Повесть странствий. Перед тем, как закрылся мир

Маргарита Пальшина, 2021

Книга – травелог, автофикшн, путевые заметки и циклы дорожных стихов, сплетенных в единое пространство свободы мира без границ накануне 2020 года. Книга – как откровенное письмо себе из прошлого в настоящее, потому что любое путешествие – это всегда путь к себе. Открывая новые стороны света, на самом деле открываешь неизведанную себя, познаешь свой внутренний мир. А в новом запертом на все замки мире интровертов, возможно, именно самопознание и станет самым востребованным навыком выживания.

Вместо предисловия

2020-й год наступил под знаком белой мыши и в новолуние — к обновлению и очищению. Иллюминация на набережных Москвы имитировала бокалы с шампанским, будто праздновали начало начал. И мир закрылся на перезагрузку. И завис в этом состоянии на неопределённый срок.

В парикмахерскую вырвалась только к середине лета. И застала там полное запустение. Один мастер в защитном костюме и маске — и никого из посетителей, на зеркалах пыль, пол сияет отсутствием волос.

— Что-то нехорошее с нами случилось за время пандемии, будто утратили ощущение «завтра»: никто ни к чему не готовится, никто ничего не ждет, — пожаловалась Валентина, мой давний стилист.

Внезапно вспомнился пепельно-розовый миг рассвета, когда верхом на рюкзаке ждешь такси в аэропорт, предчувствие дороги в неизведанное. Приключения.

«Мир не будет прежним», — твердят все вокруг.

Да, он откроется. Но иным. Никто больше не стрельнет у меня сигарету, не залезет ложкой в мороженое, не предложит отхлебнуть из бокала, никто не схватит за руку посреди набережной и не потащит в гости — «посмотреть, как мы тут живем». Вынужденная социальная дистанция превратится в новые личные границы. А наш мир — в рай для интровертов.

Я еще помню, как курили на последних рядах в самолетах Аэрофлота…

Вылетая последним вывозным рейсом из Ларнаки в Москву в этом году, услышала объявление в салоне: «за нарушение правил поведения в самолете, господин N исключается из числа пассажиров»…

— Они что, собираются его за борт выбросить? — заволновалась женщина рядом.

— Нет, полиции сдадут в аэропорту по прилету, — успокоила ее.

Мужичок просто глотнул джина для храбрости, снял маску…

А я за подарочным виски отправилась в «Перекресток», дьюти-фри были уже увиты желтыми лентами «DO NOT CROSS», как кипрскими ипомеями. Так, в лентах, прошла весна, потом лето, наступила осень. И по-прежнему неизвестно, когда нас всех, наконец, выпустят без поводка ограничений.

В общем, я не знаю, будет ли кому интересна моя повесть странствий накануне закрытия мира, но одно знаю точно — я хочу сберечь эти дни и дороги, города и лица. Пусть и для себя одной. Потому что любое путешествие, куда бы ни предпринималось — хоть в соседнюю страну, хоть на край земли — это всегда путь к себе. Открывая новые стороны света, на самом деле открываешь неизведанную себя, познаешь свой внутренний мир. А в новом запертом на все замки мире интровертов, возможно, именно самопознание и станет самым востребованным навыком выживания.

Мальтийский мистраль

В ноябрьской хмари за окнами пытаются перекричать друг друга сирена скорой помощи и рев самолета (я живу неподалеку от «Шереметьево»). Кто-то летит в Турцию на каникулы, а кто-то — в больницу на ИВЛ.

Вспомнился другой такой же хмурый, безысходный ноябрь: взлетели за три дня, виза по тройному тарифу, авиабилеты, booking-апартаменты… На Мальту. Когда моросящая взвесь московского воздуха вымораживает душу, и кажется, вдарь сейчас по позвоночнику, осыплешься ледяной крошкой в ботинки — поневоле начнешь искать укрытия, чтоб не пропасть без вести, не исчезнуть во тьме. А Мальта — мой личный Комбре, рано или поздно меня прибивает к ее берегам: волны всегда возвращаются, другими и всё теми же. Первая любовь, наверное, у всех самая яркая, в последующие сердце уже кем-то наполнено, даже если думаешь, что прошлое в прошлом; и его невозможно залить так — во все трещинки и потайные уголки, до края, до донышка, до вечного возвращения.

