побудьте понятым

Максим Мартынов

Детективное трагикодрамеди «побудьте понятым» – правдивая история провинциального следователя.Судебная система глазами маленького человека.Дежавю в деталях. Книга содержит нецензурную брань.

© Максим Мартынов, 2022

ISBN 978-5-0056-4615-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

побудьте понятым

«Это правдивая история…»

«Все имена вымышлены,

совпадения случайны»

«Правды нет — есть точка зрения»

«Правда есть, если все точки

равносильно существуют»

Безынициативность

Понятой — не заинтересованное в исходе уголовного дела лицо, привлекаемое следователем для удостоверения факта производства следственного действия, а также содержания, хода и результатов следственного действия (ст. 60 УПК РФ).

«И увольняю я вас, Алексей Васильевич, не за какие-то „оригинальные“, а местами и вообще опасные взгляды, а за вашу абсолютную безынициативность», — подытоживает директор, и Лёха идёт за хлебом. В любой непонятной ситуации Лёха идёт за хлебом. Или на что денег хватит. Главное тут — пойти, а не остаться в унынии. Увольнение — самая подходящая ситуация, чтобы пойти за хлебом.

Дети не понимают, почему он уходит, причём прямо во время занятий (директор не вытерпел, вызвал в самый разгар). Лёха не может объяснить, это и до него самого долго доходило, и до них дойдёт лет через десять-двадцать, но уже в других обстоятельствах, а может, и не дойдёт. Он раздаёт им все настольные игры, которые куплены на собственные деньги. Забирает фотоаппарат для создания мультиков и коробку шахмат. Винтовку для спортивной стрельбы оставляет — она единственная казённая — куплена в самом начале, когда и проблески инициативы имелись, и премии давались совсем за другие достижения. Забирает свои вещи, благо немного их, складывает в рюкзак, берёт со стола трудовую книжку, кладёт её в нагрудный карман клетчатой рубахи. Книжка не хочет влезать — один уголок торчит, может, хочет сказать «ты тут нужен детям, ну что тебе стоит раз в месяц быть «инициативным». Лёха вытаскивает книжку и достаёт из кармана медную пуговицу. С позолотой, и стандартным оттиском чего-то государственного. Ухмыляется: «Нужно ты мне сейчас, преданье старины». Подбрасывает в ладони пуговицу, ищет взглядом мусорку, но передумывает, пуговицу кладёт обратно, следом книжку. И уходит, сказав только доброй вахтёрше «Вот и всё, до свидания!». Остальные коллеги его не очень-то и любят. «Странный он какой-то не такой, — думают, наверно, за глаза: — И ещё предатель».

Лёха заходит в супермаркет, в котором бывает день через день. Рядом с его домом в ста шагах есть магазины, но там дорого. Супермаркет в трёх километрах, но если идти пешком, выходит и дешевле, и здоровее. Да и мало кто ходит пешком по деревне, все на машинах или толкутся в автобусах, пустынные улицы Лёхе ближе, лишь бы шумные цыгане не попались. В супермаркете распродажа. Супермаркет через неделю закроется — уже пару лет этот холдинг банкрот, банки выбивают из него кредиты. Каждый год продуктовые сети разоряются, их перекупают более крупные, затем в кредитах рушатся и они. Не первая созданная в России пирамида, но и не последняя. Лёха боится того дня, когда загнётся последняя федеральная сеть — в стране начнётся хаос. С другой стороны, частные лавки обретут вторую жизнь, но цены в этот момент станут наверняка другими. В супермаркете распродажа. Лёха берёт любимый лаваш по 40 рублей (неделю назад он стоил 35). Несмотря на распродажу, все продукты подорожали. Вкуснейший имбирный лимонад числится по скидке, но тоже дороже, чем вчера. Денег нет, последние полгода зарплата из-за «безынициативности» и растущего доллара стремится вниз. Но сегодня особый день, можно отметить, а дальше…

Лёха берёт дешёвую сметану, пачку риса, соевый соус, на курицу уже не хватает, но дети её и так не едят. Голода не вкусили ещё. А Лёха с Кирой переждут лучших времён (надо срочно вставать на биржу труда). Напоследок две банки детской пюрешки и шоколадку с воздушным рисом на кассе.

По дороге домой Лёха в сотый раз повторяет стишок, сочинённый пару недель назад, чередуя четверостишия с литературным анализом и с «Господи, помилуй!». С молитвой мимо цыган и пьяных буйных идётся спокойнее. С молитвой вообще живётся спокойнее.

Среди нехоженых дорог одна — моя.

Затейливой петлёй по ней кружу,

Как белой осенью туманность ноября.

Её узорами я очень дорожу.

«Туманность ноября» — ужасно масляная строчка. Хотя если «ноября» — это деепричастие, то вполне загадочно. «Ноябрю, ноябришь, ноябрят, ноябрил…» А может, «по белой осени туманность серебря»? Не так чтобы, но динамика кружев соблюдена. Ой всё. Пусть будет «ноября», чтобы никто не догадался, уж больно хорошее «ноября».

Мимо проезжает полицейский бобик. За ней Хонда со знакомыми номерами — совсем как у Любомирской, думает Лёха. Но вряд ли — столько лет прошло — да и она наверняка не одну машину уже сменила. Та ещё автоманка.

Не дорожить бы надо — резать, рвать!

Идти вперёд сквозь серый бурелом.

Но соль узоров мне вкусней, видать.

И умным выгоднее слыть бревном.

Серый бурелом отдаёт шовинизмом. Сам-то ты не серый? Или если осознаёшь серость, то серостью уже не являешься? Спорно и опять шовинизм. А вот к бревну, вопросов нет, бревно — оно и в Африке бревно, только там быть бревном теплее. К «видать» вопросы есть, но другая рифма не пришла.

Среди нехоженых дорог одна — моя.

Я знак поставлю перед ней — тупик.

Чтоб кто-то младше и сильней меня

Дерзнул, прорвался и всего достиг.

Вот уж действительно, и четверостишие самое удачное, и сегодня самый подходящий тупик. «Ну, за тех, кто младше и сильней!» — не выдерживает Лёха и отпивает по дороге имбирного лимонада из бутылки.

До Киры с детьми ещё километр. Уже пройдены все три цыганских притона — хозяева и жильцы там постоянно меняются, но притоны не пустеют уже пару десятков лет. Недалеко от бывшего хлебного магазина, заколоченного досками, стоит бобик и та самая Хонда, рядом с бобиком курит лейтенант. Впереди Лёхи идут две бабушки, в платках, пышных юбках до пола и резиновых сапогах. Как и положено в деревне. Лейтенант обращается к ним, быстро что-то просит, но они так же быстро отмахиваются. И он оборачивается в Лёхину сторону. Остаётся шагов десять до неминуемого разговора. А мог бы сейчас в тепле держаться за рабочее место. Восемь. Подумаешь, вся страна заткнула совесть, а ты «сквозь серый бурелом». Шесть. Вот тебе и безынициативность, Алексей Васильевич — самое время проявлять. Четыре. И отмахнуться, как бабушки, не получится. Два.

— Здравствуйте, гражданин, у нас тут следственные действия, побудьте понятым.

— Мне на работу, простите, — Лёха только в момент ответа понимает, что соврал.

— Ничего страшного, это не займёт много. Можете даже просто расписаться и пойти.

— Просто расписаться я не могу, но и времени у меня нет, — конечно, есть, думает Лёха, но не на понятого. Ох, надо было включить дурака и молча пройти.

