Кольцо странника

Марина Александрова

Мистические артефакты повелевают жизнями своих владельцев и приносят не только могущество, но и верную смерть, если не будут выполнены три страшных условия…

ГЛАВА 5

Легкий теплый ветер ласково гладил мягкий ковыль; оголодавшие за зиму стада вольготно паслись на сочной траве. В половецком стане одно пиршество сменялось другим: никогда не было такого веселья! Всяко бывало: жестокие сечи, победы и поражения, но никогда не случалось столь удачной поры, никогда половцы не приходили со столь богатой добычей. Хан Кончак раздувался спесью: подъемля серебряную чашу, до краев налитую хмельным кумысом, клялся отдать всю Русь в добычу своим отважным воинам. К тому ж со дня на день ожидали приезда заморского батура, который умел стрелять живым огнем. Это да еще бодрый дух сытых и стойких войск Кончак считал залогом своей победы.

Но все это впереди, а пока хан пирует в белом войлочном шатре в кругу своих верных батуров. Смуглое его лицо, испещренное глубокими морщинами, надменно, осанка величава. Жизнь кажется ему прекрасной в эту минуту — кумыс шибает в нос хмельным духом, от блюд с бараниной и рисом валит вкусный пар, а рядом, облокотясь на ковровые подушки, полулежит краса и радость, властительница дум всемогущего хана — Олуэн, его молодая жена.

Олуэн — полонянка. Отважные батуры наскоком взяли одну из русских вотчин. Немало было взято добра, немало пленников продано в заморье. В сладком опьянении битвой один из половецких знатных воинов увидел бегущую девушку, девчонку почти. Как дать уйти такой добыче? Но полонянка сопротивлялась, как дикая кошка, пустила в ход ногти и зубы. Вот и пришлось слегка приложить ее саблей — плашмя, конечно. Тут случился рядом великий хан. Отчитал батура — нехорошо, дескать, портить товар — за такую красавицу можно получить немало денег. Когда же говорил эти слова, пригляделся к девушке — и обомлел. С первого взгляда ранила она сердце старого хана, и он забыл свои годы. Взял ее в свой шатер и приказал старому шаману-лекарю Асану пользовать ее как родную дочь. Дрожа от страха перед ханом, Асан взялся за дело и поставил-таки девушку на ноги. Только чудной она стала с той поры, как бы слегка повредилась в уме. Ни с кем почти не говорила, даже имени своего не назвала. Когда пришло ей время стать женой хана — не высказала она ни радости, ни протеста. Молча терпела ласки своего покровителя и даже, очевидно, привязалась к нему, потому что ни разу не попыталась бежать. Хан же оказывал ей безграничное доверие. Он звал ее Олуэн — потому что черные, пушистые ее волосы напоминали грозовую тучу, и потому что никогда не улыбалась молодая жена великого хана.

Теперь она прикорнула рядом — не то дремлет, не то думает о чем-то своем, непонятном, нездешнем. Глаза закрыты, прекрасное лицо спокойно. На шее сверкает тысячами огней хрустальное ожерелье, на руках — золотые запястья, лоб украшен яркой узорчатой лентой с драгоценными самоцветными подвесками. Ничего не жалеет князь для своей милой Олуэн, все ждет — не улыбнется ли она? Но пока ничего не выходит, все также печальна юная жена…

А когда день начал клониться к закату и в травах сухо затрещали кузнечики, наводя тоску, и страшные звезды зажглись над неведомыми степными тропами — из-за реки прискакал усталый, почерневший от пыли воин и бестрепетно подошел к белому шатру хана. Перед ним расступались батуры, знали они: вернулся гонец. Подойдя к хану, молвил воин:

— Великий хан!.. Полчище русичей идет на нас, — и пошатнулся, и тут только стало видно, как он изможден.

Зазвенели боевые щиты, тревожным набатом разнесся звон по становищу. Отовсюду скакали всадники и во всех кибитках снаряжали воинов для похода — приторачивали оружие к седлам, собирали нехитрую снедь — вяленое мясо и сыр, жесткие лепешки. Жрецы молились о победе.

