Folie a deux

Максим Ларин, 2023

Почти 3 столетия продолжается странствие Елены из древнего рода Дегаспари. Она вынуждена умирать и рождаться снова. Её счастье невозможно. Проклятая свои отцом, девушка смертельно ранит всех мужчин на своём пути. Макс не хотел своей судьбы. Он не выбирал её. Всё начинается в тот момент, когда в старом бараке он прикончил убийцу родного брата. Месть свершена, но чем обернётся для него путешествие, в которое его увлекает жизнь? Убийства в Москве продолжаются даже после того, как виновный в них задержан и помещён в психиатрическую клинику. Как ему продолжать свою месть и готов ли он посмотреть в глаза своему прошлому… Италия, Германия, Россия, Норвегия – Ганс идёт по странам из века в век под разными личинами и именами. Для кого-то он ласков и великодушен, кто-то погибает от встречи с ним. Он – связующая нить в трёх мирах – Бог и Дьявол. Герои романа вдруг встречаются за одним столом, и каждый перестает быть тем, кем являлся ещё накануне.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Ганс»

ГЛАВА 1

Господин со странным именем Ганс — кажется, немец по происхождению и истинный еврей по своему нраву, а возможно, все наоборот, как бы то ни было — к восьмидесяти смог скопить неплохое состояние, пустив с молотка нефтяные акции. Собственно, совершенно не важно, каким образом ему удалось обеспечить себе безбедную старость. Было два факта. Первый — он умирал от рака — кажется, врачи давали ему не больше полугода. Второй факт интересовал меня куда больше первого — Ганс мог подарить мне единственный и основной доход в чужом городе. Однажды, отыскав меня через колоссальную цепочки людей прошлой жизни, он обратился ко мне со странной, на первый взгляд, просьбой. Это был поздний телефонный звонок. Назвав меня по имени, Ганс представился сам, а после, со свойственной ему прямолинейностью задал вопрос:

— Вы можете стать моим биографом?

— Простите? — я уже хотел было развернуться на каблуках своих лакированных штиблет, и послать чудаковатое предложение в корзину, но он, словно, осторожно взял меня на за плечо своей сухой остывающей рукой на том конце провода, — Не подумайте ничего дурного — я не извращенец, меня не интересуют молоденькие мальчики вроде вас. Я просто…

— Что вам надо? — сумма, о которой шла речь приличная, такие деньги не платят за всякую ерунду.

— Для вас это будет сущей ерундой, а для меня… Я хочу, чтобы вы написали книгу о моей жизни. Всё просто — я щедро буду оплачивать ваше проживание, любые расходы, соглашайтесь…

— Но раньше мне никогда не приходилось заниматься такими вещами…, — поначалу эта идея мне совсем не показалась такой уж впечатляющей.

— Не страшно. Я буду рассказывать вам историю, а вы фиксировать её на бумаге…

Когда мы, наконец, встретились с Гансом в тот памятный для меня вечер, я долго не мог сложить своего представления об этом человеке. С одной стороны, он располагал к общению, был спокоен, немного угрюм, но таилось во всем его образе какая-то нестыковка. Такие всякий раз отмечаешь, складывая первое впечатление. А после забываешь о них до тех пор, пока червоточина не вскрывается в самый неожиданный момент. Я наблюдал весь вечер за его интонацией. Я изучал этого стройного чудака, который выглядел лет на двадцать моложе своего истинного возраста. Его легкие и острые фразы западали в мой разум, и я отмечал метафоричность его речи и, должно быть, тягу к искусству. В конце я дал согласие сотрудничать. Каждый второй день недели мы договорились встречаться в его квартире в центре города для детализации биографии. При мне был блокнот. Для пущей уверенности в своих силах я прихватил ещё и диктофон — так, на случай ярких деталей. Я примерно представлял о какой работе речь. Не понимал лишь зачем ему — богатейшему человеку континента, понадобилось выносить на широкую публику все свою подноготную.

Это был наш первый вторник. И он начал его строго и неожиданно. Карандаш сломался о бумагу, когда я услышал, сказанное им:

— Я убил собственного сына…, — повисла пауза. Так вот в чем дело… Ганс налил себе янтарного цвета алкоголь — я не силен в напитках. Сделал глоток, — Вижу, вы поражены. За это я плачу вам деньги, так что не надо ничему удивляться.

— Отнюдь, — мне пришлось взять себя в руки, — Я убил обидчика своего брата, прежде чем перебраться в этот город.

— Что ж, интуитивно я чувствовал, что нас многое роднит.

Старик сделал ещё один глоток и погрузился в далекую эпоху, собирая воедино разрозненные воспоминания.

Корни мои здесь, в России, а, впрочем, раскиданы по всему земному шару. Я был юн, когда началась война, и я попал в Германию. Евреям тогда приходилось несладко. Мою мать расстреляли немцы. Отцу удалось бежать. Я знал, что он наводил справки, дабы отыскать меня. Двадцать шест недель я провел в концентрационном лагере. Впрочем, это лишь слова. Так и подчеркни в своем жалком блокнотике — сл-о-ва… Надзирателями были юнцы. Время от времени они неразборчиво бранились по-русски. Я отчетливо запомнил лишь одно слово — «мисткерль». Оно означало что-то вроде «мудак», «сука». Всякий раз, когда я слышал это слово, я старался спрятаться глубоко под нары. Туда, конечно, тоже долетал удар немецкого сапога, но все же можно было сохранить голову и пах.

— Это было война?

— Это было время, когда люди убивали друг друга за поддельные паспорта. Ведь в них нуждались, как в воздухе. В особенности немцы, нежелающие воевать и евреи. Я, получается, был и тем и другим. Умельцы подделывать были. За небольшую плату они меняли фотографию прежнего владельца в существующем документе, а дальше — ты получал совершенно иную судьбу. Тебя могли звать Готфридом, Францем. Я стал Гансом. Выход за пределы Оснобрюка пока был перекрыт. Немецкие ухвастни рыскали в поисках евреев и тех, кто открыто высказывал недовольства Вермахтом. Таковых было мало. В основном все держали свое мнение при себе и предпочитали прятаться в двухэтажных бараках, где за сущие копейки можно было оставаться на ночлег. А в обед — старая и дородная фрау Катарина — странное, в сущности, имя для немки, приносила нам в комнаты похлебки из рисовой лапши или фасоли. Продовольствие заканчивалось, и я готовился к отъезду. План был невероятный. Нужно было пересечь границы Швейцарии и во что бы то ни стало попасть в Лиссабон, чтобы там раздобыть фальшивые паспорта и визу и отправиться прямиком в Америку. Мы верили в эту блаженную Америку, как в святого духа. Я лишь теперь понимаю, как скоро тебя окутывает взрослость. Стояла такая невыносимая паника выживания среди людей, что даже тринадцатилетний точно мог выдержать всё что угодно и отыскать выход из самой невероятной ситуации. Нынешним мальчишкам не понять…

Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить, и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла, откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дыма с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить их удушливым пойлом. Как ликовал старик в эту минуту. И все повторял: как же так… как же можно так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым и хлестать виски, словно воду?!

Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы заняли прежние положения.

Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страны, но на этот раз, видимо, слишком терпким было тот отменный виноградный напиток. Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный фургончик с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный временный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано — я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при маломальской проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном каждого прожитого дня. Но страх, повышающийся в градусах, наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он был подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улочки укрыли бы меня, несомненно, от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал свои силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была расчехлена. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз — я таки не отреагировал на требование, но понял — с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине, очнувшись, ощутил, что моё лицо прижимает к металлическому полу черный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное — это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляя забыть о праве называться человеком.

— Вас допрашивали? Пытали?

— И допрашивали, и пытали… Их главный вопрос — откуда в моем кармане поддельный паспорт и почему я желаю покинуть страну правящей партии. В тот момент мне следовало хотя бы умолчать о своих политических соображениях. Но я заявил открыто, что презираю фашизм, что Гитлер — глупец, если думает завоевать весь мир. Он глупец, ибо считает себя хозяином судьбы, так вот у судьбы — нет хозяев — сказал я…

Меня били, сначала кулаками по лицу, затем, когда я упал — ногами — в живот и в пах, пару раз я пропустил удар в голову. Меня больше не требовалось связывать. Я был почти в беспамятстве. Один юнец с маленькими глазками, в которых была не просто жестокость или злость, а желание настоящего насилия, сорвал с моих рук веревку и начал душить. Я почти окончательно отрубился, когда меня окатили ледяной водой и бросили остывать. В темноте. На холодном полу. Я знал, что они вернутся. Я знал, что это только начало. Но на следующий день я увидел солнце. Большая территория была огорожена металлической проволокой. То было место каторжного труда. В соседнем блоке был женский отсек. Но все лица казались размытыми, похожими одно на другое. Словно одинаковые фигурки мы день за днем месили землю, таскали тяжеленные бревна, кому-то повезло больше — они трудились в отделе продовольствия. Смена по 12 часов. Постоянные истязания. Узникам из Голландии, бельгийцам и французам жилось, впрочем, легче, нежели нам, выходцам из Восточной Европы и России. В третьем рейхе их считали родственными народами. Я лишь теперь рассказываю об этом, и кажется, что нет в том никакого ужаса или уничтожения, хотя невыносимый подневольный труд был частью одной большой казни, наряду с повешением и сжиганием в печах. Только представьте, вместо обуви — деревянные башмаки. И каждый день ты носишь в этих башмаках тяжелые камни, считая в уме, словно упиваясь мантрой, от одного до ста. Время от времени с вышек летели автоматные очереди, и кто-то из нас падал замертво. Это было забавой или рулеткой…

Ганс замолчал, в очередной раз собираясь с мыслями.

— Голод, садизм, отсутствие медицинского обслуживание. Однажды я стал свидетелем очень страшного зрелища. К нам в лагерь попал молоденький еврей — ему только-только исполнилось двадцать. Я лишь знал, что его распределят в наш отряд. Был конец смены, когда за крематорием я увидел, как семеро немецкий офицеров насиловали его разными предметами. Он не мог издать ни звука. В рот ему насыпали опилок и завязали какой-то материей. Я видел глаза. Я видел его глаза, которые не смогу уже забыть, которые, как совесть теперь в меня смотрят. Знаешь почему? Потому что я просто стоял и смотрел. Потому что ни что во мне не ринулось помочь бедняге. Я ничего не сделал. А он увидел, что я просто стою и ничего не делаю. В тот вечер я возненавидел войну в самом себе за самого себя. Я стал низок для себя. Мне хотелось пройти через самые жестокие и унизительные процедуры этих выродков, чтобы разделить хоть малость той боли юнца. Я плакал всю ночь. Тихо плакал, пока все имели возможность короткого сна, я плакал и ненавидел себя за отсутствие позиции. Я просто стал как все — я это хорошо усвоил — массой заключенных, которых одному человеку удалось…, — Ганс замолчал и замер…

Я увидел слезы на глазах старика. Он до последнего оттягивал их появление, но теперь не мог больше… я подошел к нему и сел перед ним, положив свою ладонь ему на колено. Теперь свои глаза он смущенно отводил к окну.

— Ганс, говорите… расскажите, вам станет легче… так всегда…

— Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? — оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшим в снегу, в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа — тело человека — выродки превратили в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, — Ганс положил свою руку поверх моей, — я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…

В какой-то момент я почувствовал себя психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:

— И именно в лагере вы познакомились с Еленой?

Я понял, что вопрос был задан в нужное время. Как некая разрядка…

— Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще-то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого-то держит. Хотя это и были лишь куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И осторожно подошел к ограждению. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогла изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Я завороженно рассматривал правильный овал лица, большие голубые глаза…

…Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в ту же секунду с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор каждый вечер, после смены, мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться друг к другу. Эта часть лагеря находилась на отшибе, в окружении кустов. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться сюда. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно, но мы почти не разговаривали, приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара — тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?

Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.

— Я понимаю, Ганс, продолжайте.

— Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три-четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде — рядом с тобой, руку протяни — потрогаешь, посмотри — увидишь — он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе, и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что это риск. Однако в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по-особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, Елена очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю, легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины — большое искусство — мало быть чертовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда, что-то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. И лишь грохот сердец набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но своё первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем…

Я улыбался. Я понимал, что такие моменты-крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви — к Родине, женщине, ребенку — не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце — верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.

— С тех пор наша близость была регулярной, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра — нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не сжигали страхом — днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Сколько прошло времени — не знаю, но как-то на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был неровным, но, несомненно, это был почерк Елены.

«Я приду завтра, жди меня. Я всё объясню»

Весь следующий день я провел в нетерпении. Самая тяжкая работа вдруг стала многократно тяжелее и к концу дня мне даже показалось что я простыл — тело знобило, голова раскалывалась. В 23:00 я увидел её… Другую. Изможденную, с потухшими глазами, с морщинами…

— Что, что случилось с тобой? Они пытали тебя?

Я пытался выяснить хоть что-нибудь. Но она вдруг прислонилась к моему плечу и, мелко вздрагивая, начала тихо скулить. Это походило на истерику. В своих попытках её успокоить, я старался быть как можно деликатнее, мягче, нежнее, ожидая услышать историю вроде той, что произошла с еврейским юношей. Всё оказалось намного прозорливей, радостней и трагичней одновременно.

— Я беременная от тебя, Ганс — наконец Елена собрала силы для голоса и очень тихо произнесла это, словно, вынесла вердикт.

И завороженный сказанным, я ликовал внутри себя, но не знал, нуждается ли она сейчас в моей радости или же это величайшая трагедия? Я уже ничего не понимал, я просто обнял её так крепко, как только мог.