— Хотел бы напомнить, что участие в качестве понятого — ваш гражданский долг, от которого вы не имеете права отказаться. А сопротивление сотруднику полиции… не поощряется.

— Вот я сейчас потеряю с вами. И кто оплатит? Государство оплачивает понятых? — началось, думает Лёха — голова волнуется, речь бессвязуется.

Лейтенант посмурнел, губами матюгнулся, потом понизил голос.

— Скажи спасибо, что потеряешь час, а не сутки. И государство тебе дало возможность спокойно гулять здесь среди цыган. А ты ему спасибо давно говорил?

Лёха молчит пару секунд, глотает комок, и неуверенно говорит:

— Так уж и спокойно?……Раз настаиваете. И позвольте всё же на «вы», не ментом же вы здесь. Рассказывайте.

— Внутри расскажут. Пройдёмте, — и лейтенант шипит ещё что-то под нос.

Они проходят в старенький дом с ветхими, но выкрашенными свежей голубой краской наличниками. Крыша покрыта рубероидом. Чуть покосившийся бревенчатый сруб, с наполовину сгнившим палисадником. Проходят по угольной крошке, смешавшейся со свежевыпавшим снегом. Живёт в этом доме Коля, молодой замкнутый парень с тягой к тяжёлому року.

Лейтенант, кажется, новый участковый, раньше Лёха его не видел. В доме находится следователь — женщина. Она одета в жакет с сиреневой сорочкой и не совсем приличным декольте. Коля сидит на одной из трёх кроватей. Лицо у него знатно помято — губа опухла, под носом сукровица, глаз заплыл синевой. Рядом охранник, скованный с Колей одной цепью. Лёха молча кивает Коле.

— Сообщите, пожалуйста, ваше ФИО, — говорит следователь.

— Здравствуйте, сначала суть, пожалуйста.

— А участковый не объяснил?

— Да объяснил я ему, придуривается он. — врёт лейтенант.

— Ничего не объясняли.

— Послушайте, как вас по имени-отчеству?

— Алексей Васильевич.

— Алексей Васильевич, — продиктовала себе следователь и записала в протокол. Паспорт у вас есть?

Из замызганной синей болоньевой куртки Лёха достаёт паспорт.

— Есть, только зря вы пока записываете. Я пока нет, — «чего „нет“, опять началось, заика», негодует Лёха.

— Послушайте, Алексей Васильевич, — следователь взглянула на фамилию — Понятой. Во как, ну а кому тогда быть понятым, если не вам?

— Не Понятой, а Понятый. Ударение на «О».

— Алексей Васильевич, мы пригласили вас участвовать в данном следственном действии в качестве понятого. Ваша задача — удостоверить это действие и в случае чего подтвердить, что оно было, и что такие-то предметы были изъяты и надлежаще упакованы.

— В случае чего?

— Что?

— Ну в случае чего я должен это подтвердить?

— В случае если вас вызовут на допрос к следователю или в суд.

— Вот именно. А что я им скажу? По какому поводу было это действие, какое преступление и кто совершил, и ради чего вообще этот сыр-бор?

— Статья двести восьмидесятая, часть вторая УК РФ. Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности, совершённые с использованием сети «Интернет». Совершил Ермаков Николай Александрович.

Коля, худой высокий парень, на пару лет младше Лёхи, живёт в этом доме в одиночестве. Лёха с ним почти не общался, но при встрече рад был его видеть. Что-то адекватное всегда выходило из его рта. Обсуждать они могли в основном только местного священника, так как через него и познакомились, и быт в храме. Но это обсуждение ограничивалось парой предложений, в основном критических. То батюшка дом строит за казённый счёт, то «плазму» ему подарили на всю стену, а храм который год стоит без куполов. Слушать эту критику было больновато, так как лучшего батюшки Лёха пока не встречал. Да, храм без куполов, но за десять лет батюшка почти без спонсоров довёл его из руин до «без куполов». Но в чём-то Коля был прав. Ибо «пастырь в первую очередь должен быть при овцах, а не при своей овчарне». Когда Лёха и Коля прощались, он всегда говорил: «Ну, если что, ты знаешь, как меня найти». Лёха, конечно, знал, — Коля почти всегда висел онлайн ВСети. Но Лёха не знал, что за «если что» должно случиться, чтобы начать искать Колю. Даже сейчас Лёха попал к нему случайно.

— Мне на работу надо, — опять врёт Лёха. Господи, тут ещё и экстремизм в Интернете. Не хочу…

— Алексей Васильевич, вы имеете право участвовать в следственном действии, делать заявления и замечания, подлежащие занесению в протокол… — следовательница игнорит, а Лёха её не слушает. Лёха это уже слышал тыщу раз, поэтому на минуту переключился на Хонду. Машина точно была Любомирской, а теперь наверняка этой тётки… ну как тётки, девчонки, — …не вправе разглашать данные предварительного расследования, если вы были заранее об этом предупреждены.

— А я предупреждён?

— Предупреждены.

— Под роспись?

— Нет.

— Значит могу разглашать?

— Не юродствуйте. Далее ознакомьтесь с изъятыми у подозреваемого Ермакова предметами — жёсткий диск компьютера, смартфон и три флэш-носителя, а также карта памяти. Ознакомились?

Лёха бегло смотрит на вещи и кивает.

— Теперь просьба расписаться на этикетках, которые будут наклеены на упаковку.

— Пожалуйста, — Лёха расписывается на всех. А рука уже трясётся от осознания предстоящего. Кажется, вот она, пошла инициативность.

— А теперь в протоколе, пожалуйста.

Лёха глядит в протокол. Он уже аккуратно заполнен. ФИО Лёхи и ФИО второго понятого на месте. Видимо, он уже расписался и давно ушёл. Как же хочется домой! Кира, дети, игры, диван, кино, спать. Вот чего брыкаться начал? Сейчас бы сразу подписал всё и пошёл в уют. У Коли кстати плохо натоплено. Потому сквозит, даже через чуни. Дома-то у Лёхи наверняка утренний уголь ещё не прогорел. «Как же хочется домой!» — давненько Лёха не вспоминал с такой частотой эту фразу, наверно, с тех самых пор. Трясучка усиливается.

— Распишитесь в конце каждой страницы, — следователь указывает места, — вот здесь, что вы ознакомлены с правами, вот здесь, что замечаний нет, и в конце.

«Эх. Не добраться сегодня домой», — мелькает мысль.

— Угу, — говорит Лёха вслух, следователя не слушает, заполняет пустые поля, подписывает и заодно спрашивает: — А у вас есть чистый листок?

— Зачем? — настораживается следователь.

— Ну просто замечания не влезут в эти две строчки. Я тут написал «замечания на отдельном листе», нужен лист.

— Ну и какие у вас замечания? — мрачнеет следователь.

— Ну так это. Когда вы меня пригласили, следственное действие уже было произведено, — все изъятые вещи в одной куче, откуда мне знать, — вещи ли это подозреваемого, или вы с собой их привезли? Второе. Тут значится ещё понятой — Петров. А я его не видел ни до, ни сейчас. И третье, — Лёха повернулся: — Коля, за что тебя?

— За репост, — тихо усмехается Коля.

— Так и думал, — обращается к следователю, — ну серьёзно — репост ВСети? Дайте угадаю — он там Навального запостил? Или воров и взяточников из Единой России метлой гонял? За простое слово его сажать? За собственное мнение? Это детство мы уже проходили, помните? Дайте лист, — Лёха удивлён, что ни разу не сбился в порыве.

