Плаха 2. Приземленный Банане и космос без Гагарина
МКАД не лучшая тропа для прогулок. Иду вдоль обочины по потоку и поминутно оглядываюсь, не раз возникало желание развернуться, вернуться к автомобилю (если его ещё не эвакуировали, конечно), позвонить на работу, сказать, что болен, взять отгул, отпуск, отдохнуть и всё тщательно обдумать.
Уже не раз я взывал к себе остановиться и больше не пороть горячку. Сам же обрываю свой трусливый голос, успокаиваю, доказываю, что без горячки никак нельзя, что без горячки закончится тем, что завтра я снова буду на работе, а послезавтра, и уже никогда, не прощу себе слабохарактерности. Не прощу того, что не решился поддаться сиюминутному порыву.
Чтобы взбодриться, я представляю, как буду писать книгу. О чём она будет, пока не понимаю, но уже знаю, как она будет написана. Она будет как джаз. Как джазовая мелодия — пульсирующий ритм задаст тихий контрабас; подхватят духовые — труба и внешне похожий, но совсем другой саксофон. И импровизация — свободный звук под заданных контрабасом ритм.
И вот под сигналы проезжающих мимо автомобилей я оставляю не только МКАД, но и сомнения. Но всё же даю высказаться и отчасти прислушиваюсь к рациональному себе. После совещания всех внутренних голосов план созревает такой: бросать свою прежнюю жизнь определенно нужно, и определенно в данный момент, но чтобы с голоду не умереть только что рождённым в новой ипостаси, во-первых, надо продать машину, во-вторых, сдать в аренду квартиру.
Решить обе задачи поможет Анатолий Викторович: Тоха — для знакомых, продавец по жизни.
Тоха круглый год носит загар, будто только что приехал с курорта, хотя просто посещает солярий. Тоха из тех самых «понаехавших», но утверждает, что родом из какой-то купеческой династии. Ещё он утверждает, что в его роду много евреев, но слух этот ничем не подтвержден. Недавно Тоха твёрдо решил жениться — спутницу жизни он выбирает по родословной, ищет исключительно коренную московскую еврейку, говорит, что так и из области выберется и нужными связями обзаведётся. Тоха добрый для своих и жадный для чужих. Беда лишь в том, что грань между своими и чужими у него размыта. Тоха — тот самый приятель, который пригнал мне из Европы машину и помог мне её растаможить. Который неделю назад интересовался, не сдаёт ли кто в моём районе квартиру. И, наконец, который звал вечером в бар.
Набираю номер, вместо гудка «Менеджер» группы Ленинград — Тоха относится к песне всерьез и безо всякой иронии…
— Перезвоню минут через пять, лады? — тараторит в трубку и обрывает связь.
Подхожу к «Выхино». Закуриваю и решаю подождать. Вокруг кипит жизнь — лавочники, в основном гости из Средней Азии, впаривают товар уставшим, хмуролицым москвичам. Дождь давно прошел, стоит непереносимая духота и столпотворение. Моё внимание привлекает черноволосый мужичок в вельветовой куртке с кудрявой чёрной бородой-лопатой. Мужичок щурится, обливается потом и волочет за собой огромную сумку…
Звонит телефон.
— Тоха, привет, извини, что отвлекаю, я по делу.
— Вить, здравствуй! Не, ничего! У нас на таможне проблемы… Белорусский сахар не нужен?
— Сахар? Зачем? Нет, спасибо…
— Ну, понятно, как там у тебя дела вообще?
— Нормально всё, слушай, Тоха…
— Кстати, я на неделе в Питер, а оттуда в Финку… Тебе чего-нибудь надо? Будешь заказывать?
— Не, спасибо. Я чего хотел-то…
— Так рассказывай! В бар идём?
— Тоха! Мне срочно нужно уехать! Сегодня же! Нужны деньги! Хочу машину продать, квартиру сдать, поможешь?
— А что у тебя? Помогу… Давай вечером поговорим…
— Машина сейчас, скорее всего, эвакуирована — надо выкупить. Ключи и документы могу вечером передать, доверенность сделаю. Квартира меблированная, «Цветной бульвар», отличное состояние — был у меня, сам видел. Почём сдавать, решать тебе. Как сдашь, деньги мне на карту скинешь. Давай сегодня в девять на Ленинградском вокзале?
