Ловцы книг. Волна вероятности

Макс Фрай (2024)

Что мы знаем об этой книге? Что ее лучше читать с начала. Это — вторая часть. Если вы не читали первую, то вообще ничего не поймете. Кто эти люди? Что там у них стряслось? Чего они добиваются? Зачем ловят книги? Почему до сих пор пить не бросили? Какой, прости господи, Эль-Ютокан? Я пока представления не имею, чем закончится эта трилогия. И уж точно не меньше читателей хочу узнать. Ладно, шансы-то у нас неплохие. Возможно однажды мы все проснёмся в реальности, где написана третья часть.

Вильнюс, февраль 2021 года

Дана (боже, как же я скучаю по «Крепости»!) потрясенно смотрит на пластиковую коробку-сердце, набитую спелой клубникой, такой ароматной, что пахнет на все помещение, хотя упаковку пока никто не открыл.

— Только без паники, — говорит ей Артур. — Я не чокнулся. Просто сегодня в супермаркете скидки на все товары с символикой дня влюбленных. Потому что Валентин был вчера и закончился, сердечки больше никому не нужны.

— Ничего страшного, — наконец отвечает Дана. — В смысле спасибо. Шикарный подарок! Пахнет — убиться вообще.

— Вот не надо, пожалуйста, — нестройным хором говорят ей клиенты, то есть завсегдатаи «Крепости»; короче, друзья. — Даже не вздумай, зачем убиваться, скоро весна. К тому же ты обещала сделать гренки с остатками пармезана и еще не доварила глинтвейн.

— Ай, глинтвейн же! — восклицает Артур и одним суперменским прыжком оказывается возле плиты, хотя только что стоял на пороге. Выключает огонь под кастрюлей и сообщает взволнованной публике: — Нормально, не закипел.

Все с облегчением выдыхают, только Дана пожимает плечами:

— Нашли о чем волноваться. Эта кастрюля умнее всех нас вместе взятых. Умеет аккуратно варить.

Ну, кстати, да. Поначалу у Даны регулярно случались накладки. То кофе сбежит, то глинтвейн закипит и навеки утратит содержавшийся в вине алкоголь, то бутерброды в духовке преступно зажарятся до состояния сухарей. Потому что — ну какой из Даны, к чертям, ресторатор («Лучший в мире!» — возмущенно орут завсегдатаи «Крепости» и настоятельно требуют черным по белому записать их вердикт). Собственно, я и не спорю, просто когда постоянно отвлекаешься на разговоры, сплетни, воспоминания, тосты, шутки и смех, сложно уследить за готовкой. А если на все это не отвлекаться, сразу становится непонятно, зачем тебе вообще нужен бар. Поэтому я погрешу против истины, если скажу, будто Дана со временем стала внимательней. Нет, не стала! Но за ее готовкой теперь присматривают кастрюли. У них просто другого выхода нет. С такой хозяйкой не захочешь, а встанешь на путь стремительной эволюции, будь ты хоть трижды посуда. И начнешь духовно расти.

— Клубника душистая, но не особенно сладкая, — тем временем говорит Дана, надкусив красивую ягоду. — Короче, в глинтвейн — в самый раз. В кастрюлю бросать не буду, лучше положу каждому в кружку, разомну и залью горячим. Так, сколько нас?

Артур тут же принимается считать, смешно растопырив пальцы:

— С нами восемь… или все-таки девять? Может быть, даже десять. Сейчас!

Дверь «Крепости» открывается, в помещение врывается облако морозного пара — холодный в этом году февраль. А в конце января вообще были ночи, когда температура падала ниже минус двадцати. «Как будто, — сердилась Дана, — в небесную канцелярию пробрались сволочи из правительства и добавили к карантинным мерам морозы, чтобы уж точно все живое в городе извести». «В наших краях, — неизменно смеясь, отвечала ей на это Юрате, — просто принято так. Когда у людей начинается полный треш, зимы становятся гораздо холодней, чем обычно. Но это не жестокость, а милосердие: если станет совсем уж невмоготу, просто выпей бутылку водки на улице, на морозе легко умирать». Редкий случай, когда Юратины шутки Дане не нравились. Впрочем, Юрате и не шутила. Просто ее милосердие вот так проявляется: самую страшную правду она всегда говорит, смеясь.

