Ступает слон

Максим Сонин, 2022

Марусе шестнадцать лет, она живет в Москве и поддерживает радфем. Каникулы она планирует провести в Хельсинки со своей подругой по переписке, но по дороге ей нужно остановиться в Санкт-Петербурге – посмотреть музеи и передать известной французской критикессе стопку книг от тети-редакторки. Всего два дня в городе, а потом Маруся сможет наконец увидеть Мари… Вот только в Питере Марусю ждет нераскрытое убийство, дверь, исписанная граффити, и знакомство, которое может навсегда изменить ее жизнь…

4

Первым делом Лисетская спросила:

— Ты установила приложения?

— Да, — сказала я, протягивая ей телефон. — Я могу объяснить вам, как ими пользоваться. И я вбила туда свой номер.

— Спасибо, не нужно, — сказала Лисетская, убирая телефон. — Идем.

Мы спустились в вестибюль и вышли на улицу.

— Ты хочешь есть? — спросила Лисетская. Я попыталась по ее лицу угадать правильный ответ, но это было совершенно невозможно. Если бы мы не шли, а стояли на месте, я бы решила, что ее парализовало, настолько у нее было каменное лицо. Если это была пластика, то серьезная — будто ее лицо целиком отлили из резины.

— Понятно, — сказала Лисетская. — Идем. Ты хорошо знаешь город?

Я помотала головой.

— Не страшно. — Она взглянула на часы на правой руке. — Легкий ужин тебя устроит? Я хочу сегодня съездить в больницу, а там ограниченные часы посещения.

— Хорошо, — сказала я. Есть мне совершенно не хотелось, потому что организм, кажется, еще не отошел от поезда. Живот вдруг заныл, и я, надеясь, что это не разозлит Лисетскую, достала телефон и открыла Рэдд, чтобы свериться, что мой цикл и вправду сократился — уже второй раз подряд месячные начинались на два-три дня раньше, чем предсказывало приложение.

Лисетская легко коснулась моего плеча, указывая, что мы сворачиваем. Я дернулась, потому что не ожидала прикосновения, и тут впервые лицо критикессы расплылось в улыбке.

— Это кафе тебя устраивает? — спросила она, указывая на ресторанную вывеску на другой стороне улицы. Там было восточным курсивом написано: «Чайхана».

После того как я заказала нам ужин, Лисетская наклонила голову и стала внимательно меня рассматривать. В ресторане было сумрачно, и она выглядела еще моложе — не старше моей тети. Я уже успела сходить в туалет и закинуться двумя таблетками пенталгина и теперь пыталась поудобнее устроиться на удивительно жестких подушках, которыми были устланы скамьи, заменявшие в ресторане стулья.

— Однажды, — начала Лисетская, — когда ты еще не родилась, мы с Роланом и несколькими другими друзьями оказались в очень похожем ресторане в Стамбуле. Там было очень дымно — кальяны, — и Ролан сказал, что восточная обстановка мешает европейцам читать выражения лиц собеседников.

Она больше не улыбалась, и я не могла понять, какой реакции она от меня ожидает. Моего французского хватало для того, чтобы понимать все слова, которые она произносила, но не для того, чтобы чувствовать какие-то языковые нюансы, которых, в ее речи, кажется, было очень много.

— Я приехала в Санкт-Петербург, — сказала Лисетская, — чтобы повидать старого друга. Много лет назад мы некоторое время жили вместе, а потом нас обоих довольно долго допрашивала полиция, и мы рассорились. У него осталось несколько нужных мне вещей — и я надеюсь, что сейчас он их вернет.

Она замолчала, и я спросила:

— Каких вещей?

— Разных. Но в первую очередь мне нужен последний дневник моей подруги Эмилии, — сказала Лисетская. — Ты знаешь про дневники Эмилии?

Я кивнула.

— У моего друга хранится ее последний дневник, и я очень надеюсь его получить, потому что… — Она снова замолчала, но в этот раз по движению ее пальцев я поняла, что ничего говорить не нужно. Лисетская как бы рисовала в воздухе перед собой маленький знак бесконечности. Ее взгляд оставался неподвижным. — Потому что там есть одна страница, на которой наверняка написано имя убийцы Эмилии. К тому же я занимаюсь изданием этих дневников — это дело всей моей жизни, будет обидно оставить его незаконченным.

