По ту сторону. Детектив

Маргарита Макарова

Главная героиня попадает в лапы подпольных кинематографистов, снимающих снаф-порно. Чудом ей удается вырваться от бандитов живой. Она обращается в полицию, но убедительных доказательств случившегося у нее нет. Героиня начинает собственное расследование, но противник, похоже, умнее, чем она сама. Все трудно, замыслы оборачиваются провалами, хитрые ловушки срабатывают в обратную сторону. Все оказывается не тем, не так и не поэтому. Казалось, ниже нельзя сидеть в дыре. И тем не менее…

ГЛАВА 2

Сознание вернулось ко мне вместе с болью. Нестерпимо резкая, она внезапно полоснула по мозгу. Стон прозвучал гулко. Чувство было такое, что звук раздался со стороны. Я вздрогнула. Страх перекрыл все мысли. Хотелось открыть глаза. Посмотреть, что делается вокруг. Но именно это сделать я и не могла. На глазах была повязка. Недавние события замелькали в памяти как восстановленная кинохроника. Слепящий свет мощных ламп, установленных на штативах, парни в масках, обнаженные, в кожаных полуперчатках и поясах, моя кровь, покрасившая их тела. Нож, маленький, с зазубренным лезвием, с эффектом пилы, чтоб резал неглубоко, а только пускал кровь. Раны на руках, наносимые методично, порез за порезом, как насечки на березе, от ладони к плечу, с внешней стороны руки. Огромный член, который запихивали мне в рот, ругаясь и избивая. Голос с акцентом, ругань, крики, вкус крови на губах, страшное ощущение откусывания человеческого органа и мой рывок в сторону, звук падения откушенного члена — картинки сменяли одна другую, пеленая сознание страхом. Где я? Где бандиты? Последнее, что я помнила — черная вода речки.

Я пощупала лицо. Все было забинтовано. Плотный кокон марли закрывал половину головы. Как будто меня начали подготавливать к мумификации. Все болело. Но сильнее всего болел левый глаз.

— Ну вот и чудесно. Очнулась, деточка. Найденыш ты наш.

Голос был женский, низкий и ласковый. Старческий. С хрипотцой. Я пощупала холодные складки простыни… и запах. Это был больничный запах хлорированного белья. Запах стерильности и лекарств. Типичный запах медицинских учреждений.

— Где я? — попыталась произнести как можно громче, но голос изменил мне.

— Что, милая, что ты говоришь? Плохо я слышу на старости лет, — чувствовалось, что она подходит ближе. Ее слова почти коснулись меня движением воздуха.

— Это больница? — снова попыталась я выяснить свое местонахождение. Страх подступал к горлу, сушил язык.

— Да, милая, не волнуйся, больница это, моя хорошая, больница. Нашли тебя у ворот, охрана подобрала. Без чувств ты была. Позову к тебе сестру сейчас. Кто ж тебя так отделал-то? — женщина не спрашивала, а причитала. — Горемыка ты наша, но повезло тебе по-божески. Жива, счастливой будешь.

Я снова услышала какие-то звуки. Шуршание щетки по полу. Значит я в безопасности. Мне все-таки удалось убежать от этих ублюдков! Я попыталась приподняться на подушке. Колющая боль в левом глазу стала нестерпимой. Болела шея, ухо, щека. Провела двумя руками по телу. Повязки были наклеены почти везде. На животе, на бедре, на ногах несколько пластырей. Руки… Они тоже болели, но не так.

— Ну вот и славненько. Все хорошо. Сейчас сделаем перевязку и ты сможешь и посмотреть, и покушать. Искололи тебя, но не глубоко. Как новенькая будешь, немного шрамированная.

Это уже был новый голос. Медсестра, вспомнила я.

— Глаз не смогли тебе сохранить. Только один остался. Ну ничего. Стеклянный поставим, от настоящего не отличить будет.

