Тень Евки

Марина Майорова (монахиня Иоанна), 2018

Пронзительная повесть Марины Майоровой (монахини Иоанны) посвящена болезненной и актуальной в наше время проблеме. Эта повесть о любви и ненависти, до которой, как известно, один шаг. Она о той тонкой грани, когда любовь – материнская, супружеская – перестаёт быть созидательной силой и приводит к страшному результату. Однако финал повести нельзя назвать трагическим. Автор, следуя традиции отечественной литературы, показывает путь из тупика, из которого, казалось бы, выход невозможен.

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви

(ИСР18-806-0210)

© ООО «Зёрна-Слово», 2018

© Майорова М. И. (монахиня Иоанна), 2018

Часть первая

Андрей Мерикулов шёл, чуть размахивая руками. Мама обязательно бы сделала замечание: это несолидно, люди с такой походкой не внушают серьёзного доверия — и прочее. Но мамы рядом не было, и шёл он не по Москве, а по просёлочной дорожке в Жаворонках. И, главное, ощущал в себе переполняющую радость и чувство полной свободы. Его только что зачислили в аспирантуру, и мама даже забыла свой обычный, суховато-сдержанный тон, обнимала его, целовала и даже назвала мальчишечкой — самым редко произносимым ласковым словом. «Ты у меня всё-таки замечательный мальчишечка! Умный, настойчивый, весь в меня, не в своего безалаберного папашу».

«Папаша» был воспитательным объектом номер один: не захотел учиться, не приобрёл хоть сколько-нибудь престижной профессии. Вечно ковыряется в машинах и весь пропах бензином и смазочным маслом. Видеться с ним категорически не разрешалось. Даже от алиментов Александра Петровна в своё время гордо отказалась, когда после длительных пьянок, чередующихся с покаянной тоской, отец вдруг резко исчез. А потом оказалось, что он сошёлся с Катюшей, на которой после развода женился, с благословения которой занялся своей любимой работой, бросил пить и родил с ней троих ребят.

Всё это Андрей знал не столько от матери, сколько от самого отца. Дело в том, что, несмотря на запреты Александры Петровны, он редко, но регулярно виделся с ним, бывал у него дома, знал и Катюшу, и своих сводных братьев. Там была своя жизнь, и она казалась Андрею чем-то несбыточно-заманчивым: тёплая, спокойная, настоящая семейная жизнь.

Александра Петровна ничего об этом, конечно, не знала. И узнала только после исчезновения Андрюши, когда в отчаянии, смирив свою гордыню, она заявилась в дом бывшего мужа. Там ей открылось многое, но где теперь Андрей, ей так и не сказали, хоть она и почувствовала, что они кое-что об этом знают…

Знал об этих Андрюшиных посещениях только один человек, но абсолютно верный и надёжный — тётка Тайса, сестра Александры Петровны. И когда отец подкидывал Андрюше деньжат от своих приличных заработков, маме всегда говорилось, что «это Тайса дала». Тайса была известный в Москве хирург-гениколог, жила одна, зарабатывала неплохо, и всё выглядело вполне правдоподобным.

Вчера Андрей побывал у отца, поделился с ним своей радостью и получил от него замечательный по объёму «бонус». «Аспирантуру необходимо обмыть, а то не потянешь», — справедливо заметил отец, протягивая сыну несколько красивых бумажек.

И теперь Андрюша шёл по просёлочной дорожке, полный самых радужных предвкушений, так как из-под маминого неусыпного контроля он освободился на целых пять дней! Всё, что он привёз, они с Генкой выпили и съели за три дня, и теперь Генка откомандировал его за новой «загрузкой».

…Генка Курихин по кличке «Курихман» был его старым приятелем ещё со школьных лет. Он был единственным человеком из Андрюшиных сверстников, с которым, во-первых, было очень легко, а во-вторых, что не менее важно, он был вполне одобрен Александрой Петровной. Генка был телевизионщиком, оператором на одной из студий, и это подкупало Андрюшину маму (в её далёких, но не беспочвенных предвидениях о будущей возможной известности сына). Из этих тайных соображений дружба с Генкой приветствовалась, хоть стиль одежды и некоторая развинченность манер последнего слегка шокировали Александру Петровну. Но она понимала, что к людям искусства нужно подходить с другими мерками…

— Сходи-ка ты, Андрюх, к воинской части. Там вчера был завоз, а у нас, на платформе, какая-то сомнительная дрянь продаётся, недостойная таких замечательных мужчин, как мы с тобой.

— Где это? — спросил Андрей. — Я и не знал, что у вас воинская часть есть.

— Была. В общем, перейдёшь через линию — и дуй по дороге, сама приведёт. А хочешь-через поле. Тоже по тропке, не заблудишься.