— Замётано, Вить! А что, проблемы у тебя? Я, если что, людей нужных знаю — связать?
— Всё, хорошо, Тоха. Всё просто отлично! Давай, до вечера.
Не успеваю положить телефон в карман, как раздается новый звонок.
— Да, Тоха, что ещё?
— Плаха, здравствуй! — уже звонивший мне сегодня скрипучий голос.
— Добрый день! Но вы ошиблись, я не Плаха, я Виктор…
— Плаха, уже слишком поздно… Ты умрёшь, Плаха…
Настроение мне так просто не испортить, принимаю подачу:
— А знаешь что? Я уже умер — вот только сегодня. И возродился как феникс…
— Теперь ты Плаха, а Плаха скоро умрёт…
— Все мы умрём.
Закуриваю. Голос молчит, я тоже. А дальше что?
— Так звонишь-то ты зачем?
— Ты будешь много заблуждаться, идти неверным тщеславным путём, а потом умрёшь, Плаха. До встречи в Петербурге…
Кладет трубку.
Гусиная кожа на руках… Не позволю какому-то мудаку меня запугать! С Петербургом он угадал, хуй с ним! А «Плаха» — отличный псевдоним. Спасибо ему за находку…
***
Перед тем, как сдавать, надо проведать квартиру — возвращаться туда в ближайшее время не намерен — надо убрать или выбросить личные вещи, незачем новому жильцу знакомиться со мной заочно…
Давненько не передвигался в метро. «Выхино» — станция наземная, открытая. Тут же станция пригородных электричек. Первый и второй поезд пропускаю, так как нет мест, в третий толпа сама меня проталкивает.
Дверь набитого вагона никак не закрывается, препятствует огромная сумка. Пассажиры зудят недовольством, искажаются в гримасах и направляют поток злобы на раздражитель. Кажется, будто метро видоизменяет людей, высасывает энергию и наполняет злобой. Но на меня магия в этот раз не действует — стоило принять решение, как я почувствовал себя обособленным, другим — жизненные силы приливают, и никакая давка или спешка не могут их отнять. Спешки для меня больше нет, давка же временное беспокойство, от которого в любой момент по собственному желанию могу избавиться, просто выйдя из вагона. У меня больше нет графика и нет места, где я должен быть. И я знаю, что назавтра сегодняшний день не повторится.
Наконец хозяин сумки проталкивается в вагон, и двери закрываются. Поезд трогается. Создавшим затор оказывается тот самый бородач в вельветовой куртке, недавно привлекший моё внимание. Он тихо извиняется перед всеми разом, лезет в сумку, из которой под гул вагона достает книгу, откашливается и глашатаем говорит:
— Уважаемые пассажиры…
Вагон качает, и бородач валится на похмельного красномордого мужика, который его с силой отталкивает на тучную женщину. Женщина причитает, бородач на все недовольства не обращает внимания, будто не понимая, насколько он не к месту:
— Спешу вашему вниманию представить новый эзотерический роман Жоржа Банане «Космос без Гагарина». В романе освещены проблемы бытия и небытия, описано, как посредством петрушки и обыкновенной сигареты выйти в астрал и прочистить космические каналы. Также в книге выложено интервью с Юрием Гагариным, которое он впервые за шестьдесят лет согласился дать во время своего космического полёта. Книга нигде не издавалась, у вас есть уникальная возможность приобрести авторский экземпляр всего за восемьсот рублей! По себестоимости, уважаемые пассажиры — в цену заложены только типографские услуги и незначительный авторский гонорар.
Бородач пытается пройти вглубь вагона, бубня, будто мантру: «Приобретаем книгу… приобретаем книгу…» — но не может пробиться сквозь толпу.
Остановка на станции, бородач вздыхает, толкая пассажиров и выслушивая от них упрёки, запихивает книгу в сумку и пытается выйти. Я, подчиняясь очередному порыву, проталкиваюсь к выходу за ним.
— Продайте книгу! — восклицаю, не зная, как начать разговор, а главное, зачем мне этот разговор нужен.
Поезд закрывает за моей спиной двери.
Бородач бегающими глазами суетливо осматривает меня с головы до ног.
