На крыльце под барельефом

Марина Хольмер

«На крыльце под барельефом» – книга о прошлом, о школе конца 70-х годов ХХ века, где переплелись жизни и судьбы, причины и следствия, радости и разочарования, любовь к детям, предательство, дружба и зависимость от государственной машины. Эта книга – дань памяти тем, кто творил добро, даря свет и надежду даже в темные времена. Книга содержит нецензурную брань.

Сестры

— Сделай погромче телевизор, пожалуйста! «Время» начинается.

Программа «Время» была обязательной в вечернем семейном общении, когда ужин закончился, грязные тарелки составлены в раковину, а дочь уже наконец улеглась спать с плюшевым рыжим мишкой в обнимку. Ирине хотелось, как обычно, забраться на диван с ногами, укутаться в плед и Толины руки, обложиться маленькими подушечками-думочками и вместе с мужем смотреть в светящийся квадрат телеэкрана. «Вот бы и кот пушистый пришелся кстати», — снова подумала Ира, устраиваясь поудобнее.

— Ирочка, телефон! Я подойду? Междугородний!

Услышав прерывистые звонки, Ира сразу поняла, что надежда на спокойный вечер провалилась. «Нет, нет, неважно», — одернула сама себя, поспешно выскакивая из-под теплого пледа и с сожалением оставляя под ним, на согретом собой и семейным теплом местечке, пустую надежду на тихий вечерний уют. Она, конечно, была очень рада звонку — все должно было говорить об этом: и быстрые движения, и радостная улыбка… Она знала, кто это, знала почти наверняка. Ира вздохнула, как всегда оказавшись между двумя полюсами чувств, анализировать которые ей никогда не хотелось.

— Привет, сестренка! — сказала трубка громким напористым голосом.

— Ларочка, родная! Как ты? Давно не звонила! Как мама?

— А что тебе звонить-то? Тебя то нет, то ты тетрадки свои проверяешь. А сама чего не звонишь?

— Ну, Ларочка, ну что ты прямо вот так, сразу, с места в карьер… Я так рада, что ты это, позвонила… Зачем мы торгуемся? Я ведь работаю, ты же знаешь…

— А я дурака валяю! Ты не забыла, что все на меня оставила: маму, квартиру? А я… Я, между прочим, строю при этом, как могу, и свою жизнь, вдали от столичных проспектов с вашим изобилием…

— Я знаю все, Ларочка, милая, вам тяжело, я буду вам помогать… Ох, да какое тут изобилие… Пока все в общем, все еще и не совсем, не до конца устроилось, не так, как ты думаешь, — Ира не понимала, почему вынуждена оправдываться, постоянно испытывая в разговоре с сестрой вину за свой отъезд, да и вообще за всю свою нынешнюю жизнь, но никуда не могла от этого спрятаться. Она мямлила и сбивалась больше обычного, подбирая слова, которые не ложились мягким полотном, а вставали колом, осколками в каждой рваной, рассыпающейся на глазах фразе. — Я только нашла… э-э-э… хорошую работу, только втягиваюсь, а это трудно, а тут еще и дорога, метро, это ну… выматывает. Всегда вокруг так много ну, народа… Ни одной свободной минуты… Ты же знаешь, что школа — это как бы постоянно, ну это требует постоянной подготовки, ни на секунду нельзя отвлечься… Мои коллеги…

— Да ладно, ты уже сколько времени говоришь, что только нашла… Коллеги тоже, новое общение, новые возможности, небось неплохо развлекаетесь? Слышали, слышали! — Ларочка нехорошо засмеялась. — Неважно, забыли, все в порядке. Помогать особо не надо. Но пришли, конечно, денежек чуть-чуть, и все. У нас тут в городе не так, как в Москве вашей, все доставать надо. Если ты еще не забыла.

— Ну что ты говоришь… Здесь тоже все надо доставать, между прочим! Но ладно, наверное, у вас, конечно, как бы все сложнее… А как твой поклонник? — Ирина стремительно поменяла тему на более приятную для сестры, которая могла оказаться спасительной этим вечером и для нее. — Как его зовут? Сережа? Он нам с мамой так тогда понравился…

— Вспомнила… Сестренка! Он давно в прошлом. Козел редкостный оказался.

«Невпопад, черт, опять она одна и злится», — подумала Ира, которой очень хотелось, чтобы Лариса наконец устроила свою личную жизнь. Ведь устроить свою жизнь, и в этом она была убеждена, можно только с помощью правильного замужества.

Ирина любила сестру не просто с нежностью и заботой, а со значительной долей самопожертвования и, главное, что добавилось недавно, с чувством вины. Лариса была моложе на шесть лет, выше Ирины на голову. Когда она гляделась в зеркало и откидывала назад решительным и, как ей казалось, элегантным жестом кинозвезды длинные светлые волосы, считала себя безупречной.

«Платиновая блондинка, — рассказывала всем с придыханием Ирина. — Она такая красивая, умная, талантливая! Она говорит на нескольких языках, причем выучила их почти сама, она пишет стихи и прекрасно учится! У нее блестящее будущее!»

