Любовный роман. История Тани и Жени

Максим Марков, 2022

Таня полюбила Женю с первой их встречи: в детском саду он взял её за руку и повёл за собою – и всё, на всю жизнь он теперь в её сердце. А как в школу идти – уже она его узнала, и за руку взяла, и рядом с собою за парту усадила. Судьба вышла и в университете одном им учиться – снова встретились. И снова разлучились, и снова сошлись… Вся жизнь их – череда встреч и расставаний, но Таня, Татьяна, Татьяна Павловна никогда не сомневалась: быть им вместе. Не суть важно, с кем и как он, когда нет её рядом, но настанет час – и он вернётся, придёт к ней, и будут они счастливы! А если снова уйдёт-пропадёт – так, стало быть, не тот ещё час, подождать надо до следующего… Много всего было, но всё-таки она победила – и теперь он её навсегда, окончательно! Долго пришлось ждать, но дождалась, не сломалась. Главное тут – верить, и она верила: Он – будет – Её! Будет, будет! Только её и ничей больше!.. Ну и она – ему навеки отдана!.. Как бы он ни сопротивлялся.

Глава 1

В это невозможно было поверить, это невозможно было постичь, но вот — свершилось! наконец!! вот оно!!! Он — мой! Мой! И ничей более. Мой, мой, только мой.

Разбитый. Сломанный. Сокрушённый. Но мой.

Она стояла над ним, распластанным, и в голове было одно только это — ликование. После стольких лет, после всего!..

Конец игры, он наконец-то сдался.

***

Таня прекрасно помнила тот момент, когда впервые увидела Женю. Ей было три, папа с мамой привели её в детский сад; она, разумеется, плакала и никак не хотела идти; но, пока её раздевали и переобували, появился светловолосый мальчик, сел рядом, дожидаясь её готовности, после чего взял её за руку и повёл за собой. Вот так просто. Она только и успела оглянуться и увидеть рассмеявшихся родителей — и всё, пропала. На ней был розовый сарафанчик с котиком, на нём — зелёные шортики с белой футболкой, её сандалики были жёлтыми, его ботиночки синими — а вот что там было ещё, этого она уже не помнила. В памяти остался только этот образ: они уходят, родители смеются, улыбается и он, этот Мальчик — ну а дальше начинается совсем новая жизнь, которой не было прежде.

Конечно, они начали дружить, и играли вместе, и держались за ручки — всё это наверняка было, но сейчас оставалось уже как бы в тумане. Не было даже точного воспоминания, как долго продолжалось то счастье — месяц? несколько дней? полгода?.. Следующей бьющей током картинкой всегда оказывалось другое утро, похожее на первое, — когда он, точно такой же, входит в большой зал уже с другой девочкой… которая тоже только что плакала, но мигом перестала, едва случилось с ней ЭТО…

Так Таня узнала, что мужчины непостоянны. И именно в тот момент к ней и пришла эта мысль: Он должен быть только её! Не раньше, нет — потому что раньше и не было ничего иного, он и был её, и это было нечто само собой разумеющееся. Именно внезапное осознание того, что всё может быть и иначе, сделало Таню той, кем она стала: обречённой однолюбкой, пытающейся во что бы то ни стало удержать при себе кобеля. И пусть жизнь всё время ставила ей палки в колёса, она и не думала сдаваться. Не сейчас, так потом, рано или поздно, но Он будет с ней. Она этого дождётся. Нет, не так: она этого добьётся.

Потому что она первая его заслужила.

***

По счастью, та девочка вскоре умерла. От неё ничего не осталось, кроме фотографии на шкафчике. Когда все отвлекались на другие дела и в раздевалке никого не было, Таня проникала туда и стояла заворожённо возле этого шкафчика, стояла и смотрела на эту фотографию этой ненавистной девочки; и хотя она не понимала ещё в полной мере, что это такое — «умерла», но главное ощущение было вполне отчётливое: та девочка больше не придёт, Женя снова свободен. Быть может, это не было тогда сформулировано столь прямо, в три года понятие «свободы» весьма относительно, но суть, как потом неоднократно вспоминала Таня, была ровно в этом. С Женей можно было снова дружить.

А если придёт ещё одна девочка, которую он захочет утешить, она тоже умрёт.

Эта мысль была для Тани совершенно очевидна.

Как и для других, вероятно, потому что совсем скоро она почему-то оказалась совсем в другом садике. Без предупреждения и без каких-либо разъяснений однажды утром её привели совсем в другой дом совсем на другой улице — и Женя остался где-то далеко, за пределами досягаемости.

Но не исчез, конечно, из её памяти. Оставшись там — ни на секунду не сомневалась маленькая Таня — навечно.

Вот что такое «вечность» — она уже понимала очень отчётливо. Это значило «всегда».

***

За прошедшие после этого несколько лет родители позабыли о Таниной одержимости и, не досмотрев, отвели дочь в ту же школу, куда записался и Женя. В тот же класс. Они даже сели за одну парту — и педагог, пребывавшая, естественно, в абсолютном неведении об их общем прошлом, не препятствовала этому, а напротив — закрепила. Всё началось заново — будто не прекращалось.