— Восемьсот рублей, — кричит он недоверчиво, но заглушая шум удаляющегося поезда.
— Уверен, она того стоит, — тянусь в карман за бумажником.
Взгляд бородача меняется: из смущенно-недоверчивого за долю секунды он превращается в хитровато-самодовольный.
— Тыща с автографом автора, — глаза сужаются, образуя сеть морщин вдоль переносицы.
Достаю из бумажника две пятисотки.
— Кому ставить автограф? Имя? — спрашивает, пытаясь справиться с заевшей молнией сумки.
— Плаха.
— И всё? «Плахе»? Ладно, от себя что-нибудь добавлю.
Молния поддается, вижу стопки свеженьких книг с Гагариным в перечеркнутом красной линией круге на обложке.
— Как продажи? Неужто вся сумка за день?
— Одни убытки, знаешь… Давай на «ты»? Вот ты, Плаха, последний, кому я продал книгу по прежней цене… Мне, знаешь ли, нет возможности тягаться с крупными издательствами, которые все, скажу тебе по секрету, принадлежат одному человеку. И ты знаком с этим человеком и будешь знаком ещё минимум дюжину лет, обещаю. Это он утверждает авторов, не прямо, разумеется, через советников. И авторов на самом деле гораздо меньше, чем ты полагаешь — всё, что сейчас на слуху, пишут пять-шесть человек, работающих в кремлёвском кабинете. Цензура покруче, чем при совках будет. И насколько качественно я бы не писал — мне не пробиться, потому что некуда. Приходится самому печатать, тратить деньги, а с продажами одни убытки — вот станцию свою проехал, а на «Выхино» опять плати! И почему так? Ничего до ума довести не могут. И высокую литературу они загубят! Что может сделать пара энтузиастов против правительственной машины?
— Я как-то не понимаю… Я вне политики…
— А зря, все мы в ней живём! Вне политики! — повторяет пренебрежительно. — На вот, держи.
Бородач протягивает книгу, открываю, на внутренней стороне обложки написано: «Плахе от Банане» — не много же бородач от себя добавил…
— Кстати, если понравится «Космос», там на последней странице моя электронка есть — можешь скинуть мне отзыв, как выйдет новый роман — купишь одним из первых.
— И о чём будет роман?
— О, это история о зомби, заполоняющих планету. И про героя, у которого есть шотган, но нет патронов, чтобы его зарядить. В книге много разговоров, мало действий, герой флегматичен, умрёт от чахотки, наверное… На самом деле это пародия на социум, который приводит к импотенции, ну, ты же понял, нет? Хе-хе!
— Приблизительно. Я вообще хотел спросить, как проходит процесс написания? Дело в том, что буквально сегодня тоже решил попробовать…
Банане вновь бегает по мне глазами, в это раз как-то ревностно. Что-то обдумывает и улыбается доброй, отеческой улыбкой:
— Ты водку пьёшь, Плаха?
— Пью. А это здесь причём?
— Я живу рядом — поможешь сумку донести, возьмём пузырь, устрою тебе мастер-класс с литературным чтением. Как тебе идейка?
— А что, неплохо. Во времени я не ограничен.
— Тогда вперёд!
Банане смотрит то на меня, то на сумку выжидающе. Понимаю, что только что сам добровольно записался в грузчики, перекидываю ремень через плечо и поднимаю поклажу, в которой, по ощущениям, килограммов тридцать.
— Тут недалеко, — подбадривает новый знакомый, — из метро на проспект выйдем, заскочим в магазин и сразу к мясмебели пойдём.
Несу сумку молча, тихо пыхтя себе под нос. Переполняет обидой на самого себя, так легко превратившегося в носильщика, и на Банане, так легко смирившегося с несправедливо распределившимися ролями. Обида какая-то детская, вслух бы я её ни за что не высказал…
***
После того, как я купил в супермаркете шведский Absolut, мы поднимаемся на третий этаж — к Банане в квартиру. Мясмебелью, которую он упоминал в метро, оказалась громадная, во весь дом вывеска «МИАССМЕБЕЛЬ», слева от которой и располагается его жилище.
Банане звонит в одну из квартир на лестничной площадке.
— Сейчас, сейчас всё будет… — тараторит он суетливо и робея, — сумку в прихожей можешь оставить, и сразу за мной на кухню. Там посидим, понял?