Мы помолчали.

— Она была убита, ты это знаешь? — спросила Лисетская.

— Нет, — сказала я. — Я этого не знала.

У меня в голове все никак не соединялись фотографии и текст из википедии и эта женщина — она говорила со мной, рассказывала какую-то безумную историю и, кажется, ожидала, что я тоже в ней как-то поучаствую.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спросила я.

— Тебе не интересно? — спросила Лисетская. Она снова улыбнулась, на этот раз подошедшему официанту, который поставил на соседний столик поднос и стал переставлять к нам тарелки с едой.

— Нет, просто… — Я не знала, что ей сказать.

— Скажи что-нибудь о себе, — предложила Лисетская. — Чем ты занимаешься? Что-нибудь пишешь?

Ее лицо не изменилось, и я подумала, что она, наверное, спрашивает об этом всех людей, с которыми общается.

— Я ничего не пишу, — сказала я.

— Совсем? Может, — спросила Лисетская, — блог в Twitter или Facebook?

— Я пишу в инстаграме, — сказала я, — но совсем по чуть-чуть.

— В Instagram пишут тексты? — спросила Лисетская. — Я, к сожалению, не так хорошо владею современными социальными сетями.

— Да, иногда, — ответила я. — Так многие делают.

Лисетская достала телефон и спросила:

— Как найти твой блог?

Она положила телефон на стол рядом с тарелкой с супом, и мне было видно его экран. Фоном у Лисетской стояла фотография неизвестного мне готического собора. Длинный палец критикессы махнул по экрану, ткнул в папку в верхнем правом углу. Я увидела иконки инстаграма, твиттера, линкедин, фейсбука, тиктока и каких-то неизвестных мне приложений. Когда я устанавливала Лисетской телеграм, я удержалась от того, чтобы рыться в ее телефоне, но сейчас сил отвести взгляд у меня не было. У нее стояли почти все возможные социальные сети — я не знала точно, но одна из иконок, кажется, была от китайского WeChat, про который я знала только из одного текстового монолога Мари о китайской пропаганде.

Лисетская зашла в инстаграм, двумя пальцами развернула телефон и подтолкнула его ко мне. Только тут я заметила, что она левша — телефон оказался рядом с моей правой ладонью. Я вбила в строчку поиска свой аккаунт, нажала на возникший кружок и осторожно толкнула телефон обратно. Точно так же, двумя пальцами, Лисетская развернула его к себе, потом подобрала и переложила в правую руку, а левой взяла чайник, который только-только поставил на стол официант. Она налила чай мне, изредка поглядывая на наполняющуюся чашку, потом отставила чайник в сторону.

Я никак не решалась приступить к еде и схватилась за горячую чашку как за спасательный круг. Лицо Лисетской оставалось каменным, но глаза быстро перемещались по фотографиям.

— Я плохо читаю по-русски, — сказала она, опуская телефон на стол. — Ты пишешь о феминизме?

— Д-да, — сказала я. Если бы я знала, что Лисетская читает по-русски, я бы не стала показывать ей свой аккаунт.

— Я плохо читаю и почти не говорю, но немного знаю кириллицу, — успокоила меня Лисетская. — Здесь часто встречается слово «феминизм».

Что я могла на это сказать?

— Приятного аппетита, — сказала Лисетская.

— Спасибо, — ответила я.

Я доела раньше Лисетской, потому что в основном просто пила чай, и вышла в туалет. В телефоне меня ждали сообщения от Мари.

«Ну что, как? — Она писала текстом. — Как там педофилка французская? Срусь с мамой».

Отношения с родителями у Мари были сложные. Она говорила, что это связано с ее плохими оценками, но поскольку я подозревала, что Мари меня на пару лет (как минимум) старше, то причины у ссор должны были быть какие-то другие. Тем не менее я всегда поддерживала Мари в такие моменты, потому что ей, вне зависимости от причин, очевидно было очень тяжело.

«Ты держись, пожалуйста. А Лисетская — вполне милая старушка, — написала я. — Выглядит очень молодо. Она собирается расследовать самоубийство Эмилии E. Q.».

Мари прочитала мое сообщение мгновенно и сразу стала печатать ответ.