Так у меня нет глаза! Вот откуда эта боль. Я осталась без глаза! Волна безнадежности и бессилия распустила пружину, которая была туго закручена и заставляла меня крутиться и кататься, как капельку ртути на полу. Двадцать два года! До сих пор я была живчиком. Я была самой-самой! Я была первой в классе, я была смой красивой в школе, я была самой умной на курсе в институте. Я считала себя самой хитрой, самой сообразительной, самой пронырливой. Всего добиться! Достичь денег и успеха, стать успешной! Переехать в Москву, остаться здесь, выйти замуж и ездить на своих колесах. Я почти была у цели! Я раскопала даже дневники матери и нашла своего отца! Тайком! Без всякой помощи! И уже почти вышла замуж. Свадьба должна была быть через две недели! Алексей… Взрослый, состоявшийся мужчина. Сколько усилий я делала, чтобы подладиться под него. Мысль о нем доставляла самую большую боль. Ему уж точно не нужна жена без глаза! Столько усилий! Да что усилий — все пошло коту под хвост! Жизнь и все что для меня было связано с ней — все рухнуло. Замуж — вычеркиваем. Кому приличному я нужна такая! Пробиться в люди — это тоже было накручено на замужество и красоту. Возвращаться в деревню к матери, к выгребной яме деревенского сортира — вот все, что мне оставалось. Отец. Да, надо ему позвонить. Он — моя последняя надежда остаться здесь, может работу мне найдет приличную и с квартирой поможет. Надежда слабая и иллюзорная. До сих пор он ничем мне не помог.

Сволочи! Ну почему именно мне все это?! А вдруг, они меня правда живой бы оставили? Почему я откусила ему член?

— Хочешь, я домой позвоню? У тебя тут родственники есть?

Руки ловко распаковывали мою голову. И снова запаковывали. Повязка осталась на одном глазу. Я почувствовала прикосновение чего-то мокрого. Медсестра промывала правый глаз. Раствор потек по щеке, попал в рот. Я облизнула мокрые губы. Никакого вкуса.

— Можешь открыть свой глазик.

Она снова провела по моему закрытому глазу, но в этот раз это была сухая и мягкая ткань. Она промокнула губы и щеку. Не хотелось ни шевелиться, ни открывать глаз, ни думать, ни вспоминать. Мягкие и уверенные руки взяли мое лицо за щеки и приподняли.

— Девочка, не бойся, открывай. Посмотрим на него.

Подчиняясь, я открыла правый глаз. И тут же закрыла его. Движение повторилось эхом в левом глазу, и боль, которая, казалось, не может быть сильнее — усилилась. Стон раздался в моей голове, и я снова удивилась, что звук отразился от стен.

— Надо открыть глазик. Больно? Ничего, ничего. Привыкай. Открывай, девочка. Еще раз. Ну…

Разомкнув ресницы, я замерла, пытаясь сдержать дыхание и движение.

— Ну вот, умница. Молодец. Хорошая девочка. Теперь сможешь снова на все посмотреть. И покушать.

Еще бы сказала — посмотреть на все новыми глазами — подумала я, но промолчала. Красавица — алмаз, два зубы — один глаз, — вот когда начинаешь понимать детсадовские дразнилки. Передо мной сидела симпатичная, маленькая девушка. Ее лицо было круглое и очень молодое. Точеный нос был запросто вздернут кверху, зеленые глаза смотрели из маленьких, узких щелочек. Углы губ извивались бантиком, она улыбалась.

— Я — Надя. Если что-то хочешь, можешь сказать.

Она снова улыбнулась и встала. Когда она стояла, то с трудом доставала капельницу.

Я хотела заново родиться, но просить об этом Надю было бесполезно.

— Ну отдыхай. Ничего смертельного у тебя нет. Через пару недель, и даже раньше сможешь домой пойти.

Она как будто прочла мои мысли. А может все думают одинаково, когда попадают в больницу. Когда я буду здоровым, когда не будет боли, когда у меня вырастет новый глаз. Я снова застонала. Каким богам нужно молиться, чтобы все забыть. Хочу новую память. Чтобы отмахнуть воспоминания, я посмотрела в окно. Все как всегда. Голубое небо, желтое солнце, зеленые листья. И до меня, и после меня. Я жива, но этому солнцу нет до этого никакого дела. Оно радостно светило бы и грело всех без разбора и после моей смерти. Это равнодушное солнце греет и тех бандитов и убийц, что мучили и уродовали меня. Не поддаваться воспоминаниям. Я стала рассматривать палату. Двое лежали под капельницами. Какие то приборы, проводки. Внизу, на полу валялась кровавая простыня. Я снова посмотрела в окно. Видеть было значительно приятнее. Жизнь в полной темноте не давала возможности заблокировать память. Мозг перебирал и перебирал детали и события случившегося. Как четки, они двигались, одно, другое, деталь, лицо, удар, движение.