Будто из пещеры выходишь на свет, поднимаешься со дна болот — и слепнешь от красочного великолепия. Мальта стала моим первым путешествием в студенчестве — и не последним. Скандинавия не в счет: когда живешь на границе хоть каких каталожных красот, но в промозглом климате, резные узоры прибрежных шхер, сосны до небес… не воспринимаются чем-то особенным, точнее, ты вообще их не видишь за полосой тумана и моросящего дождя. «Курица не птица, Финляндия не заграница», — говорят карелы. Всем нам хочется солнца, прожигающего насквозь ветра, ощущения невесомости свободного от «верхней одежды» человека.

На Мальте мы учились в языковой школе и часто прогуливали уроки, проводя дни у моря, а ночи напролет танцевали под звездами. Раскаленный пляж, персиковый сок стекает от запястья к локтю. И Дианкины бирюзово-зеленые глаза, того же цвета, что и вода Средиземноморья. Непослушный ёршик волос, веснушки на загорелом лице и ресницы, загнутые стрелками вверх, будто залаченные морской солью. Как-то, собираясь в клуб, Диана сказала: «Прекрасно выглядишь, только выпусти маечку из-под джинсов, и себя — отпусти на свободу»… И когда, много лет спустя, врачи поставили диагноз «осени ты не увидишь», я не пожалела только об одном: что заработанные деньги тратила на путешествия, посмотрела мир и могу перебирать морские жемчуга, бродить по улочкам воспоминаний хоть с закрытыми глазами до последнего вздоха…

Когда попадаешь на Мальту впервые, начинаешь понимать, почему этот островок в центре Средиземноморья так очаровывал путешественников, что многие решали остаться там навсегда. Само название «Мальта» произошло от древне-финикийского слова «малат» — «тихая гавань», хотя многие мальтийцы утверждают, что Мальта означает «медовая». Когда-то на острове жили пчелы, которые приносили волшебный целительный мед. Пчеловодов я там не встретила, но мед сохранился — в открытых улыбках и гостеприимстве мальтийцев, в ощущении защищенности и покоя, и даже какой-то детской беззаботности.

Словом, этот кукольный, медовый, улыбающийся остров был первой гаванью на моем пути — и первым опубликованным текстом. Уже живя в Москве, я вечно пребывала в поисках денег, а журнальный очерк в нулевых вполне позволил расплатиться с квартирной хозяйкой и дотянуть до несправедливо задержанной зарплаты.

Так что Мальта не просто сделала меня ветром, но и научила шелестеть страничками записных книжек…

И вот, спустя тринадцать лет разлуки, прерываемых короткими встречами, мы вглядываемся друг в друга. У неё дома стали выше, на улицах больше магазинов и мусора, пропали желтенькие волшебные автобусы с гудками. У меня тоже всё выросло: и мечты, и разочарования. Только глаза у Мальты не меняются, не выцветают. Средиземное море самое красивое на земле, нигде более я не видела такого цвета воды, она в буквальном смысле кристальная: сапфировая, изумрудная, бирюзовая…

По ночам на набережных зажигаются фонари: Мальта надевает очки в золотой оправе, и из глаз-моря тоже начинает струиться золотой свет, к которому можно прикоснуться ладонью, зачерпнуть в бутылочку, закупорить и увезти с собой, чтобы светил изнутри, согревал московскими зимами.

Вообще море на Мальте в прямом смысле окружает: куда ни кинь взгляд — волнуется лазурь. В Слиме или Буджиббе, например, одна улица может соединять два берега, и, стоя посредине, с обеих сторон видишь море. Но настоящее чудо — это Голубой Грот. Пещеры доисторических великанов в скалах карстовых пород на западном берегу. Название — по цвету воды: она в гроте небесно голубого цвета. Если заплыть с аквалангом в сами пещеры, можно увидеть, как вода переливается самыми разными цветами: от розового до голубого и зеленого, такой эффект дают водоросли на стенах пещер.