Хотя Женя Таню не узнал. Оказалось, его мысли не столь усидчивы на месте — и подругу былых лет он не помнил. Или сделал вид, что не вспомнил. Потому как на самом деле сильно любил и просто не мог себе самому в этом признаться. Такой вариант был куда лучше первого — и Таня решила, чем смотреть правде в лицо, придерживаться более удобной для себя версии. И всё его поведение трактовала впоследствии именно так: любит — боится это принять — а потому делает вид, что не замечает.

Как-то раз он даже попросил пересадить его за другую парту — но не из-за Тани же! Просто у другого мальчика были новые вкладыши от жвачки, которые так хотелось втайне от учительницы вместе разглядывать. Простительная для мужчины слабость, к ней не имеющая никакого отношения.

Когда позднее эти вкладыши куда-то пропали, никто и не подумал эти два факта сопоставлять, тем более что Женю от Тани всё равно ведь не пересадили, потому что «незачем, вы тогда совсем распоясаетесь».

***

Она-то узнала его сразу. Не вспомнила, не достала его образ откуда-то из небытия, а увидела и поняла: это он. Он. Снова в её жизни.

Будь она старше, из её уст могло бы вырваться что-нибудь вроде «Я так ждала тебя все эти годы» (да так и будет потом, да не раз), но в семь лет про «эти годы» ещё не думают, времени как такового нет — и для Тани они расстались вчера, вновь увиделись сегодня, а того, что между этим, попросту не было. Вот он — снова рядом.

Не составило никакого труда оказаться на линейке с ним рядом. Встать с ним в пару. Взять, как было приказано, его за руку. Она почувствовала, как он вздрогнул — почему?.. — от её прикосновения, но только сильнее сжала его ладошку. Теперь она вела его — с улицы в класс.

Она не знала, как там всё будет внутри, имела об этом весьма смутное представление, но едва вошла в класс, как инстинктивно принялась оттирать себя с Женей к стене, к крайнему ряду, причём закрепив за ним место сбоку, а для себя возле прохода. Это был мгновенный и вряд ли осознанный расчёт: так ему не на кого было смотреть, кроме как на неё, любой его взгляд — будь то на доску, будь в сторону далёкого окна или камчатки — непременно задевал по касательной и её. Мудрость и хитрость этого решения, в ту секунду принятого влёт, Таня оценила куда позже, тогда же это было естественным движением собственницы, жаждущей спрятать своё, и Женя, растерявшись, не сумел сразу переиграть, а уж «когда все посажены, то посажены» — таково было незыблемое правило их первой классной руководительницы, не приветствовавшей перемены и совершенно уверенной в том, что всё, что случается в её классе, случается исключительно по её воле и никак иначе.

Не Тане же было её разубеждать.

***

В свои сорок с небольшим Татьяна Павловна была одинока не потому, что ей по каким-то причинам «не повезло», а потому, что таков был её жизненный выбор. Только Он — или никто. А он то появлялся в её жизни, то исчезал, и предсказать как эти появления, так и эти пропажи было решительно никак невозможно, тем более и речи не шло о том, чтоб как-то на них повлиять. Татьяна давно уже это поняла, но не сказать, чтоб смирилась. Её успокаивало лишь осознание того несомненного факта, что однажды — однажды! — он Окончательно и Бесповоротно будет её, и пусть этот миг так хотелось, но никак не получалось приблизить, само понимание того, что это будет и будет непременно, давало ей сил каждый раз принять очередную неудачу, когда пойманный было Евгений Петрович вновь срывался с крючка и уплывал в неизвестном направлении. Она даже и не воспринимала такие вот повороты за неудачи, напротив — это были медленные, но уверенные шажки в заданном сызмальства направлении, и каждый из них неуклонно приближал её к цели.

Никогда не удивляло её и то упорство, с которым Судьба то и дело подталкивала их друг к другу, заставляя вновь встретиться и порой снова сойтись то через год, то через два даже после самого решительного, казалось бы, расставания. Это как раз и были свидетельства предначертанности их жизненных линий, принятой Татьяной, но никак не осознаваемой Евгением. Сопротивляясь и отталкивая неизбежное, он лишь себе же хуже делал, лишая себя как минимум того покоя, который давно мог бы обрести, будь он поумнее. Как максимум — речь, понятно, шла о безгранично-безоблачном счастье, которое она намеревалась ему обеспечить, с детства готовя себя к этому и никогда не позволяя себе усомниться в том, что вся эта подготовка полна великого смысла. Если и был в этом мире идеал, он был воплощён именно в ней, и то, что Женя бежал от этого идеала всякий раз, как представлялась такая возможность, говорило только о том, какой он, по сути, до сих пор мальчишка — невесть чего ждущий и непонятно чего жаждущий.