— Вот, принесла тебе кашки, поешь. Да, кашка тут хорошая, масло правда нет, но каша вкусная, хорошая.

Санитарка вошла в комнату с тарелкой и неторопливо подошла ко мне. Она постелила полотенце на одеяло и помогла мне подняться.

— Поешь, а то сутки провалялась без кусочка во рту. Вот тебе и хлебушек. Белый, мягкий. Попробуй, какой вкусный.

Она протянула к моему лицу кусочек белого хлеба. Худенькая, маленькая старушка смотрела на меня добрыми серыми глазами и улыбалась тонкими, бледными губами.

— Чувствуешь, запах какой? Необыкновенный хлеб, кусай, кусай. Еда — это жизнь.

Я открыла рот и откусила кусочек хлеба. Боль снова остро отозвалась в левом виске.

— Жевать больно! Ах ты бедолага. Ничего, я тебе как себе, сейчас корочку оборву. Я-то беззубая. Мне жевать нечем. Я себе корочку всегда снимаю. И тебе так сделаю.

Она выковыряла мякоть и снова поднесла белую пушистую выпечку к моим губам. Руки ее были худые, высохшие, ногти короткие. Жилы так вздулись, что делали их похожими на корни. Старческие россыпи веснушек доходили до самых кончиков тонких и хрупких пальцев. Хлеб смотрелся в таких пальцах очень аппетитно. Я сглотнула слюну, открыла рот и снова попыталась жевать. Боль сделала взлет на графике.

— Сейчас я тебе чая принесу. Тут кухонька рядом. Мигом чай будет.

Она встала и, громко шаркая, вышла из палаты. Я взяла в руку ложку и черпанула каши. Это была овсянка. Вкусно. Сладкая каша ничем не напоминала мне прошедшую жизнь и, уж тем более, все то, что привело меня в эту больничную палату.

Никогда не ела каш. Мама не готовила их в детстве. Оказавшись в Москве, я даже не смотрела на крупы, предпочитая фаст фуд, институтскую столовую, сосиски и булочки.

Нет, вру. Каши тоже были. В детском саду. Помню, мать все понять не могла, какую я прошу ее сварить.

— Мам, ну свари, белая, волнистая, ну свари, такая вкусная каша! — уговаривала я ее, возвращаясь из детского сада вечером.

И кипяченое молоко. Самое страшное мое воспоминание. Было. До сегодняшнего дня.

Ужас и нереальность произошедшего отодвинули прошлое в туманную сказочность небыли. Страх резанул по сердцу, заставив его стучать сильнее, так, что отдавалось в висках. Я застыла с ложкой у рта.

— Что, деточка, и кашу кушать больно? — санитарка так же прошамкала своими тапочками по пластиковому полу. В руках у нее был стакан с чаем. Она подошла ко мне и поставила его на тумбочку.

— Ничего, пройдет. К старости, знаешь сколько всего болит? Привыкаешь. Болит, значит еще живой. А так, без боли, жизнь летит незаметно.

Она улыбнулась. Эта странная женщина — мазохистка, — подумала я. Пододвинув стул к моей кровати, она села рядом, внимательно разглядывая мой живой глаз.

— На вот, сделай глоточек. Чай сладкий. Красавица ты. Ну не расстраивайся. Бог посылает тебе испытания, значит любит тебя.

Вот только бреда этого мне и не хватало. Ничего себе утешение придумала! Безглазая королева красоты! Шрамированная! Руки в поперечных шрамах! Вряд ли эти порезы заживут без следа.

— Зато жива, — ответила на мои мысли старушенция.

Она поднесла стакан к самому моему рту. Я глотнула. Вместе с горячей жидкостью по пищеводу побежала теплая надежда на жизнь. Иллюзия безопасности проникала в меня вместе с ласковым голосом этой женщины, заботливыми руками медсестры, теплой сладкой кашей и ароматным чаем. Это было блаженство.

