Черная луна

Макс Мах, 2021

Это книга о пути. О том, что делает нас теми, кто мы есть, и о том, как меняет нас дорога, по которой мы идем. А еще это книга о выборе: о том, что выбираем мы, и о том, что выбирают для нас люди и боги, судьба и ее случайные обстоятельства. Герда ди Чента могла иметь множество разных судеб. Она могла стать избалованным ребенком в доме богатого аристократа или жертвой преступления, придворной дамой или беспощадной убийцей, могущественной волшебницей или удачливой наемницей, женой, дочерью, любовницей и подругой. Она могла стать кем угодно, но стала той, кто сам решает, кем ему быть. Черная луна – это и день, когда она появилась на свет, и символ ее судьбы, имя симпатизирующей ей Великой темной богини и прозвище самой Герды. Итак, приключения Герды ди Чента по прозвищу Черная Луна начинается там, где кончается сказка и начинается жизнь, как она есть.

Глава 2

Королевская справедливость

1

Утро началось хорошо, что, впрочем, было вполне ожидаемо, после такой захватывающе интересной ночи, какую провела Герда. К завтраку, что не странно, никто не встал, всех утомили ночные приключения. А вот Герда, проспавшая всего пару часов, как это ни удивительно, чувствовала себя этим утром просто прекрасно. Жаль только, что бодрость эту, как и хорошее настроение, ей некуда было деть. В город идти рано, да и не к кому, если честно. Старик Эггер поехал к заказчику, чтобы передать тому готовый инструмент. Кирса и ее девочки отсыпаются после ночной работы. Королевские гвардейцы тоже, наверное, не выйдут сегодня тренироваться на Игровом поле. Они всю ночь охраняли покой короля и его гостей, так что отпадали и они.

Герда умылась, причесалась и, спустившись на кухню, привычно запаслась хлебом, баклажкой молока и куском твердого овечьего сыра. Как всегда, никто не спросил ее, где она «будет кушать», и «не хочет ли молодая барышня» на завтрак чего-нибудь более существенного, чем хлеб и молоко. Сестер бы спросили, ее — нет. Слуги ведь не дураки, они все видят и все понимают. Поэтому зла Герде не сделают — не велено, — но и служить, как служат другим хозяевам, не будут.

«Ну, и бог с вами!» — вздохнула про себя Герда, забрала еду и отправилась в «логово».

«Логово» являлось ее личной тайной, но самое любопытное, что никто из домочадцев, кажется, даже не подозревал, какое сокровище скрыто у них прямо над головой. А дело, как нередко случается в жизни, было связано со случаем. Герда не помнила своей матери, а если и помнила, то настолько смутно, что не смогла бы теперь отделить реальные воспоминания от своих фантазий и грез наяву. Баронесса Александра-Валерия Гемма умерла, когда Герде было всего четыре года. Тогда ее жизнь переменилась раз и навсегда, но насколько серьезны эти перемены, Герда узнала только через год, когда, выдержав положенный законом срок траура, Корнелиус Гемма привел в дом новую жену и двух ее дочерей. Тогда же Герда лишилась своей чудесной детской комнаты, переселившись со второго — господского — на третий этаж, где обитали странные и совершенно незнакомые ей люди. Но прошло еще несколько долгих лет, прежде чем Герда окончательно осознала всю глубину своего несчастья. Отец был холоден с ней, мачеха равнодушна, а сводные сестры упорно не желали принимать ее в свои детские игры. Сменились домашние слуги. Старые, знавшие Герду с рождения и хорошо знакомые ей самой, неожиданно исчезли из дома, а новые — не то чтобы третировали ребенка, но легко доводили ее до слез своим высокомерием. Оказалось, что в собственном доме — а она в то время все еще считала его своим, — ей нигде нет места, и никто ей в этом доме не рад.

Одиночество и неприкаянность неприятные чувства, в особенности когда ты всего лишь маленькая девочка. Чужие люди, недобрые взгляды, незаслуженные замечания… Не удивительно, что ей все время хотелось остаться одной, спрятаться ото всех, стать невидимой, но укромных мест в огромном особняке на Липовой аллее было не так уж много. И кроме того, долго оставаться незамеченной в любом из них — например, в кладовке рядом с кухней или на верхнем пролете черной лестницы — было невозможно. Кто-нибудь туда непременно зайдет. Но однажды — ей тогда было уже чуть больше десяти, — желая убраться подальше от посторонних взглядов, Герда поднялась на самый верх черной лестницы, на небольшую площадку, находившуюся выше потолков третьего этажа. И вот, сидя там наверху, она вдруг сообразила, что рядом с ней, за кирпичной стеной и закрытой на замок прочной дверью находится неисследованный ею и редко посещаемый взрослыми мир чердака.

Проникнуть в этот таинственный мир оказалось совсем непросто, но Герда с этим справилась. Она нашла другой ход в помещение под высокой, крытой сланцевыми плитками крышей — крошечный люк в потолке чулана, в котором служанки держали метлы, ведра, тряпки и прочие нужные для уборки дома вещи. В обычное время этот закуток никто не посещал, а забраться под потолок можно было, используя хранившуюся тут же лестницу-стремянку. Так Герда попала на чердак и обнаружила, что он доверху забит всякими ненужными, но крайне интересными вещами, среди которых легко было спрятаться. Здесь, под мощными подстропильными балками было тихо и по-своему уютно, и брошенная девочка создала себе среди брошенных вещей замечательное убежище. Уютную норку, в которой можно было переждать собравшуюся в доме грозу, вволю поплакать или попросту ото всех спрятаться. Но прошло еще несколько лет, прежде чем она сообразила, что вещи, составленные у самой дальней стены, разительно отличаются от всех прочих собранных на чердаке сокровищ. Эти предметы мебели оказались совершенно новыми. Как и все на чердаке, их покрывал слой пыли, но даже пыль забвения не могла скрыть их красоты и изящества.

Комод, две шелковые ширмы, несколько сундуков, секретер, обитое дорогой тканью канапе и резной трельяж. Все совершенно новое и элегантное, насколько Герда могла рассмотреть в неверном свете свечи, и наверняка очень дорогое. Но и это еще не все. Кто-то — скорее всего, ее собственный отец — отправил на чердак всю эту мебель, даже не потрудившись освободить ее от содержимого. В сундуках и комоде, сваленные как попало, лежали великолепные платья и плащи, изысканное нижнее белье, перчатки и шали, разнообразная обувь… Ящики секретера были полны старыми бумагами, письмами и всякими любопытными вещицами: перьями, лентами, палочками цветного сургуча, стопками красиво изукрашенных конвертов и листами хорошей писчей бумаги, безделушками и другим мелким «хламом». В одном из отделений секретера лежал, например, очень красивый и наверняка недешевый, отделанный перламутром и серебром театральный бинокль с лорнетной ручкой.

Как ни странно, среди этих брошенных как попало вещей нашлись даже деньги. В разных местах — в многочисленных шифлодах, ящиках и ящичках — отыскалось не меньше дюжины золотых монет: три имперские марки, четыре двойных флорина и еще несколько гульденов и дукатов. А серебра оказалось и того больше. Герда таких денег в руках никогда не держала. Ей на праздники давали иногда пару мелких серебрушек и все, а тут на нее сразу упало с неба целое состояние. Во всяком случае, для девочки-подростка это были очень большие деньги. А еще, перебирая и складывая брошенные без всякого уважения вещи, Герда нашла несколько брошей, правда не золотых, — кроме одного роскошного аграфа^[7] с сапфиром, — а серебряных, но хорошей работы и с изумительными камнями, и несколько пар золотых и серебряных сережек. Все оставлено кое-как, где попало, без футляров и не в шкатулках для украшений.