— Что теперь с нами будет? Ты понимаешь, что они избавятся от ребёнка? — шептала она, — они и меня убьют… Ганс…, слышишь меня? Они убьют нас….

— Ну, родная моя, тихо… подожди, почему сразу убьют? Успокойся…

— Я это знаю, потому что так уже было… с одной из барачных, которую изнасиловал немецкий офицер… Мне страшно, Ганс…!

Елена плакала и плакала. А я не могу найти нужных слов. Требовалось большое и могучее действие. И в какой-то момент я сам, словно, обезумел. Отринул её лицо, крепко взяв его в свои ладони.

— Услышь меня, — сказал я грубо. Пожалуйста, услышь меня! Мы убежим отсюда. Тебя не убьют, ребенок родится — мы просто отсюда убежим….

— Убежим? — осторожно и камерно повторила она и в недоумении посмотрела на меня, немного склонив голову…, — Куда мы убежим, Ганс? Как мы убежим? Без паспортов. Без визы. О чем ты говоришь? Нас остановят на первом же перекрестке и неизвестно, что будет…

— Главное добраться до города. Я знаю там одного смышленого парнишку, который промышляет подделкой документов. Если он там, по-прежнему, живет, всё будет хорошо, новые паспорта и новая жизнь, слышишь. Мы доберемся до Лиссабона. А оттуда прямиком в Америку. С визой придется повозиться, но мы что-нибудь придумаем, ты мне веришь? Елена….

Я не знаю, поверила ли она мне в ту минуту, во всяком случае, выбора у неё не оставалось.

Ганс сделал очередной глоток… И продолжил о том, как с Еленой ему удалось бежать из концентрационного лагеря.

— Это случилось накануне перемен… Руководство лагеря вознамерилось усилить довольно рыхлую систему безопасности. Мы решили бежать большой группой. Так проще. Но следовало придумать обходной маневр. План был в том, чтобы по одному перебить как можно больше немецких надзирателей. Это случилось четырнадцатого октября. Эсэсовцев приглашали в мастерские для примерки и там, по одному уничтожали. И прежде чем охрана заподозрила неладное, на тот свет отправилось одиннадцать мучителей. Потом мы все побежали через колючую проволоку под прицельным огнем в спины, по минному полю. Из трёхсот человек участвовавших в побеге, нас в живых осталось восемь.

— А как же Елена?

— Как я уже сказал — территория охранялась плохо. Бежать было бессмысленно, в общем-то. Куда? Зачем? Елене заранее удалось перебраться за территорию лагеря и ждать нас, бегущую группу пленных. Главное было отыскать мои глаза. Я видел её. И схватил её руку первым. Вокруг взрывалась земля, люди падали замертво, а мы бежали, сжимая ладони сильнее, и сильнее, и сильнее. И когда уже не следовало больше бежать, потому что никто за нами не гнался — очутились в чаще какого-то леса, но бег все равно продолжался. А потом мы одновременно упали на землю. Перед нами был уснувший муравейник. Я помню, как осторожно накрыл его своей ладонью. И сонные букашки оживали от вторжения…

— И вас не пытались найти?

— Нас уже невозможно было найти. Попав в населенный пункт, ты был практически в безопасности. Нет, вероятность нарваться на немецких ловцов была всегда. Но положение спасало завершение войны. Самое драматичное было позади. Уже 4 апреля 45-ого в город вошли части 17-ого корпуса второй армии британских вооруженных сил. Ими командовал Монтгомери. Нацисты бежали.

— Я так понимаю, что в Лиссабон вы так и не попали?

— В Лиссабон мы попали, но позже. Много позже. Как и предполагалось, мы сделали себе поддельные паспорта и остались в немецком городке.

***

Городок была наполнен светом. Его узкие улочки вмещали множество людей и военных, и штатских. Народ был измучен творившимся вокруг, но я помню, как в небо взлетали пёстрые ленты — синие, ярко-розовые, зеленые, и смех молоденьких девушек взрывался то тут, то там. Эта провинция была уже свободна от активных боёв, но по привычке здесь ждали большой беды. Падали теплые хлопья снега, однако в весеннем пробуждении поселилась особенная надежда. Юный мотоциклист петлял мимо двух красоток, желая произвести самое лучшее впечатления. А армия освобождения отдавала честь звонко смеющимся женщинами, которые держали в руках алые гвоздики. Военные маршировали не всерьёз — так, дабы скрасить весеннюю хмарь. И все понимали — война заканчивается. Оставалось одолеть пару фронтов, и над рейхстагом повесят победоносный стяг. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное спокойствие. И мальчишки преимущественно на велосипедах, и девушки в однотипных пальто и беретах, и мужчины, одетые по-рабочему, либо в военную форму, олицетворяли не войну — мир и излучали не тьму, а свет… Я устал, сделай мне чай, достаточно на сегодня рассказов…

— Постойте, но как же рождение ребенка? Что было дальше?

— Потерпите, юноша, я всё расскажу вам… В другой раз…

Мне ничего не оставалось, как повиноваться ему. Чай был подан, и без лишних церемоний я очутился на лестничной клетке.

ГЛАВА 2

В сущности, эта история пока не привлекала меня. Художественности в воспоминаниях сумасшедшего старика я не видел, рассказ его казался сумбурным и каким-то невероятным что ли… Об этом я размышлял на лестничном пролете, докуривая «Парламент» — первую роскошь, вырученную за первый вечер беседы. Но вместе с тем я почему-то захотел увидеть эту самую Елену. Её образ почему-то впечатался в моё сознание. Вдруг дверной скважине лязгнул замок. У меня не было возможности бросить сигарету, спрятаться и уж тем более сделать вид, что мы не знакомы… Молодая женщина — безупречно слаженная и грациозная, с чувством собственного достоинства, преумноженная совершенством, поравнялась со мной у витража подъездного окна. Эта была та самая женщина, упавшая, как она сама выразилась, к моим ногам… Оказалось, что с Гансом они соседи.

— У вас не найдется сигареты?

И вот мы стояли уже вдвоем. Я отметил в ней две вещи, которые в тот момент взволновали меня. Опустим дифирамбы о её фантастической красоте, о безупречном вкусе. Мне бросились в глаза её руки, а именно пальцы. Совсем простые. Немного поврежденные в суставах. В них не было ничего от аристократизма, и они выполняли каждодневную работу по дому. Я никак не мог сопоставить внешность незнакомки с её руками. Словно они ей не принадлежали. И, в то же время, если говорить, о целостности — руки являлись логичным продолжением её натуры. Обратил я своё внимание и на изгиб ноги. Уверенный, прочный, он опирался на высокий каблук бежевых лакированных туфель. Передо мной, бесспорно, стояла красивая женщина. Я не проявлял к ней явного мужского интереса, просто позволил себе оценить её внешность, но почему-то внутри меня внезапно обострились обоняние и слух. И готов поклясться, что в эту минуту я издал слабый рык. Я опустил глаза, боясь, напугать её, но незнакомка в этот момент смотрела на то, как дворник мел прелую листву и ничего не заметила…

— Зябко…, — произнесла она…

То, что произошло со мной секунду назад могло означать возвращение прежнего кошмара. Так хищник выходил на охоту, он вырывался из-под кожи и уничтожал всё вокруг себя. Но почему сейчас? От кого я защищался, если кроме меня и молодой женщины (как, кстати, её зовут? Надо бы поинтересоваться) на лестничной площадке не было никого? Опасность исходила теперь ото всюду. Волосы на загривке у меня внезапно встали дыбом. А глаза изменили свой цвет — в слабых лучах солнца они горели желтым.

— Мне пора! — я сорвался с лестничного пролета и бросился вниз, на ходу кидая фразу: мне кажется, я могу ошибаться, извините за это, но ваша жизнь — это золотая клетка… Простите!

Я вырвался на улицу и прямиком направился в центр, не сбавляя бега. В наушниках барабанил John Newman и зверь потихоньку отпускал свою хватку с моего запястья. Теперь я искал по сторонам знаки. Если зверь проснулся, значит рядом опасность — она возникла, и он будет пытаться её устранить. Может быть, эта старик со своей историей о нескончаемой эмиграции. Или незнакомка? Рядом громко обрушил на мой обостренный слух своё рявканье ворон. Мы посмотрели друг на друга, затем птица взмахнула крыльями, а я побежал вслед за ней. Бежали мы долго — до самого городского кладбища — той его части, где стояли фамильные склепы. Некоторые были настолько древними, что практически невозможно было разобрать имен и дат. Ворон исчез. Туман клубился у моих ног, облизывая подошвы грязных кроссовок.

Мне не хватало сил сдвинуть массивную дверь. Я долго провозился с ней, пока не обнаружил в торцевой части склепа расщелину. Оказавшись, наконец, внутри, не мог надышаться — воздуха здесь практически не осталось. Остро пахло гнилью и плесенью. И пять гробов по периметру. Я не знаю, для чего мне понадобилось открывать тот, что стоял дальше остальных. Он оказался пустым. Я потрогал обивку, коснулся носом поверхности ткани — ничем не пахло. И медленно, словно боясь испачкать святыню, я погрузил себя в этот гроб. Крышка громко упала надо мной…

И я закрываю глаза… ничего не происходит… Лишь одно — невесомое и едва уловимое — я больше не в гробу….

ГЛАВА 3

Городок был наполнен светом. Его узкие улочки вмещали множество людей — и военных, и штатских. Народ был измучен творившимся вокруг, но в то же время ликовал. Я осмотрелся по сторонам. Всё было в точности, как описывал старик. Бедный узкий квартальчик с многочисленными лавками овощей и фруктов, и толпы горожан — самого разного возраста, буквально увлекали меня в эпицентр праздника. Я увидел, как в небо взлетают пестрые ленты, увидел, белых и серых голубей, увидел, как девушки смеются и флиртуют с офицерами. Провинция, освобождённая от боевых действий, но все ещё вздрагивающая от большой беды. И падали теплые хлопья снега. Весеннее пробуждение разгонял юный мотоциклист…

Военные британцы маршировали не всерьёз — так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали — война в Европе заканчивается. Осталось одолеть пару фронтов и над рейхстагом водрузят победоносный стяг — как точно подметил Ганс. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное возбуждение.

Вдруг, в самом начале улице я увидел её… и замер…

Ганс вряд ли обладал достаточным ораторством, чтобы описать ту красоту лица, да и я, в сущности, не подберу правильных слов. Её звали Елена. Теперь я это знал. Казалось, что на своих руках она несет весь мир. Её длинные густые, светлые локоны ловили падение снега и качались в такт шагу. Большие голубые глаза смотрели всюду и каждому улыбались. На ней было ситцевое платье — бежевое, к крупными неяркими цветами. Толстым серым шарфом была обмотана шея. Её появление на этой улочке моментально взбудоражило каждого — настолько образ выбивался из простоты и томительной однотипности. Женщины смотрели ей вслед с едкой иронией и завистью, мужчины с интересом, а самый бойкий офицер — молодой — лет тридцати набрался смелости, чтобы подхватить её улыбку и провальсировать пару шагов. Она нисколько не сопротивлялась такой бесцеремонности. Напротив — поддалась танцу и в конце поцеловала незнакомца у самого краешка виска. Всё в ней дышало жизнью. Все источало свет. Будто и не было страшного фашистского гнета. Будто она не знала лагерной жизни и эмиграции, и всё это время была окружена таинственным саваном, не допускающим беды. Это была фантастическая юность и грация при том, что ей было за тридцать…

Ничего лишнего: матовые пунцовые губы, немного румян и подводки на глазах, но образ был совершенным в своей завершенности…

И каково же было моё удивление, когда в женщине, что в эту секунду заполнила собой целый мир, я узнал незнакомку, которая проживала в подъезде Ганса — ту самую, что сначала упала передо мной на колени, а позже курила со мной на лестничном пролете. Что это — обман зрения? Кто она? Родственник? Двойник? Я остолбенело вытаращился, пытаясь постичь эту тайну. Но в ту же минуту потерял Елену в толпе. Зато мне стало ясно, почему для Ганс так стремился оставить в памяти воспоминание, возможно, о самой фантастической женщине на всём белом свете…

ГЛАВА 4

Я проснулся в своей постели спустя несколько дней. Был вторник, восемь утра. Я, конечно же, подумал о том, что все приключившееся со мной — сон. Но оглушительное карканье раздалось на подоконнике и заставило во всем усомниться. Я попытался прогнать назойливого ворона. Но он лишь посмотрел на меня и стал нетерпеливо ковырять когтем дерево. Это не было сном. Это было чем-то невероятным, но точно не сном. Я налил себе чашку кофе — следовало побриться и ехать к Гансу. О своем приключении я решил не рассказывать старику, ведь это неправдоподобная чушь и выдумка — решит он. Для него я и так городской сумасшедший.

Ганс встретил меня с конвертом в руках…

— Что в нем? — осведомился я.

— Понятия не имею, молодой человек, письмо просила отдать вам Елена…

— Какая Елена? — но по написанному в конверте я догадался о ком идет речь.

«Отрадно, что в моем окружении ещё остались люди, способные видеть глубже… Спасибо! Вы, к счастью, ошибаетесь по поводу клетки. Я очень свободолюбивый человек, чтоб жить в каких бы то ни было клетках…»

Своё послание она никак не подписала. Я осторожно отправил его обратно в конверт и убрал во внутренний карман пиджака.

— Расскажите мне, пожалуйста, о ней?

— А что вас интересует? Жена какого-то правительственного чиновника. Не очень крупного, судя по всему, но он вхож в нужные круги. И когда вы соберете мою биографию, именно он будет помогать вам в издании. Насколько мне известно, это её третий брак. От первого она родила сына. Сейчас ему одиннадцать. В сущности, все…

— А сколько ей лет?