— А что же это у тебя за порезы на руках. Дорогуша, как насечки на березе, чтоб сок слить по весне. Кто же тебя так?

Голос санитарки вернул меня к реальности. Я резко отдернула руки и опрокинула кашу.

— Кто ж тебя так запугал. Как котенок с отрезанным хвостом. Ну молчи, молчи.

Она стала торопливо собирать постеленное полотенце, чтобы не дать каше запачкать белье.

Я спрятала руки под одеяло.

— Можно мне рубашку с длинными рукавами? — я опустила глаза и старалась не смотреть на добрую санитарку.

— Боишься. Принесу.

В этот раз она не была многословной, но меня удивило, что она тоже прочла мои мысли. Неужели они так элементарны, и все читается на моем одноглазом лице.

Шуршание ее шагов вернуло меня в палату. В руках у нее была рубашка и халат.

— На вот, твое все выбросить хотели. Юбка, правда, почти целая осталась. А кофточка вся была порезана. Вот смотри.

В другой руке у нее оказался пакет. Она подала его мне. Я даже не сообразила, так быстро все произошло, что я делаю. В руках у меня оказалась черная кофточка. Рукава ее были все изрезаны, запекшаяся кровь делала ее жесткой. Юбка была почти целая. Белье тоже. На мгновение я застыла с грязными тряпками в руках. Мельчайшие подробности ярко и отчетливо встали передо мной. Как говорят в таких случаях, перед моим мысленным одноглазым взором прокрутилось все с самого начала. Надо было что-то делать. Но что?

— Спасибо вам, я зашью, — я сунула свою одежду в мешок и бросила пакет рядом с кроватью.

— Деточка, я постираю. Хочешь, помогу зашить. Ты в этом хочешь уходить отсюда?

— Да, я зашью, сейчас так модно, — прошептала я. — Это ничего, ничего.

Я с трудом сдерживала слезы. Плакать одним глазом — это уже не смешно. Санитарка взяла пакет и снова зашаркала из палаты. Я опять осталась наедине с двумя молчаливыми сопалатниками и их капельницами.

— Здравствуйте, — в дверях показался щуплый и невысокий мужчина. — Следователь Потапенко. Сергей Леонидович.

Он проговорил это еще на пороге и лишь потом подошел к кровати. Круглые очки в черной оправе висели на его курносом носе.

— Рассказывайте, что произошло. Список ранений мне уже передали.

Уютно устроившись на кровати, Потапенко достал блокнот и приготовился записывать.

— Я не знаю, — пробормотала я. — Они были в масках. Помню только, подошли у дома.

— Что, по улице в масках ходили? — недоверчиво уставился на меня сквозь очки маленький человечек.

Я остановилась и посмотрела на него. Жуткая мысль, что я зря начала рассказывать все этому чужому службисту, вдруг отчетливо обнажила безнадежность моего положения.

— Нет, на улице они не были в масках, — продолжила все же я. — Они что-то вкололи мне. А потом били, когда я очнулась. У них там камера была, они на пленку все записывали, понимаете? Они снимали фильм. Я так думаю, это снафпорно.

Меня прорвало. Я старалась как можно быстрее и полнее рассказать все, что со мной произошло.

— У какого дома? Адрес свой назовите, пожалуйста.

— Не совсем у дома, у метро. А потом стали резать мне руки. Вот, видите? Я протянула ему руки и подняла рукава больничной рубашки. — Видите? Чтоб кровь пустить, а потом он мне свой член в лицо сунул, и я его откусила.

— Да погодите вы, я ничего не понимаю, — Потапенко дотронулся до моей руки. — Давайте по порядку. Лучше будет, если вы будете отвечать на мои вопросы. Насколько я знаю, изнасилованы вы не были, — проговорил он недоверчиво, уткнувшись в свой листок. — Даже раздеты.

Я замолчала и уставилась на него. Что может сделать милиция? Эти бандиты вряд ли оставляют следы для таких вот щуплых и неторопливых следователей. Кажется, он даже не хочет услышать то, что я говорю.

— Что произошло после того… погодите-ка, погодите-ка… Вы говорите, что откусили ему член?