То, что все это принадлежало когда-то ее матери, Герда поняла, едва ознакомившись с некоторыми из документов, хранившихся в ящичках секретера. Единственное, чего она действительно не могла понять, это того, почему все эти вещи оказались «сосланными» в дальний угол чердака. Впрочем, ее занимал и другой не менее любопытный вопрос: каким образом сохранились нетронутыми сшитые из дорогих тканей платья, батистовое белье, лайковые перчатки или сапожки из тончайшей замши. Создавалось впечатление, что ни моль, ни другие насекомые или мыши вещей, принадлежащих ее матери, не трогали. Пыль лежала только на внешних поверхностях мебели, — да и то, на удивление, тонким слоем, — но внутри сундуков не было ни плесени, ни затхлости. Сохранились даже запахи духов и цветочной воды.

Сначала найденные ею вещи интересовали Герду сами по себе. Она могла часами рассматривать потрясающе красивые платья при ярком дневном свете, льющемся через одно из трех слуховых окон. Перебирать белье и безделушки, копаться в старых бумагах, письмах и открытках. Но время шло, она росла, и однажды Герда захотела примерить платья на себя и по-настоящему разобраться в бумагах матери. Но коли так, одежду надо было привести в порядок, а содержимое секретера исследовать и рассортировать.

Болтаясь без дела по дому — ведь она, в отличие от сводных сестер, ничему толком не училась, не ходила в гости и не принимала гостей, не музицировала, не рисовала и не вышивала на пяльцах, — Герда научилась многим полезным вещам. И ей не составило труда аккуратно выстирать белье, почистить и проветрить платья, смазать жиром и начистить кожаную обувь, расправить и отутюжить помявшиеся поля шляп, заштопать прорехи, зашить разошедшиеся швы. Все это было ужасно интересно, увлекательно и гораздо лучше, чем игра в куклы. И все это можно было делать прямо на чердаке, — там нашелся даже старый утюг, не говоря уже об иголках и цветных нитках, — поэтому Герде не понадобилось выносить свои сокровища на свет, и, значит, никто о них не узнал.

Гораздо сложнее оказалось передвинуть к свету довольно тяжелый, красного дерева трельяж, но и с этим она в конце концов справилась. Так что вскоре примерка материнского белья, ее туфель, платьев, шляп и плащей превратилась в самое увлекательное занятие, какое Герда знала в жизни. Тем более что, надевая то или иное платье, она могла представлять себя кем-то другим и грезить наяву, сочиняя истории невероятных приключений всех этих знатных дам, появлявшихся вдруг в глубине высоких зеркал.

Не менее интересным делом оказалась и разборка бумаг. Читать и писать ее научил по доброте душевной домашний библиотекарь мэтр Бергт. Он же тайком приносил ей из отцовской библиотеки интересные книги, не слишком заботясь при этом, подходит ли это чтение Герде по возрасту и полу. Однако многие письма и документы были написаны не по-эринорски, а на горанде — языке Великого герцогства Горанд, а то и вовсе на латыни. Но так уж вышло, что вскоре — ну, буквально через несколько лет — Герда овладела и этими языками. На горанде ее научил говорить и читать старик Эггер, который и сам был родом из тех мест. Он же обучил ее латыни, без которой невозможно было читать книги по музыке и разбирать нотные записи.

Вообще, жизнь любопытно устроена. Любое событие порождает другое, и чаще всего не одно, а целую цепь. И чем громче крик, тем дольше звучит эхо. Герда это знала и могла привести множество примеров из собственной короткой пока жизни. Когда она нашла вещи матери, это было просто интересно. Но одно за другим, и вскоре она уже начала примерять на себя доставшиеся ей в наследство платья. Судя по всему, ростом она пошла в мать, но у той бедра были шире и грудь полнее. На самом деле, грудь у Герды была совсем маленькая, но вскоре она сообразила, что эту проблему легко решить. В ящиках комода нашлось необычное белье, которое внешне напоминало корсет, но предназначалось не для формирования фигуры, а для поддержки груди. У тех, разумеется, у кого есть, что поддерживать. Но для тех, у кого поддерживать пока нечего, это белье — модистка мачехи сказала, что оно называется бюстье, — оказалось тоже небесполезно. В жесткие чашечки, которые и должны были, по идее, удерживать грудь, можно было что-нибудь положить. Герда вложила туда хлопковую вату. Получилось здорово, но ненадежно и несимметрично. Поэтому она сшила из батиста два мешочка одинакового размера, плотно набила их ватой и уже эти подушечки вложила в бюстье. И вот оно чудо: платье, сшитое на куда более крупную женщину, село на нее как влитое. Правда, перед этим Герда ушила его в бедрах, и вот тогда все стало действительно таким, как надо.

Несколько месяцев после этого Герда с невероятным упорством и трудолюбием переделывала гардероб матери под себя. Занятие, разумеется, увлекательное, но со временем у нее возник закономерный вопрос: если все это не носить, то зачем тогда со всем этим возиться? Обдумав ситуацию так и эдак, Герда решила, что, переодевшись, может свободно ходить по той части города, куда юной девушке дорога заказана. Хорошо одетая светская дама может свободно зайти в кафе-кондитерскую или в модный магазин, пойти в театр на оперу или прокатиться на извозчике. Взрослым позволено много такого, о чем ребенок может только мечтать.

Несомненно, это была интересная мысль и ценная идея, но реализовать ее было отнюдь не просто. Во-первых, чтобы «выйти в свет», Герда должна была где-то переодеваться, и первой ее мыслью было обратиться за помощью к старику Эггеру. Но по здравом размышлении от этого варианта пришлось отказаться. Она там, на Столярной улице, уже примелькалась. Начнет переодеваться, обратят внимание и, бог знает, что подумают, не говоря уже о том, что среди соседей старика могут быть те, кому известно, кто она такая. Значит, следовало найти другое, менее приметное место. Например, снять где-нибудь в городе комнату. Но снять комнату стоит денег, и это во-вторых. Денег же у Герды было мало, хотя, возможно, она знала, где их можно взять. Во всяком случае, надеялась, что это так.

Когда, обнаружив сосланное на чердак сокровище, Герда начала передвигать мебель, чтобы стало удобно разбираться с вещами, то обнаружила за комодом портрет молодой красивой женщины, повернутый лицом к стене. Это было странно, если не сказать большего, но Герда была уже не маленькой девочкой и многое понимала, даже если об этом не говорили вслух. Имя ее матери в доме не упоминалось, а когда о ней спрашивала Герда — а она, особенно в детстве, не могла не спрашивать, — это не нравилось ни отцу, ни мачехе. И более того, однажды, попав под горячую руку, она услышала от отца такой оскорбительный ответ, что больше к нему с вопросами о матери не обращалась. Теперь же, наткнувшись на ее вещи, кое-как напиханные в ящики комода и в сундуки, которые, судя по всему, не менее поспешно были отправлены в изгнание, Герда окончательно уверилась, что сказанные отцом злые слова, возможно, являются горькой правдой. И найденный за комодом портрет, повернутый лицом к стене, ее уверенность только подтвердил. Ее мать, баронесса Александра-Валерия Гемма, при жизни была шлюхой. Она изменяла отцу и, возможно, прижила Герду от другого мужчины. Во всяком случае, это многое бы объяснило, в том числе и о незавидной судьбе Герды.