Полки выступили к рассвету. Впереди — сам могучий хан на вороном злом жеребце в серебряной сбруе. За ним — стрелки в походных халатах, полы подтянуты к поясу. Эти воины бедны и незнатны, но их много — русичи завязнут в них, растеряются, и тогда доберутся до врагов конники с саблями. Следом же за ними — копейщики в добрых доспехах, в кожаных панцирях, в кольчугах. Это — самые знатные воины хана, опытные, могучие батуры. Их тяжелые копья пробивают насквозь самую крепкую кольчугу и разят насмерть. Их кони ступают тяжело — гудит широкая степь, стонет многострадальная земля.

Последними движутся тыльные войска — ведут в поводу запасных коней, несут оружие, стрелы. Там много женщин и стариков, мальчишек, которым рано пока в настоящий бой. Вроде и ни к чему это, но Кончак думает по-другому. Главное — напугать русичей, показать им, как много воинов у кипчаков. Даже на запасных конях, которых в поводу ведут, сидят соломенные чучела — пусть видит русский князь: половецких воинов — что песку морского, нечего и думать одержать победу!

Широкий след ложился за полками — траву выбили начисто. В ясном синем небе граяли уже вороны, чуяли поживу. Хан ехал впереди, сверкал богатым шлемом. Могучую силу чуял он за своей спиной и душа его была исполнена уверенностью.

Около полудня углядели издалека стрелки всадника, по виду — русского лазутчика.

Всеслав, узрев половецкие войска, развернул коня. Душа дрожала в нем — кипчаков было, как песку морского. Или со страху так показалось? Но князю решил доложить — много, мол, поганых.

Выслушав весть, Святослав усмехнулся, разгладил бороду. Спросил только:

— Один Кончак идет, без подмоги?

— Про то мне неведомо, — тихо ответил Всеслав, опустил голову.

— Что ж ты, лазутчик? — попрекнул князь незлобливо. — Нешто не учили тебя половецких стягов различать? Ну да ладно, невелика беда. Сейчас сами подойдут, увидим.

Степь далеко видна — ни холма, ни перелеска. В жарком, недвижном воздухе уже слышен конский топот, слышен невнятный гул — скачет, катится огненным валом половецкая орда. И когда словно ночная тень поднялась над окоемом — русские полки подняли хоругви, ощетинились пиками. Князь Святослав, привстав в седле, оглядывал войско, глаза его по-молодому блестели. Всеслав порешил даже, хоть и не ко времени было о таком думать — коль Бог даст, нарисовать князя таким — в блестящей кольчуге, в чеканном шлеме. А как переливается на ветру алый плащ, как сверкают дорогие самоцветы на ножнах! Белоснежный, долгогривый княжеский конь горячится, переступает с ноги на ногу. Всеслав вздохнул прерывисто, возвращаясь из мира своих мечтаний, и князь этот вздох услышал.

— Ишь, богатырь, чуть не снес меня. Силищи в тебе… Да не смущайся, как красная девка. Боишься?

— У меня с половцами свои счеты, — угрюмо отвечал Всеслав.

Святослав кивнул:

— То же тебе любой воин скажет. Слушай-ка…

И было что послушать.

— Господи, оборони! Господи, помоги одолеть поганых! — вопил кто-то почти радостно.

— Не робейте ребята, всем миром навалимся — одолеем!

Враги уже надвинулись близко — можно было различить масть коней. Всеслав беспокоился, оглядывался по сторонам — что ж медлит князь, вроде пора уже бить? Но Святослав был спокоен, на вражескую лавину вроде и не смотрел — напротив, повернулся к своему войску.

— Слушай меня, русское воинство! — громогласно крикнул он, и тут же затихли разговоры, даже кони приумолкли. — Всем миром идем на окаянного врага. Давно уж разоряет хан Кончак землю русскую, плач и погибель несет в наши селенья. Камня на камне не оставляет за собой, где пройдет он — земля слезами да кровью умывается. Так постоим же, братие, за нашу волю!