Потапенко смотрел на меня во все глаза. Его губы стали расплываться в улыбке.

— Вы мне не верите?

— Вы употребляете наркотики?

— О чем тогда говорить! Зачем вы тогда спрашиваете, если не верите мне? — мне казалось я начала орать, но услышала лишь шипящие звуки, вырывающиеся из моих окровавленных и запекшихся губ.

— Может я сама себе выбила глаз и потыкала ножичком во все части тела?

— Все раны у вас не смертельны. Врачи сказали, что такое чувство, что кто-то просто наносил вам порезы для мазохистских упражнений. Только чтобы кровь пустить.

— И выбили глаз? — я снова стала говорить спокойно, и голос вернулся ко мне. — Как легко говорить о чувствах, когда они не твои.

— Так, ладно. Как вы оказались здесь?

— Они сбросили меня в речку. Тут недалеко.

— Как сбросили? С моста? — Потапенко завис с ручкой над блокнотом.

— Нет, под мостом. Заехали под мост и сунули меня в воду.

— Почему же они не убили вас?

— Они думали, я уже мертвая. Или решили, что я утону.

— А вы не утонули?

— Как видите. У меня разряд по плаванию.

— И сами дошли до больницы?

— Да, я поплыла к мосту и вышла. Они не могли меня уже видеть за поворотом и мостом. А тут, я знала, есть заводская больница.

— Откуда вы знали, что тут есть заводская больница?

— Черт возьми! — закричала я снова, и мой голос снова пропал. — Я тут комнату снимаю. Через железную дорогу, прямо напротив метро, — все это начинало меня уже злить.

— Ваше имя и место рождения? Адрес. Адрес в Москве.

— Марина Гринкович. Родилась в Белоруссии. Поселок Негорелое. Под Минском. Снимаю квартиру. Проезд Стратонавтов, дом 13.

Я тут же пожалела, что назвала ему свое настоящее имя и адрес в Москве. Он ничего не сможет сделать и уж тем более не сможет защитить меня от этих убийц. Лучше было бы исчезнуть, как будто я умерла.

Он аккуратно записал все в блокнот.

— А теперь спокойно все мне расскажите. Они подошли к вам у метро? Кто — они?

Я вздохнула. Теперь уже все равно. Расскажу ему все.

— Девушка. Я разговаривала по телефону. И вдруг кто-то уколол меня. Я почувствовала укол в плечо и обернулась. Рядом со мной стояла девушка и улыбалась. Она подхватила меня под руку и стала что-то говорить. Взяла у меня из рук мобильник. Дальше я помню смутно. Помню машину скорой помощи. Меня туда затащили.

— Кто? Девушка вас туда затащила?

— Девушку помню отчетливо. Но, с другой стороны, был парень. Его я уже почти не помню. Очень плохо.

— Хорошо, что было дальше?

— Очнулась я в комнате. Горели прожектора. Они будили меня ударами по лицу. Я видела камеру. Она работала.

— Откуда вы знаете, что она работала?

— Там лампочка есть такая. Видно, когда работает. Да что вы меня за ребенка держите?! — снова сорвалась я. — Там оператор стоял! Он еще орал, что ему завтра камеру на Ботаническую отвозить! Трое в масках и кожаных ремнях стояли предо мной. Один стал мне вот эти порезы делать. Резал и резал.

— Зачем он наносил вам эти поверхностные порезы? — Потапенко скептически посмотрел на меня. Видно было, что он не верит ни одному моему слову. Его недоверие разозлило меня не на шутку. Теперь, когда не нужно было притворяться и ловчить, когда не нужно было подделываться под чужое мнение и оценку, я, наконец, могла говорить правду, говорить то, что думаю, без оглядки на профессора, жениха, мать, квартирную хозяйку. Его дело — верить и что-то делать, или ухмыляться и бездействовать.

— Спросите у них, когда найдете. Хотя, сомневаюсь, что с таким отношением к людям и делу у вас что-то получится! — голос вернулся ко мне, и я закричала это на всю палату. — Откуда я знаю? Может у них сценарий такой. Парень за камерой сказал что-то о трех часах, вроде. Потом другой, с акцентом, сунул мне член в лицо и сказал, чтобы я сосала.