Впрочем, не было бы счастья, да несчастье помогло. Портрет матери ей был без надобности, но, может быть, его можно было продать? Если бы Герде дали за него хотя бы пятьдесят золотых — ведь портрет явно писал хороший художник, — это могло бы решить все ее финансовые проблемы. Обдумав эту идею так и эдак, Герда пожала плечами, сняла полотно с рамы, свернула в трубочку и, спрятав под накидкой, отнесла к старику Эггеру. Старик посмотрел на портрет, тяжело вздохнул, словно принимал некое решение вопреки собственному желанию, и, сказав, что плохо разбирается в живописи, предложил сходить к его старинному другу — торговцу предметами искусства мэтру Густаву Бёклю. Галерейщик принял их необычайно радушно, по-видимому, он и в самом деле дружил с мастером Эггером, но, когда взглянул на портрет, то едва не потерял дар речи.

— Откуда это у вас? — спросил он, немного отдышавшись.

— Это досталось девочке в наследство от покойных родителей, — хладнокровно соврал Эггер. — А в чем, собственно, дело? Что тебя так удивило в этом портрете?

— О, мой друг! — воскликнул тогда негоциант. — Тут все загадка.

— Объяснишь нам, непосвященным?

— Да, да! — заторопился господин Бёкль. — Но скажите, милочка, вы его предполагаете продать? Если да, я дам вам за него хорошую цену. Очень хорошую!

— Сколько, например? — спросил Эггер.

— Тысячу золотых гульденов через год или семьсот прямо сегодня.

Услышав сумму, которую галерейщик предложил за портрет, Герда едва не закричала от радости. Она бы и закричала, но Эггер остановил ее, положив руку на плечо.

— В чем разница? — спросил он Бёкля.

— Это портрет молодой Александры ди Чента, написанный в Борго великим Бомбергом, — ответил негоциант, поворачивая полотно и показывая надписи, сделанные на оборотной стороне холста. — Почему в Борго? Почему сам Бомберг? Не знаю, но было бы любопытно узнать. А насчет суммы… все просто. В Борго или в Горанде этот портрет купят в тот же момент, как я выставлю его на продажу. Но здесь… Здесь, в Эриноре, его не продать. Те, кто разбирается в искусстве и имеет достаточно денег, чтобы заплатить за полотно Бомберга, купить этот портрет побоятся, потому что все, что связано с этой женщиной, чревато большими неприятностями. Так что или подождите до тех пор, пока я смогу переправить полотно в Горанд, и тогда я уверен, что смогу заплатить вам не меньше тысячи гульденов, или — если дама нуждается в средствах, — портрет куплю я, но уже за меньшую сумму.

«Дама» нуждалась в средствах и не нуждалась в портрете. Поэтому Герда получила за него семьсот восемьдесят золотых гульденов — Эггер умел торговаться — и дала слово, что никогда и никому не расскажет, кому продала этот портрет. Огорчало только одно оба — и старик Эггер, и мэтр Бёкль — наотрез отказались пересказывать старые и крайне опасные сплетни. Герда настаивала, но старики были непреклонны, и в конце концов ей пришлось с этим смириться. К этому времени она уже научилась узнавать страх в лицо.

* * *

Забравшись в «логово», Герда расставила принесенные с собой яства на старом ломберном столике, села на канапе и занялась неторопливым поглощением хлеба и сыра, запивая их молоком. Свое логово она соорудила под самым дальним от двери слуховым окном. Постепенно передвинула туда диванчик-канапе, трельяж и секретер. Устроила из старой мебели и прочей рухляди приличных размеров баррикаду, прикрывавшую ее уголок от запертой на замок двери. Расставила между стеной и секретером материнские сундуки, загородив их с другой стороны передвинутым туда комодом. В результате образовалось ее личное пространство — логово, в котором она могла проводить столько времени, сколько считала нужным. Впрочем, Герда не забывала об осторожности. Чтобы беспрепятственно выходить в город или предаваться грезам на этом самом канапе, большую часть времени она должна была проводить в доме барона Геммы так, чтобы, с одной стороны, домочадцы знали, что она все время где-то здесь, а с другой — чтобы как можно реже попадаться им на глаза. Поэтому время от времени она слонялась без дела то там, то сям, а потом уходила в свою комнату и читала там книги. Поскольку делала она это именно в то время, когда служанки убирали комнаты третьего этажа, то каждая из них хотя бы раз или два в неделю заставала Герду сидящей у стола с раскрытой книгой. Так что все, кому следует, знали, что, хотя время от времени Герда и сбегает на волю, выходит она из дома нечасто и только днем. Про ее вечерние прогулки, как она надеялась, не знал пока никто, поскольку она нашла способ делать это практически незаметно. Она платила по паре грошей на нос дворовой девочке и мальчику-груму, практически круглосуточно обитавшему в конюшне, а те, когда ей это было нужно, оставляли открытыми дверь на задний двор и калитку, через которую можно было попасть в узкий переулок, образованный стенами особняков барона Геммы и его соседа. Но сегодня, сейчас ей даже прятаться не было надобности. После бала в королевском замке, дай бог, если домочадцы проснутся хотя бы к обеду.

А вот Герда, как ни странно, совсем не чувствовала усталости. И сна ни в одном глазу. Сидела на канапе и перебирала в памяти впечатления вчерашнего дня. Вспомнила среди прочего и сон наяву, пригрезившийся ей во время игры на клавесине. Прошлась по всем деталям, удивившись своей кровожадности и той ненависти, которая, оказывается, пряталась в глубине ее «беззлобной» души. Но мысли о домочадцах в свою очередь заставили Герду задуматься о двусмысленности своего положения. Ведь, если правда то, что сказал ей барон Гемма и чему имелось достаточно косвенных свидетельств, он ей вовсе не отец. И тогда все как будто встает на свои места — общая к ней нелюбовь, равнодушие, досада, — но, с другой стороны, возникает вопрос: что она вообще делает в этом доме? Отчего ее не выбросили отсюда, как приблудную дворняжку? Но, возможно, все дело в том, кто является ее настоящим отцом? Вот это был вопрос так вопрос, но ни Эггер, ни его приятель галерейщик ничего относительно ее матери так Герде и не объяснили. Боятся? Но кого? Кто способен нагнать на людей такого страха, что они даже дочери этой давно умершей женщины побоялись пересказать бродившие когда-то по городу слухи? Король?

«Да, вот было бы славно однажды обнаружить, что я настоящая принцесса!»

О таком можно было бы даже помечтать, но отчего-то вдруг не захотелось. Настроение разом испортилось, и непонятно из-за чего. То ли из-за этой истории с загулявшей маменькой и неизвестным «папенькой». То ли из-за того мелкого ублюдка, которого она вчера зарезала. Или все дело в королевском замке, где она побывала вчера не случайно заглянувшей на огонек простушкой, а знатной иностранкой, с которой хотели потанцевать едва ли не все первые кавалеры столицы? Все может быть, но на сердце ощущалась неприятная тяжесть. Какое-то смутное томление в груди, невысказанное и неутоленное желание, которое нельзя ни облечь в слова, ни понять, но которое нельзя не удовлетворить.

Это странное состояние не оставляло ее в течение нескольких часов, когда Герда никак не могла себя чем-нибудь занять. Ни книги, ни платья, ни старые письма, написанные старшей сестрой ее матери, ничто не способно было отвлечь ее от тягостного ощущения потери, хотя она не смогла бы даже сказать, что именно потеряла, когда и где. И все-таки мало-помалу ей удалось справиться с так неожиданно испортившимся настроением, и она смогла даже спуститься к обеду. За столом, что естественно, обсуждали бал в королевском замке и среди прочего незнакомую молодую даму в изумительном синем платье, с которой танцевал даже наследный принц. Про принца, если честно, Герда ничего определенного не помнила. Помнила лишь то, что танцевала с ним и чуть позже пила в его компании шампанское. Но тогда, во время бала, он был для нее просто еще одним блестящим кавалером. Скорее всего, сам он ей не представился, а она его в лицо в тот момент не узнала. Но вот ее сводные сестры принца узнали и живо обсуждали сейчас его поведение на балу и то, как он кружил в вальсе таинственную незнакомку.