Банане решается позвонить ещё раз, но в последний момент как ошпаренный отнимает руку от звонка.
С интересом наблюдаю за переменами в нём. Понятно, что он боится того, кто нам сейчас откроет. Он часто оглядывается на меня, стыдливо заглядывает в глаза, надеясь найти в них отблески понимания. Я стою спокойно, сопереживать его страхам кажется глупым.
— Гриша, это ты? — женский голос за дверью.
— А ты кого-то ещё ждёшь? — спрашивает Банане каким-то неестественным голосом, по-прежнему оглядываясь на меня и стараясь улыбнуться: выходит натянуто и фальшиво, будто нарочно храбрится, чтобы мне что-то показать.
Дверь открывается. На пороге стоит полноватая женщина в домашнем халате. Почти квадратный скулистый подбородок, глубоко посаженные чёрные глазки, русые волнистые волосы ниспадают чуть ниже широких плеч.
— Гриш, ты что? Ой, — она запахивает халат туже, — а кто это с тобой?
— Это Плаха, — Банане рукой указывает на меня, — Плаха, это Ниночка. — представляет он даму.
— Плаха тоже писатель, мы с ним посидим немного на кухне, ладно?
— Посидите, — Ниночка, не таясь, изучает меня, — только без меня, я лучше полы домою.
Банане входит в прихожую, сбрасывает туфли (раздается запах кислого пота), кивает на дверь в конце коридора и растворяется за ней. Сбрасываю с плеча сумку, разуваюсь и следую за писателем.
На маленькой кухонке стол, представленная к нему угловая тахта, два табурета. Ещё кухонный шкаф, забитая грязной посудой раковина и холодильник, к которому на сувенирный магнит с пейзажем Крыма прикреплен счёт за квартиру на имя Григория Картошкина. Счёт с задолженностью за прошлый месяц…
На столе уже бутылка Absolut’a и две рюмки — видимо, Банане не раз встречает гостей таким образом и действия по скромной сервировке у него доведены до автоматизма. Уже при мне он извлекает из холодильника трёхлитровую банку засоленных огурцов. Вот и вся закуска.
— На мою самку не обращай внимания, сам знаешь, их дело какое, — говорит Банане, разливая по рюмкам водку.
— Самку? — переспрашиваю, рассеянно наблюдая, как жидкость растекается по сосудам.
— А ты что, не знал? Люди делятся на самцов и самок. Самки отличаются тем, что у них нет яиц. Самок гораздо больше, потому что и среди самцов они есть. Правда, бывает, и среди самок самцы попадаются… Ну, будем! — выпивает Банане и подцепляет пальцами огурец из банки.
На кухне душно, тёплая водка разливается подавляющим всякое стремление жаром. Банане покрывается красными пятнами, но наливает ещё.
— Скажи, — не удерживаюсь, — а вот то, что мы в середине дня водку пьём, не помеха твоему роману?
Банане размышляет:
— Знаешь, мысли об Абсолюте и Большой Любви не мешают пить из горла литровый Absolut и ебстись на кафеле, — кивает за стену, — вот с ней. Процессы протекают параллельно. За Абсолют, в общем.
Вновь пьем, и я с разрешения хозяина закуриваю. Дым кажется чересчур едким и дерет горло…
— Так я же тебе почитать обещал, — вспоминает, — так… сейчас!
Выходит, оставляя меня один на один с табачным дымом, но вскоре появляется с кипой исписанных бумаг:
— Всё я тебе читать не буду, начну со вчерашнего.
Наливает водку, откашливается, садится на табурет и начинает:
«Замечательная вещь — женская грудь! И детишек покормить, и мужу поиграться»
— Хотя нет, не этот кусок, — мямлит краснеющий Банане и шуршит страницами, — ну, вот, хотя бы:
«После бурной ночи с Настасьей Гриня утвердился в своей давней мысли — он окончательно согласился с собой, что есть женщины простые, как соединительный карабин, к звену защёлкивающиеся без всяких проблем, и есть сложные — которых, как мокрую синтетическую верёвку, нужно суметь связать хитрым узлом, чтобы не развязалась и не выскользнула…»
— Тут вот пока этого нет, — Банане прерывает чтение, — но я потом добавлю, что нагота красива, всякая одежда скрывает естество природы и делает барышень неуклюжими. Ну, давай! «За красоту!»