— Погодите, погодите… Чем они наносили эти порезы?

— У них был ножик. Знаете, такой маленький, для кухни, с зазубренным лезвием.

— Значит… сначала они не били вас, а только резали?

— Только… Это вы хорошее слово подобрали. Да. Только резали.

— Хорошо. Что было дальше?

— Дальше, я же говорю, я откусила и с силой рванула его пенис. Там только клочок кожи остался.

— Да ладно вам, — Потапенко замер. Ручка его застыла в воздухе.

— Рассказывать дальше, или с врачами сходите проконсультируетесь?

— Рассказывайте.

— Они стали меня бить. И тыкать этим ножиком. Потом завопили, что в больницу надо бежать. Я слышала, как они сказали, — прикончите ее и выбросите. Парни убежали. Девушка и оператор затащили меня в машину. Тут я потеряла сознание. А когда очнулась, то была уже в воде.

— Вы же говорили, что помните, как они сунули вас в речку под мостом, — Потапенко опять укоризненно направил на меня свою ручку.

— Ну да, мы были под мостом. Вода-то холодная. Я сразу в себя и пришла, как они меня в воду положили. Но не стала шевелиться. Я же хорошо плаваю.

— И они дали вам спокойненько уплыть?! — следователь совсем отложил свой блокнот в сторону.

— Там же темно было. Они меня палками потолкали. Я нырнула, а потом выплыла в кустах. Ну, в траве. Я видела, как они постояли немного, а потом сели в машину. Но наверху, вы видели мост? Они оттуда могли смотреть. Поэтому я не стала выбираться. А тихо поплыла подальше. От дороги подальше. И выбралась на запретной зоне. Они туда не могли бы зайти. От канала и шлюзов — тут есть запретная зона. А больница уже в двух шагах была. Я только по холму поднялась.

Я замолчала. Следователь усердно писал мои слова. Мой глаз устал смотреть, и я закрыла его. Как жаль, что нельзя подключить другого к мозгу и показать ему все, что ты видела, и что пришлось пережить. Если бы он почувствовал мою боль, он не стал бы сомневаться в моих словах, а тут же отправился бы… А куда бы он отправился бы?

— Как вам удалось так сразу понять, где именно вы находитесь? — Потапенко даже глаза под очками прищурил.

— Я и определила не сразу, и потом, когда поняла, что я выпущена одна, а не к крокодилам, — попыталась я пошутить, но у меня плохо получилось.

— Где все это находилось? Ну место… где вас мучили… где оно находилось? Вы можете дать какую-нибудь привязку к местности?

Похоже, что он тоже читает мои мысли.

— Нет… Вы же понимаете, что я была без сознания и по дороге сюда и по дороге туда. Но… судя по интерьеру — это была дача.

— Почему вы так решили?

— Не могу сейчас сказать. В лицо мне светили прожектора. Это мое ощущение. Надо подумать, почему.

— Что за прожектора?

— Ну я же говорю, что стояла камера. Вокруг стояли светильники. Знаете, такие кинематографические. Ватт по 500.

Следователь вдруг встал. Я схватила его за руку. У него вылетел блокнот и, зашуршав, упал на пол.

— Вы защитите меня? — мой глаз от напряжения заслезился. Острое ощущение опасности навалилось на меня вдруг, задавив и засыпав толстым слоем мысли о бессмысленности моего дальнейшего существования в качестве красотки-инвалида.

— От кого?

— Как вы не понимаете. Если они узнают, что я жива, они придут добить меня.

— Вы все равно ничего не видели.

Следователь наклонился и стал искать свой блокнот на полу.

— Послушайте, вы успокойтесь, отдохните. Я приду через пару дней. Может вы вспомните что-то еще. И тогда обо всем договоримся.

Он пошел к двери. Было совершенно очевидно, что тут мне не помогут. Но ощущение безнадежности и законченности жизни почему-то исчезло. Поддавшись порыву, я делала и говорила то, что хотела, я была самой собой впервые в жизни, не скрывая своих чувств и страхов, своих оценок и ощущений. Что же, возможно, это и сможет стать новым ключиком, что заведет спираль моего движения.