Слушать их рассказы о самой себе было невероятно приятно. Герду лишь тревожил вопрос, как так вышло, что за весь вечер никто ее так и не узнал, и отчего все решили, что она какая-то писаная красавица? Герда была симпатичной молодой девушкой, но вот красавицей никто, пребывая в здравом рассудке, называть ее не стал бы. И тем не менее так о ней сейчас и говорили ее равнодушные к ней настоящей сводные сестры.

— Она иностранка, — включилась между тем в разговор мачеха, молчавшая до этого момента, благожелательно выслушивая пустую болтовню своих дочерей. — Мне сказали, что она дворянка из Горанда, но на бал она пришла с компанией московитов.

При упоминании о Горанде барон Гемма, выглядевший сегодня еще более хмурым и замкнутым, чем обычно, помрачнел еще больше. На Герду он по обыкновению даже не смотрел…

* * *

После обеда Герда ушла в свою комнату и до поздних сумерек читала «Систему природы» Карла Линнея^[8]. Ее беспокойство то нарастало, то сходило на нет, словно привязанное к маятнику часов. Но к полуночи усталость взяла свое, и она заснула прямо за столом.

Сначала ей приснилась мать. Она действительно была очень красива, даже красивее, чем на том портрете, который так удачно продала Герда. А еще она была одинока и несчастна. В глазах ее застыла печаль, и она что-то торопливо рассказывала Герде, но той не удалось разобрать ни единого слова. Она лишь расслышала тревогу в словах своей матери, предупреждение, может быть, даже страх, но видение было мимолетным. Возникло и исчезло, оставив по себе лишь отголосок события и ничего больше.

Потом был туман и смутные тени, стремительно перемещавшиеся в его клубящейся сизой мгле. Голоса. Запахи. Обрывки музыкальных партий. Слова, написанные черной и красной тушью на пожелтевшем от времени пергаменте. Прикосновения… Но затем все это исчезло, и Герда увидела саму себя, такую, какой она была накануне на королевском балу. Однако сейчас эта другая Герда находилась в «логове» на чердаке. Она зажгла свечи в тяжелом бронзовом шандале, осветив темный, резного дерева материнский секретер. Поставив шандал на выдвижную столешницу, женщина в синем платье открыла дверцы в верхней части секретера, выдвинула, а затем и полностью вынула верхний правый ящичек и, просунув руку в глубину открывшейся ниши, достала оттуда шкатулку из темного дерева, инкрустированную слоновой костью. Поставив ее рядом с шандалом, «другая» Герда обернулась и требовательно посмотрела самой себе в глаза…

Она проснулась рывком, словно выдернутая из сна чьей-то сильной рукой. Сердце в груди заполошно билось, как если бы от испуга или после долгого бега. За окном была глухая безлунная ночь, а на столе горела свеча, освещая раскрытую книгу Карла Линнея.

«Вещий сон? — спросила себя не на шутку испуганная Герда. — Возможно. Впрочем, это можно проверить только одним способом».

Идти на чердак не хотелось. Ее отчего-то пугал возможный исход, и, положа руку на сердце, боялась она не того, что это был всего лишь глупый сон, а того, что в секретере матери действительно есть тайник. Однако Герде удалось перебороть свои неуверенность и страх, и вскоре она уже стояла рядом с секретером.

«Что ж, — сказала она себе через минуту, — ничего не делая, правду не узнать».

Она раскрыла верхние дверцы секретера и вынула тот ящичек, который «другая она» выдвигала во сне.

«Что теперь?»

Герда просунула руку в недра секретера, но, разумеется, ничего там не нашла. Глубина секретера не оставляла места для тайника. Вот разве что высота?

Пальцы нащупали деревянный свод и, подчиняясь интуиции, нажали на него. Тонкая дощечка поддалась неожиданно легко и так же легко сдвинулась влево, а сверху на руку упало что-то тяжелое, оказавшееся на поверку той самой шкатулкой, которую Герда давеча видела во сне.

«Вот ужас-то какой! — испугалась она. — Это кто же мне тайну-то открыл? Мать покойница или фея-крестная?»

Шкатулка оказалась совсем небольшой и именно такой, какой приснилась. Почти квадратная, плоская, сделанная из какого-то темного дерева, инкрустированного слоновой костью. Открывать ее было страшно, но начав дело, негоже бросать его на полпути! Герда глубоко вздохнула, пытаясь унять разбежавшееся под гору сердце, выдохнула и, уже не колеблясь, открыла так напугавшую ее шкатулку. Внутри лежали овальная миниатюра, выполненная масляными красками на слоновой кости, и маленькая, но толстая книжица, надписанная на горанде «Дневник».

На миниатюре был изображен молодой мужчина в парадной офицерской форме. Его лицо показалось Герде знакомым, и, прикрыв глаза, она попыталась вспомнить, где она видела раньше этого человека, но ничего путного вспомнить так и не смогла.

«Интересно, сколько может стоить такая миниатюра?» — подумала она мимоходом, отложив в сторону портрет и взяв в руки «Дневник».

Пролистнула страницу, две. Прочла фразу, другую. Записи в дневнике делала ее мать. Она начала его за несколько месяцев до отъезда из Горанда, вела по дороге в Эринор и продолжала вносить новые записи — но уже гораздо реже — в течение года после свадьбы с Корнелиусом Гемма.

«Вот как? — удивилась Герда, выхватив несколько фраз из описания самой свадьбы, — Так «папенька» в ту пору не имел еще баронского титула?»

Дневник следовало внимательно изучить, но, по-видимому, не сегодня. Хотя Герде и было любопытно, что такого в этом портрете и в этом дневнике, что их пришлось прятать в особом тайнике?

Она поспешно собрала содержимое шкатулки в один из пустых кожаных кошелей, доставшихся ей от матери, и, стараясь не оставлять следов, перепрятала в свою тайную сокровищницу. В стене, за одним из камней — он выпал сам собой, когда Герда пыталась вбить туда колышки для платьев, — находилась ниша, ее собственный тайник, в котором хранились несколько кошельков с золотыми и серебряными монетами, векселя банкирского дома «Горм и сыновья» на семьсот пятьдесят золотых гульденов и подорожная, с которой Герда собиралась когда-нибудь в будущем навсегда удрать из этого дома и из этого города. Подорожная, выписанная на имя эдле Александры-Валерии ди Чента девятнадцати лет от роду двадцать лет назад в городе Арона, что в Великом герцогстве Горанд, лежала в секретере матери среди прочих бумаг. Год выдачи подделать оказалось совсем несложно: и 1663 год превратился в 1685. Конечно, Герде всего шестнадцать лет, а не девятнадцать или двадцать, но выглядит она достаточно взрослой, чтобы не вызвать подозрений у пограничной стражи…

2

Весь следующий день Герда маялась от тоски и какого-то совершенно незнакомого ей душевного томления. Чего-то ей словно бы не хватало, было нужно, необходимо. Вот только Герда никак не могла взять в толк, что бы это могло быть. Не голод, не жажда и, скорее всего, не страсть. Во всяком случае, никакой влюбленности к кому бы то ни было она вроде бы не испытывала. То есть снова ничего конкретного, но томление плоти, насколько было известно из книг, это чувство более чем конкретное, потому что всегда направлено на определенного человека. Однако в том-то и дело, Герда не могла облечь свои чувства в слова. Потому, наверное, и мучилась, принимаясь то за одно, то за другое, но ничего не доводя до конца.