Что из перечисленного было правдой, что полуправдой, никто не знал, возможно, даже Ирина, но она свято верила в то, что говорила. Как и муж Толя, младшая сестра была поводом для гордости и тем отражением истинной, почти чеховской интеллигентности российской глубинки, о которой нелишне напомнить разным столичным штучкам.

Лариса же, в свою очередь, сестрой ничуть не гордилась. Она принимала любовь близких и внимание к своей персоне как должное, ни секунды не усомнившись в том, что по-настоящему хорошее место под жизненным солнцем заготовлено именно ей. А сестра… что сестра? Ну сестра… Сестре удалось и выйти замуж, и попасть в Москву. Два — ноль. Пока два — ноль.

Лариса нолем себя ощущать не привыкла. Тем более по отношению к невзрачной внешне и опасливой во всем сестре. Что Ира обязана сделать для семьи — это помочь Ларочке. В конце концов это ее долг. Ее и так всегда, по убеждению Ларисы, мама любила больше.

Ирина знала о том, что Лариса так думает, чувствовала все движения Ларочкиных мыслей. Она понимала любой брошенный взгляд, болезненно воспринимала любую колкость, ощущала до мурашек волну ее зависти, но никогда бы в этом не призналась даже самой себе. И радостно бежала на телефонный, разрывной и уничтожающий семейный вечер требовательный зов. Если бы можно было сестре что-то объяснить, она бы уж точно сделала это. Впрочем, она постоянно и пыталась, приуменьшая успехи, преувеличивая заботы и доказывая свои любовь и преданность. Но с каждым телефонным звонком все становилось только хуже.

Никто не знал, правда ли Ларисе не давали спать обиды, затаенные с детства, спрятанные глубоко, выплаканные в подушку, размазанные по тарелке манной кашей. Или, может, те самые старые мелкие обиды с каждым годом и каждым успешным шагом сестры обрастали мясом унизительного отставания в жизненном благоустройстве? Все складывалось, раскладывалось по полочкам, упаковывалось в ящички памяти, в бисерные, отливающие неверным лунным светом ячейки снов. Все скрупулезно подсчитывалось, запоминалось, всему велись счет и учет. Бухгалтерия обид и несправедливости. Зависть? Лариса бы никогда не призналась в зависти к сестре, нет. Она была убеждена в великой, не имеющей никакой логики жизненной несправедливости. В результате к тридцати годам ее накрыл огромный рыхлый и не помещающийся внутри нее душный, ватный ком из разных неудач ее жизни, где ничего не забывалось и не прощалось.

Лара отняла трубку от уха и посмотрела в черные дырочки с презрением. «Поклонник… Дура недалекая… Как можно было оставаться с парнем, который относился ко мне, как к обычной девке во дворе? „Пошли погуляем…“ Точно козел, только на прогулки и способен… Как же ей хочется от меня отделаться! Темы меняет, чтобы не быть ответственной ни за что. Уехала себе, сбежала, и все, с глаз долой — из сердца вон, как говорится», — думала, зло покусывая губы, Лариса.

После неудачного обсуждения личной жизни сестры Ира, пробираясь с опаской дальше по расползающемуся на куски разговору, поспрашивала осторожно о маме, о знакомых, о неважных мелких делах и случаях. Лариса отвечала стеклянным голосом. Даже на расстоянии — было слышно — он рассыпался с каждым кратким ответом на мелкие осколки недовольства, с трудом сдерживаемого раздражения, на лоскуты осточертевшей жизни что рядом, в квартирном рутинном быте, что там, снаружи, под заманчиво горящими чужими окнами.

Разговор давался им обеим с трудом. Ира пыталась найти в душе нежность, привычную бережность к родным, оставленным во времени и пространстве, но ничего не находилось, кроме неприятного желания побыстрее закрыть эту главу вечернего долга. Ей было от этого неуютно. Она знала, что так быть не должно.

Сестры наконец распрощались и повесили трубки, послав приветы всем, кто находился по разные, домашние, стороны телефонного соединения. Каждая вернулась в свою вечернюю жизнь: Лариса — обиженная и разозленная невниманием сестры к ее проблемам, Ирина — опустошенная, недовольная собой от недосказанности, полная разочарований и неоцененной преданности.

У Ирины с самого детства были обязательства. Мать пыталась воспитать дочерей любящими и добрыми девочками. Разница в шесть лет — поначалу это много, потом немного приближенно, а к взрослой эпохе разница не то чтобы полностью стирается, но становится уже неважной. Что не стерлось? Та самая обида, Обида с большой буквы. Глухое недовольство Ларисы, уверенной в своей неотразимости и в том, что ее обошли. Не исчезло и желание Ирины видеть в младшей сестре милую и добрую девочку, которая на ее чувства и заботу отвечает тем же.