— Тебе нах..й это надо? — спрашивает лейтенант, надвигаясь на Лёху.

— Да сам пока не знаю, — честно отвечает Лёха. — На самом деле, вообще не надо. Мне домой надо.

— Ну и?

— Ну отпустите, и я пойду…

— Эх, Алексей Васильевич, вы сейчас не Ермакова защищаете, вы себе дело шьёте, — следователь встаёт из-за стола, идёт к выходу, оборачивается к лейтенанту:

— Обоих в бобик.

— А что я нарушил-то? — беспомощно спрашивает Лёха.

— Давай уже, — лейтенант выталкивает его из дома, сажает в бобик, следом охранник запихивает Колю.

Уволился, сходил за хлебушком, так и не дошёл до семьи. Лёха понимает — по-другому и не могло кончиться, — но всё же едет в райцентр в нелёгком ах..е. От себя и от той лёгкости, с которой его запихали в бобик. Хотя, как минимум, процессуально он был прав.

Дежавю

— Грешишь, Василич, грешишь! Где так нагрешить успел? Не греши, Василич, — твердил Лёхе капитан полиции Перелезков. Седоволосый, с вкраплениями непонятной, но вроде естественной хны. Прищур хитрый, глаза почти бесцветны, но вроде голубые. Он еле шевелил пьяным языком, а ещё доказывал Лёхе, что немножко экстрасенс и сейчас, коснувшись его грудной клетки, сделает из Лёхи что-то нечто-то, и узнает, видимо, все грехи. В это время где-то вдалеке накатывал лёгкий звон стеклянных колокольчиков. Им подыгрывала флейта или другое нежно-духовое, но Лёха знал только флейту. Перелезков постепенно потускнел, а из сочетания флейты и колокольчиков Лёха вдруг вычленил свою полифоническую мелодию на мобильнике, и резко проснулся.

Тишина. 3.13 на голубом дисплее. Никаких пропущенных звонков. Но через секунду Лёха вздрогнул от колокольчиков в реальности. Абонент Иоитибсин сказал:

— Доброй ночи, Алексей Васильевич, помощник оперативного дежурного Лесниченко беспокоит. У нас труп в Семиболотинске. Ждём вас.

Лёха внутренне радовался, когда звонил Лесниченко. Спокойный, вежливый, даже культурный для своей среды. Но про себя зафиксировал: раз Лесниченко, значит в напарниках у него Перелезков.

— Труп мирный? Следы насилия?

— Не знаю, Василич. В ванной.

— Ну пусть участковый соберёт материал — завтра мне передаст, — Лёха имел полное право не выезжать на труп без явных признаков насильственной смерти.

— А если следы есть? Сто двадцать километров, Василич, две машины в один день шеф туда не даст.

— Ну может, как-нибудь чего-нибудь? — сонно упирался Лёха.

— Василич, не заставляй будить Алекбаева, — знали, на что давить. Алекбаеву ничего не докажешь, тем более в этот час ночи, тем более если это Лёха. Он попытался сопротивляться молчанием, но это не та ситуация — от него ждали ответ.

–…Хорошо, через 10 минут буду, — буркнул и отключился.

«Иоитибсин». Слишком много личного в этом слове. Надо поменять на другое, например, бесстрастное «Дежурка». И мелодию поменять. Уже мерещится где попало, — Лёха уже чистил зубы, глотнул воды из-под крана, следом опрокинул её горсть в лицо, оделся в прокисшую пыльную дневную одежду, и через одиннадцать минут и две тысячи шагов от дома стоял у Ангалымского РОВД. А в РОВД его встречал пьяный Перелезков со словами «Грешишь, Василич, грешишь» и характерными жестами в область грудной клетки.

Перелезков будто чувствовал Лёху. Потому что Лёха за каждое преступление чувствовал личную вину. И какой-нибудь грех, чаще всего любодейского характера, действительно сразу же всплывал в памяти после этих слов. Насколько к этому серьёзно можно относиться, слава главного грешника за Лёхой закрепилась основательно. Как и за оперативным дежурным Перелезковым. На пару они всегда в дежурные недели становились «соучастниками» самых серьёзных преступлений, на уровне посёлка, конечно. И почему-то больше других Лёху подначивал в грехах именно Перелезков.

После очередной немой исповеди Перелезкову Лёха зашёл в кабинет оперов. Остальные члены группы — участковый, опер, водитель — были уже там. Эксперт-криминалист, как обычно, задерживался дольше всех. Потому что пенсия вот-вот, а он на два района — ценный кадр. Эксперта-судмедика отродясь в Ангалымске не было — он приезжал из соседнего города только на вскрытие. Через полчаса подъехал криминалист, и все тронулись на буханке в Семиболотинск.

Дорога туда — сплошные взлёты и падения среди тайги. И гравий. На дальних расстояниях Лёха сразу окунался в дрёму, заодно пролистывая в уме фотографии прошлого.

Фотография первая, на которой Лёха пляшет в День Прокуратуры

— В общем, спасибо огромное, что приняли меня, — держа бокал, подытожил свой немногословный тост Лёха. — Постараюсь не подвести, — при этом смотрел он не на своего начальника Алекбаева, а на заместителя прокурора Шевцову.

— Ещё не приняли — ещё не аттестовали, — съязвил Алекбаев, видимо, поймавший взгляд не в ту сторону.

— Эх, Лёха, тебя тост попросили, а ты развёл тут. Ты же умеешь тостовать, — сказала зампрокурора Шевцова.

— Что на уме, то и на языке — чистосердечно, — Лёха не верил, что умеет тостовать, но заметил, что его часто просят. Может, для тренировки, может, потому, что новые мысли нового человека звучат за столом. Может, как самого трезвого, говорящего тосты исключительно за бокалом минералки. А может, просто на потеху, на «наивного чукотского парня» посмотреть. Но его речь действительно была сейчас не к месту.

Потому что праздновали день Прокуратуры, а не Лёхино назначение. Все вместе — судьи, адвокаты, следователи. Разве только без РОВД — те считались другой кастой, дружившей только между своими.

— Всё хорошо, Лёха, только стержень тебе ещё нужен. И два дела в месяц. И пахать, пахать на аттестацию. И стержень, — сказала Шевцова.

— Ещё не приняли, — повторил невпопад Алекбаев, быстро пьянея и заплетаясь языком за рюмку. Алекбаев работал старшим следователем до Лёхи всего года три. Устроился за счёт папиных связей, сначала попыхтел немного опером под папиным боком, а как появилась возможность, пошёл уже в следователи в соседний Ангалымский район. За счёт папиных связей он и держался на своём месте, а затем на месте руководителя отдела при новообразованном Следственном комитете. По большому счёту, и сам Лёха оказался здесь за счёт небольших, но всё-таки связей.

Дальше началась безумная пляска, какой не было у Лёхи больше никогда. Все смеялись над его движениями, но он любил, когда над ним по-доброму смеются, любил впитывать в себя смех. И сегодня на тридцать шестой день работы он счастливо развевал во все стороны свои конечности. Всё только начиналось. До первого дела, за которое Алекбаев выпьет его кровь, оставалось две недели.