«Ладно, пусть шутит, не шутит, как хочет, — думает Дана. — Лишь бы была. И приходила сюда почаще… Так, собственно, вот же она!»

Еще никого, ничего не видно, но счастливая Дана восклицает: «Юратичка!» — и облако морозного пара отвечает: «Ага».

Но вместо Юрате в «Крепость» заходит какой-то темнокожий мальчишка, по виду — типичный студент. В такой тонкой куртке, что смотреть невозможно. И, конечно, без шапки на светло-русых (шикарно покрашенных, совершенно как натуральные, — одобрительно отмечают Дана с Наирой, остальные в этом вопросе не разбираются) кудрях. И в демисезонных кроссовках, из которых торчат тонкие голые щиколотки. При том что, если верить термометру, на улице сейчас минус восемь, а если своим ощущениям — ледяной скандинавский мифический ад.

— У нас проблема, — объявляет Юрате, входя вслед за ним. — Это Лийс; впрочем, сам-то он как раз не проблема, а мой друг и гость. Плохо только, что Лийс — не Снегурочка. А одет — сами видите как. Поэтому срочно налейте ему чего-то горячего. А потом будем думать, во что его одевать. Потому что нам, согласно моему режиссерскому замыслу, предстоит ночная пробежка по улицам. Километров на пять.

Лийс (он поначалу думал, что в сложившихся обстоятельствах уместней использовать священное имя Лаорги, но Юрате ему объяснила, что в баре будут ее друзья, все как один отличные, поэтому третье легкое имя идеально для них подойдет); так вот, Лийс сейчас едва понимает, что происходит, так сильно замерз. С одной стороны, интересный опыт, а с другой… э-э-э… чересчур интересный! Не факт, что было так уж необходимо его получать. «Ну, сам дурак, — в который раз говорит себе Лийс (Лаорги). — Привык за годы работы к частичному воплощению, когда тебе до фени окружающая среда. Просто забыл, что если воплощаешься полностью, надо одеваться по погоде, причем не домашней, а местной. Пришел сюда в чем попало, а здесь шуба нужна! И валенки. И шапка с ушами. И рукавицы. И два шарфа… а лучше три».

Кто-то усаживает его на стул, вручает здоровенную кружку, говорит: «Осторожно, пей по чуть-чуть, горячо». Лийс, глубоко впечатленный полнотой своего воплощения и остротой ощущений (морозом — особенно), не пытается спорить: «Да что мне сделается», — а благоразумно отпивает совсем небольшой глоток.

— Тень моя в небе! — восхищенно бормочет он, что в приблизительном переводе означает «Мать твою за ногу». Но публика в «Крепости», слава богу, привычная, каких только заковыристых выражений на своем веку ни наслушалась. Поэтому никто не начинает выспрашивать, при чем тут небо и что за тень.

— Сейчас согреешься, — говорит Лийсу очень красивая женщина (впрочем, ему в этом баре красивыми кажутся все до единого, потому что Лийс видит, в первую очередь, настроение, чем оно лучше, тем красивей в его глазах человек).

— Уже согрелся, — благодарно улыбается Лийс. — Глинтвейн отличный. Из ряда вон выходящий у вас глинтвейн.

— Да, вкусно вышло, — соглашается женщина. — Из-за клубники, наверное. Мне как раз перед вашим приходом подарили коробку клубники. Тебе повезло.

Лийс энергично кивает — мол, еще как повезло! — пьет глинтвейн и с любопытством озирается по сторонам. И понемногу начинает понимать, зачем некоторые высшие духи соглашаются без священных имен и могущества жить среди обычных людей. У этих обычных людей, говорит себе Лийс (Лаорги), бывают такие шикарные бары с глинтвейном! И среди них можно найти таких прекрасных веселых друзей! (Что Лийс понимает, это ему только кажется; впрочем, часть правды в его догадках все-таки есть.)

— Он приехал издалека, — скороговоркой объясняет Артуру Юрате. — Не сообразил, что у нас тут холодно. Прогноз погоды заранее не посмотрел. И я, молодец такая, не догадалась предупредить. Моя одежда ему не подходит. Даже не в том беда, что женская, просто от холода не спасет. Сам знаешь, как я зимой одеваюсь, — Юрате демонстративно оттягивает рукав своей белоснежной куртки, чтобы стало понятно, насколько он тонкий. — И шарф у меня дома всего один, да и тот летний — помнишь, смешной с черепами? Короче, давай разденем тебя, дорогой.