Вот так, не зная, чем бы себя занять, — поскольку все вдруг стало ей не интересно, обыденно и пресно, — Герда прожила этот день, и еще один, и следующий после него. Лучше ей, однако, не становилось. Скорее уж, наоборот, делалось хуже. А между тем по городу гуляли слухи о некоей таинственной незнакомке — чуть ли не иностранной принцессе, — появившейся на балу у короля и вскружившей голову не только знатному иностранцу — графу из далекой Московии, но и самому наследному принцу. В конце концов, слухи эти достигли и самой Герды. Об этом говорили за обеденным столом в доме барона Геммы, об этом же, не преминув по ходу рассказа подмигнуть хитрым глазом, поведала ей Кирса, да и королевские гвардейцы не переставали во всеуслышание обсуждать «неземные стати» горандской аристократки. Однако даже эти рассказы не утоляли неизвестно откуда взявшуюся жажду, утолить которую не представлялось возможным, поскольку Герда не знала, чем бы ее можно было унять.

Так продолжалось три дня, пока однажды Герда не посмотрела на Замковую гору. В тот день она бесцельно шаталась по городу и незаметно для себя оказалась вдруг на Королевский миле. Вывернула на широкий проспект из узенького переулка, прошла несколько шагов с севера на юг и, непроизвольно подняв взгляд, увидела холм, внешнюю крепостную стену и королевский замок. И неожиданно безымянное чувство обрело плоть, и Герда поняла, что все дело в том, что ей очень хочется попасть во дворец. Нет, хочется — неправильное слово. Ей просто жизненно необходимо было оказаться во дворце, хотя, спроси ее кто-нибудь, зачем ей это нужно, она вряд ли смогла бы это объяснить. Наверное, поэтому в тот день она даже не подумала что-нибудь предпринять в этом направлении, но всю ночь не находила себе места, просыпалась и засыпала, ворочалась и не знала, что с этим делать. Ответ пришел к ней следующей ночью, когда во сне к ней снова пришла другая Герда. Эта Герда была чуть постарше и намного красивее, но это несомненно была она, та самая Герда, которая показала ей тайник в секретере матери. Женщина строго посмотрела на нее и сказала жестким, непререкаемым тоном:

— Не спрашивай, зачем. Просто делай! Я тебе плохого не посоветую. Ты должна попасть во дворец. Не важно как, не важно куда, но надо бы побыстрее, и лучше всего в тронный зал…

После той ночи она целый день ходила сама не своя. Разум твердил, что это безумие, но душа не желала его слушать, и, в конце концов, он сдался, отступив там, где властвовали одни лишь чувства. Итак, все было решено, но оставался вопрос: как ей попасть во дворец? Идеи, приходившие ей в голову, были одна сумасброднее другой, но все они были бесплодны, поскольку неосуществимы. А Герде нужен был верный план, такой, который можно претворить в жизнь…

* * *

Она появилась на Игровом поле в последний предвечерний час. Было еще светло, но воздух, как говорят в Эриноре, уже пах сумерками. Кое-кто из гвардейцев все еще стрелял из луков по ростовым мишеням, и там было на что посмотреть: длинный тисовый лук, — а он, и в самом деле, длинный, — дистанция триста футов^[9] и отточенные движения крепких молодых стрелков. В другое время и под другое настроение Герда наверняка уселась бы на пологом склоне старого вала и наблюдала за соревнованием лучников. Тренировка у них, едва начавшись, всегда превращалась в азартную игру «кто кого». Кто бьет точнее. Кто стреляет быстрее или, вернее, кто пустит больше стрел за одну минуту. И, разумеется, кто закинет стрелу дальше всех. Любопытное зрелище, особенно для тех, кто разбирается в вопросе. Герда разбиралась, хотя сама стрелять из лука, по очевидным причинам, не могла. Впрочем, она девушка, ей и не надо. А вот следить за ходом поединка ей очень нравилось. Впрочем, не сегодня. Сейчас ее занимали совсем другие дела, и поэтому она пошла к мечникам.

Присела рядом с отдыхающими гвардейцами, и слово за слово — со смешками, подхихикиванием и непринужденной «стрельбой глазками» — между ними быстро завязался тот род веселого, ничего вроде бы не значащего разговора, который простолюдины называют пустым трепом или болтовней. Шумно, весело и практически ни о чем. Вернее, почти ни о чем, потому что, если барышня болтает с парнями, то в таком плетении словес всегда найдется место легкому флирту. А там — слово за слово — и флирт становится все напряженнее и острее. И поскольку Герда, норовившая обычно уйти от горячих тем и опасных намеков, на этот раз демонстрировала не детское воодушевление, которому научилась у девушек Кирсы, то и гвардейцы пошли дальше. Переглянувшись и решив между собой, кому на этот раз светит девичья любовь, они быстро разошлись кто куда, и Герда осталась наедине с Питером Хоффом. Дала воодушевившемуся парню подержать себя за руку. Искренно смутилась, когда другая его рука легла ей на бедро. Притворно испугалась, что их кто-нибудь увидит, и быстро согласилась с предложением убраться с луга под сень деревьев. Опушка крошечной березовой рощи находилась совсем рядом, буквально в нескольких шагах от них, и уже там, за первыми деревьями Герда позволила Питеру себя поцеловать.

Следует отметить, это был первый поцелуй в ее жизни, но она была так напряжена и взволнована, что даже не поняла, нравится ей это или нет. А между тем осмелевшие руки Питера начали приподнимать подол ее платья, и Герда поняла, что время пришло. Она разорвала поцелуй, рванулась из рук Питера и заорала во весь голос, что-то вроде: «Караул! Насилуют!» Швы на платье были подпороты заранее. В паре мест оно и вовсе было порвано, но прорехи до времени были прикрыты лентами, наметанными на живую нитку. Достаточно было рвануться посильней, и в жалкие лохмотья превратилось не одно только платье. Порваны оказались также нижняя юбка и сорочка из тонкого полотна. Ну, а царапины на предплечьях и на икрах ног она нанесла себе заранее.

Хофф ничего не понял — просто не успел, — он был обескуражен и дезориентирован. Так бывает даже с самыми смелыми мужчинами, когда женщина в их объятьях беспричинно начинает вдруг дико орать. Естественно, он тут же ее отпустил и сам в испуге отступил прочь, а освободившаяся Герда побежала в сторону замковых ворот. Она, разумеется, знала, какое впечатление может произвести девушка в разорванном платье, с криками бегущая через Игровое поле, и она своего добилась. На ее крик обернулись все, кто мог ее слышать, — очень много очень разных людей, — а в следующее мгновение верх над законным удивлением взяла дисциплина, и за дело взялись гвардейские сержанты. Все-таки гвардейцы короля не зря едят свой хлеб. Обучены они на совесть, и каждый из них — и в особенности сержанты — отлично знает, что и как должно делать в тех или иных обстоятельствах. В случае же с Гердой ситуация была очевидна, а правила поведения на редкость просты. Один из сержантов сразу же послал несколько гвардейцев в рощу за предполагаемым насильником, который, впрочем, и не думал бежать. Другой — догнал Герду, набросил ей на плечи свой плащ и попытался успокоить, отчего она совершенно неожиданно для себя расстроилась уже по-настоящему и зарыдала навзрыд. Такой — зареванной и икающей от рыданий, — с прядями волос, выбившимися из распустившейся косы, и в разодранном в клочья платье ее и доставили в замок, где Гердой занялся уже капитан гвардейцев барон фон Вальден. Человек он был суровый. Можно сказать, жесткий, но при том решительный, чего и требует от военного мужчины столь ответственный пост. Два-три вопроса, хмурый взгляд и решение, принятое исходя из очевидных обстоятельств:

— Следуйте за мной, сударыня! — сказано было с такой интонацией и таким властным голосом, что Герда даже не подумала ослушаться.