Это был последний совместный день Прокуратуры. Через год Следственный комитет, куда устроился Лёха, и собственно Прокуратура разбежались насовсем, не только организационно, но и «жилищно» — из здания прокуратуры пришлось съехать в арендованное, поскольку «наша квартира нужна нам самим, а у вас теперь свой бюджет, из которого вы нам ничего не плотите». А дальше прокуроры по указанию сверху начали жестить, по поводу и без возвращая уголовные дела, возможно, показывая, кто тут хозяин в доме правосудия. А Комитет начал больно часто обижаться. Судьи и адвокаты оставались в сторонке, они никогда и не были настолько близки и тем, и другим, и между собой, наверно, тоже. Новый год — единственный праздник — по инерции ещё пару лет проводился совместно, но опять же без РОВД. Но даже он подогревал прохладу в отношениях на несколько стопок дольше обычного. И то не во всех.

Фотография вторая, на которой Лёха с умным видом изучает первые материалы

Лёха трепетал от счастья, когда получил первые два материала в собственное производство. Как он их смаковал и дотошно изучал каждый листик — думал, что это материалы века, что вот он сейчас покажет, как надо работать — с ходу сделает идеальное расследование.

Начальство ему твердило — ты теперь самостоятельное процессуальное лицо — действуй-предпринимай. Слышать, что Лёха самостоятельный — приятно. Но предпринимать, как позже выяснилось, он мог что угодно только в рамках письменных указаний шефов — Ирины Викторовны Любомирской — заместителя, и СанСаныча Алекбаева.

Два первых материала. В правом верхнем углу на каждом рапорте подпись шефа — следователю Понятому в рамках ст. ст.143—144 УПК РФ. Первый материал чуть тоньше — по факту незаконного проникновения в жилище. Второй чуть толще — по факту превышения должностных полномочий участковым тогда ещё милиции.

Радость от первых материалов сменилась к обеду озабоченностью ещё тремя новыми. А к вечеру лежали на столе уже десять штук. Приятность от самостоятельности улетучивалась вслед за стройностью мыслей и последовательностью действий, Лёха не знал, за что взяться первым, вызывал невпопад свидетелей, подозреваемых и потерпевших. А ночью его самого вызвали на первый пожар с трупом. Стройность и последовательность в этот же день забылись навсегда.

Фотография третья, на которой Лёха получает первую зарплату

Первую следовательскую зарплату. Большие деньги. За неполный отработанный месяц — 20 тысяч. Лёха сразу с них купил простенький телевизор и поставил его на кухне арендованной квартиры. Кажется, первая крупная покупка. За тыщи три. О нужде в еде можно было забыть. Да в ней и не было каких-то притязаний. Сыр, колбаса, курица, доширак. Но на колбасу и сыр в студенчестве не хватало, а теперь вот можно позволить.

Бухгалтер выдала зарплату со стандартным напоминанием «когда проставляешься?» Лёха положил деньги в левый нагрудный карман рубахи. Купюр десять, наверно, не больше. И сразу ощутил ожог. Очень неприятно зажгло, сердцу стало почти больно. Лёха попытался отрешиться от денег, повторяя, что это ж всего лишь бумажки. Но сердце запомнило. Вот тогда бы понять, что никогда. Нельзя. Работать. За деньги. Лёха вроде бы и не работал за них. За идею. За справедливость. Против преступности. Но в первый же месяц его начали ломать за показатели. И вышло, что через пару месяцев Лёха работал, лишь бы выплатить кредит за однушку. За деньги, получается.

Сердце запомнило. И ещё несколько месяцев напоминало Лёхе своим жжением, каждый раз при получке. Что он предаёт себя. И мечту. Мечту потерянную, забытую за пять лет на юрфаке. Выплывшую наружу и ожившую много позже. Сердце запомнило. Сердце напоминало. Но потом, как и Лёха, привыкло.

***

Ехали в Семиболотинск долго — приехали быстро. Потому что Лёха мог уснуть в любом положении и в любой машине — студенческий опыт катания на электричках и постоянная усталость помогали.

Посёлок состоял из одной большой многоэтажки посреди болот рядом с нефтегазовыми скважинами — для ЖКХ такая композиция выглядела очень удобной. Для социального расслоения не очень. Но здесь быстро нашлось решение, которое естественным, добровольно-принудительным путём реализовывалось — подъезды. Власть имущие справедливо рассудили, что самый козырной подъезд тот, который ближе к райцентру и к выезду. А также он дальше от ветра. Однако крайние квартиры зимой промерзают, поэтому первый подъезд отдали охране нефтегаза. Второй — начальникам — замначальникам и учреждений. Третий — инженерам. И оставшиеся шесть подъездов — рабочим. А десятый — маргиналам — скатившимся, спившимся, или попытавшимся хоть раз добиться справедливости. Казалось бы, здесь же на первом этаже должен был располагаться участковый пункт полиции. Но умы решили, что полиция должна охранять администрацию и храм в первых подъездах. Рядом с маргиналами же находилась школа. Посередине спортзал и больница.

За десятки лет дом начал разрушаться с маргинальной стороны. Подъезды начальств регулярно ремонтировались. А нищие подъезды были властью заброшены, так как у нищих почему-то не хватало денег на ремонт и оплату коммунальных услуг.

Участковый пункт полиции был с камерой на одно место, парой кабинетов и спальней на пять коек для приезжих коллег.

Бобик-буханка остановился у первого подъезда. К десятому пошли пешком. Дороги там не было уже пару лет — смыло дождём. Лёха с группой поднялись на третий этаж.. Однокомнатная квартира. Прокуренная, прогнивший воздух. Никто не встречает, дверь открыта. Лёха знал, что труп лежит в ванной. Но прошёл мимо, привыкая к противному сладкому запаху. В комнате спал сожитель. Стол загажен окурками, пустыми стаканами, бутылками, остатками еды. На кухне тоже грязно. В ванной текла горячая вода, кран был сломан, комната в пару. Женщина лежала в ванной «калачиком», только одна нога куда-то неестественно стремилась. На виске женщины светилась гематома, кровь на ободе ванны. Пробка в ванной вытащена, но участковый сказал, что спустил воду, т.к. тело было под водой. Струя воды била мимо тела, струя горячая, тело лежало уже чуть ли не сутки, от запаха тошнило, хотя реально Лёху ещё ни разу за все трупы не вырвало. Пытались разбудить сожителя — никак. Разбудили, а он даже не в курсе. К концу дня он отошёл, уже находясь в камере. И дал какие-то несвязные дурманные показания. Лёха занёс их в протокол. Описал место, сожителя решили не забирать. Соседи говорили, что никаких ссор и скандалов, особенно драк, слышно не было.

Домой Лёха вернулся к двенадцати ночи и сразу плюхнулся в кровать. Через три часа он опять вздрогнул от флейты с колокольчиками. Абонент Иоитибсин вещал:

— Доброй ночи, Алексей Васильевич, помощник оперативного дежурного Лесниченко беспокоит. У нас труп тут недалеко. Ждём вас.

— Труп мирный? Следы?

— Не знаю, Василич. В ванной.

— В ванной? Опять?

— Опять. Следов нет, но это жена нашего опера Решетникова.

— Ну пусть участковый соберёт материал — завтра мне передаст.

— Участковый — брат Решетникова.

— А я мать Решетникова, вызовите другого, — Лёха спросонья нёс чушь, никакого другого и быть не могло, но мирный труп, тем более тут недалеко. Ну и что, что жена опера.

— Василич, не заставляй будить Алекбаева…

Через одиннадцать минут и две тысячи шагов Лёха стоял в РОВД, где его встречал непросохший Перелезков. Выходные уже дважды не удались. Опять закон парных случаев.