Андрей взял сумку и «подул». То, что раньше было полем, теперь представляло собой необузданную, буйную поросль всего, что смогло укорениться в нём: редких колосьев овса, уже давно тут не сеянного, ромашки, василька, каких-то бурых метёлок с малиновыми цветочками и всякой прочей травы.

Андрей шёл, приятно обременённый покупками, среди которых были неведомо как залетевшая сюда бутыль «Арарата» в фирменной коробке и с детства любимые им сардины в продолговатой баночке. «Ничего себе, магазинчик!» — подумал Андрей и невольно замедлил ход, потому что к дороге из полевых цветочных зарослей двигалось что-то несусветное: человеческая фигура, увенчанная чем-то вроде индейского боевого убора, колышущегося разноцветной короной. Фигура приближалась, и Андрей увидел, что это девчонка. На ней был малиновый, в белый горошек, сарафанчик, а на голове красовался фантастический венок, сплетённый из всего, что росло в этом бывшем поле. Основу составляли ромашки, а в них вплелись васильки, лютики, малиновые метёлки и даже колоски самых разных трав. Всё это колыхалось, танцевало при каждом движении девчонки, которая шла, беззаботно припрыгивая: так ходят зелёные первоклашки-третьеклашки, безотчётно радующиеся жизни. При этом девчонка ещё что-то напевала себе под нос тоненьким, очень высоким голосом…

Андрей невольно остановился, и девчонка, увидев его, тоже застыла. Потом вдруг, издав радостно воинственный клич, она бросилась к нему, раздвигая тонкими руками тормозящие её бег травы.

— Андрюша! Ты как тут? Откуда? — закричала она изумлённо, и её желтовато-карие глаза расширились и стали почти квадратными. Андрей промычал что-то несвязное и продолжал смотреть на неё оторопело. Он явно её не знал, а она обращалась к нему, как к старому приятелю.

— Ты что, не узнаёшь меня? — догадалась девчонка.

— Да, то есть — нет! — совсем запутался Андрей.

— Да мы ж с тобой соседи! Я — в 44-м, а ты — в 46-м! — и она засмеялась.

— Да? — только и мог выдавить Андрей, во все глаза разглядывая это чудо.

— Да ты даже у нас дома был однажды! — и она ещё веселей засмеялась, глядя на его сконфуженное лицо. — А чего ты в Жаворонках делаешь?

— Я к другу приехал, — ответил Андрей, радуясь, что разговор перешёл в более непринуждённую форму.

— А где он живёт — друг твой?

— На второй Советской.

— Надо же! — удивилась девчонка. — И я туда иду. Вот хорошо! — и она опять засмеялась. А Андрей почему-то обрадовался. Он никогда не мог общаться с девушками свободно и всегда завидовал однокурсникам, у которых явно не было с этим никаких проблем.

А эта девчонка так просто, так радостно с ним заговорила, что вся его робость мгновенно улетучилась. Они пошли, болтая ни о чём, и Андрей потихоньку её разглядывал. Она была высокая, почти вровень с ним, но лёгкая, как пёрышко. Вся какая-то узенькая, продолговатая, но при этом не тощая и даже не худая. Всё удлинённое в ней было как-то округло: руки, ноги и даже длинная шейка — всё продолговато круглилось. Чем-то она напомнила ему ботти-челлиевскую Венеру, выходящую из морской пены: тот же наивный взгляд, те же рыжеватобелокурые длинные пряди волос, падающие вдоль шеи на плечи. И вышла к нему эта девчонка из бушующей пены летних цветов…

Девчонка вдруг начала опять смеяться. И чем дальше они шли, тем веселей она смеялась.

— Чего ты? — чуть обиженно спросил Андрей. Он вдруг подумал, что не так что-то сказал или…

— Ничего! — сквозь смех проговорила его чудная спутница. А когда он свернул на тропинку, ведущую к Генкиному дому, она просто закатилась от хохота. «Дурочка какая-то», — подумал Андрей.

— Ты… ты знаешь, к кому идёшь? — еле проговорила она сквозь приступ столь заразительного смеха, что Андрей сам стал невольно хмыкать и похохатывать, хотя ничего смешного во всём этом не видел.

— К моему бра-ату, — простонала сквозь смех девчонка. Андрей опешил. Из калитки вышел Генка и тоже стал столбом. Белёсые его брови поползли вверх.

— Ты где её взял? — изумлённо спросил он.

— В по-оле, в по-оле! — закатилась девчонка. Андрей с Генкой молча смотрели друг на друга, потом дружно засмеялись.

— Ну, Евка, какого жениха себе отхватила, — весело заговорил Генка, — он ведь тебе не хухры-мухры! Аспирант, будущий учёный, во!

— А я только о нём и мечтала! А он и не узнал меня, во каков жених!

Проведя самый весёлый день в своей жизни, Андрей стал собираться на электричку.

— Куда это? — недоумённо спросил Генка. — Ты же хотел побыть ещё пару дней?