— 30, может, чуть больше… — я точно не знаю.

Старик почувствовал мой неоформленный пока что интерес.

— Она красивая женщина, не так ли?

— Соглашусь с вами.

— И знаете, чем-то она мне напоминает мою Елену. Такое же лицо, такие же глаза. Иногда, когда я гуляю по нашему внутреннему дворику, а они с мужем возвращаются домой, она подходит ко мне, чтобы поздороваться и также наклоняет голову, и поправляет выбившийся локон. Вот только у моей Елены были светлые волосы…

— Вы дружите?

— Да, можно сказать, что дружим. Я нянчился с маленьким Кириллом, когда он только родился. Родителей постоянно не было дома, а бабушки и дедушки, насколько мне известно, живут далеко от столицы… Иногда мы устраиваем семейные вечера. По праздникам, например, или так… просто… по выходным, я ведь понимаю, что, отчасти, они делают это, чтобы таким образом поддержать мою одинокую старость. У меня ведь никого не осталось после смерти жены… Я, в сущности, не жалуюсь, мне приятна их семья. Приятно, что есть…, — старик осекся. Он не произнёс самого главного. Сходство двух Елен было очевидным. Для него эта семья была ещё и возможностью запечатленный образ молодости сохранить как можно дольше. Знала ли нынешняя Елена историю старика? Знала ли, что роковым образом они так похожи? Да, как вообще стало возможным такое стечение обстоятельств при котором один человек нашел воплощение прошлого в другом буквально в соседней квартире…

Сегодня Гансу не здоровилось. Он нервничал и все время говорил о том, что боится не успеть рассказать свою историю…

— Елена родила мне сына спустя семь месяцев. Роды были несложными. А вот выживание заставляло понервничать… Я долго возился с поисками работы. Вынужден был браться за все, что у годно. Разгружал тележки с продуктами, пробовал охранять склады, любой подручный труд считал величайшим благом. К мысли о том, что мне не хватает образованности я шёл долго. Елена в отличие от меня имела профессию — была учительницей и по достижении нашим сыном определенного возраста, устроилась работать в школу. Однажды осваивать профессию решил и я. Это было время тотального строительства. Я ушел учиться экономике — колледж, затем университет. Приходилось все время подрабатывать. И как же мне не хватало моей семьи в то время! К ним я приезжал на выходные. Но это все было много позже. Пока же я мотался на заработки разнорабочим в пригород. Там располагалась ферма, где требовались сезонные трудяги. Когда салютовали Победу, я собирал из разных частей машины, чтобы те могли выйти в поля. От местного парка практически ничего не осталось. И никто не знал с чего начинать — во всех странах без исключения была одна и та же проблема — никакого представления о том, как поднимать машиностроение, сельское хозяйство, промышленность. Мы были в числе первопроходцев на крошечной ферме. И наш труд позволил появиться первым соткам овощей. Это потом Эрхард провозгласит принципы рыночной экономики, свободу частного предпринимательства, конкуренции, но в первые дни после окончания войны коллективный труд был залогом процветания.

Ганс замолчал. Видно было по его лицу, что он выбирает, какое воспоминание предложить мне следующим, я не решался задавать вопросы лишь делал пометки в своём блокноте. Собственно, сегодня его рассказ не содержал ничего достойного внимания. Я даже задумался о чем-то своем, как вдруг в дверь постучали. Старик встал со своего места и отправился открывать.

— Добрый вечер, — услышал я знакомый голос из прихожей. Это была Елена. Я вышел, чтобы поприветствовать ее…, — Ой, и вы здесь? Простите, я, наверное, мешаю вашей работе…

— Что вы, — засуетился Ганс — я заметил, как в её присутствии он вмиг растерял свою уверенность и резкость.

— У нас тут с мужем возникли неотложные дела и совершенно не с кем оставить Кирилла, я хотела вас просить…

— Приводите, конечно, приводите, я с удовольствием…

— Приводите, Елена, — вмешался я… Мы с Гансом все равно заканчиваем, а если хотите я мог бы погулять с вашим сыном во воре.

Эта моя решимость поставила её в тупик. Она бы никогда не доверила своего ребёнка незнакомцу, И некоторое время она, действительно, колебалась, но почему-то в итоге одобрительно кивнула.

— Я сейчас…

Через пару минут на пороге стоя Кирилл — упитанный мальчуган. Он недоверчиво посмотрел на меня и немного смутился. Видимо, от природы неразговорчивый и нелюдимый, сейчас он чувствовал себя вдвойне паршиво. Но выбор был сделан за него.

— Привет, дружок, я Макс, — оказавшись перед ребёнком на корточках, я вытянул руку для приветствия.

— Кирилл, — ответил мальчуган вялым рукопожатием.

— Мы вернемся часам к десяти, вы его не укладывайте спать, если вам захочется погулять — сходите с ним, но только если это не трудно для здоровья, — Елена давала последние наставления Гансу, а я наблюдал за её подчеркнутой деликатностью. Была в ней особая порода, и я не мог понять, что испытываю к этой женщине. К людям я был недоверчив, к женщинам тем более, в любовь категорически не верил, симпатию не воспринимал, как вид ощущения. Может, мне просто нравилась её безусловная красота. Не только та внешняя, но и что-то таящиеся за ширмой молчания. Бесспорно, Елена разительно отличалась от большинства. В эту секунду она практически не смотрела на меня. И после Ганса, сосредоточила внимание на сыне…

— Иди ко мне…, — теперь она присела перед ним…, — обязательно поужинай, слушайся дядю Ганса, и промывай почаще нос. Слышишь меня? Прямо сейчас иди и займись носом. В городе инфекция. Пойдешь гулять — одевайся тепло. Я люблю тебя, малыш…

— Я тебя тоже…, — сын поцеловал свою мать в губы, и уже через секунду о неё напоминал терпкий аромат духов.

Когда Кирилл привычно расположился перед телевизором, я подсел к Гансу и тихо спросил…

— За что вы убили сына?

Ганс замер, пораженный бестактностью, оказавшись застигнутым врасплох. Он хотел, вероятно, сказать правду, но в последний момент лишь невнятно указал мне на мальчугана перед телевизором.

— Его мать хотела, чтобы вы прогулялись, кажется, оденьтесь потеплее. Передавали заморозки…

ГЛАВА 5

Елену мы встретили около подъезда. Её муж парковал свой автомобиль, а она, заметив нас, подошла, обняла сына и поблагодарила меня за проведенное с ним время.

— Пустяки, — ответил я…, — Вы приснились мне сегодня…

— Вы тоже…, знаете, я не помню сюжета, но что-то невесомое, словно, вы пели мне колыбельную. Мне было спокойно…

— Нет, у меня по-другому. Лодка. Представляете, мы сидим в ней, а вокруг серый-серый пейзаж и много тумана. Внезапно лодка отвязывается от пристани, и мы уплывает на середину озера.

— Лодка — хороший символ…

Но договорить Елена не успела, рядом, словно из неоткуда, вырос её муж. Я впервые увидел Вадима — эту махину, преисполненную грубой силой и отсутствием такта. Этакий воротила из девяностых, который даже внешность имел соответствующую. Уж не знаю, в каких сражениях Вадим сломал себе нос, но зрелище было то ещё. Одним словом, я растерялся. Зато он за словом в карман не полез:

— Почему же ты в прошлый раз не помог моей супруге удержаться на ногах?

Не зная, что ответить, я вопросительно посмотрел на Елену, краснея на ходу…

— Не обращай внимания, — улыбнулась она, — Вадим немного грубый, но это не со зла.

В следующую секунду Елена прильнула к своему мужу, а он по-свойски и властно обнял её в ответ.

— Ну, что, по домам? — уверенно расставлял акценты воротила.

— Да, пора, спасибо, Макс, вам ещё раз за помощь.

— Пустяки, — ответил я…

Всю дорогу до дома меня не отпускал вопрос — за что она его полюбила? За какую такую диковинную черту. Ведь они совершенно не приспособлены друг к другу. Красавица и монстр. Другого определения и не подобрать. А ещё я думал о Кирилле, которого мне так и не удалось расшевелить. Совершеннейший интроверт, он отвечал односложно, на контакт совсем не шёл. И вся его замкнутость заставляла меня видеть в нём паренька, который взрослее, чем кажется. Зато смышлен. Это видно. И в шахматы обыгрывает уверенно. Что ж, быть может, в другой раз у меня получится его раззадорить…

Я уже хотел было повернуть на проспект, где находился мой дом, но следом за трамвайным лязганьем послышался пронзительный крик ворона. Проклятая птица преследовала меня который день. Сейчас она сидела на рельсах и смотрела на меня в упор, отчего моя голова наполнилась оглушительным рёвом. Не в силах выдержать этого напряжения, я присел на колени словно в эпилептическом припадке. В позвоночнике горячей пульсацией нарастала боль и я шептал:

— Не надо, Джошуа…, пожалуйста, остановись… не надо…

Стало ясно, что хищник внутри реагирует вовсе не на опасность. Он понял, что есть возможность утолить свой голод и теперь своего не упустит. Три тени синхронно пересекали оживленную проезжую часть, затем небольшой парк, приближаясь к городскому кладбищу. Струна в моей голове перестала надрывно стонать лишь когда мы втроем — я, Джошуа и птица оказались в старом склепе.

Словно два стражника — они смотрели на меня. А я смотрел на гроб. Кому принадлежит он и почему пуст? Что происходит со мной? Паническая атака потихоньку отступала. Я дышал ровнее…

— Мне нужен врач… конечно же врач…, — я успел сказать лишь это…

***

Теперь уже не было никакого сомнения. Моя прежняя встреча с женой Ганса в немецком городке была не сном и не игрой воображения. Я не знаю, как объяснить то, что происходит — должно быть россказни про путешествия во времени — правда?

Стоял поздний вечер, как и в моем времени, но уже здесь — в одном из тех тихих крошечных кварталов Оснабрюка, где цветочники дежурят допоздна…

Это будто кончиками пальцев создаешь мелодию по клавишам. Цветочная тележка была усыпана тугими бутонами алых гвоздик. Елена стояла поодаль, выбирая лучший куст, а я с противоположного края пальцами едва касаясь цветков, будто желая возбудить в них что-то особенное, помимо запаха. Этот процесс длился мгновение, но увлек меня настолько, что я, признаться, возбудился рассматривая то её, то цветы попеременно, в моей голове зрели фантазии, особые фантазии. Я медленно наклонился к бутонам, нежно придерживая один из них и глубоко вдохнул их запах. В этот самый момент Елена медленно повернула голову в мою сторону, поймав мой взгляд, смущенно отвела свои глаза и тут же уже уверенно и с ласковой улыбкой посмотрела на меня снова снизу вверх. Я приблизился, протянул ей руку, назвал своё имя, но она почему-то вся насторожилась, поменялась в лице. Что-то напугало её внезапно, должно быть глаза стали янтарно-желтыми. Сиюминутная симпатия была разрушена. Она побежала сквозь толпу, и я слышал шуршание её тяжелого красного платья и цоканье ботильонов по брусчатке. Я продолжал слышать этот звук на расстоянии, ощущать запах, даже когда между нами возникла невозможно длинная дистанция. Всё моё нутро вновь обратилось в нерв. Я утопил свою ладонь в красноте букета. Затем спросил у цветочника, где живет девушка, которая только что выбирала гвоздики. И он показал направление. Купил я все же синие ирисы и, откуда-то зная короткий путь до её дома, вскоре оказался у парадного подъезда и замер в ожидании. Словно поглаживая, я успокаивал зверя в себе самом и мне почти удалось. Я видел, как она взволнованно продолжает бежать и когда, оказавшись дому, Елена увидела меня, вышла неловкая заминка. Она сделала вид, будто мы случайные знакомые, дежурно улыбнулась мне, взяла букет — всё очень быстро, точно, филигранно, мельком бросила взгляд в почтовый ящик… Мне оставалась стоять перед её дверью и смотреть вслед. Зверь вновь начинал скалить зубы, готовый броситься… Ещё мгновение и она скроется за порогом… Ситуацию спас какой-то нахал со второго этажа… Сильнейшее напряжение внезапно погасло. Оказывается, каждый вечер сосед Елены сверху имел обыкновение выливать из окна воду, которая отстоялась у него в котельной. Он окатил меня с ног до головы. Морозило, между тем. Я чувствовал неприятную влагу на теле, но ни моя незнакомка, ни я уже не могли сдержать смеха. Вот так я впервые очутился в её доме. Типичная комнатка послевоенного жителя, где всему своё место, потому что всего немного. Она засуетилась, прибираясь в передней и отыскивая в кладовке для меня пару тапок. А я стоял мокрый и шальной, улыбался тому, как неуклюже она пытается всему придать и без того существующий лоск. Внезапно перегорела лампочка и мы остались в кромешной темноте. Она что-то шептала на немецком, я не понимал. Несколько моих фраз по-русски, и она ответила очень тихо и ломано:

— Ребенок спать… тщише….

Я вспомнил рассказ Ганса о том, как ему приходилось отлучаться из дому, как жена оставалась одна с ребенком, подрабатывая учительницей. И я заглянул за занавеску, где стояла детская кроватка. Елена очень бережно поправляла одеяло на его крохотном тельце. А он отвечал ей невнятным бормотанием во сне. Должно быть год, не больше — решил я…

Занавеска передо мной затворилась. Елена протиснулась в кухню, чтобы отыскать свечи.