Ничего особенного в доме у Решетникова Лёха не нашёл. Следов борьбы, крови, и так далее. Супруга лежала в ванной калачиком и той же неестественно откинутой ногой. Абсолютно то же действо, только всё чисто и приятно пахло. Лёха составил всё полагающееся. И отбыл в кровать. Оставалось два часа до рабочего понедельника.

***

Утром в понедельник Лёха смотрел на трупы в морге и стеснялся смотреть на гениталии. Не твоё — не разглядывай, как говорится. Морг располагался в зарослях кустарника, среди огородов и одиноких избушек на отшибе Ангалымска, не слишком логично по логистике (далеко от больницы — основного поставщика умерших), но наверняка логично для тех, кто боится жить рядом с покойниками. Ветхое, деревянное одноэтажное здание, сердито побеленное, со старой крышей и почти без окон. С ухабистой подъездной дорогой, на которой закостеневшие страдальцы имели отличную возможность при перевозке получить ещё и посмертные телесные. Когда Лёха подъехал, эксперт Глыба с лаборантом уже успели всех вскрыть. Трупы покойниц лежали на двух анатомических столах, ещё один на кушетке рядом. Эксперт с ходу, почти не поздоровавшись, начал разъяснять Лёхе обстоятельства по каждому трупу.

— Этот труп, — показал он на жену Решетникова, — причина смерти — утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание. Вероятно, упала и ударилась головой о край ванны, видишь над виском кровоподтёк? Затем захлебнулась в воде.

— А у этой? — показал Лёха на Семиболотинскую.

— Причина смерти — утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание. Вероятно, упала и ударилась головой о край ванны, видишь кровоподтёк над виском? Затем захлебнулась в воде.

Лёха смотрел с минуту на Глыбу — он обыденно продолжал заполнять бумаги, затягиваясь в краткие паузы каким-то современным Беломорканалом.

— Вы ничего не перепутали?

— А чего тут путать?

— И? — спросил Лёха.

— И третий — бомж — цирроз печени последней стадии, но это же не твой вроде?.

Лёха попытался было привести довод, но обыденность Глыбы, его авторитет, вперемешку с вонючим Беломорканалом и трупным запахом, виделись аргументом посильнее. Абсолютно непонятным аргументом, с которым и непонятно, как спорить.

— Понятно… А другие побои на лице? — кивнул Лёха на покойницу из Семиболотинска.

— Мало ли у алкоголиков побоев? Они старые и отношения к смерти не имеют. Хочешь — укажем, добавим работы дознавателям.

— Понятно. Как начальство у вас? — сменил тему растерявшийся Лёха. — Оптимизирует?

— Да нах.. их, скоро девчонку должны прислать. Она, конечно забеременеет через год и уйдёт. За бензин не платят, к вам теперь совсем не пускают. Скоро каждый труп будете возить к нам в город.

— Зашибись, конечно, но в целом, как и у нас… — Лёха помолчал: — Выписки о смерти, как обычно, в конце дня?

— Как обычно, в конце дня, — как обычно повторил Глыба, и Лёха, не видя продолжения разговора, поспешил окунуться в другую суету.

РОВД

Лёху закрывают в камеру. Забирают шнурки, ремень, телефон, деньги, документы и рюкзак. Просят расписаться в протоколе задержания. Лёха отказывается — до конца так до конца стоять. Сейчас позовут двух понятых, которые подтвердят законность задержания и необоснованный отказ от подписания. Наверняка как по классике — уборщицу и практиканта. А может, не позовут — завтра с утра придут да распишутся.

В дежурке на проходной знакомые лица — Перелезков и Лесниченко. С кем-кем, а с ними приятно встретиться. Никаких претензий и обид друг к другу. Хотя Перелезков опять за своё «Грешишь, Василич, грешишь» — всё ещё капитан, как и десять лет назад. Потолок для этой должности. А другой ему, наверно, и не нужно. Странной хны уже нет, осталась лишь седина. А Лесниченко такой же мягкий, добрый, толстый и молодой. Идеальный дежурный. Если бы не нынешний повод прибытия, хорошо поговорили бы. Не по душам, конечно, но хорошо.

Лёху отправляют в камеру к Коле.

— Коль, живой? Сильно тебя? — Лёха видел, что до бобика и от него Коля добирался с трудом, не хромал, но шёл еле-еле, чересчур напрягаясь при каждом движении.

–…

— А что за репост-то всё-таки?

— Про Инагента, про кого же ещё.

— О, самый ходовой товарищ теперь. А подписал как? Там же контекст важен, почему ты это сказал, что добавил и к чему призвал?

— Важно не как, а когда. Это ещё несколько лет назад было, когда Навального только посадили. И либералы вышли на митинги. Я репостнул опять же чей-то репост со ссылкой на статью запрещённого теперь сайта. У меня никакой подписи и не было. А у того репоста было написано, как сейчас помню:

«39% относится к протестующим негативно, 37% — безразлично. Итого — 76% — тот самый результат, который сейчас получает власть на всех выборах. 76% — это люди, которым прежде всего нужна стабильность. Большинство из них вполне сыто, имеет квартиру-машину, ипотеку, тёпленькое рабочее местечко, которое содержит государство. Меньшинство из них откровенно голодает, но им нужно, «чтобы Запад, наконец, получил по шапке». Стабильность и борьбу с «загнивающим Западом» нынешняя власть пока даёт в полной мере. Тут ещё как нельзя кстати «Инагент» активизировался.

39% говорит: «Верховный-красавчик — хочу, чтобы он был вечно» или «Если не Верховный, то кто? Никого больше нет». И голосуют за него.

37% говорит: «я за политикой вообще не слежу и на выборы не хожу» или опять же «Если не Верховный, то кто?». И молчаливо отдают свои голоса подтасовщикам ЦИКа.

А настоящей стабильности всегда нужны перемены. Не будет перемен, стабильность скатится в диктатуру со всем вытекающим. Чем больше один человек находится у власти, тем призрачнее эта сытая стабильность. Пока 76% сыто, им кажется, что всё хорошо, тем более по телевизору это подтверждают. Но если власть стремится только к сохранению власти и обогащению, к борьбе с внешними врагами, то «сыто» долго не будет. За счёт коррупции и «борьбы с Западом» казна быстро опустеет, и рано или поздно придётся у тех же 76% отбирать всё больше и больше налогов (пенсионная реформа 2018 — фигня по сравнению с будущими). И тогда наступит предел, после которого эти 76% уже голодных людей сами сметут власть.

Главный смысл, который несут нынешние мирные протесты, — это объяснить власти, что она, мягко говоря, не права. Объяснить, договориться и убедить власть действовать разумно, не воровать, не строить дворцы, не убивать инакомыслящих и вернуть свободу слова. Чтобы продлить как можно дольше стабильность тех же 76% и, как ни странно, защитить от них же власть. Защитить от этого…

— «… от этого бессмысленного и внезапного бунта, который ждёт всех нас где-нибудь в 2036-м. Если не будет перемен, конечно…”, — договорил Лёха.

— Ты тоже это читал?

— Да… где-то попадалось. Может, даже у тебя.

— Ну и вот. Насколько понял, мне за этот репост и шьют.