Туалет в ресторане был, как я люблю — узкий, с плотными стенами и дверью до пола. Я чувствовала, что нахожусь в бордовом гробу — стены вокруг были покрыты выпуклыми восточными узорами, по которым очень хотелось провести рукой. Ужин с Лисетской меня сильно вымотал, и я ждала ответа Мари, чтобы у меня был повод не выходить из туалета. Пока она писала, я поразглядывала себя в зеркало — и осталась довольна.

«Ты поможешь ей с расследованием?» — написала Мари наконец. У нее было необычное свойство — она часто писала сообщения очень долго, а потом присылала одно-два слова.

«Она не предлагала, — ответила я. — Но, конечно. Если она попросит, я обязательно помогу ей в раскрытии очень важного преступления столетней давности».

«Ты моя Нэнси Дрю:3, написала Мари. — Только обо мне не забывай, хорошо?»

Вместо текста я записала ей короткое видео, в котором высовывала язык и закатывала глаза. Мари очень часто просила меня не забывать ее, и я уже устала ей объяснять, что о ней я думаю постоянно и забыть совершенно точно не смогу. Я оглядела туалет, вздохнула и вернулась в зал.

Тарелки уже унесли, и Лисетская что-то листала в телефоне.

— Ты поможешь мне вернуть дневник моей подруги? — спросила она, когда я опустилась на скамейку.

— Что, простите? — переспросила я. Лисетская придвинулась ближе и положила левую руку на столешницу.

— Я не уверена, что мой друг согласится отдать мне дневник, — сказала она. — Мне нужно, чтобы кто-то нашел его архив и забрал оттуда книгу.

Я не знала, что ей на это ответить. Обижать или расстраивать старушку не хотелось, но и помочь я ей никак не могла.

— Ты, наверное, думаешь, — сказала Лисетская, — что я немощная старуха, медленно сходящая с ума.

Она постучала пальцем по столешнице.

— Мой друг скоро умрет. Может быть, сегодня или завтра. — Лицо Лисетской оставалось каменным. — И тогда его архив разлетится по разным библиотекам или просто сгниет. Мне нужно забрать у него эту книгу.

— Я не… — начала я, но Лисетская снова постучала пальцем по столу.

— Маруся, — сказала она. — Ты живешь в России, ты ничего не знаешь о людях, о которых я говорю. А ведь весь твой феминизм построен на книгах этих людей. Ты знаешь де Бовуар, но вряд ли ты ее читала. И ты, я уверена, не читала никого из тех, кто ее окружал. Соллерс, Якобсон, Васильев, Фуко — что говорят тебе эти имена? Просто фотографии в википедии и строчки в сносках текстов, которые ты читаешь в интернете. А ведь многие из них — твои соотечественники.

Я не знала, как реагировать на происходящее, поэтому просто молча слушала. Меня удивило, что, чуть повысив голос, Лисетская говорила медленнее. Ее французский я понимала легко.

— Я предлагаю тебе войти в историю, — сказала она. — Или, точнее, к ней прикоснуться. Твое имя окажется на одних полях с именем Симоны де Бовуар.

Сначала я удивилась столько раз упомянутой де Бовуар, а потом заметила, что телефон Лисетской снова лежит на столе и открыт на одном из постов в моей инсте — на тексте, в котором я недоумевала по поводу того, что фем. кафе в Питере решили назвать в честь Ив Косовски Седжвик, а не Симоны. Текст под постом был по-французски — Лисетская нажала на кнопку автоматического перевода.

— Я не понимаю, что я могу сделать, — сказала я.

Лисетская перешла в поиск в инстаграме, вбила несколько букв и открыла аккаунт с парой сотен подписчиков. Я не успела прочитать название, потому что телефон был все еще перевернут ко мне вверх ногами. Лисетская быстро прокрутила ленту вниз, открыла фотографию и развернула телефон ко мне.

На фотографии был изображен немолодой мужчина в костюме. Он стоял у школьной доски вместе с несколькими школьницами и школьниками моего возраста. В мужчине я с удивлением узнала Васильева — тут он был гораздо старше своих парижских фотографий и походил на самого обычного школьного учителя. Подпись под фотографией гласила: «Летняя школа. 15.08.2015. Аркадий Васильевич после лекции „Семиотические знаки в языке“».