— Нет… — забормотал Андрей, — мне надо это… я вспомнил…

Генка посмотрел на него проницательным взглядом и ничего не сказал, только прогудел: «Ну-ну!» В комнату вошла Евка с огромным пучком зелени.

— Ты уезжаешь? И я с тобой! Только соберусь. Я быстро!

— Нет-нет! — чуть ли не крикнул Андрей. — Я и так опаздываю!

Евка сделала было какое-то движение, но брат придержал её за руку:

— Не суетись. Завтра поедешь. И мне, кстати, надо в город съездить.

Андрей бросил на него благодарный взгляд и как пробка выскочил на улицу. «Дубина! Идиот!» — бранил он себя всю дорогу до платформы. Уже сидя в вагоне, он вспомнил растерянный взгляд девчонки и сказал себе: «Тоже мне — жених. А невеста — дурочка какая-то». И всё же лёгкая тень чего-то необычного, приятного ещё долго жила в его памяти…

Потом началась учёба, и он забыл это короткое и странное приключение. Но однажды, в начале октября, он столкнулся с Евкой у самого входа в свой подъезд. И не узнал бы её, если бы она сама не заговорила, верней, не засмеялась бы своим неподражаемо весёлым смехом.

— Ага! — сказала она и снова засмеялась. — Не ждал? А я караулю тебя уже вторую неделю!

— Меня? Зачем? — спросил Андрей и сам понял, как нелепо звучат его вопросы.

— Затем! Очень хотелось!

Евка была какая-то другая. Она была в курточке, в штанишках. Большой серо-голубой шарф дважды обвивал её шею, и концы его были завязаны под подбородком. Такой же серо-голубой берет крупной вязки, чудом держась на макушке, тяжёлым напуском ложился на пышный пучок золотисто-рыжеватых волос.

— Ну как? — спросила Евка лукаво. — Рассмотрел? Скажи — «картинка»! Разве нет?

— Картинка, правда, — чуть смущённо отозвался Андрей и тут же заторопился, начал набирать код своей квартиры.

— У тебя что, кто-то дома есть? — удивилась Евка. Похоже, она знала, что он живёт один. Андрей даже побагровел с досады. «Ну что же я за кретин!» — пронеслось у него в голове, а Евка, схватила его за руку, заглядывая в его глаза.

Андрей вырвал руку и решительно полез за ключом.

— Андрюша, Андрюша! запричитала испуганно Евка. — Ты вправду не рад, что мы встретились? — глаза её округлились, как у ребёнка, и ему показалось, что она сейчас заплачет. Ему хотелось сбежать, провалиться, исчезнуть. Но ничего этого делать было нельзя — он стоял, припёртый этой странной девчонкой, и только хлопал глазами, лихорадочно соображая, как разрядить обстановку. Евка улыбнулась сквозь слёзы, уже подступавшие к глазам, и тихо сказала:

— А я так хотела тебя увидеть, так хотела!

И вдруг всё это бешеное напряжение слетело с него, и он вздохнул глубоко, свободно. Евка мгновенно всё поняла и снова засмеялась своим искренним, детским смехом.

— А ты из института? Так поздно? — заговорила она как ни в чём не бывало.

— А я почти каждый день так поздно возвращаюсь, — также непринуждённо ответил Андрей и сам удивился: чего это он так её испугался? Простая, хорошая девчонка. А она, мгновенно проникаясь каждым движением его души, тут же спросила:

— А к тебе в гости можно как-нибудь прийти?

— Можно, — неожиданно для себя согласился Андрей и тут же испугался. Но она не дала ему возможности сделать задний ход.

— А когда лучше? — спросила она живо. — Может, в субботу? Или лучше в воскресенье? — она смотрела на него так радостно, так открыто, что Андрею не хватило духа отказать ей.

— В воскресенье лучше, — пробормотал он.

— Так я приду? Часов в пять. Хорошо?

Он кивнул. Евка развернулась и побежала к своему подъезду. «Так я приду-у!» — донёсся её весёлый голос. Голубой помпон и голубой шарф задорно мелькнули — и дверь её подъезда захлопнулась. Андрей покрутил головой, пожал плечами и опять зачем-то набрал код своей квартиры…

В воскресенье он не находил себе места. Ругал себя всячески-сначала за то, что согласился, потом за то, что неизвестно почему трусит. «Мало того, что идиот последний, — громко кричал он сам себе, меряя комнату широким шагом, — так к тому же слюнтяй, мокрица какая-то!»

Звук звонка ошпарил его, как струя кипятка. Оказалось, уже пять с минутами. Его надежда, что Евка не придёт, забудет, не сбылась, и он обречённо пошёл открывать. Евка быстро глянула на него и решительно шагнула в прихожую.

— Я ненадолго, Андрюша, — сказала она, — папка просил помочь.