–…Глубоко копаешь, Коля. И далеко. Но хорошо знаешь что? Что борясь вот с такими репостами, наша власть признаёт в них истину, согласись? На бред сивой кобылы никто и внимания бы не обратил, значит это не бред. А признание вины — уже полдела. Открыто они об этом, конечно не скажут — за формулировки спрячутся. Но твоё дело рано или поздно пополнит копилку доказательств против беспредела. И моё, наверно, тоже…

Экстремизм. Раньше он был другим по содержанию. Что ж изменилось за эти лет десять? Неужели появились какие-то новые особо изощрённые преступники? Или это власть изменила свой взгляд?

Раньше экстремизмом была активная деятельность, направленная на подрыв основ государственного строя, проще говоря, на разделение государства. То есть, например, вышел бы тувинец на улицу и начал кричать: «Москва зажралась, кормится за наш счёт, все налоги забирает, нам отдаёт обратно крохи дотаций, долой Москву, да здравствует Тывинская независимая республика!» — и всё — он становился экстремистом. И никто против ничего бы не сказал, разве что пара других тувинцев согласилась бы, что Москва действительно зажралась, вот только Тыва и без неё, и с ней голодала, потому что местная власть кормит лишь себя. Но это уже другая статья.

А сейчас стало непонятно, почему, например, Инагент и его фонд — экстремисты?

Раньше по этой статье судили только за действие либо за активную подготовку к этому действию. А теперь судят всего лишь за слово против действующей власти. За мирное слово. Нет, действие есть, но какое? Люди выходят на митинги, выражают своё несогласие с выборами, с изменением Конституции, с политикой Верховного. Есть, конечно, отморозки, которым лишь бы кого-то свергнуть, в кого-то чем-то кинуть. Но, во-первых, они не за Инагента, во-вторых, Инагент не за них, — этих правильно садят. Вот недавно посадили девчонку, которая кинула в полицейских коктейль Молотова. Она не попала, коктейль не взорвался, но главное, она применила оружие. И получила два года. И это правильно. Насилие, даже против воров и убийц недопустимо, что говорить о власти. В которой впрочем, тоже воры и убийцы имеются. Но нельзя им уподобляться.

Другое дело, когда ты вышел погулять с плакатом, никого не трогал, объяснял всем интересующимся свои «Верховного в отставку», а тебя забирают в кутузку, потому что митинг не согласован. Или хуже, когда к тебе приходят потом на работу, на учёбу и увольняют или отчисляют. Что это?

А Коля — он ведь всего лишь репостнул запись, которую прочитал всего один человек, и тот прочитал только затем, чтобы донести куда надо.

И что дальше? Дальше будут судить за жесты, за косой взгляд в сторону власти, за невысказанные мысли, в конце концов? Куда катится закон…

С другой стороны. А сам Верховный не экстремист? Когда он пришёл, Конституция выглядела совсем по-другому. Он даже обещал к ней не притрагиваться, так как она священна. А сам подмял её под себя. Не смог отказаться, потому что вокруг созрел культ. Культ — соблазнительная вещь и, выходит, весит больше, чем Конституция. И чем действия Верховного отличаются от насилия? Он же насильно, планомерно и цинично, через телевизор и газету вложил в людей мысль, что Верховный им жизненно нужен. Что Россия без Верховного — уже не Россия. И что до Верховного Россия тоже не была Россией, и после него России не останется. С последним, кажется, придётся согласиться. И кто в этом виноват? Он поставил себя вместо Конституции и любого другого закона. Верховный — настоящий экстремист. Но вот незадача. Говорить это — тоже считается экстремизмом…

Время в камере, в бездействии и в неопределённости течёт одинаково вечно. На диалог с Колей понадобилась пара минут, затем каждый уходит в себя, в своё одинаковое горе. Кира с детьми уже потеряла Лёху, наверняка звонит на работу, а там ей говорят, что он уволен. Ну и что подумает Кира?

Из-за решётки Лёха видит окно дежурки и часть коридора, выкрашенного напополам белой извёсткой и голубой краской. То же сочетание имели стены в доме творчества, где работал Лёха, да ещё Перелезков, мельтешивший в окне, в один момент почти неуловимым движением почудился Лёхе директором. Да ещё Лёха представил, как директор, высказывая за очередную безынициативность, вдруг говорит «Грешишь, Василич, грешишь». Лёха содрогается и уходит всё дальше мыслью в дом творчества.

Безынициативный. Лёхина зарплата педагога делилась на две части. Оклад (минимальный размер оплаты за количество проведённых занятий) и стимулирующую премию, которую можно было заработать за участие в конкурсах, общественных мероприятиях с детьми и тому подобное. Премия складывалась из заработанных за полгода баллов. С этими баллами всегда было паршиво. Копишь их, копишь, зарабатываешь разными конкурсами и соревнованиями, мучаешься, оригинальничаешь, думаешь, чего бы такого-этакого выдумать, чтобы удивить и детей, и конкурсные комиссии. А к концу года директор берёт и меняет правила начисления. И выходит, что ты не в тех конкурсах участвовал и не с теми детьми, а приближённые директора заранее подготовились и в шоколаде. В результате — получил опять голый оклад с копеечными баллами.

Безынициативный. К постоянным изменениям правил добавились обязательные духовно-патриотические мероприятия. Само собой, молодёжь нужно воспитывать, чтобы за границу не уезжала. И всегда воспитывали, стишки-песенки, правильные слова на концертах. Марши на Дни Победы. Иначе вообще зачем государству нужна дорогостоящая система образования? Конечно, в первую очередь для того, чтобы ученик потом любил и служил государству. С давних времён никто в государстве не додумался, что любовь заслуживают, а не покупают. И даже не заслуживают — любовь — вообще дело добровольное. А принудительная любовь другим словом зовётся. Как бы то ни было, любовь к государству законодательно должна была выражаться в культурно-массовых мероприятиях. Поначалу эти мероприятия посвящались обезличенной Родине. Но чем дальше закреплялась власть, тем чаще все стихи и песни звучали в адрес конкретных персон, а именно Единой России и Верховного. На местах же особо идейные представители партии, вроде Лёхиного директора начали считать все стишки и песенки поголовно. Кто из учащихся поёт про Единую Россию — тому двадцать пять баллов. Кто Верховного воспевает, тому пятьдесят. А кто рифму новую к Верховному подобрал, тому все сто.

Лёха один раз попытался в самый голодный месяц проявиться и зарифмовал со своим учеником Верховного с баламутьем. Да повторил в каждом четверостишье. Директор сказал, что не может Верховный стоять рядом с баламутьем. Не царское это. А через неделю Лёха услышал эту рифму и стишок от совсем другого ребёнка на очередном патриотическом концерте. Директор восторгался и хлопал в четыре ладоши. «Мерзко, конечно, но хорошо, что не я», — подумал Лёха.

Безынициативный. Зато директор инициативный. Перед начальством умеет показуху сделать. Грант умеет выиграть и распилить его с умом. Инициативно придумывает себе и своим приближённым липовые ставки, начисляет вполне реальную зарплату на них. Конечно, часть липовой зарплаты директор расходовал на нужды дома творчества, так как снабжение никакое — в то время всё финансирование шло на помощь голодающему и воюющему Донбассу, затем Сирии. Но часть липы наверняка шла в карман директора и приближённых, никто ведь это не контролирует — это же липовая зарплата, а не целевая помощь сверху.