Голубой Грот (Blue Grotto) — место, где мы когда-то отпраздновали мой последний день рождения, начинавшийся с двойки, с бутылкой шампанского на скалах. Тогда было ветрено и пронзительно холодно. Но шампанское и поздравления с другого конца света согревали. Мальтийская трава, собранная в тот день на скалах, до сих пор растёт у нас дома на подоконнике в цветочном горшке — жиреет и колосится. Конечно, ветра-то в комнате нет. Ремарк почему-то вспомнился: «Запри в комнате ветер, и он превратится в спёртый воздух».

Заплываю далеко-далеко, ложусь на спину, и пусть вода меня качает, как колыбель. Небо над головой — бездна без дна. Как и море подо мной. Ощущение необъятной пустоты, как начала начал.

«Я словно пытаюсь достичь горизонта, зная, что это невозможно, но я уже в пути, не повернуть обратно. А пока человек в пути, у него есть надежда».

В мои ранние приезды здесь дул мистраль, пронизывающий насквозь и людей, и стены, и мальтийцы рассказывали, что на восточном побережье дома строят под углом к морю. Часто потом мне казалось, что я слышу-чувствую этот ветер в других городах и странах, за километры от острова, сначала тихим и далеким, потом нестерпимо громким, близким, резко тоскливым, обжигающе ледяным и, значит, пора было возвращаться.

Вечерами в Сан-Джулиане безветренно и до странности тихо. Сегодняшние студенты, стайками слетающиеся в Пачевиль со всего острова, как гномы, уходят под землю: танцуют в закрытых ночных клубах. А мы танцевали прямо на улочках и набережных, под бездонным куполом неба. Я тогда открыла для себя, что ковш Большой медведицы на другом боку Земли перевёрнут. Звезд на острове теперь не видно: полная иллюминация или световой шум, как везде в мире.

Вспомнилось, как с Дианкой взлетали в Пачевиль из Буджиббы. Попутки — джипы с открытым верхом — так и назывались «лифтом» (U need a lift?).

«Do U want sex on the beach?» — напали на нас в первом же клубе. Мы сбежали. В другом — та же история. Ночные бабочки, блин! И где они beach отыскали, одни камни вокруг? Мимо, помню, провентилировала девица в кожаных «стрингах», вот кому точно нужен был секс на пляже. А мы — обычные студентки: шорты, майка, даже не накрашены. Решили, пойдем лучше в тихий бар, просочимся незаметно к стойке, хлопнем по паре «чисков» (мальтийское пиво Cisk)… Бар был маленьким, денег на промоутеров, понятное дело, нет. Надпись на куске картона при входе гласила: «Welcome drink — cocktail"Sex on the Beach"».

…Сидим с мужем в том же баре, пью «Sex on the Beach», улыбаюсь, вспоминая. Теперь это бар футбольных болельщиков, а я и в Москве уже не шарахаюсь от нападающих, просто игнорирую, научилась проходить мимо людей, как призрак сквозь стены. Сначала страх превращается в брезгливость, затем в пренебрежение, а с годами и мизантропия разрастается, как моя мальтийская трава на окне.

Напротив — рыжая женщина, похожая на стареющую луну с кратерами, но с татуировкой бабочки на животе (некрасивое тело тату украшать не станут). Экономия средств: в молодости делаешь маленькую капустницу на животе, а с возрастом она вырастает в махаона вместе с твоим животом и даже крыльями начинает махать в такт жировым складкам. Я смотрю на стайки студентов, бабочка рыжей — на меня; мы — звенья цепочки вечности, частицы «ночей жимолости и глины»¹ Борхеса.

Может, поэтому в Джагантию мы тогда так и не поехали. Повзрослевшие дети связь времен ощущают солнечным сплетением, и необязательно бродить по руинам мегалитов, которые, по легенде, строили некогда заселявшие остров великаны.

«Я изменился, камни нет», — шутит муж.

Интересный факт вычитала о мальтийских камнях на расписании автобусов:

«Фермеры ставили разные по размеру и форме камни друг на друга, чтобы дождевая вода, затекая в проёмы, шлифовала их прямо в ограде садов-огородов. В XV веке, когда Мальтой стал управлять рыцарский орден, в строительстве такой метод заменили готовые Венецианские камни. И только сегодня всё вернулось на круги своя».

Странно, Мальту считают самым солнечным островом на планете, 365 дней в году — солнце. Откуда взяться дождю? Климат меняется, сегодня она — желто-белые камни, а когда-то была кедровыми рощами.

