принимали активное участие в формировании новых батальонов.

11

Подразумевается расстрел демонстрации в июле 1791 года.

12

Луи Мишель Лепелетье, маркиз де Сен-Фаржо — «мученик французской революции», убитый за несколько часов до казни короля.