Она снова быстро глянула на него. А он смотрел на неё во все глаза.

Она опять была какая-то другая. Сиреневый плащик, чёрная, надвинутая почти на брови шапочка, и золотые волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам. А главное — какая-то тихость в голосе, в глазах.

— Ты слышишь меня, Андрюша?

Он вздрогнул. Комок в горле разжался, и каким-то всё же чуть сиплым голосом он сказал: «Проходи», — и смущённо закашлялся.

Евка медленно, чуть искоса глядя на него, вошла в комнату и огляделась.

— Сразу видно, что здесь живёт мужчина. И один, — сказала она.

— Почему? — удивился Андрей.

— Да как-то строго всё. И холодновато, — пояснила Евка. — Да, — прибавила она уже другим голосом, — я ведь сказала, что скоро уйду. Но если ты поставишь чайник, я с тобой чаю попью. Я ведь пирожков напекла.

— Пирожков? — невольно оживился Андрей. Пирожки были его слабостью. А так как мама уже второй год сидела в Вязниках со своим парализованным отцом, то печь их было некому. Изредка, правда, дерзала Тайса. Но, пожалуй, лучше бы она и не дерзала: пироги у неё получались как из глины, и Андрей давился ими из чистой вежливости.

Евкины пирожки оказались очень вкусными, и, уминая их, Андрей забыл все свои страхи. Как будто их и не было. И вообще, с Евкой ему было легко.

— Ну, всё, мне пора, — вздохнула Евка.

— Как? Уже?

— Уже, — кивнула Евка и как бы между прочим спросила, — я зайду ещё как-нибудь? Можно?

— Конечно, заходи!

В прихожей Евка быстро натянула плащик, надвинула на брови шапочку и покрутила головой, от чего волосы свободной волной легли на плечи. Андрей молча, не отдавая себе отчёта, любовался её какой-то особой, лёгкой грацией. Улыбнувшись и сделав ручкой «пока», Евка быстро побежала вниз по лестнице, не воспользовавшись лифтом. Андрей стоял возле открытой двери, слушал затихающий стук её каблучков. В душе его поселилось тихое, уютное тепло…

Хитрющая же девочка эта Евка! Ни о чём её папа не просил, никуда она не спешила, но чисто женская интуиция подсказывала ей, что с Андрюшей не надо спешить, не надо «наваливаться» на него — всё должно быть непринуждённо. И действительно, когда дней через пять, увидев свет в его окошке, без всякого предупреждения она позвонила в его дверь, он открыл и сразу обрадовался. Но и на этот раз Евка не стала засиживаться.

— Вот, я принесла тебе цвет, — сказала она и развернула нечто, увязанное клетчатым платком. Это оказался пышный цветок в глянцевом обливном горшке. На фоне больших, сочных листьев там и тут виднелись крупные головки цветов нежно-розового цвета. Евка поставила его на окошко, раздвинув шторы. Окно сразу преобразилось.

— Нравится? — спросила она. — Это азалия. Правда хороша? Они бывают разного цвета, но мне больше всего нравится этот.

Андрей смотрел на азалию, на Евку — и думал, что она никогда бы не принесла ни герани, ни «ваньки мокрого», которого он помнил из-за смешного названия ещё с детства. Евка принесла цветок, похожий на неё: розовый, нежный и лёгкий при всей его пышности.

— Я пойду, — сказала Евка, — а пирожков принести как-нибудь?

* * *

Незаметно она заняла прочные позиции в Андрюшиной жизни. Она приходила по вечерам и даже убедила его, что, если ему надо, он может заниматься своими делами. С тех пор нередко Андрей работал на компьютере, а Евка или читала, или что-нибудь стряпала, или готовила уроки. Её присутствие никогда не было назойливым, она не требовала, чтобы Андрей развлекал её разговорами. Больше того: её присутствие согревало его одинокую квартиру, даже как будто помогало ему работать.

Странная вещь: Евка ему очень нравилась, она была красивая девочка, она согревала его жизнь, но почему-то никаких плотских желаний у него не вызывала. То ли она была ещё очень невинна и он считал её ребёнком, то ли он сам был какой-то не такой, как надо, но его это даже не заботило. Всё было так естественно: и когда он читал, а она умащивалась у него на коленях, сворачиваясь как котёнок, и когда она, прощаясь в дверях, целовала его лёгким поцелуем… Евка стала частью его жизни, и он уже не мог представить свою жизнь без неё. Они давно уже решили пожениться и только ждали, когда Евка окончит школу — восемнадцать лет ей уже исполнилось в конце февраля…

— Знаешь, Евчик, какие у тебя глаза? — спросил однажды Андрей.

— Знаю, — тут же ответила Евка, — глупые.

Андрей удивился.

— Почему глупые? — спросил он.

— Так считают все у нас в классе.

— Все?!

— Ну, почти все. Знаешь, какая у меня кличка? Чека-чока!