Пьем, Банане продолжает говорить, жуя огурец и одновременно наливая:
— Моя же самка мне внушить пытается, что вся красота, та, что по телику — силикон и подделка, что нет идеальных форм, прикинь?
Смотрю на него хмуро.
— Тебе, как писателю, полезно знать будет, что после секса с любовницей Бальзак сказал, что за ночь он целый роман утратил. Давай! «За Бальзака!»
Настроение становится препаршивейшим, мысли давят.
— Ты что, считаешь это свинством? То, что я сказал про самку на полу? Эстет весь из себя? — вдруг обижается Банане после мрачного раздумья. — Что как так можно, с некрасивой-то?
Растерянно мотаю головой:
— Нет, я совсем не об этом думаю… Я бы про красоту другое написал…
Молчу, собираю мысли.
— Знаешь, кажется, нет красивого и некрасивого. Плохого и хорошего. Есть твоя личная оценка предмета или же поступка. Всё создано природой, и это всё не виновато, если ты считаешь это безобразным.
Банане слушает, закатив глаза куда-то вверх и вправо. Меня колет необычной ревностью, а что если он умыкнет мою мысль в свой текст?
— Может, что-то в этом и есть, — говорит он тем временем, — глубже копнуть, конечно, нужно, мыслить не так поверхностно… Касаемо субъективной оценки реальности в целом. Например, мне нравится моя квартира, нравится моя жизнь. Но с появлением гостя я, как писатель, стараюсь взглянуть на все его глазами… И не всегда картина свежего восприятия меня устраивает… Кстати, так же со словами даже мои нажористые, свежие мысли в тексте иногда выглядят глупой пошлостью, перечитываю, бывает, и становится стыдно, краснею…
Неловкая пауза, чтобы с нее себя снять, спрашиваю:
— Ты Бальзака упоминал… Классику любишь?
— Классику? А как же! Все настоящие писатели должны любить классику, разве не так? И Льва Толстого больше остальных люблю. А знаешь, за что? Да за то, что у него все герои с гнильцой какой-то! Не замечал? А вот не все замечают! — машет он рукой. — А они с гнильцой, да — все до единого! В детстве меня это напрягало, и я Толстого вообще читать не мог. А потом как-то раз с бодуна не спалось — всё думал… И вдруг осознал: да Толстой — он гений! Да не бывает других людей! Вот! Вот то, что он показать хотел! Вот зачем писал вообще! Чтобы показать — что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, к какой бы духовности ни стремились… Все с гнильцой! Я, когда осознал — разрыдался пьяными слезами. Нет ни единого чистого человека! Все с гнильцой — запомни! С гнильцой!
Банане наливает, и мы ещё раз выпиваем, но разговор не клеится.
— Пойду, — говорю, поднимаясь.
Банане кивает, кладя локти на стол и подпирая руками голову. Поняв, что провожать он меня не собирается, я покидаю кухню…
Пока я обуваюсь в прихожей, ко мне подходит Ниночка, незаметно вышмыгнув из комнаты.
— Поговорили? — спрашивает бодро, но почему-то шёпотом. Лицо её красное и взмокшее от пота.
Киваю.
— Про самок говорил… этот?
«Этот» она выговаривает после паузы. Киваю снова.
— Я только хочу, чтобы вы знали… Я считаю, что он не прав, что заблуждается. Я считаю, самку от самца отличает умение сострадать и прощать… — она запинается.
Ничего не отвечаю, выхожу вон из квартиры в подъезд и дальше на улицу, где ни ветерка, печет солнце и стоит духота. Слегка качает и бросает в пот от выпитого. Нет, алкоголь и моя Книга не совместимы.
Купленную работу Банане со всем автографом выбрасываю в ближайшую урну.
Нужно покинуть этот город мертвецов сегодня же!
До самого поезда со мной ничего, кроме обычных бытовых хлопот, не происходит. Я убираюсь в квартире, встречаюсь с Тохой и передаю ему свои дела… Разве что на вокзале ко мне раза три подходят разные люди зачем-то поинтересоваться, во сколько мой поезд, но стоит ли этому придавать большое значение?