— Давай! — легко соглашается Артур и тут же начинает расстегивать брюки.

Юрате хохочет:

— Вот спасибо! Спонтанный стриптиз репутации «Крепости» не повредит! Но вообще я имела в виду, может, у тебя дома есть лишняя теплая куртка? Шапка, шерстяные носки…

— У меня есть дубленка, — вспоминает Артур. — Родители еще давно подарили. Теплая — зашибись. Но, собака, тяжелая, поэтому я ее не ношу. И теплых носков какая-то страшная куча. Сбегать и принести?

— Пожалуйста, — кивает Юрате. — Но чем бегать, лучше возьми такси.

— У меня свитеров дома столько, что полгорода можно одеть, — говорит Три Шакала, услышав их разговор. — Правда, они не новые. Ну так это не страшно, наверное? Твоего друга надо согреть, а не нарядить?

— Нарядить! — смеется Юрате. — Причем чем хуже, тем лучше. Чтобы на всю жизнь запомнил нашу суровую зиму. Спасибо! Но зачем тебе лишний раз на мороз выскакивать? Давай ключ, я сбегаю, только скажи, где что лежит.

— Сколько того мороза, здесь же близко, — напоминает ей Три Шакала, который на самом деле страшно рад, что самому идти не придется, и протягивает ключи. — В шкафу, который в прихожей. Там на двух верхних полках сложены все чистые свитера.

Лийс (Лаорги, который с каждым глотком все больше и больше становится просто Лийсом, потому что выпивает среди друзей) медленно цедит горячий глинтвейн с клубникой, глазеет на ослепительно красивые (если смотреть его зрением) лица, слушает обсуждения, кто чего ему принесет, и думает: «Надо же, как мне повезло! Оказался в хорошей компании. В этой реальности люди настолько… э-э-э… предположим, сложные, что мы их даже спящими на порог не пускаем; собственно, правильно делаем. Но эти — совершенно такие, как мы!»

— Я могу дать шапку, — подает голос Труп, который все это время пытался разобрать, что они тараторят, и вспомнить значения слов. И вот наконец что-то вспомнил, об остальном догадался; короче, успешно завершил перевод.

— А сам домой в чем пойдешь? — удивляется Дана.

— Ни в чем! — безмятежно отвечает ей Труп. — Я отсюда домой не пойду.

И пока Дана обрабатывает неожиданную информацию, гадает, когда это Труп успел стать бездомным, что у него стряслось, и одновременно на всякий случай прикидывает, где уложить художника, не гнать же, в самом деле, его на мороз, тот добавляет:

— Домой на такси поеду. Насрал, что близко. Когда так холодно, все становится далеко.

— «Насрать», — поправляет его Наира. — Я зануда, прости! Но в этой фразе нужна неопределенная форма глагола. Прошедшее время тут ни к чему.

— Да, — соглашается Труп. — Спасибо. — «Какая жизнь, такая и форма глагола», — думает он. И старательно повторяет вслух, чтобы точно запомнить: — Насрать, насрать, насрать!

Лийс заинтересованно смотрит на Трупа. Наконец говорит:

— Если ты точно-точно на улице не замерзнешь, я бы очень хотел поносить шапку, которая побывала на твоей голове.

— Голова там что надо! — подтверждает с порога Юрате. — Жалко, что мы его выставку уже разобрали. Вот бы тебе ее посмотреть!

— Выставку, — зачарованно повторяет Лийс. — Так ты художник?

— Я художник, — кивает Труп, довольный тем, что понял его вопрос, даже больше, чем Юратиным комплиментом. — Фотограф. Но какая разница, какой у художника инструмент.

— Так фотографии после выставки здесь остались, — напоминает Дана. — Кроме тех, которые наши хипстеры уволокли.

Ну и все, Лийс пропал. В смысле как раз нашелся! Теперь он не просто чересчур убедительно воплотившийся чужестранец, охреневший от холода и вина, а счастливый, беспредельно удачливый штатный искусствовед Эль-Ютоканского Художественного музея. Тот, кто он на самом деле и есть.

«Даже хорошо, получается, что я так по-дурацки оделся, — думает Лийс. — Был бы в шубе и шапке, мы бы сразу пошли по делу. И я бы такого художника упустил!»