Будучи чуть младше его по календарю, Татьяна Павловна всегда была старше в плане духовного роста, а потому ей хватало ума, как она сама полагала, никогда не терзаться и не страдать из-за его ставших привычкою дерзостей: переживания ведут ведь к морщинам, появления которых она старалась не торопить. Жить надо легко — установила она себе некогда и следовала этому беспрекословно. Ушёл так ушёл — вернётся!

***

Важно было закрепить за собой первый раз и последний; это, по её разумению, были основополагающие моменты их предсказанной свыше связи. Насчёт остального она не была столь трепетна и не считала проявления половой активности на стороне за измены. Его она оправдывала (да не оправдывала даже, а принимала как есть) тем, что молод ещё и не нагулялся, что ж поделать, такова мужская природа, пока стоит — не исправишь. Себя же не винила уже потому, что и не было за нею вины, так как не считать же за таковую банальную физиологию, не поддерживаемую высоким чувством. Любила она — его, а спать могла — с кем угодно.

То есть ждать она его ждала, но это не было ожиданием, преисполненным самоотречения.

Поэтому когда он был рядом — она была с ним, когда же убегал — освобождалась и она, ощущая это время как переменку между главными событиями и совершенно не тяготясь тем, что эта переменка затягивалась порою сверх меры. Не было никакой меры. Всё шло так, как и должно было идти, чтобы в один прекрасный день замереть в нужной точке.

Сидя сегодня рядом с ним, она преисполнялась светом: это и была её Окончательная Победа.

***

В обход первоклассной стратегии первоклассницы Тани её сосед по парте столь же естественно выработал собственную, которая сводилась к тому, чтобы не замечать её в упор — даже вопреки законам оптики, физики или чего бы там ни было. Он смотрел сквозь неё, не видя, словно б её и не было вовсе. Стекло и то — можно ощутить, почувствовать, на нём могут быть царапины и пятна, выдающие его присутствие. Таня же была для Жени пустотой — протяни он руку в её сторону, та не встретила бы сопротивления и проткнула бы воздух.

При этом — удивительное дело — ничто не мешало ему списывать у соседки, когда того требовали обстоятельства, слышать её произносимые шёпотом подсказки при ответе с места и поглощать подкатывавшиеся к нему с её стороны вкусняшки. Принимая любые дары, он принимал их как подаяние всего мира, а не кого-то конкретного. У этих даров не было Таниного лица — и он, наверное, не смог бы объяснить почему.

Это не было железобетонным правилом, что позволяло учителям не замечать очевидных вроде бы странностей. Когда на физкультуре их ставили в пару и они должны были бросать друг другу мяч — они и бросали его, и ловили; Таня — с неизменной улыбкой, Женя — бесстрастно. Когда на каком-либо уроке их объединяли для выполнения общего задания — они его выполняли; Тане это было радостно, Жене — безразлично. Когда в ходе уборки дворовой территории им доставались носилки — они их послушно несли; но стоило им выполнить дело, свалив осенние листья в кучу или собранный мусор в мусорный бак, как он тут же разрывал вынужденную сцепку, то отходя в сторону, то убегая вперёд.

Таню никогда это не задевало и не беспокоило. Она-то знала, что он её видит.

Не понимая тогда ничего ещё про любовь и не умея объяснить это чувство словами, она более чем отчётливо ощущала его и без формулировок. И не нуждалась в ответе, на природном своём уровне осознавая, что её внутреннего огня достаточно и так, хватит с лихвой на обоих.

***

— Вы знаете этого человека?

К ней кто-то подошёл, только ей было сейчас не до этого. Ликованию её не было предела, а потому появление вокруг новых людей, какой-то даже толпы, не смущало её, не задевало, не касалось. Быть может, они все пришли разделить с нею радость победы, пусть так, не запрещать же. Раз не мешают — то как она может быть против?

Вопрос прозвучал снова.

— Вы кто? Вы знаете этого человека? Вы меня слышите?.. Как вас зовут?

Татьяну легонько взяли под руки и аккуратненько принялись поднимать. Кто-то протянул ей пластиковый стаканчик.

— Глотните воды. Вы можете идти?

— Женя, — запоздало протянула она, но его уже не было видно. Её куда-то повели, на что-то посадили. Пытались заговорить с нею, но она только повторяла его имя, всякий раз меняя интонацию, то словно бы задавая вопрос («Где же ты?»), то призывая («Да где же ты!»), то в бессилье ослабевая («Где ж ты..»). Крутилось в голове только это: «Женя? Женя! Женя…» — и стоявшие рядом в какой-то момент сдались, перестали спрашивать, закрыли дверь, и она куда-то поехала, не отдавая, вероятно, себе в том отчёта.

Но несмотря на свой плачевный вроде бы вид (про плачевный вид сказал бы любой, кто её сейчас видел), Татьяна Павловна не искала утешения и не нуждалась в нём. Она знала, что кончилось всё хорошо, что Он теперь точно её, а всё остальное не имело уже никакого значения.