Идти пришлось долго, поскольку резиденция эринорских королей представляла собой не столько замок в обычном смысле этого слова, сколько небольшой город, в котором королевский дворец был пусть и центральной, но отнюдь не самой большой частью. Герда была в замке всего лишь второй раз в жизни и совсем в нем не ориентировалась. Поэтому она не знала, куда они идут, но совершенно неожиданно для себя вдруг обнаружила, что чем дальше они идут, тем легче становится у нее на сердце, в котором уже несколько дней кряду поселился изматывающий душу непокой. А когда вслед за капитаном фон Вальденом она вошла в тронный зал — тут уже трудно было ошибиться, так как на возвышении у дальней от входа стены стоял трон, а на троне сидел сам король, — то успокоилась окончательно, словно сделала что-то крайне важное и, безусловно, правильное. Что-то, что она обязана была сделать любой ценой.

— Ну, что там еще? — недовольно спросил король, скорее всего, не предполагавший в этот день и в этот час заниматься «справедливым судом».

— Ваше величество! — склонился в поклоне капитан фон Вальден. — Один из молодых гвардейцев учинил насилие над этой девушкой, и, учитывая ее статус, дело подлежит рассмотрению королевским судом.

— Статус? — нахмурился монарх. — Дворянка, что ли?

— Так точно, ваше величество.

— Хм… Насилие… э… доведено до конца?

— Никак нет, ваше величество.

— Ну, тогда все просто! — облегченно вздохнул король. — Пусть виновник принесет девушке извинения и посидит неделю-другую в тюрьме. Родителям пострадавшей принести положенное им по статусу извинение от имени короны и выплатить виру за нанесенное оскорбление… Ну, скажем, пятьсот марок серебром. Как ваше имя, милочка?

— Герда, ваше величество, — всхлипнула Герда.

— Кто ваши родители?

— Я дочь барона Геммы, ваше величество.

— Герда Гемма?! — Похоже, ее имя неприятно удивило короля. — Я же сказал твоему отцу, что не желаю видеть тебя при дворе!

— Я не при дворе, ваше величество, — Герда смиренно склонила голову, начиная понимать, что, возможно, придя на королевский суд, она допустила серьезную ошибку. — Я подверглась нападению… Барон фон Вальден сказал, что я должна свидетельствовать…

Король смотрел на нее сузившимися от бешенства глазами, и до смерти испугавшаяся этого взгляда Герда могла только гадать, с чем связана такая неприкрытая ненависть? Похоже, она заблуждалась по поводу возможного отцовства. Король ей кто угодно, но только не отец. Поражала лишь сила чувств, которую демонстрировал монарх, и абсолютная абсурдность ситуации. Чем таким могла разгневать короля ее покойная матушка, что тень монаршей ненависти легла теперь на ее дочь?

— Королевский суд? — неожиданно спросил венценосец, подавшись вперед, в сторону Герды. — Значит, ты хотела королевской справедливости? Что ж, госпожа Гемма, будет вам справедливый суд!

Король отвел взгляд, немного помолчал, что-то явно обдумывая, хотя, казалось бы, о чем тут думать, если он уже вынес решение?

— Насильника повесить завтра на рассвете, — нарушил он молчание. — Девушку безотлагательно отправить домой, присовокупив письмо к ее отцу с изложением всего случившегося и нашими извинениями. Всё!

Наступила тишина. Такого жестокого приговора никто не ожидал. Собственно, на это Герда и рассчитывала. Насколько она знала, за не завершенное насилие — то есть за не имевший места акт насильственного совокупления — еще никого никогда не приговаривали к смерти. Тем более к повешению. И уж точно не королевского гвардейца. В этом смысле первое, озвученное королем решение являлось самым обычным: не слишком жестким, но и не слишком мягким. Повешение же совершенно не вписывалось в известную всем традицию. Но король вынес другой приговор, и никто из присутствующих не посмел ему возразить.

* * *

Домой ее доставили закутанной во все тот же сержантский плащ и под эскортом двух хмурых гвардейцев. Барон Гемма удивился, но промолчал и продолжал молчать, пока не закончил читать переданное ему королевское послание.

— Благодарю вас, господа! — Аккуратно сложив письмо и положив его в карман, повернулся он к гвардейцам. — Передайте барону фон Вальдену мою благодарность и засвидетельствуйте неизменное чувство дружбы.

Он дождался их ухода и повернулся к Герде.

— Прошу вас, сударыня, незамедлительно покинуть мой дом и более в нем не появляться.

«Что?!» — сказать, что Герда была ошеломлена, значит, ничего не сказать. Это было потрясение сродни грому небесному, упавшему на ее голову с голубого безоблачного неба.

— Вы… — начала она дрогнувшим голосом. — Вы выгоняете меня из дому, отец?

— Я вам не отец! — отрезал барон. — Пора бы вам, сударыня, это понять! Вы жили в этом доме из жалости, но вместо благодарности лишь позорили мою семью и мое имя. Убирайтесь!

— Но… — Герда не знала, что и сказать. — Но куда же я пойду? Ночь на дворе…

— Туда же, куда вы постоянно уходите, — усмехнулся в ответ барон.

— Вон! — повторил он, равнодушно наблюдая, как по лицу Герды текут слезы.

— Но я ничего не сделала! — попыталась она отговорить своего бывшего отца от столь жестокого решения. — Это ведь он меня попытался изнасиловать!

— С порядочными девушками такого не случается, — холодно отрезал барон Гемма. — Но вы, сударыня, шлюха, как и ваша покойная мать!

— Милена! — щелкнул он пальцами, подзывая стоявшую поодаль служанку. — Проводи эту женщину в ее комнату и проследи, чтобы она собрала пожитки и, не задерживаясь, покинула дом!

Мысли Герды путались, из глаз текли слезы, сердце сжималось от чувства горькой обиды, и она даже толком не заметила, как поднялась в свою комнату, как переоделась в другое платье и собрала в узелок — никакой сумки у нее, разумеется, не нашлось, — самые необходимые вещи. Очнулась она уже на улице. Стояла, кутаясь в плащ и прижимая к груди свой жалкий узелок, и пыталась осознать размер свалившегося на нее несчастья. Увы, беда, случившаяся с ней — и по ее собственной вине, — была столь огромна, что сознание Герды не способно было ее охватить.

В своих фантазиях Герда давно уже рассматривала возможность бегства из опостылевшего ей «отчего» дома и из этого богом проклятого города, но планы эти относились к отдаленному будущему. Она никак не предполагала, что все случится так быстро, и она останется одна так неожиданно и в столь плачевных обстоятельствах. Если честно, она и помыслить не могла, что ее попросту выгонят из дома. Вышвырнут на улицу…

«Как… как…» — она не находила слов, чтобы выразить весь ужас своего положения.

Одна. Без денег и поддержки. Ночью на пустынной улице… Все ее сбережения находились на чердаке, куда сейчас ей хода не было. Там же осталась ее наваха, не говоря уже о сундуках с отличным бельем и замечательными платьями… Воспоминание о платьях напомнило Герде о каморке, которую она снимала у Кирсы. На данный момент пойти туда было самым правильным решением, и, подхватившись, Герда заспешила в сторону Старого рынка и Продажной улицы.