— Следовать просохнуть… вы заболеть…

Я улыбнулся ей в ответ, совершенно не возражая такому совету. И когда загорелась свеча в комнате, и когда вспыхнул старый камин — подобно стрекотанию тысячей крылышек, наступил покой. Такой покой, которого я никогда в жизни больше не испытывал. Мирное течение вечера, уводящее нас плавно в ночь, убаюкивающее, опьяняющее… время остановилось будто в моей крови. Я явственно ощутил, что отыскал свой дом, я понял, что прощён за все самое грешное и сотворенное, мне не следует больше бежать, изворачиваться, вводить в заблуждение. Я просто дома… И зверь мурлыкал у моих ног — спокойный и податливый…

Ирисы она поместила в алюминиевую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему-то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать — я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно-простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными — такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по-мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём, я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.

И вечером, уложив ребенка спать, мы устремились на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец-то — большой и важный — разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, зарываясь в меня все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.

Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…

Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что-то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из-под контроля. Я, кажется, сошёл с ума…

ГЛАВА 6

— Когда вы говорите «зверь», то подразумеваете кого-то конкретного или это описание вашего внутреннего состояния?

Я крепко задумался, прежде чем ответить. Она, конечно, врач и все такое, однако, расписаться в шизофреноподобном синдроме, а главное — услышать приговор от специалиста… Я был просто морально не готов к такому.

— Когда я говорю «зверь», я подразумеваю изменение своего состояние. Физическое, моральное. Словно кто-то другой сидит во мне и ждёт своего часа, чтобы выбраться наружу…

— Что значит — ждёт своего часа? Он хочет чего-то конкретного?

— Да. Определенно. Временами, он защищает меня, но в последнее время это как-то связано с сексуальным возбуждением.

— Вы испытываете сексуальное возбуждение — что в этом настораживает?

— Знаете, доктор, я обычно чувствую и переживаю немного не то, что переживают все люди вокруг. Скажем так, до недавнего момента сексуальное возбуждение просыпалось во мне нечасто и уж тем более, оно меня никогда не волновало.

— Сколько у вас было сексуальных партнеров?

— Три, может быть, четыре…

— Вы помните свой первый сексуальный опыт?

— Я бы не хотел говорить об этом сейчас…

— Хорошо… Тогда ответьте мне на вопрос — что послужило толчком к тому, что вы стали испытывать новые, как вы их называете, ощущения? Какое-то событие из жизни? Встреча с человеком? Влюбленность?

— Смерть моего брата… Это произошло чуть больше трех лет назад. Тогда я впервые ощутил диссонанс своей личности.

— То есть распад?

— Как бы надвое…

— Расскажите мне о брате.

— Он был старшим братом. Всегда на виду. Гордость семьи, всегда пример.

— Вас это раздражало?

— Нет, что вы, напротив. Я…

…Что я мог рассказать о человеке, который с самого детства был для меня единственным человеком. В смысле — вообще единственным. Никто до, и никто после не делал для меня того, в чем я так нуждался — он меня берег. Откуда во мне эта потребность? Беззащитность? Уязвленность? Принято считать, что всё родом из детства. У меня было ненормальное детство. Оно и закончилось ненормально, в сущности, но было до финальной точки множество крошечных уродующих механизмов. Когда ты с самого начала отличаешься от подавляющего большинства, невольно начинаешь испытывать в лучшем случае изоляцию. Ты подрастаешь — тебя начинают сторониться. Затем задирать, издеваться, проходит несколько лет напряженного противостояния норме. Ты упрямо не вписываешься в неё, за что слывешь изгоем. Иногда ты думаешь — я не плохой человек, я не хочу людям зла, откуда столько агрессии? В зрелом возрасте ответы находят тебя сами — ты, достаточно подкованный в психологии, приводишь всему оправдание, что, мол, это защитный механизм, социально выработанный, позволяющий обществу сохранять себя. Принцип «выживает сильнейший» действует. Только в человеческих условиях он куда более изощренный и жесткий. Люди не просто уничтожают. Они испытывают при этом садистское наслаждение. Осознанное. Мне так кажется. Это как завоевание очередного трофея. Гонка, в ходе которой твоё истребление — особый квест.

— Что конкретно не нравилось людям в вашем образе?

— Не знаю. Возможно, чрезмерная чувствительность, в чем-то даже утонченность, черты женской психологии.

— Вы признаете в себе женскую психологию?

— Отчасти.

— Вы признаете, что она доминирует в структуре вашей личности?

— Я признаю в себе женскую психологию — хорошо развитую интуицию, манипулятивность и чутье — только и всего.

— Какую роль в этом играл ваш брат?

— Никакой. Он просто был. Знаете, он просто был у меня. Мой тыл, моя надежная нора, куда всегда можно было забраться зализывать раны. Он не утешал меня. Но у нас, например, была очень развита кинестетическая связь. Я помню один случай, в детстве. В школьной столовой мальчишки не пустили меня за один с ними стол. Это был своеобразный нервный срыв что ли. Я тогда не выходил из дома почти неделю. Но в самый первый вечер, когда брат узнал о том, что произошло в школе, он пришёл ко мне в комнату. В отличие от родителей, он не читал долгих лекций на тему — как изменить своё поведение, чтобы угодить стандарту общества. Он по-свойски повалил меня на кровать, уткнувшись лбом в мой лоб. Мы лежали, уставившись друг на друга, не моргая, а потом он улыбнулся. Долго молчал и словно делился со мной своим потрясающим спокойствием. Мы говорили в этот момент. Но говорили совсем без слов. И лишь в самом конце он произнёс единственную вещь, которую я запомнил навсегда:

— Ошибайся, проживай эту жизнь, пробуй искать выходы, но, если у тебя не будет получаться — всегда помни — я стою за твоей спиной, я всегда помогаю тебе. Ты не один. Таким он был во всем — мой брат. Он называл меня «старлей» и всегда повторял — «прорвемся…». Пьяный урод убил его три года назад. Зарезал во дворе нашего дома. Как мне передать это ощущение потери? Сказать, что ты сиротеешь разом — значит соврать. Это не сиротство. Это потеря себя. В тот момент у меня появился Джошуа…

— Кто такой Джошуа?

— Зверь…

В этот момент психоаналитик сделала пометку в своем блокноте: замещение, диссоциативный синдром с элементами эндогенной депрессии.

— Вы придумали себе мир для того, чтобы справиться с трагедией — это нормально, понимаете меня? Вы потеряли близкого человека. Но разве можете вы быть уверены, что кто-то из вне — настоящий, не вымышленный, не займет его место?

— Не займет…

— А как же любовь?

— Я не верю в любовь. Её нет. Но даже если предположить, что есть, в моём сознании, она существует, как абсолютный идеал чего-то. Механизмы действий — моих и её. Но тут уж извольте. Вы же знаете, в паре всегда кто-то любит, кто-то позволяет любить. Да, нет никакой любви. Я столько лет держал людей на расстоянии. Мне почти тридцать, доктор. Её нет. Я никогда не полюблю. Это уж я вам гарантирую…

— А хотите пари?

— Какое?

— Я убеждена, что мы с вами встречаемся не в последний раз. Я даю двести долларов, что в самое ближайшее время вы обязательно кого-то полюбите. Двести долларов, которые вы платите мне за сеанс — вы сможете оставить себе, если я ошибусь, идёт?

— Идёт… Только это бессмысленно.

— Вы сегодня начали нашу встречу со своих снов, видений или как вы их там называете. Всё, что вы описали — это, по сути, ваша готовность к началу доверия.

— Или недоверия.

— Я почему-то убеждена в положительной динамике… На сегодня все.

ГЛАВА 7

Провалился в сон я быстро. Или это был не сон вовсе. Сначала зазвонил мобильник. Я снял трубку и услышал голос Елены. Она шёпотом сообщила, что стоит у подъезда своего дома. Я почему-то совершенно не удивился позднему звонку, не спросил даже, что случилось, просто оделся и спустился вниз, выходя из квартиры и поворачивая ключ в замке Ганса отмечая при этом, что проживаю не здесь, совершенно в другом конце Москвы. Но и это меня не покоробило. Елена действительно стояла у подъезда и курила.

— Не спится? — зачем-то спросил я…

— Так…, решила подышать, вы? Как продвигается биография Ганса?

— Мы только начали. Его история — нетипичная типичность военного положения. Правда, пока всем заправляет любовь. Он показывал вам фотографию своей супруги?

— Нет, не показывал и давай на «ты», я чувствую себя старухой…

— Давай…

Мы прошли вдоль крошечного сквера и сели на скамью. Я не знал, о чем говорить и боялся даже смотреть на неё, ведь она казалась таинственной небожительницей. Чувство внутри тревожило меня. И все же исподтишка рассматривал сидящую рядом со мной женщину, как под микроскопом, но не понимал природы своего интереса.

— А кем ты работаешь?

— Какой банальный вопрос…, — рассмеялась она…, — Я актриса.

— Актриса?

— Актриса театра, иногда снимаюсь в кино… Хотя, кино не люблю. Театр — больше.

— Странная ты…

— Почему?

— Вроде проста в общении, а совершенно не понимаю, кто ты такая. И главное — отношения к происходящему с нами.

— В чем же странность? Это знакомство. Мы просто знакомимся. Я не пытаюсь хитрить. Стараюсь быть небезучастной. Ты мне интересен, как человек близок. Может, мне просто кажется, что я тебя понимаю. Сегодня, когда мы прощались, у меня возникло желание тебя обнять. Неосознанное. Не подумай ничего плохого — это желание души. Так бывает у меня…

— Я иногда тоже хочу обнять. Но боюсь ответственности. Мама учила, что женщину следует ставить во главу угла и обязательно. Она повторяла — женщин будет много разных по жизни — хороших, сложных, но каждая достойна, чтобы ее сохранили невредимой, я долго не понимал этого. Наверное, просто от отца — человека военного, она не дополучила чего-то. И я не получил такого опыта.

— Я говорю про себя не как про женщину. Или это сложно?

Возникла неловкая пауза. Мы понимали и не понимали друг друга.

— Ну, обнять — значит, стать свободной, открыться для человека, понимаешь меня? Открыть его для себя…, — реабилитироваться она…

— Понимаю… Но с эгоизмом ничего поделать не могу.

Я говорю ей о том, что зациклен на собственных противоречиях, что боюсь последствий, боюсь причинить боль и на всякий случай не подпускаю людей близко. Но подыгрывать самоупоению Елена не хочет и очень ласково произносит:

— Это только твои болезни и только ты их можешь вылечить… Я, если позволишь, буду лишь помогать тебе чуть-чуть в этом… Так, скромно…

Говорили мы долго, сидя на холодной скамье. Выяснилось, что оба безнадежно сражены Ремарком. Наперебой цитировали вначале «Ночь в Лиссабоне», затем «Возлюби ближнего своего». Сошлись на том, что война по Ремарку — это некая способность души приспособиться к человечности. Той исходной человечности, которая заложена в нас изначально. По жизни люди вносят в это понятие массу шелухи. А война Ремарка — позволяет освободиться от неё. Спустя ещё час мы убедились в схожести позиций по целому ряду жизненных вопросов. А ещё поразились удивительной устроенности наших дат рождения. Я появился на свет 25 декабря, Елена 25 ноября за пять лет до того. Ну и уж совсем мелочи — любимый цвет на двоих — тёмно-синий, любимый напиток — капучино, любимая музыка — соул…

… Я сидел в собственной постели. На мне была клетчатая пижама и белые короткие носки, в которых я и ложился накануне. А значит ночью я не мог выходить из квартиры Ганса и запирать его дверь, не мог видеться с Еленой и говорить с ней о Ремарке и прочей ерунде. И всё же наша встреча казалась настолько реальной, что я никак не мог опомниться. Не спятил ли я? — терзало меня уже привычное подозрение. И дабы прояснить хоть что-то, набрал Гансу, чтобы задать единственный вопрос: не приходил ли я ночью к нему…

— Молодой человек, вы переутомились там за работой? — старик спросил, ожидать ли меня сегодня, и я дал положительный ответ. Непостижимое и нехорошее чувство сверлило меня изнутри. Из головы не шёл странный сон, в котором Елена предстала передо мной человеком из плоти и крови.

Рассказ старика я слушал вполуха. В этот день в моем блокноте не осталось ни одной пометы, и Ганс был крайне раздосадован. Собственно, его биография сейчас интересовала меня мало. Хотелось поскорее увидеться с Еленой, той, что жила несколькими этажами ниже Ганса и вернуться к Елене самого Ганса. Бардак в голове мешал думать… И мой заказчик, заметив мою рассеянность, вдруг бросил фамильярно:

— Сегодня, молодой человек, от вас мало толку! Приходите в следующий раз, я отвечу на ваш вопрос — как убил своего сына.

***

Я боялся лишь, что Елены не окажется в театре. На Чистопрудном появился спустя сорок минут после встречи с Гансом. Впервые я увидел афиши, на которых Елена была в образах: Катерина Островского, Цветочница Бернарда Шоу, на одном из плакатов она — Гиттель Моска в спектакле «Двое на качелях». Завороженный её разностью, я долго рассматривал галерею типажей и снова не понимал противоречивого щебетания внутри себя. Слишком уж монументальной она представлялась мне — слишком закрытой, недоступной, загадочной, но вместе с тем влекущей.

В театр я попал со служебного входа и администратор — приземистая старушка строго поинтересовалась целью визита. Я спросил Елену, добавив, что являюсь её другом.

— Мне надо посмотреть, возможно, сейчас идёт репетиция, — ответила старушка, погружаясь в какие-то журналы.

Но смотреть ничего не понадобилось, в гулких театральных коридорах внезапно послышался её голос и шаги. Спустя мгновение она и сама предстала передо мной, готовая, очевидно, покинуть театр.