Кира, Лёхина жена, однажды на практике преподала ему важнейший урок о цене слова на всю жизнь. Слово и любой образованный из него аргумент ценны лишь тогда, когда его хотели услышать, услышали, поняли, а главное, приняли. Если одного из элементов не хватает, то ценность слова стремится к нулю. Тем более что в большинстве споров и конфликтов оппоненты даже не хотят слышать. А если ценность слова ничтожна, то в большинстве споров лучше просто промолчать. Лёхино молчание на любую непонятную ему ситуацию выражалось в следующем — встать на сторону человека, сделавшего подлость, понять его верхние и нижние мотивы, при наличии верхних — простить, при отсутствии — пренебречь и простить. Смириться, произнести себе «Бог — судья» и наблюдать или уйти в сторону. Так Лёха старался делать, так сделал и перед уходом из дома творчества. Понял, что несмотря на деградацию в существующей системе, положение у директора безвыходное, — либо быть директором и творить хотя бы минимальное благо на этом месте, либо сделать всего один шаг против начальства и уйти. Лёха так уживаться не смог. Промолчал на все «безвыходные» подлости директора и поблагодарил за предоставленный шанс в воспитании детей. А вообще директор сам всё понимает, он однажды даже попытался как-то нелепо извиниться после самой странной и мелочной пакости, о которой и вспоминать-то стыдно (запретил поздравлять с Днём рождения предыдущего, давно ушедшего директора, с которым Лёха случайным образом был хорошо знаком), но тут же после извинения сделал очередную непроизвольную пакость в рамках «системного подхода».

***

Сколько прошло времени, пара минут или часов, Лёха не знает. Капитан Перелезков выдёргивает его из воспоминаний. Ведёт из камеры в кабинет на втором этаже. На прощание Коля говорит как можно обыденнее, как он умеет: «Если что, ты знаешь, как меня найти». Забавно. Грустно.

На втором этаже провинциального РОВД всегда обитают начальники. Начальники всегда стремятся наверх, но не на чердак, чердак — это уже «крышка» либо «поехавшая крышка». Хотя если вместо чердака пентхаус — начальник с удовольствием его рассмотрит. Повели бы его на первый этаж — дело было бы худо. Хуже только подвал. Подвал в РОВД для задержанного — скорее всего, дикая пытка, или даже приговор. Первый этаж — оперской — тоже очень вероятен рукоприкладством, но таким, после которого и жить можно, и здоровье не теряется.

Лёха знает, что его ведут к непоследнему человеку. Вспоминает, кто им теперь может быть. Раньше в замах был несчастный пьющий начальник полиции общественной безопасности и адекватный, почти всегда идущий навстречу начальник криминальной полиции.

Проходят в кабинет, на двери как раз висит табличка «Первый заместитель — начальник криминальной полиции». Из-за шефского стола поднимается и плывёт навстречу Лёхе не первый зам, а Шевцова Мария Николаевна.

Как же Лёха рад её видеть. Совсем не изменилась. Шевцова для Лёхи — идеальный образ сильной некрасовской женщины. Гармония из полноты, румяности и бледности, русые волосы, заплетённые в длинную косу. Но главное, что привлекало Лёху — уверенный напор Шевцовой, энергичные её движения и неиссякаемого веселья голубые глаза. Шутки-прибаутки, задорный смех и заряжающий оптимизм всегда наготове. Если б не она, Лёха может быть, ушёл в первый же год работы. Один только раз он видел в её глазах чёрное отчаяние.

Тогда у Шевцовой загорелся гараж.. Лёха, ещё студент-практикант, обитал у родного дядьки, дом которого стоял метрах в стах от дома Шевцовой, но не слышал ни звука, ни сирен пожарных машин, ни лая собак, ни прочей суеты. Проснулся утром, а гаража нет, и от машины остался чёрный скелет. Как и от мужа Шевцовой, который бросился тушить и вытаскивать из гаража и машины только ему понятные ценности, да там и сгорел.

Проснувшись, Лёха побежал к Шевцовой. Но к ней не попал. Вокруг сновали пожарные, полицейские, прокурорские и комитетские. Когда все рассосались, он всё же пробрался в дом украдкой. Она сидела одна, глядела в стену и повторяла одно и то же, всхлипывая:

— Мам, привет, ты в гости? А чего не к сестрёнке? У меня бардак. Пожар, мама. И Вася мой сгорел. Я к тебе хочу, мама… Мам, привет, ты в гости?..

Следующую неделю Шевцова не появлялась на работе, хоронила Васю, отходила от горя, а когда появилась, её никто не узнал. Пустой взгляд, немое лицо, односложные ответы на любые вопросы.

Пожарные установили, что очаг находился в баке машины, по факту поджога отказали в возбуждении дела. Случается, сказали. Лишь через полгода Лёха заметил у Шевцовой признаки прежнего веселья и оптимизма.

Лёха очень рад Шевцовой, но и смущён одновременно. С ходу выпаливает:

— Вы простите меня, Мария Николаевна, я, наверно, был тогда не прав.

— Наверно… Да. Ничего, Лёха! Привет, Лёха. Обсудим, Лёха. Всё, что ни делается, к лучшему. Как сам-то?

— Нормально. Трое вот уже детей, работаем. Работали…

— Работали?

— Уволили меня. Верховного мало хвалю.

— И Киру уволили?

— Ну пока нет. Она в декрете ещё. Но муж и жена, как говорится. Она же за мной в ДЮЦ пришла. Директор сразу сказал, пусть ищет работу тоже.

— Мудааак. Ну а что же Верховного не хвалишь?

— Да был у нас уже культ, и не один. Зачем опять? Да и не за что. Хвалить за то, что нужно хвалить, как-то…

— Эх, Лёха, всё такой же наивный. Стержня в тебе нет.

— Мария Николаевна, как же с вами душевно всегда. Вот знаете, каждый декабрь вас вспоминаю, желаю там всего. Писать-звонить боюсь, а так вот заочно всегда охота с вами поговорить, да просто помолчать рядом. Уютная вы, Мария Николаевна. Рад я вас видеть среди этой неадекватности. Как в старые добрые.

— Это хорошо, я тоже рада. Признаться, давно с тобой хотела встретиться, да по душам. После того-самого суда, помнишь? Да не бойся, я ж не обидчивая. Сначала прямо закопать тебя хотелось, теперь отошла уже. Так что. Чаю хочешь?

— Это да, холодно у вас.

— Согреешься. Вась, принеси нам с Лёхой. — сказала Шевцова стоящему рядом сотруднику. — Да не супься. С сахаром. Коньяка может, для согрева? — опять к Лёхе.

— Да я не пью.

— До сих пор? Это молодец. Вот здесь чувствую стержень. Стой на своём. Хотя карьера бы по-другому пошла, застолье многое решает. А к нам-то какими?

— За репост.

— Мм, понятно, наши сумасшедшие и не за такое скоро начнут.

— Да не я. Меня понятым привлекли, а я отказался.

— Отказался? А вот это ирония. Верховного не хвалишь, понятым не хочешь. Почему кстати?

— Так свобода слова же вроде. Зачем за репосты?

— Ох, Лёшка, наивный, — засмеялась Шевцова. — хотя понимаю тебя, я бы тоже не пошла. Теперь бы как-то решить, что делать с тобой.

— Ну отпустить…

— Это понятно, но как? Ты же понимаешь — на любую бумажку должна быть промокашка. А может, подпишешь? Не тебя же судят.

— Не могу, МарьНиколаевна. Это хороший человек, я его знаю, никакой он не экстремист, чтобы судить его.