— Это как? Что это значит? — недоумевал Андрей.

— Чеканутая, чокнутая — вот что! — Евка засмеялась. Андрей изумился. — Это после одного сочинения. Нам дали тему «Чего я хочу от жизни». А я написала, что хочу встретить человека, которого я полюблю. Хочу стать его женой, родить ему мальчиков и девочек, и чтобы он меня любил. И чтобы я ему была нужна.

— Ну и что же во всём этого глупого? — не понял Андрей.

— Да ты что! — воскликнула Евка. — Ты бы слышал, как все веселились, когда Нюша наша прочла моё сочинение! Она еле их успокоила, так ржали, что урок чуть не сорвали.

— А ты?! — спросил с негодованием Андрей.

— А что я? Я и не сомневалась, что это им не понравится. Я ведь давно уже белая ворона! Класса с пятого поняла. А мне-то всё равно! Не они же будут жить мою жизнь, правда? Я сама живу. Живу, как мне нравится! — и Евка засмеялась.

Андрея поразила мысль, которую она так непринуждённо высказала. А он-то всегда страдал со своей мнительностью, всегда боялся, что он не такой, как надо. А на самом деле, кому надо — какой он?

— Ты редкостная умница, — сказал он и поцеловал Евку в нос.

— А глаза у тебя такие, как дети рисуют море: вот так чёрточка-у них это берег, — он провёл волнистую линию, затем нарисовал дугу и над ней лучики, — это у них солнышко восходит. А у тебя это верхнее веко и ресницы. В целом — форма лука.

Евка рассмотрела рисунок и подошла к зеркалу.

— А правда! — сказала она.

— Глаза замечательные, а ты — хитрушка: очень ловко скрываешь свой ум. Но я-то тебя давно раскусил! — и, рассмеявшись, он снова чмокнул Евку, на этот раз в завитки над тёплым ушком.

* * *

Расписались Андрей и Ева без всякой помпы в районном ЗАГСе. И устроили маленькую пирушку, междусобойчик, можно сказать. Были только Евкин отец Анатолий Павлович, его сестра Вера, строгая молчаливая женщина, которая решительно забрала к себе Костика, начавшего отбиваться от дома после смерти матери. (Теперь с Анатолием Павловичем оставалась одна шестнадцатилетняя Сашура — Евка уходила жить к мужу.) Был, конечно, Генка Курихман, сын Веры.

Гости разошлись поздно. Андрей, проводив их, вернулся в комнату. Евка стояла у окна, глаза её подозрительно округлились. Андрей подошёл и обнял её. Она дрожала. Глянув ей в глаза, он мягко сказал:

— Ты постой, я пока разберу постель.

Он разложил диван, стал стелить очень красивые простыни с цветной каймой, подаренные Верой, надевать наволочки, заправлять одеяло.

Евка всё это время стояла, не проронив ни слова. Но когда, закончив, он повернул к ней радостное лицо, она спросила жалким голосом:

— Андрюша, а где… где буду спать я?

Андрей опешил.

— Как где? — спросил он сдавленным голосом. — Где, вообще-то, должна спать жена?

Евка молчала. Лицо у неё было затравленное, глаза глядели виновато.

— Но я…я… — забормотала она и вдруг заплакала. Андрей испугался: он даже не предполагал, что она вообще умеет плакать.

— Ты что, Евчонок! Такой день! А ты ревёшь? — он сделал шаг к ней, но Евка тут же отскочила в угол.

— Андрюша, ты не думай, ты не обижайся, — заговорила она быстро, — я просто… не знаю, как это… но у нас так всё было хорошо! Я боюсь, боюсь, Андрюшенька, вдруг всё… испортится!

И она опять заплакала. Андрей молча выслушал эту тираду, в голове пронеслась страшная мысль: а может, Евка в самом деле чокнутая? Есть же такой диагноз — инфантилизм? Он отогнал эти мысли. Был момент, когда он смутно понял её, но жгучая обида заслонила всё.

С каменным лицом он пошёл в кладовку, принёс раскладушку, куцый матрасик. Застелил старую простыню, швырнул одну подушку с дивана и накрыл всё байковым одеялом.

— Я дома тоже спала на раскладушке, — робко проговорила Евка. Но Андрей даже не повернул головы. Молча снял брюки, стащил парадную рубашку и улёгся. Ноги его не помещались, и он согнул их в коленях.

— Андрюша, ну зачем ты! Ложись на диван, я лягу на раскладушку!

Он молчал, накрывшись одеялом с головой.