Мдина — мальтийский сад камней и древняя столица острова. Сонный город молчания. По-кошачьи осторожно ступаешь по изогнутым улочкам, и не понимаешь — чувствуешь каждой клеткой: тишина всемогуща. Сила — в молчании, слова ее отбирают. Тихий мир, он всегда улыбается, как древнее божество.

А современная столица Мальты — Валетта. Здесь Новый год с августа до глубокой осени, так называют Фесту, местный праздник в честь святых покровителей мальтийских городов. У каждого города — свой святой, поэтому и празднование прокатывается по городам в разные дни. Утром все горожане собираются на молитву, после похода в церковь украшают город цветами, а к вечеру повсеместно в окнах домов зажигают свечи и устраивают праздничный фейерверк на площадях. Салюты и пушечные залпы над крепостными стенами знаменуют переход из лета в осень, словно подводят черту уже почти прошлому году. Святых покровителей имеет не только каждый город, но и каждый дом. Бродя вечерними узкими улочками Валетты, чувствуешь себя под крылом всех ангелов и святых вместе взятых, склонившихся над твоей головой с торцов домов. Протяни руку — и прикоснешься к чуду.

Если не растаешь в раскаленном мареве циклона из пустынь Туниса. Добрести бы до ресторанчика с ледяным ведёрком мидий…

С сомнением глядя на мой живот (ёмкость явно была меньше ведёрка), официант спросил: точно, big portion? Еле осилила. Подарили открытку кафе в знак уважения. Жаль, махаона или даже капустницы у меня нет, некому крыльями будет махать в старости.

На открытке за вторым столиком кафе я и сижу заранее нарисованная, будто ждали. Еще одна маленькая вечность. А мидии пахнут морем.

Синее-синее море… Остов обвалившейся арки: рухнула в 2017 году…

Только возвращаясь ночью на пароме с острова Гозо, поняла, что Azur Window (окно в море) в Двейре — моя Триумфальная арка.

Место, где Андрей Кончаловский снимал прохождение корабля Одиссея между Сциллой и Харибдой, а я о нём — свой дипломный фильм в мастерской ВГИК. Согласно местной легенде, если посмотришь сквозь окно скалы в море, то сбудется самое заветное. Много лет смотрела, как фанатик, и вживую, и на фотографиях. Всегда это место напоминало церковь безлюдьем межсезонья, органным голосом ветра, уединением, лучше для молитвы и не придумаешь. А потом вокруг случился Вавилон: голоса-голоса-голоса на разных языках, смех, крик, плач, щелчки фотоаппаратов…что поделаешь, высокий сезон. И вдруг — шальная мысль: а если проплыть под аркой?

«Осторожнее, у бога своеобразное чувство юмора», — только и крикнул мне вслед муж. Не буду говорить, сколько синяков и ссадин получила на острых камнях. Не заметила. Волны и нереальный спуск в воду. Страшно стало, когда увидела стаю медуз на расстоянии где-то в полкилометра от берега: жуткие ожившие грибы шевелят щупальцами — повсюду. Недаром купальщики туда не заплывают, да и аквалангисты плывут не в арку, а вокруг по камням полазают и обратно. О медузах знаю только, что одни ядовитые до ожога — больно, но переживёшь, а яд других может и парализовать. Солнечные слепящие блики в волнах, каким строем плывут медузы и насколько широк их круг не видно, главное не задеть, а то даже спасатели не успеют вытащить. Обошлось.

Над головой — каменная арка, давит громада свода — ощущение ничтожности до почти полного исчезновения (или растворения в море, природе?). В воде чувствуется сильное напряжение, водоворот, мощная воронка, затягивающая в себя. Рук и ног не хватает бороться. Рокот морского дыхания и триумф оглушают. Я сделала это! Azur Window — сакральная церковь природы. Здесь не молишься, а силами меряешься кто кого по обрядам язычников. Если победишь — место наделит своей силой.