— Макс? Как неожиданно!

— Мне надо поговорить с вами, простите, что без предупреждения.

— Что-то случилось, вы взволнованы, можно? — Елена попыталась дотронуться до моего лба тыльной стороной ладони, но я дернулся назад, затравленно, как зверь, — Простите меня, я хотела лишь…

— Нет, это вы простите… Вы домой?

— Да.

— Уделите мне время, пожалуйста…

— Конечно!

Она попрощалась с администратором, мы вышли на театральную парковку и направились к её автомобилю. Первые минуты тянулись в молчании. Я не знал, с чего начать. Но как только машина тронулась, она заговорила первой:

— Макс, вы пугаете меня…

— У меня ощущение, что сегодня ночью мы с вами виделись…

Елена резко ударила по тормозам и посмотрела на меня не изумленно, скорее испуганно… Было и что-то ещё в этом взгляде, словно она сама хотела поговорить со мной об этом…

— Что это значит?

— Я не знаю, как всё объяснить. Вы позвонили мне, сказали, что курите, попросили спуститься вниз, я оделся, встретил вас, стоящую с сигаретой и мы направились в парк около вашего дома. Сначала вы сказали, что иногда у вас возникает желание обнять меня при встрече, я ответил, что веду замкнутый образ жизни и не желаю людей.

— Это только твои болезни, и только ты их можешь вылечить…, — ответила я вам…

Теперь Елена смотрела прямо перед собой. Оба мы боялись пошевелиться, оба понимали, что случилась какая-то нелепая, а, возможно, страшная невероятность.

— А потом мы обсуждали Ремарка и искали определение человечности, — заметил я, не в силах больше выносить тишины.

— И ещё мы, кажется, перешли с вами на «ты»…

Всю дорогу ехали молча. Каждый обдумывал произошедшее. Она лишь спросила, где я живу, чтобы подбросить до дома.

— Вы понимаете, что это значит? — внезапно взорвалась она, — Ты понимаешь?

— Мы видели один и тот же сон…, — я улыбнулся.

— Тебя это забавит?

— Интересует…

— Вот как…

— Мой дом, спасибо, Елена… Спасибо, что подкинула.

Я вышел из машины и, не оборачиваясь, побрёл к подъезду. Сердце моё колотилось. Я не знал, что делать дальше. Я запер дверь своей квартиры и в ту же секунду мой мобильник завибрировал в кармане коротким тугим маршем. Это было сообщение от Елены:

«Мы не просто видели один и тот же сон. Мы пришли в этот сон для общения. Невероятно. Не знаю, что сказать. Не говорила прежде, скажу сейчас — я чувствую, что у нас много общего с тобой»

Странный день, наконец-то, подходил к концу. И сейчас мысленно я стремился к Елене Ганса, которая, знаю, тоже ждала меня теперь. Я ещё не предполагал, что увижу её в последний раз. И горько пожалел, о том, что лег в проклятый гроб и увидел все то, что произошло на площади немецкого городка.

Вот она вместе с Гансом садится в автомобиль. Машина выруливает на круговой участок движения, делает неосторожный рывок в соседний переулок и в ту же минуту в них врезается массивный. Врезается на полном ходу так, что обе машины подлетают в воздухе, и алые гвоздики, которые перевозил проклятый грузовик взмывают в небо, подобно залпу салюта. А потом падают — тяжело, размашисто, покрывая тоненькую корочку снега красными пятнами. Страшную сцену я увидел из окна их квартиры на третьем этаже и по началу замер в ужасе, не смог даже произнести звука для того, чтобы обозначить своё потрясение. С открытым ртом беззвучно опадал на подоконник, я плакал, я бил кулаками себя по лицу, потому что последнее, что мне удалось увидеть — мертвого водителя грузовика, который вылетел через лобовое стекло и упал в десятке метров на землю, Ганса, который с окровавленным лицом (и лишь теперь я понял, откуда этот шрам на его подбородке и брови) достает из машины мертвые тела своей жены и ребенка. Как он в агонии прижимает их к своей груди, ещё не до конца понимая — это конец. Всему конец. Елена мертва. Наша Елена была мертва. Звучала очень простая и светлая музыка. Она лилась в такт начинающемуся снегу. Она была громче снега, но тише сердца.

ГЛАВА 8

— После смерти Елены и нашего сына я, наконец-то, добрался до Лиссабона. Уже не было смысла опасаться чего бы то ни было, не было смысла даже в поддельном паспорте…

Ганс рассказывал этот эпизод как что-то давно прожитое и похороненное. Оно и было таковым. Для него. Не для меня. Мне не следовало делать пометок в блокноте. Я был свидетелем этой драмы. На любовь три дня. Чем для меня обернулась эта воображаемая страсть? Прав ли был психоаналитик? Потрясения толи сна толи яви — картинки такие четкие, что я не понимал, где теперь заканчивалась реальность и начиналась фантастика. Слез не было, нет. Не было даже подавленности. На утро я проснулся со зверской головной болью и глубокой тоской, которая с каждым часом лепестками рассыпалась сначала на меланхолию, затем на легкую грусть, а ближе к вечеру на воспоминания, которые, должно быть, подобны ощущениям Ганса теперь.

— Вы, конечно, останетесь на мой юбилей, Макс? — спросил он в конце нашей сегодняшней встречи.

— Господи, я же забыл совсем, какой дурак… Простите, Ганс… я забыл про подарок… я поздравляю Вас!

— Бросьте, в моём возрасте подарки — это пошло.

— Я останусь…

Старик улыбнулся.

— Будет узкий круг моих самых близких… Вы их, впрочем, знаете. Жду вас в девять.

— Я все равно куплю подарок. Мне очень хочется…

— Ну, хорошо, только не опаздывайте…

У меня было четыре часа на то, чтобы выбрать для Ганса нечто-то памятное, но что-то знаковое. Я пока не представлял, что это будет. Ворон сел рядом со мной на скамье в парке у Чистых прудов. По-свойски прошёлся — туда-обратно, клюнул дерево, посмотрел на меня, открыл свой клюв, но не издал ни единого звука…

— Ну, что ж, дружок, пошли…

Я встал, он поднялся на крыло. Зверь дремал во мне. На кладбище мы не бежали — шли. И когда оказались в старом склепе, я привычным жестом отбросил крышку гроба. В нем лежал женский скелет в платье, покусанном тленом. Это была несомненно Елена. Я лишь сейчас заметил, что в противоположном углу склепа стоял маленький гробик, в котором, очевидно, покоились останки их с Гансом сына. Его гроб я тревожить не стал. Ещё несколько минут лишь смотрел на то, что осталось от моей иллюзии. А после осторожно опустил крышку и вышел в закатный город. Так просто, словно, за пачкой сигарет.

От моего потрясения не осталось и следа. Удивлению не было больше места, а вот убежденность, что мне никогда не удастся полюбить — теперь была как никогда сильна.

В книжном на Арбате я долго блуждал между рядами, чтобы подыскать достойный подарок. И в итоге потратил приличную сумму на увесистый двухтомник, который на немецком описывал Германию в годы войны.

— Спасибо, — сказал мне позже Ганс, — но к чему читать вымыслы, коль пережито на собственной шкуре. Спасибо, дружище, — он неуверенно потрепал меня по плечу. В камерном ресторанчике был заказан стол. Ганс пригласил Елену, Вадима и Кирилла. Все… очевидно, так и выглядит круг самых близких для него персон.

Мы поднимали тосты за его здравие. И говорили о пространной ерунде. О новых ролях Елены, о финансировании театров, ни слова о прошлом Ганса. И все же, сидя рядом с ним, в перерыве между тостами я спросил у него тихо, чтобы никто не мог слышать…

— А где похоронены ваша жена и сын?

— Здесь. Сначала там, в Оснобрюке. Позже я эмигрировал в Америку, затем в Россию. Я решил сделать семейный склеп здесь. Перевез останки. В сущности, осталось определиться лишь с квартирой, жить-то мне — два понедельника и скоро, очень скоро я присоединюсь к почтенному семейству.

Он засмеялся и сделал глоток белого вина.

Мы с Еленой пили коктейли, от которых немного кружило. Вадим, напрочь отрицающий алкоголь, пил сначала воду, затем чай.

— И всё-таки, ты ненормальный, — сказал он вдруг. Кому-то со стороны это могло показаться грубостью. Но я постепенно привыкал к такой манере общения человека, который с каждым днём становился все менее уродлив в моих глазах, хоть мы и редко пересекались — это был, кажется, третий или четвертый раз.

— Почему это?

— Ни флага, ни Родины — вот почему.

— Ты имеешь ввиду отношения?

— Их в том числе. Тебе нужна девушка, — бросил Вадим уверенно, глядя в тарелку.

— Нет, не нужна…

— Не заставляй меня думать о тебе плохо.

— Не будь ханжой. Я просто не верю в отношения.

— Пф…, в них не надо верить — просто надо завести девушку и спать с ней — тогда и глупостей в голове будет меньше. Загоны это убирает на раз — поверь мне.

Елена долго и с интересом наблюдала за этой неловкой сценой, наконец, вставила и своё осторожное:

— Вадим, просто не все люди воспринимают этот мир так, как его воспринимаешь ты…

— Я с этим не спорю, но ему нужна девушка. Или парень…, — Вадим издевательски хмыкнул.

— Не обижайся, — тут же шепнула мне Елена…

— Он не сказал ничего обидного, — и хоть я и чувствовал, что меня почти загнали в угол, всё же надеялся на реванш…, — я долго привыкаю к людям. По-твоему, секс — это главное? Вовсе нет. Отношения — всегда риск. Поэтому мне спокойней одному. Дело ни в женщинах или мужчинах — я одинаково привязываюсь и к тем, и к другим, но такое случается крайне редко. И слава Богу…

— Макс влюбляется в людей, — Елена изо всех сил удерживала меня на плаву.

— Поэтому он и ненормальный…, — для Вадима я так и остался непознанной планетой. И он ни за что бы не оказался со мной за одним столом, если бы не жена, с которой мы продолжали общаться вот уже три недели. В основном — это была переписка в социальных сетях и пара снов, в которых мы гуляем по городу. Так, мелочи. Я не доверял ей отчего-то. Мне представлялось, что в ней таится угроза. Уж слишком лукавым и таинственным был её взгляд. Такие женщины уничтожают или смеются над тобой — думал я. Они самодостаточны, своенравны, свободны, расчётливы, и, как мне казалось, совершенно не чувственны. И хоть и было меж нами что-то общее, и даже невероятная способность общения, которая открылась внезапно — я не доверял. Ничему больше не удивлялся, но и не доверял. Переезд в столицу круто изменил мою жизнь. И появление новых людей вызывало, с одной стороны, восторг, дарило отдушину от долгого заточения в чёрной пучине прошлого, с другой — я, по-прежнему, оставался лишь наблюдателем. Мне следовало сделать шаг в этот водоворот ИХ жизни. Но я стоял за пределами круга. Он не принадлежал мне. Во всяком случае, пока. К тому же — хотелось сохранить о себе недурственное впечатление. Пусть странное, но не отталкивающее, как было раньше со всеми прочими, которых я встречал. Я боялся своей странности, боялся тайны, которую хранил, боялся своей головы, в которой поселилось нечто. Зачем кому-то знать об этом. Пусть все останется как есть.

В курилке мы оказались наедине. Было сумрачно и прохладно, когда Елена, кутаясь в мой пиджак, вновь начала вскрывать моё нутро.

— Не стоит бояться людей, зачем ты это делаешь?

— Много чего пережил.

— И все же, подумай, большинство из них не нападают на тебя. Не хотят причинить зла.

— Должно быть, так. Но вот ведь странная штука — заводишь отношения с человеком — не важно — будь то дружба или любовь — а потом — бац! И человек испаряется. А ты остаешься брошенным маленьким ребёнком. И все приходится начинать с начала. Я боюсь человеческой жестокости. Люди неаккуратны.

— Понимаю, о чем ты. Но со временем я научилась одной хитрости… смотри…

В следующий момент Елена распахнула руки будто приглашая к объятию…

— Я делаю вот так — всем людям вокруг, тем самым, как бы говорю — приходите и бейте, если посчитаете нужным. Когда идёшь к людям с открытой душой — проще отражать удары. Ты ничего не боишься, ты ко всему готов. Ты даешь каждому выбор и право оказаться рядом. И принимаешь любой исход.

— Для меня такое чересчур.

— Слишком много мыслей. И самое плохое — ты не позволяешь людям помочь. Твоё поведение — не каждому по зубам. В какой-то момент даже любящие тебя, действительно, решают просто сделать шаг назад, чтобы сохранить себя и оставить тебя в покое. Ты ведь к этому стремишься, а это тяжело наблюдать со стороны. Тем более жить в этом. Это тяжело.

— Вполне понимаю.

— Тогда…? — она с интересом посмотрела на меня.

— Никаких отношений, никогда! — засмеялся я в голос, смущенный её взглядом. Елена иронично улыбнулась, отметив мою неискренность.