Странная вещь! За полтора года самого тесного общения с Евкой, у него ни разу не возникло столь естественного в молодые годы желания. Он даже не думал об этом. А сейчас он чувствовал себя глубоко оскорблённым, по-мужска уязвлённым. Сильная боль разрывала его грудь, в голове метались самые отчаянные мысли: как он уедет завтра к матери, нет, лучше к Тайсе; как он молча соберёт вещи и выйдет, не глянув на неё, и прочая, столь же сладко-мучительная, чушь. Он слышал, как она устраивалась на диване, всхлипывая и что-то бормоча. Корила себя. Но упрямство не оставляло места сочувствию. В конце концов он устал страшно и не заметно для себя задремал. Проснувшись среди ночи от того, что заломило затёкшие ноги, он хотел сесть, но что-то мешало ему. Окончательно продрав глаза, он увидел в сереющем свете рассвета Евку. Она сидела на полу, сжавшись в комочек и положив руку на край раскладушки. Другая её рука пряталась под его подушкой. Краешек его покрывала она натянула себе на спину, но плечо, узенькое, с впадинкой вдоль косточки, было открыто. Она спала. Андрей осторожно повернулся и прикрыл голое плечо. Оно было ледяное. Острая жалость пронзила его: бедная дурочка всю ночь провела на коленках возле него. А он спал, как бугай! Да какая она дурочка! Она просто ребёнок, невинный ребёнок, несмотря на свои восемнадцать с половиной лет! Конечно, такая невинность в наши разнузданные времена многим может показаться странной. Недаром же её в школе не воспринимали.

«Андрей! Ты точно болван, идиот! Тебе повезло встретить такую девчонку, а ты со своими мужицкими амбициями даже не понял её столь естественного страха!»

Он сгрёб Евку в охапку вместе с одеялом и понёс на диван.

— Глупышка моя! — бормотал он, — вся, как сосулька, замёрзла. А я, старый дурак… Прости меня, глупый я, индюк самолюбивый!

Евка уткнулась в его грудь, её бил сильный озноб. «Сейчас, сейчас!» — бормотал Андрей, укутывая её одеялом и подтыкая его со всех сторон. Он побежал на кухню, быстро вскипятил чайник, налил в чашку, насыпал сахару и плеснул остатки недопитого вчера коньяка.

— Выпей это, Евчик, — попросил он, поднимая её и поддерживая за спину.

— Я не хочу, Андрюша, — сипло сказала Евка.

— Да ты простудилась! Пей сейчас же! Ну! пей!

Евка покорно начала пить, поглядывая на него поверх чашки.

— Мне холодно, — так же сипло сказала она, с трудом допив чай.

— Я тебя сейчас согрею! — закричал Андрей и лёг под одеяло. Он был большой и тёплый. Никаких мыслей у него не было, кроме одной: отогреть, успокоить, утешить маленькую ледышку. Он просунул руку под её по-прежнему ледяное плечо, умастил её, такую маленькую, уютную, под мышку, другой рукой стал массировать спину с острыми лопатками. «Крылышки! сейчас мы согреем крылышки», — шептал он.

Евка вдруг разжалась, как будто в ней лопнула пружина, расслабилась, помягчела.

— Андрюша, — зашептала она ему в грудь, — я думала, что всё кончено, что ты уже не будешь любить меня… я думала, что лучше умереть.

Слёзы хлынули из её глаз, сразу намочив ему майку, слёзы облегчения, слёзы жалости к себе.

— Глупышка! — прошептал Андрей, поворачивая её к себе лицом, — глупышка моя! Да разве я смог бы разлюбить такую дурочку, такую милочку!

Обхватив её спину обеими руками, он стал мелко, быстро целовать её мокрые глаза, щёки, виски и красный, припухший, как у зарёванного ребёнка, носик…

Два дня Евка была как-то особенно тиха и ласкова.

А на третье утра она сказала задумчиво:

— Так вот что значит: два будут в единую плоть.

Андрей не понял, о чем она говорит.

— Это в Библии написано о поженившихся людях: два будут в единую плоть. Я это теперь хорошо понимаю. Спасибо тебе, — и она поцеловала его.

— А ты что — Библию читала? — изумился Андрей.

— Когда у меня мама лежала, мне сказали читать.

— Кто сказал?

— У неё боли были сильные, и нам посоветовали позвать священника. Священник пришёл, сделал, что положено. А когда уходил, велел мне Евангелие читать… только понемножку. Сказал, что ей легче будет терпеть. Ну я и читала ей. Маленькими кусочками… когда она соглашалась.

— И что?

— Да как будто неплохо. А то бы мама отказалась.

— И что — там эти слова? Ну, какие ты сказала о поженившихся?

— А, да, там. В каком-то послании. Я, вообще-то, Андрейка, не всё там понимала. Но эти слова меня так удивили, что я их перечитывала, пытаясь понять. Но, конечно, не могла никак. Но они мне запомнились.

— А теперь ты их понимаешь?

— Да-а, — сказала Евка каким-то глубоким голосом, — теперь-то да-а! Видно, просто так их и не поймёшь. Надо было пережить их… А ты?