— Постоим! — пронеслось по войску. — Умрем или победим! Веди нас, княже!

Всеслав вглядывался в лица стоящих рядом, стараясь запомнить выраженья их. Вот щупленький парнишка в богатых доспехах. Боится, видно, моркотно ему — пожимает губы, щурится, неспокойно щиплет пушистый ус. Тонконогая кобылка под ним ржет тоненько, заливисто — тоже страшится. А рядом — бывалый, закаленный в бою воин. У того взгляд злой, сосредоточенный, брови сдвинуты. Конь его стоит как вкопанный — настоящий конь, богатырский. А этот, видать, гуляка-парень — веселый, злой. Балагурит, поддерживает товарищей.

На себя Всеслав глянуть не мог. А кабы смог — увидел бы рослого, могучего витязя с ясными, как небо, глазами, с волосами цвета спелой пшеницы… И в лице его — небывалое: не ярость ратная, не страх перед погибелью, не удаль молодецкая. Странная уверенность светила из очей Всеслава, уверенность и умиротворенность. Словно не на поле перед боем стоял он, а во храме Божием пред чистыми ликами образов, словно и сам он не воин, в любую минуту готовый встретить погибель, а неуязвимый, богоспасаемый ангел…

Команда выступать вырвала Всеслава из размышлений. Войско тронулось вперед. Кто-то громко читал молитву, кто-то затянул боевую песнь — и многие подхватили нестройно. Впереди двигались боярские дети. Князь Святослав не хотел по примеру хана Кончака прятать их за спины воинов попроще. Говорил — пусть отвагой своей подадут пример прочим. Следом шла дружина, ратные витязи, а уж за ними — пешие воины, вооруженные чем Бог послал — топорами, рогатинами, а то и просто дубинами.

Кони ржали тревожно. Над степью летели птицы, и казалось — спешат они куда-то, словно спасаются.

Хан Кончак был спокоен и светел. На небольшом пригорочке для него разбили шатер, откуда он смог бы наблюдать за боем и тешить гордость видом бегства русичей. Полки его уж были выстроены в боевой порядок, когда прозвучали русские трубы. Их слышали даже в половецких тылах и вызвали удивленье они немалое — нечасто случалось так, чтобы русичи первые шли в бой. Ума, что ли, лишился Святослав, или хмельным упился?

Хан подивился, но не испугался. Эко диво — русская отвага, слепая, яростная! Беда русичей в том, что и в бою они каждый сам за себя — ничего не стоит разобщить их и разбить поодиночке. На этом и был построен расчет Кончака — налетит конница и уведет за собой часть русского войска к ближайшему лесочку, где уж залегли отважные батуры. Там-то растерянным воинам и конец придет, а уж оставшихся добьют отборные войска копейщиков.

Мудр и хитер был хан Кончак, что и говорить! Только загордился, ослеп от спеси. И мысли ему не пришло, что русичи тоже кой-чему научились, успели понять — сила в единстве.

…Черная туча стрел обрушилась на русское войско, но, помня опыт прежних сражений, русичи держали наготове высокие червленые щиты. Они и защитили от стрел, а вот кипчаки немало пострадали от тяжелых копий, что из-за этих щитов вылетали беспрерывно! Войско продвигалось вперед медленно, тяжело, но твердо — казалось, по полю движется сплошная стена из щитов.

Легкая конница налетела на эту стену. Кипчаки визжали и кричали так, что у самых бывалых воев кровь стыла в жилах. Но не дрогнули, не рассыпались, крепко держа в памяти ратную науку — продолжали двигаться вперед, отбивая атаки. И когда кипчакская конница свернула в сторону, надеясь заманить русичей в лапы засаде — русичи не стали преследовать ее, но еще крепче сомкнули щиты. Теперь под их ударом оказались копейщики.