Шла быстро, лихорадочно перебирая в уме события прошедшего дня и пытаясь понять, что пошло не так. Кой черт понес ее в королевский дворец! Что за странная идея, что она должна была попасть туда любой ценой? И вот цена заплачена. Она убила еще одного человека. Но если тот ублюдок, которого Герда зарезала в вечер перед балом, заслуживал смерти, Питер был совершенно не виновен. Она использовала его и этим подвела под петлю, но даже не может сказать, зачем все это было нужно? Что такого случилось тогда в тронном зале, что оправдало бы ее подлость и смерть молодого ни в чем не повинного гвардейца? У Герды не было ответа. Она вообще ничего не понимала. Все было так нелепо, что разум отказывался принимать события прошедшего вечера как обыденную реальность. За что прогневался король? И, если виновница его гнева она, зачем он приговорил к смерти невиновного? Что так взбесило барона Гемму? Он ведь и прежде ненавидел Герду, так что такого особенного произошло именно этим вечером, чтобы вышвырнуть ее из дома, словно приблудную кошку или надоевшую своим лаем собаку?

За размышлениями об этих и подобного рода вещах Герда едва ли не бегом пересекла город и в полночь — часы на башне ратуши как раз пробили двенадцать — добралась до дома Кирсы. Поспешно поднялась к себе в каморку, зажгла свечу и бессильно откинулась на спинку стула.

«Ладно, — подумала она, чувствуя, как от усталости тяжелеют и опускаются ее веки, — утро вечера мудреней. Утром я еще раз все обдумаю…»

Женщина, так похожая на Герду, что никем иным она попросту не могла быть, вошла в каморку, где им вдвоем сразу же стало тесно, и посмотрела вставшей ей навстречу Герде в глаза:

— Ты ведь понимаешь, что король приговорил не только Питера? Тебя он тоже подвел под топор.

Они стояли лицом к лицу, так близко, что дыхание говорившей Герды касалось лица слушавшей.

— Как? — не поняла она. — Почему?

— Я не знаю, зачем он это сделал, но я знаю, что он сделал. Ты оскорбила гвардейцев, но это бы они стерпели. Но из-за тебя повесят их товарища. Теперь друзья Питера тебя убьют. Вот что сделал король.

— Что же делать? — испугалась Герда, до которой дошел сейчас весь ужас ее положения.

— Бежать!

— Бежать? — переспросила ошеломленная этим советом Герда. — Куда? Как?!

Женщина, так похожая на нее, что даже дух захватывало, смерила Герду оценивающим взглядом:

— Теперь не время задавать вопросы, — сказала она твердым голосом. — Настало время действовать, и действовать быстро. Не сомневайся. Не останавливайся. Беги!

Герда проснулась, почувствовав, что в комнате уже не одна. Она подняла голову с лежащих на столешнице рук — она так и заснула, сидя за столом, — и посмотрела на вошедшую в ее каморку Кирсу.

— Что? — спросила Герда, удивившись присутствию хозяйки дома. — Уже утро?

— Нет, не думаю, — Кирса смотрела на нее каким-то странным «алчным» взглядом. — Но ты должна уйти.

— Не понимаю. — Герда и в самом деле ничего не понимала. — Что случилось?

— Ты влипла в большие неприятности, девочка, — объяснила старая проститутка. — Я не хочу, чтобы тебя прирезали в моем доме. Так что уходи!

— Кирса!

— Уходи, или я вышвырну тебя силой!

— Но…

— Без «но», барышня, — поморщилась Кирса. — Тебя по всему городу ищут гвардейцы.

— Но куда же я пойду? — Герда все еще не могла взять в толк, что, черт их всех побери, здесь происходит. Отчего все ее гонят, и никто не хочет ей помочь?

«Такова жизнь, — шепнул ей на ухо чей-то знакомый голос. — Здесь каждый сам за себя».

Эти слова ее удивили. Не смысл, смысл слов как раз был понятен, и, скорее всего, содержащаяся в них мысль была справедлива. Но это была не ее мысль. Это были слова той другой Герды, с которой она только что говорила во сне.

— Хорошо, — сказала она вслух. — Я уйду. Дай мне только собрать вещи.

— Какие вещи? — зло усмехнулась Кирса.

— Мои, — начиная подозревать недоброе, ответила Герда.

— Тут нет твоих вещей! — отрезала проститутка. — Проваливай, или я тебя выгоню кулаками!

Кирса была крупной женщиной и наверняка умела драться намного лучше Герды. Без ножа справиться с ней нечего было и думать. С ножом, впрочем, тоже.

— Хорошо, — кивнула Герда, понимая, что ни мольбы, ни угрозы делу не помогут, и, протиснувшись мимо занимавшей слишком много места женщины, вышла из каморки.

На улице было темно и холодно. Судя по положению луны, Герда спала совсем чуть-чуть.

«Куда же мне идти?»

Было очевидно, в городе сейчас небезопасно, — все-таки ночь не лучшее время для прогулок по темным пустынным улицам, — но утром станет еще хуже. Однако и из города ей не сбежать. Без денег далеко она не уйдет.

«Может быть…» — мелькнула мысль пойти к старику Эггеру, но, во-первых, идти туда было очень далеко, а во-вторых, Герда вспомнила сейчас, как он испугался тайны, связанной с ее матерью.

«Старик трус, — поняла она. — Он не станет мне помогать. И не потому что не захочет, а потому что испугается».

Оставалось, воспользовавшись ночной порой, попробовать попасть в свой дом. В свой бывший дом, разумеется. Но она там, по-любому, жить уже не будет. Герде нужен был только чердак. Ей требовалось добраться до тайника!

* * *

Судя по всему, бог, наконец, отвернулся от Герды. Возможно, это случилось потому, что она и сама с легкостью нарушала законы божеские и человеческие, а может быть, все дело в том, что мир повернулся к ней своим истинным лицом и показал то, что по наивности она не могла увидеть в нем раньше. Калитка в заборе, окружавшем особняк барона Геммы, была заперта, но Герда смогла через нее перелезть. Это было непросто, ведь никогда прежде она этого не делала. Однако ее подвиг оказался напрасным, потому что дверь в дом была закрыта изнутри. Стоя перед запертой на засов дверью, Герда испытала мгновенное чувство отчаяния такой силы, что у нее помутилось в глазах. Потом на смену отчаянию пришел жаркий, всепоглощающий гнев, и она окончательно перестала понимать, где она, что делает и зачем.

Очнулась Герда на черной лестнице. Как она смогла пройти через запертую изнутри дверь, она не помнила. В памяти не осталось ровным счетом ничего определенного о тех нескольких минутах, которые должны были ей понадобиться, чтобы добраться до третьего этажа. Смущало еще и то, что снизу отчетливо пахло гарью. Удушливый черный дым поднимался откуда-то от кухни или от кладовой.

«Пожар?!»

Это действительно было похоже на пожар, но если это правда, в распоряжении Герды оставались считанные минуты, потому что потом проснутся домочадцы, да и огонь может слишком быстро добраться до чердака. А ей еще и удрать надо было успеть. Сообразив, что к чему, Герда опрометью бросилась к тайному лазу, забралась на чердак, уже ощущая и здесь сильный запах дыма, протиснулась мимо баррикады из старой мебели и наконец добралась до своего логова. Времени на размышление уже практически не оставалось. Она вытащила из-под канапе большой кожаный саквояж — единственную вещь здесь, которая не принадлежала ее покойной матери, — и первым делом сбросила в него содержимое тайника и пачку писем, хранившихся в одном из ящиков секретера. Затем, тревожно принюхиваясь к воздуху, который все более отчетливо пах дымом, Герда запихала в саквояж одно из платьев, сапожки и какое-то нижнее белье и, схватив напоследок сверток с оружием, бросилась прочь.