Я безапелляционно пропел гимн отрицанию близости, но то, что произошло в зале ресторана спустя всего несколько минут, меня оглушило, взорвало, изменило до неузнаваемости. Всё было по-прежнему. Мы пили вино, играл неспешный David Lanz, кажется, «A Whiter Shade of Pale», и моя последняя фраза:

— Я никогда не полюблю…

А уже в следующую секунду я повернул голову на сидящую рядом со мной Елену. Я, вдруг, заглянул в её глаза и сам испугался того, что увидел на самом дне своего сердца, и вдруг страшно захотел зажмуриться, отвести взгляд, но я не мог. Чувство поразило меня, обращаясь в горячее эмоционального потрясение. Оно рождалось где-то внизу живота, поднимаясь все выше, становясь все глубже. Мы смотрели в глаза друг другу, и звенела тишина — та самая, от которой никак невозможно отделаться. Сколько же всего пережили наши взгляды в этот момент. От легкой улыбки до грусти, а дальше — по ускользающей траектории — волнения, страха — едва уловимого предвестника кошмара, но, в сущности, непонимания. Как же я глуп! Как же мало знаю о себе и совсем не ведаю, что говорю — мелькнуло вдруг в моем сознании. Я резко сбросил взгляд и уставился в свою тарелку. Елена моментально, но очень деликатно попыталась рукой повернуть меня за подбородок…

— Макс… смотри мне в глаза, — шептала она, словно из другой реальности…, — Макс…

Я сделал колоссальное усилие над собой. Теперь её голубой оттенок становился жгуче васильковым, волнительным. Музыка близилась к кульминации…

— Что с тобой? О чем ты думаешь?

Я не знал, что ответить. Меня захватила паника. Следовало выйти из-за стола. Срочно выйти из-за чертового стола… Обронив тарелку на пол, я спешил на свежий воздух. Ведь я не мог ей сказать главного. То, что родилось внутри, испугало меня до чертей, напугало бы и её тоже во сто крат больше… я просто шёл к выходу… я просто не мог ей сказать…

… как сильно мне захотелось вдруг поцеловать её… одну лишь её… единственную на свете… соединившуюся в моей голове с той, что уже случилась со мной, но была вымыслом…

Мне вдруг страшно захотелось поцеловать её настоящую…

С этого дня я не мог больше думать ни о ком другом. Но и развивать в себе внезапную осознанность боялся, не хотел. Надо было бежать, но куда? Всюду я натыкался на её глаза — городские афиши, встречи в доме Ганса, сам Ганс стал для меня олицетворением лишь её. Я чувствовал, что, общаясь с ней, замыкаюсь, падаю на дно отчаяния, причина которого — жестокая несбыточность. После трехнедельных переживаний и эмоциональных всплесков пришло изнурительное чувство усталости от самого себя. Эмоциональный предел. Чувства. Во всем теперь были чувства. Она не свободна — я подозревал, как монументальный аргумент расшатываясь, подобно зубу, вот-вот обратится в прах.

ГЛАВА 9

Было где-то около двух часов ночи. Я спал и сквозь сон услышал позвякивание посуды на собственной кухне. Затем шаги и вдруг мне в нос ударил запах свежесваренного кофе, что было совершенно невозможно, ибо накануне в моей холостяцкой квартире я расправился с остатками растворимого. Сон мой стал распадаться, и я открыл глаза. Во всех комнатах горел свет многочисленных торшеров и бра. Из кухни ко мне выруливал сам Ганс с подносом в руках и дурацким нервным напряжением на лице. Видно было, как он балансирует с двумя чашками и кофейником, боясь упустить из рук только что приготовленный для меня и, очевидно, для себя напиток. Мистика продолжается, — подумал я, теперь мистическим для меня предстал и главный виновник торжества. Я был взволновал, но не удивлен. Череда странных событий вдруг стала частью меня самого. Я лишь ждал, каким образом они будут трансформировать теперь уже мой собственный мир.

— Ганс, стойте на месте, мне нужно точно знать, что это вы…

Старик замер и уставился на меня вопросительно…

— Кто же это может быть ещё?

— Что вы делаете в моей квартире?

— Я не в вашей квартире, — с этими словами он соорудил столик для чаепития и принял свою привычную для рассказов позу.

Я осмотрелся по сторонам ещё раз. Это была моя квартира в районе Останкинского пруда, а значит до центра далековато-то будет. Старик не мог прийти сюда пешком. Машины он не водил, в таком, случае — такси?

— Вы не о том думаете, Макс.

— Откуда вам известно, о чем я думаю?

— Это же очевидно. Но то, что происходит — лишь вариант возможной нормы. Той нормы жизни, которая свойственна лишь вам.

— Ганс, вы редко бываете занудой, сейчас меня это раздражает, что происходит?

— Вы забываетесь… пейте свой кофе…

— Не хочу я вашего кофе, я хочу спать!

— Глупо отправляться в дорогу, не выпив чашку кофе…

Во мне снова родилось отчаянное чувство вины перед стариком. За Елену. Сейчас я был особенно уязвлен, сидя перед ним совершенно без одежды, накрытый тонким одеялом…

— Куда мы пойдем?

Старик молчал…

— Или поедем?

— Я тут подумал, зачем пускаться в долгие россказни, если все можно увидеть своими глазами. Ваша задача лишь не нарушать ничего в моём прошлом. Оно должно остаться неизменным. Просто наблюдать. Ни к чему не прикасаться. Ни с кем не здороваться, и главное… не следует больше менять ход истории. Всё идёт так, как идёт. От вас ничего уже не зависит. И вам не принадлежит… Ну, лишь отчасти.

Я только сейчас заметил, что старик больше не хромал, не выглядел дряхлым, больным, он говорил уверенно, его глаза были ясными. Его седина исчезла. Передо мной был Ганс и не Ганс одновременно. Меня охватил ужас.

— Кто вы такой, Ганс?

Вспыхнуло зарево. Тяжелый удар грома и яркая вспышка молнии. Дождь пошел вдруг большим напором воды с неба. Окна в моей квартире открылись настежь. Штора затрепыхалась осатанело и беспомощно — её отбросило в сторону, и на подоконник сел мой старый приятель…

— А я думал, что мы попрощались с тобой…

— Насыпьте ему зерна, или хлеба, а лучше — дайте мяса… Вороны ведь хищные птицы. Вам прекрасно известно, чего жаждет зверь больше всего.

Я закрыл голову руками. Напряжение росло.

— Ганс, я прошу вас уйти!

— Уйти? Я не могу уйти из вашей головы. Ведь это ваши страхи, ваши болезни, и только вы можете вылечить их. Пейте кофе, но вначале позаботьтесь о птице. Питомцу требуется уход.

— Это не мой питомец, это не питомце вовсе, эта чертова птица с улицы, — я начинал злиться и ненавидеть Ганса.

— Вы глупец! Вы считаете, что можете так запросто приходить к людям, менять их до неузнаваемости, вершить их судьбу! — он говорил громогласно, с вызовом, словно, упрекая меня за что-то.

— Что вы несете?! Я ничего не сделал…

— Так сделаете… обязательно сделаете! Так ли безобидно ваше существование? Подумайте, Макс, подумайте о том, что нельзя просто вторгаться в кого-то бездумно, беспечно — лишь по зову своего звериного естества. Подумайте и о том, чем вы можете пожертвовать, что можете дать тем, к кому приходите в дом.

Он говорил явно не о себе.

— Ганс, замолчите! В чем вы упрекаете меня сейчас? Зачем? Что плохого я вам сделал? Вы наняли меня на работу, вы платите мне деньги, я пишу вашу биографию. Что греховного в том, что происходит?

— Да бог с ней с биографией… и с деньгами — бог бы с ними — вы получите столько, сколько пожелаете. Любую сумму. Прямо из моих рук, — старик смягчился и теперь смотрел на меня с укоризненным сочувствием, — Макс — грех не имеет ничего общего с религиозным символизмом. Обжорство, гордыня, вожделение, прелюбодеяние, — на последнем слове Ганс сделал особенный акцент…, — Ничего общего с религиозной концепцией. Никакой мистики. Макс… Бог (кстати тоже сомнительный персонаж, в том смысле, что все мы воспринимаем его по-разному) просто дает вам выбор — всегда лишь выбор и только выбор, а дальше наблюдает. Он не осуждает и не поощряет вас, а лишь смотрит за тем, как результат вашего выбора преломляется через вашу жизнь. И если всё гладко — значит вы сделали правильный выбор, а если нет — не Бог накажет вас за преступление — вы сами…

— Я не понимаю, о чем вы сейчас говорите, Господи! О каком преступлении речь, — Ганс, конечно, знал о моей тайне, о тайном месте в том вонючем городишке, но он не мог знать, о моем романе с его женой. Был ли это вообще роман? Быть может, моя фантазия, глупый вымысел…, — Ганс не мог знать о том, что творится со мной последнее время, что творится в моей голове.

— Вы сами, ваша нервная система, ваша психика… Тупик. Клетка. Зверь. Метаться по темным лабиринтам собственного мозга — не зная выхода, не помня — где вход, в итоге — уничтожение — собственными руками, потому что в какой-то момент голова перестает быть вашей. Она требует новой и новой жертвы, нового витка иллюзии, зверь требует большего. И когда нет возможности остановиться — вы нажмете на курок.

Гроза усиливалась, мы сидели и пили кофе, я боялся поднять взгляд на старика. Я боялся его проповеди…

— А Бог — он ни за и не против. Он просто смотрит — удастся ли вам выбраться из тупика, в который вы сами себя загнали. Но только помните — чем дальше вы зайдете в преступлении самого себя, тем больше зеркал будет окружать вас, и в них вы — отраженный и распятый — будете метаться, подобно зверю — не находя не только выхода, но и самого себя — всё станет иллюзией. Вы для себя станете разрозненной иллюзией…

Я вдруг успокоился. Успокоился и Ганс.

— А к чему, вы, собственно, все это?

— Единственное проклятие для людей, Макс — их глупость… Нам пора. Каждому событию свой черед. Когда придёт время понять — обязательно вспомните меня и помолитесь о моей душе. А сейчас одевайтесь… Мы поговорим сегодня о ностальгии… Тоска по Родине — это ведь тоже, своего рода тупик, в который каждый человек загоняет себя сам… Внешние обстоятельства лишь отчасти имеют значение. У человека всегда есть выбор.

Я больше не слышал шума дождя и ветра. Лишь слабую музыку, которая возникла лейтмотивом. Наполнила мой дом. Поселилась в моем сердце, подавив упрямое напряжение, заглушив беспокойство на время.

Ганс властно встал с кресла. Моя комната начала поначалу искажаться, затем дребезжать, стекла бойко вылетели из своих рам, невероятной мощности взрыв прогремел, и я успел закрыть своё лицо руками, чтобы обломки и предметы не повредили меня, обожгло чем-то сильно, всё рушилось, подобно извержению в Помпеи, ото всюду падали искры. Я кричал от собственного страха, от дикого желания сказать Гансу правду, покаяться во всем — да хоть бы и ему. Со мной случилась странная и неописуемая истерика. И вдруг всё стихло. Я лежал на полу лицом вниз. И когда медленно поднял голову и осмотрелся по сторонам рядом не было ни Ганса, ни света торшеров и бра, ничего не было. Вверху — черная бездна звездного неба. Звезды становились ближе, они падали на меня — не звезды вовсе, мягкие холодные снежинки — медленные, статные — единственно-прекрасные в этом ночном хаосе. Снег в конце апреля. В комнату падал мягкий белый снег, и вошла девушка. Красивая, бледная, одетая в темно-синее платье в пол. Её шаги медленные. Движения мягкие. Поступь уверенная, строгая. Она осторожно подходит ко мне. Я смотрю на неё остолбенело и не могу сказать ни слова. Губы не подчиняются моей воле. Хрустальная ваза — последнее что падает с полки моего шкафа. Её осколки долетают до меня и больно ранят руку… Я вздрагиваю от резкого и непонятного мне. И вдруг мои зрачки меняют форму и цвет. Загривок щетинится. Я слышу, как Джошуа восстаёт дикой силой рвать на части плоть, мне начинает казаться, как кости внутри меня ломаются и на их месте вырастают металлические шипы. Девушка стоит совсем близко, а из меня вырываются не слова — поначалу чуть слышное рокотание где-то в глотке, затем рык, через мгновение зверь не оставит живого места на этой бледной статуе. Почему она не уходит? Он ведь убьёт её, как убил того недоумка, который лишил меня брата.

— Не бойся меня…, — неожиданно шепчет она…, — Почему ты меня боишься? Разве я нападаю? Разве хочу причинить зло?

Я молчу. Джошуа наблюдает за каждым её движением и скалится белоснежными клыками. Его пасть приоткрыта, он нервно дышит, и капелька слюны падает вниз, на раскаленный пол… а я не чувствую боли.

— Дай мне свою руку…, — и не дожидаясь согласия её рука осторожно касается той, что изувечена осколками вазы, — Бедный…, бедный мой… ты дрожишь… отчего?

Джошуа опускает голову, смотрит исподлобья, начинает зачем-то пятиться назад…. Куда же ты? Сейчас — когда так мне нужен?! Ты тоже боишься? Но зверь никогда ничего не боится… Он лишь подчиняется силе той, кто способен подчинить большую силу.

— Позволь я стану защищать тебя…

И она касается губами раны. И рана исчезает под её холодным дыханием.

— Как тебя зовут? — спрашивает она меня….

— Я есть Воскресение и Жизнь. Кто знал меня при жизни и после смерти воскреснет… Я есть Воскресение и жизнь, Отче… Пройдя дорогой смертной тени, не убоюсь зла, ибо ты со мной…

— Чего бы тебе хотелось больше всего на свете?

Я не вижу смысла отвечать ей, я даже не смотрю ей в глаза…

Она подобна дьяволу. Под чарами её тяжёлых пронзительных глаз таяло время и рушились камни. Она смотрела, не моргая, и я вдруг увидел, как взор заиграл сначала жёлтым, потом изумрудным светом. Он манил, сливаясь в едином порыве с безумной музыкой, которая теперь не просто лилась, она оглушала, звала, лишала рассудка. Это был «Вокализ» — да, точно — Рахманиновский «Вокализ». Подобно тому, как гипнотизирует удав свою обреченную жертву. Подобно тому, как морфий разливается тёплым беспамятством по членам. Музыка кричала партией скрипки. И теперь слышна была только скрипка. Единственная скрипка врезалась в мой разум. Оркестр подхватывал её неторопливое повествование, и тут же смолкал. Во всяком случае, мне так казалось. А незнакомка упрямо и настойчиво смотрела прямо в меня. И не было такой силы, которая бы позволила оторвать взгляда от этих роковых глаз цвета золотистый изумруд.

