Дед

Марина Рюмина, 2010

Это рассказ-воспоминание о моем дедушке – маленьком человеке, простом солдате Великой войны, прошедшем через концлагеря, но не сломленном, совершившим четыре побега из фашистского плена, последний из которых все-таки удался.

Дед

Зима. Мороз. Мелкий снег нехотя припорашивает уснувшую землю. Две женщины идут по параллельным дорожкам, время от времени сворачивают к приглянувшемуся холмику, то и дело, натыкаясь на свои же следы. Листва с деревьев давно облетела, и местность просматривается как белый лист, но они все же не находят то, что ищут.

— Двести тридцать пятая, двести тридцать шестая, а тут уже двести сорок три. А двести тридцать восьмой нет.

— Да говорю тебе, мы не там ищем. Он совсем в другом месте.

Но та, что помоложе, упрямо сдвигает брови:

— Здесь все двухсотые номера, мы просто проглядели. Вон, смотри, еще одна похожая.

Женщина кидается в сторону аж к третьему ряду и уже оттуда упавшим голосом восклицает:

— Нет, опять не то.

— Что ж ты упертая какая! — откликается та, что постарше, — Мы уже здесь третий круг нарезаем, а ты все не веришь, что я права. Говорю тебе, пошли туда, пока совсем не замерзли.

— Ладно, веди, — наконец сдается первая.

Они вышли на центральную аллею и двинулись по ней, никуда не сворачивая.

— Сейчас аллея повернет, и мы его увидим.

— Кажется, я уже вижу!

И та, что помоложе, поскрипывая сапогами, побежала к цели.

Серебристая звезда, серебристое надгробье. Краска почти не потрескалась. Столик, лавочка. Табличка с надписью: «Безруков Иосиф Тимофеевич 1913 — 1986». Да, ни к чему и табличка. Вот он, смотрит на них с фотографии. Орлиный нос, худые щеки, чуть отвисшая нижняя губа.

— Ну, здравствуй, дедушка!

* * *

Август. Слякоть. Сапоги чвакают по жиже проселочных дорог. И эта нудная морось. Скатка и винтовка оттягивают плечи, и их перестаешь чувствовать. Нет вообще ничего, одна усталость. Скорей бы привал. Или, хотя бы свернуть в лес. Там многолетняя листва покрыла почву, и ноги не так вязнут. Но, ориентироваться в лесу труднее, поэтому, где возможно, идут по дорогам.

Впереди село. Сворачивают в лес. Трех человек высылают к селу, узнать, нет ли немцев.

Вынужденный привал — маленькая радость. Садятся на скатки, пеньки, стволы упавших деревьев, достают фляги, переговариваются в полголоса.

— Если фрицев нет, заночуем как баре, на кроватях.

— Баньку бы для нас истопили!

— А после баньки — к какой-нибудь вдовушке под бочок.

— Ну, ты, Коська, размечтался! Все бабы на селе в очередь выстроились и ждут, когда это к ним вояка Константин пожалует.

— А что. Ты не смотри, что я с виду неказистый. Бабы меня любят!

— Это за что же, если не секрет? Хотел бы я посмотреть, какая старушонка на тебя глаз положит.

— Да мало ли, кто глаз положит! Главное, на кого я посмотрю.

— Ну, и на кого ты посмотришь? Кто посдобнее, или помоложе?

— Нет. Я не так выбирать стану.

— Ну и как же?

— Сначала разрешу себя в баньке искупать. Потом пусть бельишко чистое дадут. А уж как кормить меня станут, буду оценивать, чье блюдо самое вкусное. И скажу я той барышне: «Сударыня, есть у меня дружок, Степаном зовут, он за такой вот пирожок любое желание выполнить может. Ему с таких пирожков все нипочем становится. Хочешь — дров наколет, хочешь — забор починит. И, вообще, если хочешь, лучше его не найти!» Вот и ты, Степаха, у меня пристроенный будешь. А я стану им рассказывать, как мы фрицев проучить решили.

— То-то мы от проученных и драпаем!

— А это хитрость такая военная. Это мы их в тылы за собой заманиваем. А немец, как охотник за зайцем, за нами погонится, да от своих и оторвется. А мы их в такое вот село заведем, и окажутся они в окружении баб наших. И скажут наши бабоньки: «Так вот кто причина, что мужиков наших в армию забрали!» И давай их бить-колотить! Кто кипятком поливает, кто капустой тухлой закидывает. Фрицы — ноги в руки и бежать! И до самой Германии. А ту, которая лучше всех управляется, я и выберу.

Бойцы смеются. Но веселье недолгое. Возвращается разведка, сообщает, что и в этом селе немцы. Дальше идут лесом.

— Слышь, Коська, — спрашивает Степан, — как же они сюда пройти сумели? Когда же мы к своим пробьемся? Тихо кругом. Куда фронт-то подевался?

— Как прошли, говоришь? Нечисть они. На метлах пролетели.

Автоматная очередь разрезала тишину. Все-таки, наткнулись на немцев. Отстреливались недолго — нечем.

— Стафайтесь. Ви окружены!

Загнали в кузов грузовика. Отвезли в лагерь. Ночевали под крышей, на соломе.

— Костян, что делать будем? — дернул за руку Степан, когда в бараке попритихло.

— Что делать? Бежать. Мы с тобой из финской мясорубки домой возвратились не для того, чтобы фрицы нас как ягнят повязали. Приглядимся, где у них слабина и деру.