Подумалось, что человек — самое безрассудное существо на планете, единственный, кто способен умереть ради абстракции — мечты, идеи, да даже любовь — иллюзия, если не служит продолжению рода. Но я, наконец, поняла безрассудство подвига, поняла тех, кто покоряет Эверест. Если посвящаешь себя, свою жизнь чему-либо без остатка, то в трудные моменты, когда одна, можешь закрыть глаза, вспомнить свой свод/глубину/вершину и сказать себе: тогда не отступила, и сейчас рука не дрогнет. Если делаешь что-то всерьез, придется покорять вершины и нырять на самое дно, даже если все камни потом будут брошены в твою жизнь.

Уже на пароме, вслушиваясь в шепот звезд (в темноте ночи открытого моря их слышно), вспомнила, что так ничего и не загадала. Незачем. Никто не избран. Тебе уже дана жизнь, взять от нее всё — твоя задача.

Последний день провели в Голубой Лагуне на острове Комино. Если где-то на Земле существует Рай, то здесь. Молчаливые лица скал над лазурью воды — тихой и теплой, как в термальном источнике. Пещеры и гроты, кедровый аромат ветра. Белый, как сахар, песок на дне, делающий воду прозрачно призрачной, словно она уже почти воздух.

Место созерцания. Красота, которую хочется обнимать глазами.

На Комино проживает всего одна семья фермеров. В Замке над морем. Хотела бы я здесь жить! Писать красивые добрые сказки о горных феях, русалках, затерянных сокровищах мальтийских рыцарей. Интересно, на сколько бы меня хватило? Безоблачная жизнь в раю убивает вдохновение, и художники возвращаются на дождливые материки. Навстречу страстям. Наверное, так было предопределено: чтобы создавать полнокровные творения, нужно жить страстно.

Расставаться с морем еще грустнее, чем с человеком.

Smoking area в аэропорту: обычное кафе со столиками, можно курить и пить виски из Duty Free, как на набережных. Только одно отличие: решетка. Смотришь на волю, как с венецианского Моста Вздохов, переходя который узники бросали последний взгляд на лагуну. Мальта для меня — живое воплощение слова «свобода».

Всё прекрасное конечно по определению, иначе стало бы обыденным.

А мистраль подул лишь во время прощального ужина в кафе перед отъездом в аэропорт. Разбил бокал красного вина. На счастье.

Венецианские отражения

(любви и смерти)

Пишу эти строчки и не верю себе, ни единому слову. Венеция кажется сном, мучительным и прекрасным, из тех, что возвращаются снова и снова. Почти три года я караулила птицу удачи. Венецию можно увидеть не из-за спин туристов только в два коротких промежутка в году: в ноябре (сезон наводнений) и зимой (между празднованиями Нового года и Карнавала). В остальное время в ней тесно, как в автобусе.

Первым, кто встретил меня в аэропорту, был ветер. Свежий, солёный, пропитанный йодистыми испарениями зелёных водорослей. Не верьте тому, кто называет Венецию «старухой, у которой дурно пахнет изо рта». Воздух кристально чистый, способный утолить жажду кислорода всех «подземных крыс» мегаполиса. В Москве в метро задыхаешься, здесь же воздух пьёшь, как воду, а вода неисчерпаема. Я шла к автобусной остановке и думала о том, что рано или поздно настоящее и заветное внутри меня — мечта — победит всё и всех. И я буду жить у моря.

«Предаваться чувственным наслаждениям составляло всегда главное занятие моей жизни: важнее этого для меня ничего не было», — из мемуаров Джованни Джакомо Казановы. Пожалуй, ничто из прочитанного мне не было ближе. Воровское счастье. Понимаю, что должна делить себя с другими, хотя бы родными людьми, но не верю в самопожертвование, храню огонь внутри. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на страдания, муки совести и обязательства. Она — череда мгновений: рассвет над взлётной полосой, запах моря, плеск волны за бортом вапоретто, мост Риальто, по-кошачьи выгнувший спину над Гранд Каналом, гулкие шаги за поворотами узких улочек… Проживать её или дарить другим каждый вправе выбирать сам. Вы скажете, можно наслаждаться вместе, но вряд ли найдёте двух людей на Земле с абсолютно одинаковыми желаниями. Вместе — вечный синоним компромисса.