Мать недоумевала: как так вышло? Успокаивала Ирину: ты должна понять — Ларочка немного ревнует, Ларочка младше, Ларочке нужно показать, да и не только показать, а дать заботу и нежность. Ирина старалась. Она любила мать, любила сестру, любила и ценила само ощущение семьи и старалась не замечать ни Ларочкиных выпадов, ни порой мелочных подсчетов. Впрочем, что бы ни происходило, Ларочке всегда казалось, что заботы и внимания недостаточно, что мать не может делить любовь поровну. Ведь ей в любом случае, хотя бы из-за разницы в возрасте, этой самой любви досталось на целых шесть лет меньше.

Иру Лариса презирала. Когда это началось? Наверное, когда старшая сестра еще считала своим долгом, да и не только долгом, водить ее в школу. Школа была недалеко, они шли через двор. Двор в то время им казался огромным, почти бескрайним, где аллеи из кленов были темными от шелестящих, сходящихся наверху крон. Осенью двор становился ярко-желтым, густо-красным, светящимся от янтарных листьев, которые можно было собирать охапками, потом отбирать самые красивые и правильные, с зелеными прожилками, и ставить в вазу.

Девочки шли, взявшись за руки, вместе вдыхая обаяние осеннего утра, потирая щеки при бодром пощипывании морозца, встречая тающее и капающее сосульками первое пробуждение весны… Лариса в ту пору смотрела на сестру снизу вверх. Ирина чувствовала себя счастливой: ответственность и нежность, забота и гордость — пухлые доверчивые пальчики Ларочки в ее сильной, почти взрослой руке…

Когда же эта мягкая детская ладошка стала жесткой? Лариса верила в беззаветную преданность Иры. Любила ли она ее? Конечно, любила, безусловно, но… утомила, достала она младшую сестру до печенок своей заботой и приторной, душной, какой-то обязательной любовью. Уже годам к двенадцати Ларочка знала точно: Ира ей не интересна. Навязчивое присутствие старшей сестры во всех уголках ее детской жизни, желание срезать острые углы подростковых склок, неуверенность Иры в себе и страх — страх что-то сделать неправильно, страх получить плохую оценку, страх испачкать пальто — все это ощущалось на животно-эфемерном уровне тонким душевным регистром младшей сестры. И Ларочка в один прекрасный день руку отняла и оставила старшую сестру далеко позади и по дороге в школу, и в способностях, и во внешности, и в смелых мечтах.

«Мать никогда не давала мне того, что Ире, — говорила Лариса и в десять лет, и в двадцать, и в тридцать. — А если так, то мое право — взять самой все, что мне причитается».

Серая пугливая мышь, как она называла за глаза сестру, между тем поступила в педагогический институт. Мама относилась к Ириному выбору с уважением, сама подталкивала ее пойти по своим стопам в образовании. От Ларочки, правда, не укрылся разочарованный взгляд матери на средние способности сестры.

Чем старше становилась Лара, тем все более четко оформлялось ее желание уехать из города, одно название которого вызывало скуку и перекатывалось в рту куском серо-коричневой общепитовской котлеты. Да, историческое и героическое прошлое города вдохновляло школьников. Но вместе с приоткрытием щелочек, а потом и окон во взрослый мир молодежь с тоской смотрела на пустынные площади с обязательными, обгаженными птицами, памятниками Ленину и защитникам Родины (с большой буквы). Красные флаги в государственные праздники и на демонстрациях под транспарантами «Руки прочь от свободной Кубы!» или «Идеи Ленина и партии в жизнь!» не закрашивали серости обычных дней и не добавляли в магазины продуктов.

Кто-то переступал через период созревания с программным распитием портвейна «777» в летних скверах или зимних подъездах, шел в армию, учился или устраивался на разные предприятия в городе. После этого уровень благосостояния рос, а портвейн уже уступал место другим, более солидным напиткам. Но были и те, редкие те, кому выпадал счастливый билет и кого больше в городе не видели. Обсуждая судьбы выросших на их глазах мальчишек и девчонок, старушки на лавочках не были уверены в том, стоит ли искать удачу в иных, дальних и непонятных, хоть и привлекательных далях.

«Где родился, там и пригодился», — говорили они, снова и снова вспоминая тот случай, когда, покрутившись где-то там, опустившись до разгрузки вагонов и посинев от водки, в родной город вернулся Юрка с улицы Революции. «А ведь уезжал такой, прямо весь такой, гордый ходил, на всех нас, недостойных, свысока выглядывал! Да нужен ли он со своими картинами в Москвах этих? Если только клубы заводские расписывать! А художник, права ты, Филимоновна, от слова „худо“! Либо ты Брежнева этого пиши и красные флаги с коммунизьмом, либо работай, как все люди, по-правильному, по-нормальному! А то вишь, свободы им теперь много дали — живи, как хочешь и где хочешь, — а ума не добавили», — был вердикт простого народа на лавочках.

Уехать хотелось обеим сестрам, но Лариса считала, что ей это нужно в первую очередь. Она полагала это тоже своим абсолютным правом.