— И я, — Андрей ласково поцеловал её в нос, — и я понимаю. И ещё понимаю, какое сокровище мне послал твой Бог, Евчик! Он умный и добрый, твой Бог.

— Почему мой? — удивилась Евка. — Он всехний!

— Всехний! — засмеялся Андрей и снова чмокнул её в нос.

— А как же вы жили, когда твоя мама… когда её не стало? — спросил Андрей. Евка помолчала. Тень прошла по её лицу.

— Не хочешь, не говори, — быстро сказал Андрей, сразу почувствовав, что рана её ещё не зажила. Это было для него неожиданностью — ведь она никогда не показывала никакой озабоченности, ни тени грусти.

— Нет, почему же, — задумчиво проговорила Евка, — ты ведь, наверное, думаешь, что я что-то вроде мотылька…

— Ничего я такого не думаю! — возмутился Андрей и тут же вспомнил свои мысли о ней во время их удивительной брачной ночи. Он слегка смутился.

— Вот, — сказала Евка, — просто мамочка моя меня всегда учила, что воспитанные люди не должны навязывать окружающим свои переживания, ходить с постной миной и тому подобное. Я к этому привыкла с детства. Ещё она терпеть не могла, когда я прибегала с улицы с рёвом и жаловалась на какую-нибудь Люську или Светку. «Ну что ж, — как-то сказала она мне, — если не умеешь общаться с девочками, сиди дома». Я с тех пор не жаловалась, терпела.

— Хорошая у тебя была мама, — вздохнул Андрей, — моя мама тут же шла разбираться, если меня кто-нибудь обижал. Я её просил, уговаривал! Меня «маменькиным сынком» дразнили.

— Всё равно ты хороший, — сказала Евка и вздохнула. — Когда мама умерла, мне было около пятнадцати лет, Сашурке — двенадцать, а братик вообще был малявка… так что я старшая стала. Папа ведь работал целыми днями. А я их кормила, обстирывала и вообще вместо мамы была. А ты, наверное, думал, что я тупая, что в седьмом классе два года просидела, да? — спросила Евка и засмеялась.

— Я вообще ничего об этом не думал. Мало ли? Может, ты в школу поздно пошла.

— Нет, вовремя, — Евка опять помолчала, а потом решительно сказала, — просто папа запил!

Андрей сидел поражённый. Ничего себе, что девчонка пережила! Мать умерла, отец запил и на руках ещё двое!

— Как же ты, Евчик? — спросил он с какой-то робостью.

— Да он ничего! Тихий был. Просто напьётся и сидит полночи, глядя в одну точку. Ну, потом, конечно, стал работу пропускать. Уволили. Комиссия приходила, грозились нас отнять. Костик сразу в кладовку спрятался, думал, что тут же его заберут.

Евка невесело усмехнулась. Андрей никогда её не видел такой. «Какая же она сильная!» — с невольным уважением подумал он.

— А потом, потом-то что случилось?

— Ничего, — ответила Евка спокойно, — просто я однажды дождалась, когда отец проснётся, похмелится и придёт в себя. И тогда я ему сказала, без всякого скандала, но твёрдо, что если он немедленно не прекратит пить, я сама пойду, куда надо и попрошу, чтобы нас устроили в детдом.

— Ну-у! — восхищённо воскликнул Андрей.

— Да. Я ещё ему сказала, что он мужчина, а детей своих забросил и утешается. И даже не думает, каково нам — мамы нет, а папа пьёт. И что мама наша его, наверное, осуждает.

— Кру-уто! И что он?

— Что? Сначала сидел молча. Не смотрел на нас. А ребята притихли, как мыши. Испугались. Потом отец спросил меня: «Дочка, ты вправду так сделаешь, как сказала?»

У меня сердце колотилось, но я виду не подала. Гляжу ему прямо в глаза и говорю: «Правда, так и сделаю». Он посмотрел на меня, крутанул головой, вдруг хвать кепку — и из дома! Я заревела, всё, думаю, конец! И брат с сестрой прижались тоже, как начали голосить! Еле успокоила.

А часов в одиннадцать вечера отец пришёл, сел за стол как был, в кепке, в плаще, и молчит. А мы шевельнуться боимся. Потом сказал:

— Всё, дочка. Памятью матери вам обещаю-не буду пить.

И с тех пор всё, ни граммчика!

Андрей молча смотрел на Евку, не в силах сказать хоть что-нибудь.

— Ты что, Андрюшка? — забеспокоилась Евка.

— Ничего. Просто я думаю: какой же я по сравнению с тобой пацан!

— Ну и неправильно! Никакой ты не пацан, просто все женщины рождаются мамками! — сказала Евка и сама засмеялась.

— Мамочка ты моя! Василиса Премудрая, — засмеялся в ответ Андрей и хотел обнять её, но Евка увернулась.

— Ужинать пора, — и пошла в кухню.