— Его лицо мне призраком белело…

Бледнее бледности в десятки тысяч раз…

Я уже слышал однажды это стихотворение, но не мог вспомнить — откуда оно во мне.

— Промолвила она — наверное, я дома…

Хотя волна касалась наших тел…

Ты соблазнил меня своим прозрачным взглядом…

Сказав: «Должна ты быть Русалкой,

Наездницей на грозном Нептуне…

Отринь же клетку — ты сказал мне просто…

Оставь её — отныне ни к чему…

Лишь улыбалась я тебе печально…

Убив досаду, страсть родив в тебе…

— Твоё лицо мне призраком белело, — зашептал я заворожённый…

Белее бледности в десятки тысяч раз…

И если музыка была любовным яством,

То смех был Королевой тех утех…

И было нам неважно — спереди иль сзади —

Когда в грязи рождался чистый смех…

Мой рот тогда вдруг сделался картонным,

А в голове метался ураган,

А мы друг в друга быстро погружались,

Как атакует днище океан…, — закончил я…

— Поцелуй меня, — сказала она тихо…

— Нет, — резко поднявшись на ноги, я направился к выходу из своей квартиры, непонятного пространства, в котором теперь было не узнать моей квартиры. Уже у выхода я обернулся — комната была пуста. Незнакомка исчезла. Я толкнул входную дверь и…

ГЛАВА 10

… Ганс шёл уверенно рядом со мной, размахивая руками по широкому тротуару — рядом мелькала Третья Авеню — Манхэтен, район Ист-Сайд Боро, прямо путь до Южного Бронкса. Мы только-только добрались до 24 улицы. Ганс внезапно развернулся ко мне и бросил авторитетно:

— Макс, позволь, я не стану рассказывать тебе, как скопил состояние на фондовой бирже. Просто знай — я в итоге все-все нефтяные акции, которые держал в своих руках на тот момент, пустил с молотка. С вырученной суммой вернулся в Россию.

— Много информации, я устал, Ганс, пожалуйста. Что сейчас было?

— А что было? Дружок! Мы с тобой в Нью-Йорке — примерно пятьдесят шестой год. Я ведь рассказывал уже, как учился финансам? После смерти Елены я эмигрировал в Америку. Холодный город. Мне казалось, что военная родина манит обратно, лишь впоследствии я понял — Германия никогда не была моей Родиной. Моей Родиной была Россия — если хочешь — это генетическое чутье. Притормози-ка…

Мы остановились, и старик указал мне на двух людей на противоположной стороне оживленной улицы…

— Видишь этих двоих? Один из них — Джон Кьюсак… Другой…

— Это же вы?!

— Да, это я… Только напоминаю, юноша, не следует ничего менять в прошлом, мы просто наблюдаем со стороны…

— Как скажете…, — у меня разболелась голова, и я плелся за стариком, ожидая, что будет дальше…

Парочка прошла вдоль двадцать четвертой улицы и мы пересекли эстакаду, направились вслед за ними.

— Вы солидно выглядите, Ганс…

— Обычно. Газета — была мой верный спутник, всегда. Я отслеживал котировки акций.

— Куда вы направляетесь?

— В данный момент мы с моим приятелем идём в посольство. Он отговаривает меня от затеи вернуться в Советский Союз. Считает, что это опасно…

— Это было опасно?

— А вы как думаете? Сталин умер в 1953-ем… До того момента мне светил ГУЛАГ — это как минимум.

— Но сейчас, вы сказали, 56-ой…

— Я был крупным в Америке финансистом. А Джон — правительственным чиновником — секретарем по внешнеэкономическим связям, служил, кажется, в Госдепартаменте. Как только я сбросил акции и получил крупную сумму, то сразу же оказался под колпаком ЦРУ. Между Россией и Америкой в тот момент шла холодная война — борьба идеологий. Я все понимал… видишь черный Форд…?

— Да…

— Это разведка. Агенты, которые и днём и ночью следовали за нами. Джон Кьюсок давно был под подозрением — оставалось лишь проколоться на какой-нибудь мелочи, и его бы арестовали, обвинив в государственной измене. Дальше трибунал, смертная казнь, бог знает, что ещё… Везло, на самом деле тем, кто обладал, политическим иммунитетом. У Джона такового не было.

— Вы истинный еврей… Втянуть человека в свой замысел, зная, что он пострадает — это же…

— Дело не в еврействе. Джон был моим другом. У него был выбор — он мог отказаться мне помогать и не мог одновременно. Я разбогател раньше, чем он стал правительственным чиновником. Его жена — молоденькая американка родила ему дочь. У малышки была сложная сердечная аномалия. Требовалась дорогостоящая операция. Я помог им. Рожденная и обреченная на гибель выжила, и тогда Джон пообещал мне — однажды, когда мне потребуется помощь — он приложит все усилия для этого. Он считал меня ангелом хранителем своего ребёнка. Мою мать звали Надежда. В честь моей матери он назвал свою дочь.

— Как же все перепутано в вашей биографии. Далекие российские корни, дальше — вы еврей и немец одновременно в военной Европе, бегущий сначала от фашизма, затем от противостояния двух стран-победителей…

— Победителей — да. Но Америка никогда не была освободителем. Это ключевой момент…

В это время парочка вошла в здание. Мы дошли до парадного подъезда посольства, и я достал сигарету, чтобы закурить…

— Что происходит внутри?

— Курите… Мы сейчас войдем внутрь, ведите себя предельно беспечно.

Я видел, как молодой Ганс вместе с Джоном сидят и пьют кофе в присутствии третьего лица. Мы присели за соседним столиком. А к противоположной стойке подошли двое в штатском. Они не привлекали к себе внимание, но Ганс сказал, что именно так выглядят агенты внешнеполитической разведки ЦРУ. Он попросил не смотреть в их сторону. Между тем за соседним столиком продолжался диалог. Его сути я не слышал. Ганс пояснил — решался вопрос о нашем отъезде в Советский союз в качестве туристов. Третье лицо — человек, который должен был в короткий срок оформить все документы. За щедрое вознаграждение, конечно…

— К чему такие сложности? Туристические визиты в эпоху Хрущева — были обычным делом. Под надзором разведки, но…

— В том то и дело. Туристом я должен был только въехать в Советский союз, и сразу же смешаться с толпой… получить в очередной раз фальшивый паспорт и новую судьбу. Этот человек — замыкающий в Америке. Там — в стране Советов — был точно такой же человек, готовый завершить операцию по моему переезду.

— Так просто?

— Так просто кажется. Что, по-вашему, холодная война?

— Вы шутите?

— Я поясню лишь один аспект. Когда рухнул Советский Союз, американцы стали куда более агрессивнее. Ведь больше не было сдерживающего фактора. Я имею ввиду внешнюю политику. Теперь от их имени страны союзники НАТО безнаказанно бомбили Ливию, Югославию. Вы знаете, о том, что в конце пятидесятых в Сирии был переворот, организованный подпольными методами.

— Вы хотите сказать, что США в открытую готовило террористов для смены режима?

— Ранее, в Иране уже вместе с британскими спецслужбами был свергнут избранный премьер-министр Мосаддык. Сегодня американцам сам бог велел использовать весь арсенал политических, экономических, военных методов против иранского руководства. И, кстати, не стоит сбрасывать со счетов экономический фактор. Я называю это экономическим терроризмом. США, ввергая в кредитные истории такие страны, как Иран, Ирак, Сирия — дальше просто начинает держать их под колпаком. Вуаля…

Ганс сделал глоток своего черного кофе…

— И, кстати, Латинская и Центральная Америка — да будет вам известно — государства этого региона США уже два века считает своими задворками. Года не было, чтобы эта территория не становилась оперативной картой открытых и секретных американских операций. Всего, по приблизительных подсчетам, в годы холодной войны зафиксировано порядка шестидесяти открытых вмешательств США. Они не продвигали демократию. Они всеми силами стремились её уничтожить.

— Зачем вы мне рассказываете про это?

— Вы либо глупец либо…

— Ганс, я просто не понимаю…

— Значит, глупец…

— Я рассказываю вам историю своей жизни. О том, как стремился найти уголок спокойного существования. Забыть о своей семейной трагедии. Найти новую семью, возможно, родить ребёнка. Я рассказываю вам все это, чтобы вы понимали — Америка не оказалась тем раем на земле, куда я так стремился в юности сначала из фашистского плена, затем из Лиссабона. К сожалению, Россия тоже не была сладким местом… В то время, как я стремился в Союз, из Союза стремились в Америку. Миграция через железный занавес. Текучка. Каждый сам для себя искал островок мирного счастья. Кто-то, возможно, находил. Не я.

Старик уставился в окно. А я попытался прогнать хмарь из своей головы. Перемещения во времени, жена, изменяющая Гансу со мной, странная метаморфоза в моей квартире — мне захотелось просто остаться сидеть в этом кресле вечно. Больше никуда не двигаться. Сам Ганс представлялся мне дьяволом во плоти. Чем было все то, что происходило со мной сейчас? Сном? Ведь наяву все вышесказанное — невозможно. Я знал, что поворачиваюсь рассудком. Все менялось в один момент. Настроение, эмоция, образность моего старика. Он был то зловещим Воландом, то целеустремленным американским финансистом, жалевшем вырваться на родину, то дряхлым стариком… А, кстати, где была его родина?

— А где ваша Родина, Ганс?

Он молчал. Долго молчал, прежде чем ответить….

— Я вынужден признать, что у меня нет Родины. Мне больно за это. Вы, кажется, увлечены Ремарком? Помните, целая плеяда образов потерянного поколения. Каждый из них — это, в сущности, я…

— Вы сейчас получите документы от этого человека? — я чуть заметно махнул на соседний столик…

— Если бы… Сразу после этого разговора произойдет то, что смешает напрочь все карты. Смотрите…

Прошло четверть часа, три человека встали из-за стола — один из них направился к лифту, два других — Ганс и Джон — к выходу из посольства. Допив свои напитки, здание покинула и разведка. Следом мы.

В какой-то момент двое в штатском остановили парочку и, предъявив документы, предложили Джону сесть в черный форд.

— Что происходит? — возмущался молодой Ганс?

— Сэр! Не вмешивайтесь. Отправляйтесь домой. Если понадобится, мы с вами свяжемся…

Машина уехала. Молодой Ганс в растерянности провожал взглядом Джона Кьюсака, которого уже никогда не увидит. В руке он сжимал крошечный ключик от ячейки в камере хранения аэропорта. Там, через двое суток, должны находиться его паспорт, виза и все сопроводительные документы.

— Что было дальше? — спросил я.

— А дальше… я размышлял минут десять — уехать из Америки без жены Джона и его ребенка я не мог. Их бы не оставили в покое. Я вернулся в посольство. Нашёл доверенное лицо. Очень быстро и путано объяснил ему, что требуется ещё два паспорта и две визы. Договоренности с Советским Союзом должны быть изменены. Прилетают трое. Как семейная пара с ребенком.

Она возненавидела меня за то, что я лишил её мужа и родины, и однажды сказала, что лучше умереть.

ГЛАВА 11

Карета скорой помощи пыталась прорваться к Проспекту Мира. Я на какое-то мгновение приходил в себя и снова проваливался в беспамятство. Но голоса слышал. Слышал, как водитель надеялся по прямой добраться до Склифа. Меня везут в Склиф. Что произошло? Где Ганс?

— Успокойтесь, вам нельзя, пожалуйста, помолчите, — врач неотложки повернула вентиль на капельнице — боль в затылке моментально отступила… Я слышал, как мы свернули в Банный переулок, затем на Большую Переяславскую. Москва привычно стояла. Стояли и мы, правда, не долго. Вырвавшись, наконец, Грохольский, мы выруливали на территорию НИИ Склифосовского…

— Ещё пострадавший от взрыва…, — услышал я голос медика. Меня перебросили на каталки. Замелькали белые огни. Закружили люди вокруг. Молоденький врач опускал и поднимал моё веко — проверяя рефлекс зрачка ярким фонариком…

— Мне нужен срочно нейрохирург, возможна субдуральная гематома. И сосудистого пригласите — здесь рваные раны бедра, большая кровопотеря. В третью травму его — КТ-головного мозга — все по ходу…

Что было по ходу я не знаю… Но когда я очнулся, прошло почти трое суток.

Я жадно втягивал носом больничный запах. Это была не реанимационная, простая палата, где я среди прочих пострадавших… от чего? Я не понимал… и, постаравшись встать — взвыл от дикой боли, перепугав всех вокруг…

…Уже позже врач мне объяснит — в моем доме случился взрыв бытового газа. Меня доставили сюда в состоянии средней тяжести, что большая удача. 11 человек погибли, в том числе Борис — из соседней квартиры, где, скорее всего и рвануло. Я снова проваливался в свою кошмарную неразбериху.

Вечером, на пороге моей палаты, в сопровождении Вадима, появилась Елена…

— Макс…, — тихо прошептала она… Смотрела так, словно я чудо. С поволокой слез она казалась мне такой беспомощной, ранимой, но вместе с тем… привлекательной… Мне бы хотелось, чтобы она не плакала сейчас. Но она не могла остановиться. Своей жалостью она накрыла меня, как ребенка, я чувствовал её волнение, чувствовал, как бьётся сердце…

Я улыбнулся ей…, что мне оставалось?