— Это ты правильно, за своих нужно стоять, правда же? — ухмыльнулась Шевцова.

— МарьНиколаевна…

— Да ладно, ладно. Поняла тебя. Подумаю, пережди ночь здесь.

Лёха напрягся:

— За ночь и сдохнуть можно, вам ли не знать.

— Не боись, не сдохнешь. Инагента вон, тоже боялись, что сдохнет. Ничего, сидит себе уже какой год, чай пьёт. Чай-то тебе так и не принесли. Ух, Вася. Жди, в общем.

Шевцова вышла из кабинета, а Лёха так и не дождался чая. Его отвели обратно в холодную камеру.

Хороший человек, МарьНиколаевна, столько лет прошло, столько выпало на неё, из-за Лёхи в том числе наверняка, а она не меняется. Вот кому памятник. Слова человек. Самый светлый человек в системе. Вот только что она делала в РОВД в кабинете заместителя, и где был сам заместитель?

Меньше задумываться

Лёха смотрел на утопленниц, украдкой сравнивая все предыдущие, которые видел. Глыба ходил вокруг столов и объяснял:

— Этот труп — причина смерти — утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание, упала и ударилась головой о край ванны, затем захлебнулась.

— И? — спросил Лёха.

— Вторая — причина смерти — утопление. Случился сердечный приступ, она потеряла сознание, упала и ударилась головой о край ванны, затем захлебнулась.

— И?

— И пенсионер. От старости.

Лёха ждал от Глыбы продолжения, но тот курил и заполнял бумажки.

— Понятно, — буркнул Лёха.

— Вы бы поменьше задумывались в этом бессмысленном мире… А иначе нервы, несварение, алкоголизм, — вдруг откликнулся Глыба.

Лёха оживился. Наконец-то с ним заговорили не о конкретных причинах-следствиях.

— Ну как же не задумываться? Для чего-то эти парные случаи существуют? Для чего? Вам не охота понять? Они же точь-в-точь повторяются!

— Ну что значит, точь-в-точь? Одна бомж, вторая жена мента, третья из Приторного, четвёртая швея. И это на вашей памяти только четыре. А на моей их сотни. И где одинаковые? Приступ? Так он у всех одинаковый. Падают люди тоже одинаково. В ванной моются одинаково. В чём тут чудеса? Вот ты сегодня ушибёшься и помрёшь с бомжом под одной сосулькой. Какой это закон? Дебилизма закон, потому что под сосулькой ходить нельзя.

— Понятно, Виктор Александрович. Видимо, с возрастом это и ко мне придёт.

— Не придёт, — зачем-то сказал Глыба и добавил, — всё, прекращай.

Меньше задумываться… На работе думать запрещают, только пахать — от забора и до обеда, а затем обратно. Через телевизоры тоже намекают — думать вредно — полезно проглатывать пережёванное. Неужели человек настолько опасен, когда думает? Или бесполезен? А как же тогда к нам пришёл прогресс? Случайно или от мысли? Или думать — это привилегия высших?

Тигры

Лёха возвращался из Семиболотинска. Мимо пробегали Тигры.

— Какая спокойная деревня, ни одного убийства при мне здесь ещё не было, — подумал Лёха и сразу помрачнел, опустил голову и несколько раз шлёпнул себя ладонью по голове. — Ну зачем, зачем! Дыбыл.

Водитель это увидел:

— Что, Василич, головушка? Таблетку или лекарство налить?

— Да не, нормально, — ответил Лёха, про себя добавил: — Готовься просто — вечером в Тигры поедем.

А с другой стороны, если вечером, значит всё случается уже сейчас.

— Слушай, а заедем сейчас туда — набыстро, а? Дело есть на пять минут.

— Домой не хочется, Василич?

— Хочется, но давай просто прокатимся, а?

— Мы ж целый день в дороге, — упирался водитель.

— Я понимаю.

— И бензин на нуле.

— Андреич, не переживай, заправлю, подтолкну, если что.

— Хрен с тобой, недолго только. — Андреич развернулся — куда тебе?

— Да в том и дело, что никуда. Ну то есть хорошо — мне в начало Тигров, но заезжай туда с конца и по всем улочкам, хорошо?

— Лечиться тебе надо, Василич, — Лёха понимал, что выглядит ещё большим дебилом, чем в мыслях, но чего тут сделаешь.

В прошлый раз это случилось в Приторном. Лёха вдруг вспомнил красивую скалу в Приторном и подумал, что давно её не видел. В результате этой же ночью поехал на 111—4, собутыльники затоптали собутыльника ногами. Скала стояла на месте, но только силуэт

А в первый раз это произошло при воспоминании Семиболотинска — случилось изнасилование собутыльницы. Собутыльники — подавляющая часть клиентов Лёхи. Рядом стояли только мужья с жёнами и что-то не поделившие чиновники, но чиновников Лёхе не доверяли — «мал ещё, не дорос до них» — говорили. А когда, наконец, доверили дело, в котором два судебных пристава обвиняли друг друга в служебных подлогах, у Лёхи родился сын, родился с большими проблемами, поэтому он ушёл в отпуск — в общем, не получилось у него с чиновниками. Больше не давали. Хотя изначально Лёху даже принимали в следователи с формулировкой — «хотим вырастить из тебя специалиста по расследованию преступлений коррупционной направленности». Лёха тоже хотел, но слишком рано закис.

Каждый месяц происходило что-нибудь подобное. По Лёхиной логике выходило, что любая позитивная мысль о каком-либо населённом пункте приводила туда преступление. Либо преступление приводило эту позитивную мысль в голову Лёхи. Либо ни то, ни другое. Но Лёха боялся думать хорошо о любом месте, до которого мог доехать по работе.

Тигры — обычная сибирская деревушка, разве только в ней родился известный на весь мир учёный. Родился, почти сразу уехал, но когда получил статус героя Советского Союза, каждый год возвращался на малую Родину, сажал аллею своего имени, открывал улицу своего имени, беседовал с детишками и взрослыми о своём имени. Лёха не завидовал, просто представлял себя на месте героя, и ему становилось неловко за своё имя, что бы геройского он гипотетически ни сделал. Это чистой воды торговля героем, причём не со своей стороны, а со стороны власти всех уровней. Хорошо, если герой просто беседует. А если он ещё и, например, податливый депутат Госдумы и нужные слова скажет в пользу грязного закона, отбирающего последние крохи у населения — вообще замечательно. А если не податливый — то значит молодой — наверняка скоро поддастся. Хотя это не самое страшное. Впрочем, улица имени учёного — это хорошо. Самое страшное, когда каждую деревушку опять начнут называть именем Верховного или другого культа. Если конечно, допустить, что он придёт обратно после Подверховного и такая чехарда будет продолжаться вечно, к тому времени оба станут вождями, да ещё и умрут в один день. Но пока это видится невероятным.

Что ещё знал Лёха о деревне? На холмах, на том берегу речушки Тигринки, вырастала очень крупная сладкая клубника. А по Тигринке до соседнего села грести шесть часов на байдарке. Ну и сегодня здесь должно случиться что-то особо тяжкое. Вот и весь багаж знаний.

Они проезжали уже третью улицу имени учёного. Водитель Андреич тихо матерился. А Лёха высматривал из окна что-нибудь подозрительное. Впереди замаячила энергично шагающая фигура. Через пару секунд стал угадываться сверкающий топор в руках. Лицо человека было злое, запитое.

Конец ознакомительного фрагмента.