****

Первое, что случилось со мной в Венеции, — я заблудилась. Кампо Санта-Мария Формоза — душа Восточной Венеции, здесь пересекаются пути от Сан-Поло и моста Риальто до Сан-Марко. Но вернуться в отель невозможно. Пятьсот метров от площади, описанные в путеводителе, я шла четыре часа. Жёлтые указатели путали кривизной стрелок, маленькие улочки не нанесены на карту, направо-направо-налево-прямо… и в очередной тупик, который даже тупиком не является, потому что выводит к воде. Лабиринт Минотавра. Вокруг тишина и ночь. Ни души, магазины и рестораны давно закрылись. Фонари в конце улиц — граница миров света и тьмы. Туман дымится в свете фонарей, чёрная вода в каналах на его фоне казалась бы кипящей смолой, если бы не ледяной, пронизывающий до дрожи ветер, не холод, излучаемый вековыми стенами. Адовы картинки. Галерея мистических образов, созданных мастерами от Данте до Хичкока. Но страха нет, в окружающем безмолвии только призраки смогут подкрасться незаметно, грохот человеческих шагов слышен за квартал.

Когда вместо Формозы встретилась с Сан-Джованни Нуво во второй раз, набралась смелости зайти в пустую, ждущую ненасытных гуляк пиццерию на углу. Официант, тоже Джованни, на английском объяснил мне дорогу: cross the campo, right the corner, straight ahead, after that to the right, than left, right-left-straight ahead… Через полтора часа я опять вернулась к пиццерии.

— Джованни, идиото! Вон, твоя синьорина Санта-Мария Формоза снова здесь ищет, куда ты её в прошлый раз послал? — выскочила за мной на улицу кухарка.

Венецианцы — очень эмоциональны, иногда их можно понять, даже если твой словарный запас на итальянском ограничен словами «boun giorno» и «grazie».

Джованни заявил, что он не идиото и отправил меня по верному пути, это синьорина памятью не блещет, а карта у неё, наверно, американская.

— Русская.

— Ещё хуже. Кто из ваших писал о дураках и дорогах?

— Гоголь.

Из уважения к Гоголю (за рубежом русская классика — культ, некоторые иностранцы знают о Гоголе, Чехове, Достоевском, Толстом больше, чем русские), Джованни устало натянул пальто и пошёл проводить меня мимо церкви, чтобы втолкнуть именно в ту улицу, к Формозе.

Было стыдно, попробовала отшутиться: мол, на самом деле я — призрак девушки, пропавшей без вести около этих мест много-много лет назад, и теперь вынуждена тревожить живых, постоянно спрашивая дорогу. А сейчас, наверно, уже двадцать второй век на дворе.

— Нет, — серьёзно ответил Джованни, — сегодня 13 февраля 2011 года. Но с Санта-Мария Формоза действительно связано много легенд и загадок.

Легенду основания церкви я читала в путеводителе: священнику приснилась Мадонна, прекрасная телом (Madonna Formosa дословно значит «Мадонна с формами», «фигуристая»), и повелела построить церковь там, где остановится круглое белое облако. Этот священник построил восемь церквей в Венеции, но только одну назвали Формозой.

— На кампо Санта-Мария Формоза жила Вероника Франко, известнейшая куртизанка Венеции, Казанова в женском обличье. Её портреты писали Тинторетто и Веронезе. Среди её поклонников были Доменико Веньер и король Генрих III. Вероника могла заманить любого.

Вернувшись домой, я прочла, что Веронику Франко поднимала над другими женщинами поэзия. Она писала сонеты, изучала литературу и философию, выпустила при жизни две книги: «Terze rime» (1575) и «Lettere familiari a diversi» (1580).

Моя Венеция похожа на Веронику: заманив однажды в лабиринт своих улиц, не отпустила ни на миг. Настоящую Венецию можно разглядеть лишь ночью, наверно, она хотела мне себя показать. И моя первая вынужденная ночная прогулка переросла в страсть к приключениям, еженощную потребность бродячей кошки. Неудивительно, что и покровитель города — лев святого Марка — тоже из семейства кошачьих.

****

День влюблённых в городе влюблённых. Странно, но их я в Венеции как раз и не заметила. Люди не держатся за руки, не треплют друг друга за волосы, не натягивают любимому существу капюшон до носа, чтобы не дрожало на ветру, не балуются, не целуются. Чинно осматривают достопримечательности, будто женаты миллион лет. В вечном городе не нашлось примера вечной любви? Может, поэтому мне так хорошо одной? Влюблённость — это золотая осень, предчувствие угасания.