Лес шелестит желтеющей листвой. Воздух прохладен и свеж. Скоро встанет солнце, и они пойдут ему навстречу. На восток, все время на восток. Где-нибудь там все равно будет фронт. Рано или поздно они доберутся до своих. Наконец, небо посветлело. Теперь можно идти. Идут молча все четверо — Степан, Константин, Сергей и Александр. Сашка совсем молодой, кажется, студент. Прислушиваются к тишине. Послышался шум. Встали, затаились. Шум приближается, нарастает. Превращается в голоса. Речь не наша, немецкая — говорят, как лают. Солдаты прочесывают лес. Спрятаться негде, бежать некуда.

Фрицы выстроили пленных. Четверо беглецов стоят напротив.

— Фот, смотрите, что быфает с теми, кто пыстро бегает, — говорит очкастый офицер, обращаясь к притихшему лагерю.

Потом поворачивается к четверке и произносит:

— Много полсали, испачкались в грязи. Сейчас мы устроим фам душ.

Командует:

— Растется! Шнель, шнель!

Беглецы раздеваются.

— Зайти ф реку!

Идут.

— Глупше, глупше.

Вода по пояс, по грудь, по плечи.

— Стоять! Так стоять бутете сутки, — офицер разворачивается, уходит.

Три автоматчика расположились на берегу, на случай, если кто вздумает уплыть.

— Вот гады! Лучше б расстреляли сразу, — цедит сквозь зубы Сергей.

— Сколько по науке может продержаться человек при такой температуре? — спрашивает Степан.

— Не дождутся, — отвечает Константин, — Пусть они по науке живут, а мы институтов не кончали. Ты лучше вот о чем подумай. Вот ежели бы они нас на воздухе нагишом поставили, ночью мы бы, как пить дать, простыли. А здесь мы как в термосе. Что днем, что ночью, вода одну температуру держит. Главное, к ней привыкнуть. Они думают, мы тут подохнем. А мы, Степаха, с тобой еще до Берлина дойдем. Финны нас своим огнем минометным жгли — не сожгли. В огне мы, стало быть, не горим. Ну и в воде не потонем!

Стемнело. В лагере прозвучал отбой. Пулеметчики сменились в третий раз. Два прожектора освещали головы стоящих в воде беглецов. Тела онемели, перестали что-либо чувствовать.

— Вы, мужики, как хотите, — клацая зубами выговорил Санька, — А я сейчас ныряю, и на тот берег.

— Не горячись, дурашка, — ответил Серега, — Мы у них в свете прожекторов как на ладони. Пристрелят.

— А, все равно подыхать.

Голова студента скрылась под водой. Метра через три Санька всплыл, вдохнул воздух и опять нырнул.

Автоматчики на берегу всполошились, забегали. Несколько очередей, короткий вскрик, и голова студента вновь ушла под воду. На этот раз навсегда.

— Эх, черт! Ну, что же ты, дурашка! — по щекам Сергея катились слезы.

— Знаете, а может так и лучше, — сказал Степан, — Он хоть что-то попытался сделать. А мы тут просто так подохнем.

— Я, если подохну, — как-то мечтательно заговорил Константин, — То сразу Богу счет предъявлю. Я не крал, не чревоугодничал, стрелял только на войне, а это дело святое. Стало быть, имею право на исполнение желаний. А так как я мало что в жизни получал из того, что желалось, то просить буду для всех. Вот ты, Серега, что в этой жизни хочешь?

— Я, — слезы перестали катиться по его щекам, — Я все время хотел в Москве побывать, в Мавзолей сходить, Ленина увидеть. И в Ленинграде.

— Ну, так я Богу и скажу: «Хочу, мол, чтобы Серега, пока всю страну не объездит, тут, у нас в раю, не появлялся». А ты, Степаха, чего хочешь? Степан, ты что молчишь? Степа!

Степан приподнял веки, чуть слышно произнес:

— Я, брат, раньше тебя Бога увижу, — и стал медленно оседать.

— Степа, не надо, не умирай! Ты не можешь нас бросить! Степка-а-а!

Над горизонтом поднимается солнце. Очкастый офицер подходит к реке. Двое из четверых русских дожили до рассвета.

— Выходить на берег, — командует немец.

Константин выходит. Натягивает мокрую одежду. Тщетно пытается согреться. Заходит в барак. Кто-то протягивает ему флягу. Делает глоток, другой, третий. Жидкость обжигает, приятным теплом разливается по жилам. Проваливается в небытие. Кто-то толкает его в бок, тормошит за плечи:

— Коська, вставай. Да подымайся же. Опоздаем на построение.

Возвращаются в барак. Доходит до соломы и снова проваливается. Кажется, его лихорадит.

* * *

Веселое солнце играет со мной в прятки. Оно то прячется в листве деревьев, то выглядывает из-за нее озорным лучом. Я ловлю солнечных зайчиков маленьким зеркальцем.

— Пру-у-у, — дед натягивает вожжи и снимает меня с телеги. Ставит на поляну в огромную траву.

В траве своя жизнь. Вот, сверкнув голубыми крылышками, прыгает кузнечик. Какая-то букашка смешно сучит лапками, пробираясь в цветок клевера. А какие красивые бабочки! А цветы! С листа шалфея снимаю божью коровку и зажимаю в руке.

— Деда, угадай, что у меня в кулачке?

Дед изображает сосредоточенное раздумье.

— Наверное, ты нашла изумруд, который белка обронила?

Конец ознакомительного фрагмента.