Лисетская постучала по экрану ногтем — прямо по лицу одного из школьников, стоящих рядом с Васильевым.

— Я бы хотела, чтобы ты встретилась вот с этими ребятами, — сказала она. — Я думаю, что архив хранится у кого-то из них.

Я ничего не спросила, но Лисетская медленно кивнула, будто бы соглашаясь с чем-то:

— Я не уверена, — сказала она. — Но…

Мне было уже очевидно, что ее фраза про то, что она плохо владеет соцсетями, была абсолютным враньем. Лисетская нажала на список лайкнувших фотографию (их было всего человек двадцать), потом на одно из имен в списке. Открылся аккаунт с парой тысяч подписчиц — я сразу почувствовала укол ревности.

Судя по всему, это был аккаунт модной фотографки — на всех фотографиях были изображены разные модели в черной и околочерной одежде. Фонами служили разные довольно странные интерьеры — будто бы кто-то устроил студию в старой советской квартире. Шкафы со стеклянными дверцами, столы с гнутыми ножками, хрустальные люстры.

Лисетская провела пальцем по экрану и нажала на одну из фотографий. Я увидела красивую девушку лет восемнадцати. У нее были длинные светлые волосы и голубые глаза, с которыми приятно сочеталась поясная сумка такого же оттенка. Кроме нее, на девушке была темно-фиолетовая рубашка, рваные джинсы и бордовая жилетка. Набор этот выглядел странно, но еще более странным был фон — огромный двухстворчатый шкаф, заклеенный какими-то бумагами. Поверх бумаг, среди которых были листы рукописного текста и фотографии, тянулись красные и синие нити.

— Это наша фотография, — сказала Лисетская, указывая на один из маленьких квадратиков на дверце шкафа. — И еще вот эта, и вот эта. Они используют их для фотосессий.

— Как вы это обнаружили? — спросила я. Лисетская посмотрела на меня.

— По тегам, — сказала она. — Молодые люди, которые сделали фотографию, знали, что это за бумаги. К тому же сейчас я уже знаю десяток способов привязать их к архиву. Я показала тебе самый простой. И…

Лисетская снова ткнула в экран. В отличие от фотографии из летней школы, на этом снимке была отмечена модель. И локация.

— Вы хотите, чтобы я написала этой девушке? — спросила я.

— Нет, — сказала Лисетская. — Я тебя с ней познакомлю.

Я окончательно перестала что-либо понимать:

— А зачем вам меня с ней знакомить, — спросила я, — если вы и так знаете, кто она? Вы не можете сами спросить ее про архив?

Лисетская выключила экран телефона и выпрямилась. Я даже вздрогнула от того, как высоко над столом оказались ее плечи. Я и не заметила, что все это время она сидела сгорбившись.

— Я изучила инстаграм и этой девочки, — сказала Лисетская. — Почти все свое свободное время она проводит в кафе «ИКС». Это такое фем. пространство здесь, в Санкт-Петербурге.

Я кивнула, хотя хотела помотать головой.

— Васильев — философ феминистской теории, если можно так сказать о мужчине, — продолжила Лисетская. — Очевидно, эти подростки в достаточно хороших отношениях с ним, чтобы бывать у него дома. Ничего удивительного в том, что они ходят в это кафе, нет.

— И вы хотите, чтобы я туда отправилась и поговорила с этой девушкой? — спросила я.

— Да, — сказала Лисетская. — Выяснила, где сейчас находится архив, забрала оттуда одну книгу и отдала ее мне.

Если бы этот разговор происходил по-русски, я бы решила, что разговариваю с сумасшедшей, но французский придавал всему происходящему настолько сказочный привкус, что я слушала Лисетскую очень внимательно. Восточный, может быть грузинский, ресторан, высокая женщина в черном, легко вращающая телефон и бороздящая инстаграм, — я просто не успевала сомневаться в реальности происходящего.

— Я уверена, что ты справишься, — сказала Лисетская. — Вряд ли это очень сложно. Со своей стороны могу обещать тебе упоминание в благодарностях, когда этот дневник будет издан.

Она улыбнулась в третий раз за вечер. Я поняла, что про упоминание она пошутила. Предполагалось, что похищать книгу я буду для нее просто так.