Внизу уже было шумно от криков и топота ног, язычки пламени виднелись в коридоре второго этажа, и черный жирный дым заволакивал почти весь первый этаж. Выйти на задний двор оказалось невозможно, так как кухня и прилегающие к ней помещения были объяты пламенем. Шарахнувшись в сторону от пробегавшего по коридору слуги, Герда оказалась в буфетной, через которую, двигаясь по памяти — дым застилал глаза, — выбежала в столовую и уже через нее добралась до прихожей. Там она смогла открыть окно и, перевалившись через подоконник, упала на клумбу. Вскочила на ноги, пробежала через палисадник, распахнула боковую калитку, выводящую прямо на Кленовую аллею, и бросилась наутек. Бежала долго, стараясь держаться ближе к деревьям или к стенам домов, сделав лишь одну короткую остановку. Ночной город был по-прежнему опасен для одинокой девушки, несущей к тому же объемистый саквояж. Опустившись на траву под одной из лип, Герда на ощупь достала из сумки сверток с оружием. В кусок тонкой кожи, предназначавшейся, как видно, для пошива зимних перчаток, были завернуты памятная наваха, изящный дамский стилет, найденный в одном из сундуков, и рыцарский трехгранный кинжал-мизерикорд с длиной клинка в целый фут. Этот кинжал Герда нашла на чердаке недалеко от того места, куда были свалены вещи ее матери. Завернутый в белую, побуревшую от крови тряпицу, он был засунут в щель между досками пола. На клинке тоже осталась засохшая кровь. Герда не знала, ни чья это кровь, ни того, что за преступление скрывалось за этой странной находкой. Движимая интуицией, она сохранила окровавленную тряпицу, — сейчас она лежала в свертке вместе с оружием, — но мизерикорд от крови отчистила, а позже купила для него у оружейника старые потертые ножны и узкий ремень. Сейчас Герда спрятала наваху в кармашек на платье, а ремешком на рыцарский манер опоясалась так, чтобы кинжал был под рукой. После этого плотнее запахнулась в плащ — на улице было по-осеннему холодно, — подхватила саквояж и пошла быстрым шагом к дому Кирсы. И дело было, разумеется, не в том, что она собиралась отомстить старой проститутке, а в том, что в ее каморке оставались кое-какие вещи, необходимые ей для бегства из города.

Добравшись до дома Кирсы, Герда прислушалась к пьяным выкрикам, доносившимся из комнат первого этажа, и, обойдя дом, поднялась в свою каморку. Вернее, в узкий коридор, куда выходила дверь этой маленькой комнаты — сейчас распахнутая, — и другая, ведущая в комнаты Кирсы. Сама Кирса сидела на стуле Герды и рассматривала ее вещи, небрежно высыпанные на стол из дорожного несессера: костяные гребни, серебряные заколки, ножницы и пилку для ногтей, баночки с гримом и ее украшения, золотую и серебряную брошь и несколько наборов серег. Герда тихо поставила саквояж на пол и, достав наваху, подошла к увлеченной своим занятием женщине.

— Сиди тихо! — сказала она, приставив лезвие к горлу Кирсы. — Видит бог, хоть ты и хотела меня обворовать, убивать я тебя не хочу. Но не сомневайся, рыпнешься — убью.

— Девочка, да я…

— Молчи! — остановила ее Герда. — Твое вранье мне не интересно. Вставай, но медленно.

Кирса встала со стула и попыталась было вырваться из захвата, но Герда с ней церемониться не стала, разрезав кожу на горле, и старая шлюха тут же послушно замерла.

— Идем к тебе! — приказала Герда, и они медленно двинулись в комнаты Кирсы.

— У меня кровь идет…

— Сама виновата! Иди!

Но, войдя в комнату, служившую Кирсе столовой, Герда растерялась. Она не знала, что ей теперь делать. Она не могла отвести нож от горла женщины, но в то же время не могла ее и связать, держа одну руку на плече, а вторую — с ножом — у горла. Кирса это поняла, все-таки опытная женщина, и не на шутку занервничала.

— Э… Слышь, девонька! — запричитала она. — Ты только не торопись меня резать! Не бери грех на душу. А связать меня несложно. Я тебе помогу.

— Помогай!

— Сейчас надо подойти к тому сундуку, что под окном.

— Что дальше?

— Я откину крышку. Медленно.

— Что там?

— Там веревка.

— Открывай, — разрешила Герда, на всякий случай усиливая хватку.

Но Кирса не обманула. Достала, не делая резких движений, веревку, сделала затягивающуюся петлю и надела себе на шею, перебросив конец через плечо. Герда смысл этих действий поняла без объяснений и, усадив Кирсу на стул, затянула петлю, привязав конец веревки к одной из задних ножек.

— Разумно, — согласилась с очевидным.

Теперь Кирсу можно было хотя бы на короткое время оставить сидеть одну, привязывая к стулу ее руки и ноги. И в самом деле, так дело пошло быстрее, и через пару минут проститутка оказалась накрепко привязана к стулу, а рот ей Герда заткнула куском тряпки.

— Посиди пока тут, — бросила она, выходя из комнаты, и быстро вернулась в свою каморку.

Здесь Герда привела себя в порядок. Выбелила лицо, накрасила губы и глаза, осветлила волосы. Затем переоделась в дорогу. Надела правильное белье, теплое зимнее платье и высокие шнурованные сапожки на низком каблуке. Кошель с ценностями спрятала под широкой юбкой, прицепив к специальному кожаному поясу, надевавшемуся ниже талии, почти на самых бедрах. Вещь эта принадлежала ее матери и, вероятно, предназначалась ровно для тех же целей, для которых использовала его Герда. При ходьбе он не мешал, а два кошеля и мизерикорд в ножнах под подолом были совершенно не видны. Наваху она вложила в кармашек, спрятанный на платье, кошель с деньгами на дорогу прицепила к ремешку с серебряными накладками, надетому на талии. Подорожную и еще один кошелек с небольшой суммой в золоте Герда спрятала во внутренний карман плаща, но не того, в котором ходила во дворец, а другого — попроще и потеплее, — темно-зеленого с плотной шерстяной подкладкой. Перебрала вещи, укладывая их в саквояж уже не лишь бы как, а как надо.

Потом заглянула к Кирсе, убедилась, что та не развязалась и не вытолкнула изо рта кляп, надела перчатки, набросила на голову капюшон плаща и, подхватив довольно тяжелый саквояж, ушла из дома Кирсы, чтобы еще через час — уже на рассвете, — сесть недалеко от того места, где познакомилась давеча с графом Давыдовым, на дилижанс, отправляющийся в порт Нелис. До границы с княжеством Роан было три дня пути, и еще двое суток от пограничного городка Керан до порта Нелис, откуда даже по осени корабли регулярно отплывали в Горанд, куда, собственно, и направлялась теперь Герда.

Примечания

7

Аграф — застёжка в виде броши для причёсок, платьев. Аграф обычно имел вид пластины, венка, розетки с крючком и петлёй. При помощи аграфа крепили в причёсках перья, цветы, искусственные локоны.

8

«Система природы» — одно из наиболее известных произведений шведского врача и натуралиста Карла Линнея (1707–1778) — представляет собой оригинальную классификацию трёх царств природы — минерального, растительного и животного.

9

300 футов — чуть больше 90 метров.