Две армии сшиблись — и закипел бой. Звон булата мешался с криками боли и ярости, со словами молитвы и руганью.

Всеслав сражался рьяно — половцы так и валились вокруг него. Что и говорить, в ближнем бою плохие они были бойцы, но как же их много! Бесконечная круговерть свирепых оскаленных лиц, диких, лютых… Но пугаться было некогда — разил направо и налево, без злобы, но даже как-то весело.

Сражение было в разгаре. Предсмертные и победные вопли смешивались в один неумолчный, страшный гул. Тревожно ржали кони, но звон булата о булат заглушал почти все звуки.

Святослав стиснул губы, ноздри раздувал широко. Не раз кидался в бой, но неизменно верные слуги оттесняли, кричали в голос, не робея: «Побереги себя, князь-надежа! Коли убьют тебя — и победу убьют!» пришлось остаться в стороне, только подавать команды воеводам и тысяцким. Но кровь кипела — кинуться в бой, разить поганых кипчаков, собой подать пример воинам. Хоть они и без того лихо сражаются. Взять хотя бы Всеслава-богатыря.

Всеслава было видно даже в такой адской сече. На голову выше самого высокого своего соотечественника, среди кипчаков он выделялся и подавно — богатырским ростом, статью. Он стоял, как скала, и как волны, накатывали на него смуглолицые, визжащие кипчаки. Волна приходила и уходила, оставляя у подножья скалы убитых. «Добрый воин!» — качал головой Святослав, и вдруг расширил глаза.

— Что за черт! — обмолвился темным словом и привстал в седле. Теперь он видел ясно — рядом с Всеславом стоял воин, такой же огромный, как и он сам, в невиданных темных доспехах. Святослав зреньем обладал отменным и потому ясно разглядел богатую двойную кольчугу воина — каждое звенышко украшено самоцветом — и шлем, отороченный алым, и меч в руке воина — чудной меч, нерусского вида. Лезвие его было красно от крови — от крови ли? Красный свет резал глаза, проникал в душу… И забоялся чего-то князь, неустрашимый Святослав — даже руку поднял, чтоб совершить крестное знамение. Глядь — а рядом с Всеславом и нет никого!

В то время волна половцев спала. Всеслав возвышался над горой трупов, огороженный ими, как крепостной стеной. Кипчаки кружили вокруг, орали что-то, но близко подойти уже не решались — видели судьбу товарищей. Теперь князь ясно понял — то, что принял он за темного воина, было всего лишь тенью богатыря. А что тень вроде как живая была, и в доспехах, и с мечом — так что по такой жаре не привидится?

Солнце и в самом деле палило нещадно. Воинов — и русских, и кипчакских — мучила жажда, руки, держащие мечи, устали смертельно. Доспехи и оружие показались вдвое тяжелее. У всех одинаково запеклись губы, саднили раны, накалились доспехи. А кое-кому было уж все равно — множество убитых лежало под ногами, порой воин ступал на мягкое, на неостывшее еще человеческое тело, но некогда было разбирать — свой ли, враг ли?

Как весел был хан Кончак на закате минувшего дня, так скорбен он был теперь. Вырвавшаяся из-за пригорка конница русичей смяла, смыла кровавым потоком вражеское войско, и половцы стали спешно отходить в степь, оставляя за собой окровавленную, утоптанную землю. Половецкие повозки под горестные вопли рассыпались по степи. Пали стяги. Всеслав от радости не чуял, как ноют натруженные руки, как стекает кровь по лицу — кто-то из половцев задел-таки саблей.

Кончак приказал трубить отступление к становищу. Скрипел от злости зубами, не понимал даже, что случилось. Странно ему было, что киевский князь победил свою спесь и объединился все-таки с окольными князьями, сколотил такую армию!

Остатки разбитых половецких полков спешно отступили. Русичи также отошли, взяв многих пленных, и до утра на взгорье ярко, весело пылали костры — воины правили победный пир. Вместе с простыми ратниками сидел у огня князь Святослав — от радости позабылись чины. И Всеслав сидел рядом со всеми, но грустен был его взгляд. Когда провозглашали очередную здравицу, он встал тихонечко и отошел в сторону.