А может, мы все давно призраки? Красота дворцов, многократно отражённая, преломлённая и приумноженная водой каналов, подавляет и растворяет в себе. Меня стёрли с картины пейзажа, я — вне времени и пространства, парю над водой вместе с городом. А на лицах вокруг вовсе не скука и разочарование друг в друге, а застывшая маска восхищения «бегущей по волнам». Венеция околдовывает, захватывает внимание целиком, здесь притупляются, а порой и утрачиваются все чувства, кроме одного — зрения.

Раньше я думала, что как художник могу всё нарисовать словами. Но Венеции проиграла. В горле стоял комок. Хотелось плакать: слова бледны, беспомощны и обрекают на немоту. Чайки и кофе на набережных Дорсодуро, панорамы с соборами Иль Реденторе и Санта-Мария делла Салюте, ощущение безграничного счастья. Не выразить, не передать.

Вспомнились «Венецианские строфы» Иосифа Бродского:

«Я пишу эти строки, сидя на белом стуле

под открытым небом, зимой, в одном

пиджаке, поддав, раздвигая скулы

фразами на родном.

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня»

Бродский приезжал в Венецию зимой, как и я, и в те времена лир ему тоже было тридцать два года. Пообещала себе по возвращении домой перечитать всё, что он писал о Венеции. Он же — гений, должен был как-то справиться с её красотой, найти способ облечь в слова.

Последние строки «Набережной Неисцелимых» опровергли надежду:

«…мы уходим, а красота остаётся.

…мы направляемся к будущему, а красота есть вечное настоящее. Слеза есть попытка задержаться, остаться, слиться с городом. Но это против правил. Слеза есть движение вспять, дань будущего прошлому. Или же она есть результат вычитания большего из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо и любовь больше того, кто любит».

Поэзия — это не только умение слова превращать в музыку, в гимны, но и дар видеть мир, ощущать его острее других, построить мост между вторым и первым, который не рухнет. Судя по минорным ноткам финала, даже Бродскому не удалось нанести Венецию на страницы книги — такой, какой смог воспринять.

Я знаю теперь, всё настоящее (красота, любовь, счастье…) невыразимо, потому что непостижимо нами. Писательство — это утопия. Невозможно передать чувства в момент их порыва, пока поглощён ими. Пишешь по памяти, но воспоминания избирательны. Чтобы запечатлеть жизнь как она есть, нужно стать её беспристрастным регистратором. Но и в этом случае описания будут содержать погрешности: наблюдение за событиями со стороны далеко от их проживания. Писатель как коллекционер, не успев впустить чувства в сердце, тут же прикалывает их, ещё трепещущих, булавкой к белому листу, как бабочку, тем самым убивая.

****

У всякого проходного моста в Венеции приплясывают гондольеры, зазывая на романтические прогулки по Гранд Каналу и старой части района Сан-Марко, где жили Марко Поло и Казанова. Дорогое удовольствие, в гондолах преимущественно арабские шейхи с многочисленными жёнами и пенсионеры-немцы как живая реклама системе социального страхования. А меня в музеях допрашивают, не ошиблась ли, купив билет «adult» вместо «student». В каком-то смысле мы все — студенты, постоянно учимся жить то так, то иначе, иногда против воли.

Достаю мятую сотню из кармана, подхожу к тому, кто поближе:

— Когда сможем поехать?

Сотня евро тут же превращает меня в синьору, которую под ручку и с серенадой можно усадить в гондолу.

По мне, так умнее выкидывать деньги на ветер, чем покупать вещи, что вот-вот выйдут из моды. Ветер и море и есть подлинные ценности.

Медленное движение по молчащим каналам. Кажется, что течёшь и меняешься, как вода, будто стала морем — огромным зеркалом, вобравшим в себя сюрреализм снов Венеции. Людей на мостах, изящное кружево дворцовых арок, сердцами распахнутые ставни домов, мозаику ракушек на стенах, солнечные площади и замшелые переулки. Взгляд моря, или как писал Иосиф Бродский: «то, что видит вода»²

Конец ознакомительного фрагмента.