* * *

Первой увидела Евку Тайса, тётка Андрея. Она давно не была у племянника и решила его проведать. Сварив кастрюлю борща, купив дыню, она поднялась на лифте и стала доставать ключ. Но открыть им дверь не удалось: с той стороны в замок тоже был вставлен ключ. «Странно! — подумала Тайса. — Почему Андрюшка дома так рано? Может, он заболел?» — и она решительно нажала кнопку звонка. Евка открыла дверь. Перед ней стояла высокая смуглая женщина с тёмными волосами и такими же тёмными глазами. Её худое лицо выразило изумление, а глаза, сидящие близко к переносице, округлились и стали похожи на птичьи.

— Ты кто, девочка? Ты как тут? — спросила незнакомка.

— Я? — Евка растерялась. — Я Евка!

— Евка — это что, имя такое? — удивилась женщина.

— Ну да, имя!

— Ева, наверное, — догадалась женщина. Евка молча кивнула, разглядывая её — что-то знакомое было в её лице.

— Вы пройдите, — спохватилась она, — что же мы стоим в прихожей? — и она отступила, давая гостье пройти.

— Я-то пройду. А вот ты тут что делаешь?

Евкины брови поползли вверх, она недоумённо улыбнулась.

— Как что? — спросила она. — Я живу тут!

У женщины чуть приоткрылся рот, глаза ещё больше округлились.

— Как живёшь? Кто ты?! — выдохнула женщина.

— Я Андрюшина жена! — ответила Евка.

— Ты-ы-жена?! Побойся Бога, девочка! Тебе лет-то сколько? Есть ли хоть шестнадцать?

Евка засмеялась.

— Мне скоро уже девятнадцать! И я, правда, Андрюшина жена!

— Жена, — с тихим недоумением повторила женщина, — так он женился! И мать ничего не знает. Кошмар! — и она схватилась за голову.

— Я говорила Андрюше, что так нельзя. Нехорошо это. Но он и слышать не хотел! «Потом, потом расскажем!»

— Да, я его понимаю, — задумчиво проговорила гостья, — основания есть. И давно вы женаты? — быстро спросила она.

— Месяц. Второй! — порозовела Евка. — А вы знаете его маму?

— Как не знать! — усмехнулась женщина. — Чай сестрица родная!

— Ой, так вы тётка Андрюшина! Его любимая тётка! Я вас на фотографии видела!

— Ну, наконец-то познакомились. Меня зовут Тайса.

— Таисия Петровна? — радостно подхватила Евка.

— Да что уж тут! Просто Тайса. Таисия Петровна я на службе.

— Таисия Петровна…

— Тайса, — настойчиво прервала её Тайса. Евка засмеялась:

— Хорошо! Но можно я буду звать вас Таисочка?

— Так и быть, зови, — улыбнулась Тайса. Девочка ей всё больше нравилась.

— Пройдёмте, Таисочка, на кухню. Андрюша скоро придёт, он сегодня хотел дома поработать. А мне надо заправить борщ.

— Борщ! — изумилась вдруг Тайса. — Надо же, тоже борщ!

Евка смотрела на неё с недоверчивой улыбкой. Тайса распаковала сумку и вынула из неё трёхлитровую банку. Евка с недоумением уставилась на банку, и вдруг обе покатились со смеху. Они хохотали до слёз несколько минут, хватаясь за животы.

— Простите, — раздался внезапно Андрюшин голос, — это что здесь происходит?

Женщины глянули на него, и Евка крикнула:

— Борщ! Сплошной борщ! Купаться в нём будем! — и снова раздался неудержимый хохот.

Андрей был поражён. Он никогда не видел свою серьёзную тётку, объятой таким легкомысленным весельем. Когда он понял, в чём дело, тоже засмеялся. Не так, конечно, заливисто, но всё же…

— Ну, какой из борщей будем пробовать? — спросил он, делая строгое лицо.

— Евкин! Таисин! — одновременно закричали обе женщины и опять засмеялись.

— Нет, — сказала наконец Тайса, — я повариха так себе. И я хочу попробовать стряпню молодой хозяйки.

После обеда, сидя на диване, Тайса спросила:

— Ты долго ещё будешь малодушествовать, сынок?

Андрей покраснел и ничего не ответил, только глянул на Евку.

— Чем больше пройдёт времени, тем громче будет скандал, ты же знаешь, — меланхолично произнесла Тайса.

— Неужели Александра Петровна такая ужасная женщина, что и сказать ей ни о чём нельзя? Не верю я что-то.

— Ты, Ева, прости меня, всё же ещё очень маленькая. Тебе трудно понять, что это такое: растить одной сына и потом отдать его другой женщине. Да ещё и узнать об этом, когда поезд давно ушёл! Вообще-то это оскорбительно, Андрюша. Не думала, что ты такой малодушный.

Конец ознакомительного фрагмента.