Мы разговаривали о моих странных видениях, о том, что предшествовало взрыву, или это случилось уже после взрыва. Елена слушала мой рассказ про Ганса. Теперь детали были далекими.

— Но это ведь было, было со мной? — в отчаянии я посмотрел ей в глаза. Хотел найти хоть малейшее подтверждение, что не схожу с ума, хотел раз и навсегда опровергнуть мистические аллюзию.

— Я не знаю, Макс. Тебя осмотрит психиатр завтра. Я, правда, не знаю. Всё, что ты рассказываешь невероятно, невозможно и скорее всего — просто результат травмы.

— Ты хочешь сказать, что все это мне приснилось?

Елена пожала плечами.

— А когда придет Ганс?

Она посмотрела на Вадима, который все это время сидел рядом, и сразу стало ясно, что помимо взрыва случилось ещё что-то — непредвиденное и страшное.

— Что происходит?

— Макс, два дня назад Ганса поместили в реанимацию… Опухоль головного мозга — ты ведь знаешь о том, что он умирает?

Я кивнул….

— Как же это…?

— Он впал в кому, и врачи дают всего неделю. Размер опухоли велик.

— Но он ведь не успел дорассказать…

Я отвернулся от Елены. Захотелось вдруг остаться совершенно в одиночестве.

— Зато вполне определенно-точно вы не могли гулять с ним по Нью-Йорку, — она положила свою руку мне на живот и улыбнулась самой нежной улыбкой в мире. И, я думаю, что в тот момент мы подумали об одном и том же — об удивительно-открывшейся способности взаимодействия посредством сна, только теперь и Ганс был частью нашей истории, потому как в следующий момент Елена сказала тихо: но даже если это и было правдой — не самый плохой финал жизни, как считаешь?

Я посмотрел на склоненную голову и снова захотел поцеловать её. Внутри родилось что-то горячее, большее, если бы только можно было — я бы обнял эту женщину в этот момент. Какой же близкой она стала мне вот так и вдруг. Я буквально видел, как нити протягиваются меж нами. Но свидание подходило к концу… И лишь в моем сознании наш поцелуй был возможен, наяву же — она даже не догадывалась о моей влюбленности… Мне стало невыносимо жаль… Тоска и жалость наполнили меня…

ГЛАВА 12

Елена спала. Я впервые был в её квартире. Точнее, если верить вектору моего сна — это была её квартира. Лежала на правом боку, положив ладонь под голову. Прядь волос упала ей на лицо — мне не видно было закрытых глаза, но достаточно было ощущать её присутствие рядом. Во сне я был совершенно здоров. У меня не было ссадин, гематом. Я просто был Максом — худощавого телосложения, каждый сантиметр которого сейчас полностью слушался меня. Я сидел перед ней. Прямо на полу, скрестив ноги по-турецки, опершись подбородком на собственные кулаки. Я размышлял — что общего между мной, Еленой и Гансом, коль существует единая возможность перемещаться по снам друг друга. Подобная коммуникация — это какой-то генетический недуг? Быть, может, мне следует бить тревогу, обратиться к специалистам, чтобы началось сначала исследование, затем лечение. Возможно ли, что эта была телепатическая связь или связь родственных душ? Я размышлял, как младенец, как конченый романтик. Сидя перед самой красивой женщиной на планете, наверное, только так и можно размышлять. Интересно, если я сейчас разбужу её, Вадим проснется тоже? Вряд ли… ведь эта тайна лишь наша.

— Елена…

Она открыла глаза, отбросила прядь волос и испуганно посмотрела сначала на меня, затем на мужа…

— Что ты здесь делаешь? Обезумел…?

— Успокойся, всё хорошо. Просто решил к тебе заскочить ненадолго…

Елена снова посмотрела на спящего Вадима и поняла, что к её сновидениям он не имеет никакого отношения. Тогда она осторожно вынырнула из-под одеяла на коврик перед кроватью.

— Как ты себя чувствуешь?

— Намного лучше, нежели, в сущности, покатит…

— Что будем делать?

— Собирайся, я хочу показать тебе мой мир…

Я направился к выходу из квартиры, слыша, как в спину Елена продолжает что-то шептать и звать меня по имени. Мне хотелось поскорее очутиться за пределами жилища Вадима. Ступить на свою территорию.

На улице стояла весна. Совершенная весна — одна из тех весен, которым хочется радоваться, потому что понимаешь — это начало всему!

— Прости, я не стала надевать шпильку…

— Кроссовки — тоже ничего. Ты мне веришь?

— А у меня есть выбор?

И тут я вспомнил слова Ганса — дьявольского Ганса, который рассуждал о человеческом выборе.

— Нет, выбора у тебя нет, — лукаво посмотрел я в этот момент, должно быть. Будь ты проклят, чертов Ганс, со всей своей философией. Я хочу, наконец-то, просто начать нормальную жизнь. Нормальную настолько, насколько это возможно…

… Возможно, впервые, сегодня Елена была для меня самой обычной женщиной. Не экранным образом, не театральной примой, не тем фальш-портретом на многочисленных страницах журналов. И все-таки чувство восторга меня не покидало. Как меня угораздило оказаться с ней рядом? Ведь об этом мечтает — большая часть мужского населения страны, но в её сны прихожу я. Прихожу и краду на всю ночь. И пусть я не могу сказать ей о своих чувствах — главное, что я могу её видеть, быть с ней. Непостижимо!

— Куда мы идём?

— В троллейбусный парк.

— Зачем?

— Я никогда не угонял троллейбусов. А ты? Это занятно, должно быть…

— Ненормальный… Ты даже водить не умеешь, что ты будешь делать с троллейбусом?

— Пока не знаю, дойдем до парка — разберусь…

Елена улыбнулась, и мы побрели по опустевшей Москве.

— То, что мне в действительности захотелось сделать несколько дней назад, тогда, на юбилее Ганса, по правде говоря, меня напрягло…, — внезапно начал я…

— А что ты хотел сделать?

— Я не могу сказать тебе, прости…

— Что-то откровенное? Страшное? Признавайся!

— Тебе это вряд ли понравится…

— Дело ведь не во мне, а в тебе… Ты уходишь от ответа и не первый раз, кстати, Маааакс, смотри мне в глаза! — нараспев и иронично она протянула моё имя и, чуть обогнав, перегородила путь. Мы остановились.

— А когда был первый раз?

— Вот! Этот самый момент! — сокрушенно произнесла Елена, — Так не честно! Ты вешаешь интригу и… и что остается? Терзаться догадками? Не делай так!

Мы двинулись дальше…

— Ну, прости, правда, не могу сказать…

— Ты испугался чего-то?

— Да…, пожалуй… Я многого испугался в ту пятницу. И мне захотелось бежать.

— Я надолго запомню этот твой взгляд тогда, за столом…

— А каким он был? Что ты увидела?

— Мм, сейчас попробую описать… Сначала — вызов, через секунду-две — испуг, затем страдание, просьба… А потом… потом испугалась я… Вдруг испугалась… Ну и ещё, в очередной раз поняла — ты превосходный актер…

— Я не играл с тобой, — из игривого юнца я вдруг превратился в серьёзного и замкнутого парня, который захотел говорить откровенно и по существу. Снова начались эти «темки-копания нутра»… Почему она так любит заниматься со мной этим? — Я редко чего-то боюсь, но в тот момент, мне кажется, что всего мира разом…

— Давай ближе к истине — себя ты испугался…

— А был ли повод?

— Это вопрос к тебе. Я бы тоже хотела знать на него ответ. Смотрел ведь ты на меня…

— Хм… делать-то что теперь?

— С кем? С чем? — засмеялась моя спутница тихо…

— С тобой, — смутился я.

Мы приближались к троллейбусному парку. Массивные ворота были заперты. Замки автоматические, но их без труда можно одолеть. Мне же хотелось авантюры по полной.

— Давай вот здесь перелезем…

— Макс, я старовата для таких подъемов…, — и все-таки она уцепилась за мою руку, чтобы вместе со мной перемахнуть через полутораметровое ограждение. Я спрыгнул первым. Внизу осторожно подхватил её и поставил на землю. Елена развернулась ко мне лицом…, — Макс, для начала надо успокоиться. Не надо ничего особенного — со мной надо разговариваться, желательно при этом быть честным, не предавать и не переступать черту. Правил немного, и они просты.

Следовало двигаться дальше, но мы так и стояли друг напротив друга у забора… Пауза затянулась и для Елены она, похоже, была куда более трудоемкой…

— Список, конечно, можно продолжать, но пока этого достаточно…, — произнесла она, чтобы заполнить пустоту.

— Значит, я все делаю правильно? Я все сделал правильно в тот вечер?

— Ты все делаешь правильно. Считай, что это был первый сеанс по сбрасыванию с себя ненужно мишуры. Ты только не бойся меня… Пожалуйста…

Мы продолжали стоять — близко-близко друг к другу, но это совсем не больно, не волнительно, личное пространство было побеждено, однако ни она, ни я не смущались этого, не испытывали дискомфорта. Только слова почему-то не шли, как назло, в голову.

— Пойдем дальше? — предложила она.

— Пойдем…

— А, скажи, почему ты вздрагиваешь, когда я к тебе прикасаюсь… даже плечом? Я ведь не подразумеваю ничего плохого. Просто хочу зайти на твою территорию, немножко постоять и отойти снова…

— Я раньше никогда не сталкивался с людьми, которые не желал бы мне зла. Поверь, я очень нуждаюсь в прикосновениях. Просто раньше было все по-другому. Это как рефлекс. Я не боюсь тебя, не закрываю пространства. Я учусь верить твоим словам о том, что не все враги, что не следует искать во всём подвох. К этому надо просто прийти.

В первый попавшийся троллейбус мы набросились варварски. Я не знал, в сущности, как управляются с этой штуковиной, просто часто видел со стороны, как водители цепляют токоприемники к проводам. Мгновение — и передняя дверь распахнулась перед нами.

— Готова?

— Ой, я не знаю…, — вдруг стало так волнительно. Мы оба почувствовали детское возбуждение. Совершенно идиотское чувство восторга захлестнуло нас, и мы переглянулись. Пальцами я прошёлся по всем кнопкам разом — машина загудела, а в следующее мгновение дёрнулась с места. Мы заликовали. Как же невероятно просто было нам рядом друг с другом. Нас наполняла невесомая игра трелей разной высоты. Они колокольцами разливались по телу, и когда троллейбус снёс к чертям металлические ворота, мы оба были близки к помешательству. Елена смеялась. Она стояла рядом со мной в кабине и громким смехом наполняла и этот салон, и эту Москву, и, кажется, всю планету. Я действительно не умею водить. За рулем автомобиля не сидел ни разу. Но сейчас мне так легко было управлять этой махиной. Я выжимал педаль до упора, и скорость ползла, опережая градус нашего восторга. А навстречу нам неслись моргающие светофоры и автомобили. По тротуарам очень редко куда-то шли какие-то люди. Это была свобода. Безграничная и чистая, помноженная на миллиард иллюминационных лампочек, которыми увешан мегаполис. Все мелькало, кружилось в карнавальной пляске, словно невидимый оркестр сочинил специально для нас симфонию вселенской радости.

— Тебе не страшно? — перекрикивал я рев мотора.

— Немного, — ответила она, — Осторожней!

Но Москва была пустой. Нам ничего не угрожало. И на поворотах я, конечно, старался сбрасывать скорость, но это были те ещё виражи. В какой-то момент токоприемники сорвало с проводов. Послышался грохот, и яркая вспышка искр озарила все вокруг. Мы замерли в районе Якиманки…

— Уф…, — вздох облегчение и финальная улыбка… Елена была счастлива. Она так и продолжала стоять наполовину в кабине — наполовину на подножке передней двери, а я прислонился лицом к рулю, посмотрел на неё по-мальчишески наивно. Наверное, так это выглядело со стороны…

— В пятницу, на том ужине у Ганса… я хотел поцеловать тебя…

Улыбка на лице Елены стала менее выразительной и все же осталась, она опустила глаза, собралась с мыслями и снова посмотрела на меня…

— Знаю, Макс… Я поняла это. А теперь давай поставим на этом точку, а иначе нам обоим будет неловко…, — как же хрустально-тихо сказала она все это, как осторожно, как деликатно, как ласково, — Мы были немного пьяны — будем винить во всём алкоголь. Вывод — нам нельзя напиваться вместе! — она громко засмеялась и выскочила на свежий воздух, захваченная юным порывом все вокруг приводить в стремление.

Мы бросили дурацкий троллейбус прямо посреди улицы. Очень хотелось есть и пить. И ввалившись в круглосуточный супермаркет, я решил — пусть этой ночью будут нарушены все правила мира. Две пачки печенья, два йогурта, коробка рафаэллы. Оплатить я решил лишь её. Таким образом стоимость счастья равнялась двумстам двадцати рублям. Украденное из торговой точки мы жадно глотали на скамейке в сквере.

— Я завидую нам с тобой, Макс.

— Умереть на пике счастья — вот это было бы дело…

— Сколько тебе?

— 27…

— Господи, юнец!

— На себя посмотри…

Мы говорили и говорили, и темам не было конца. Конец был у ночи. Следовало пробуждаться… часы отсчитали без семи минут шесть… очень скоро Елену разбудит будильник и начнется обычный рабочий день, в котором сначала провожаешь сына в школу, затем мужа на работу, затем отправляешься репетировать очередную пьесу в театр…

— Я выспалась сегодня… Благодаря тебе… Спасибо, Макс…

Конец ознакомительного фрагмента.