После жаркого дня ночь в степи наступила прохладная. Бездонное небо, как чаша, висело над миром. Всеслав лег на спину, закинув руки на голову. Глядел на звезды, думал. Не думал даже — что-то ворочалось в груди, тоска какая-то невнятная. Отгонял от себя напасть, старался помышлять о божественном — о том, что там, в необозримой выси, за синей тьмой — светлый Божий престол, ангелы поют сладкогласно, цветет и сияет райский сад… Но тревожны были думы — припоминались оскаленные рожи половцев и то ощущение, когда меч погружался в живую, бьющуюся человеческую плоть. Крушил, калечил, рвал — живого человека!

«Не все же они изверги», — так размышлял Всеслав. — Есть, быть может, и добрые люди среди них. Кто-то, кто так же как я любит на звезды смотреть, любит мать свою, землю свою. Впрочем, нет у кипчаков своей земли. Ну, так что же? Так им дано законом, заветом предков. И вот этот человек не был ни в чем виноват, а в бой его послал хан. И он пошел — чтобы не выглядеть трусом, чтоб не смеялись над ним другие кровожадные воины. А может, и у него был, как у меня, дядька, и он говорил, что обязательно надо стать отважным воином. А я его убил сегодня…»

От таких мыслей совсем тошно стало и муторно. Но кто-то словно подстегнул. Совершенно явно для себя богатырь услышал рядом чей-то голос.

— О чем печалишься, витязь? — нашептывал он. — Что тебя гнетет? Это враги твои, они дурные люди. Они сами на тебя накинулись, преградили тебе путь. Ты должен убить всякого, кто стоит у тебя на пути, а не то он убьет тебя — таков закон жизни. Многие твои предки жили по этому закону и добывали себе славу и богатство. А ты чем лучше? Не бойся ничего — я всегда с тобой, я помогу тебе…

От этих слов Всеслав аж подпрыгнул. Голос сразу исчез, растворился во мраке.

«Наваждение какое-то», — решил витязь и перекрестился дрожащей рукой. — «Это нечистый меня смущает».

И показалось Всеславу, словно рядом кто-то тихонечко засмеялся.

В лагере все уж были изрядно пьяны. Всеслав только головой качал, обходя тела лежащих вповалку товарищей. Не осуждал — рады люди, что замертво лечь не пришлось, вот и довели себя до пьяного дурмана. Сам Всеслав в вине толка не понимал, радости от опьянения не чуял. От стаканчика меда становилось весело, тело делалось легким, мысли — светлыми. Но от хлебного вина, от избытка пива мучительно начинала болеть голова, находило отупение. Этого Всеслав не любил, но ведь иной раз на пиру словно дьявол под руку толкает — покажи да покажи удаль молодецкую! А наутро — тоска…

Даже во хмелю Святослав с пособниками не забыли об осторожности — выставили дозорных. Крепко попало хану Кончаку, так ведь он тварь коварная и хитрая — нападет, чего доброго, под покровом ночи на храпящий пьяный лагерь, возьмет голыми руками. Всеслав тоже вызвался стеречь — спать все равно не хотелось. Мучительно ныли руки-ноги, и в груди билась тревога.

В эту ночь все обошлось — хан не решился напасть на спящий лагерь. Говорили, правда, дозорные, что слышали вокруг шепот, шаги, и словно оружие бряцало… Но воин Кузьма, что прибежал на подозрительные звуки, увидел только Всеслава — и остолбенел: отважный витязь, первый богатырь, любимец князя… молился и клал поклоны, как смиреннейший монах! Хотел было посмеяться лихой парень Кузьма, да вовремя вспомнился. Над таким битюгом смеяться — себе дороже, пожалуй, и ноги не унесешь. Подумал так — да и пошел своей дорогой.