Пандем

Марина и Сергей Дяченко, 2003

«“Предположим, что некое существо… – сказал Пандем. – Нет, не так. Предположим, что есть такой комплекс свойств: всеведение, вездесущесть и всемогущество…” И стало ясно: он пришел всерьез и надолго. А может быть, короче и проще: Он пришел. Что делать? Где спрятаться? Что станет с человеком и человечеством, благословят Пандема или проклянут?» Утопия или антиутопия? Наши страхи, ожидания и надежды в романе чудесных авторов – Марины и Сергея Дяченко.

Второй год Пандема

Пролог

Отец Георгий в последний раз перекрестился, глядя в глаза Тому, Кому привык верить и Чьей службе посвятил жизнь. Как бы там ни было, Пандем не смел говорить с Георгием, пока Георгий говорил с Ним, не смел подавать голос во время службы, и вообще в стенах церкви — молчал; Георгий, если бы мог, переселился бы жить под родные ветхие своды, но…

После службы он вышел поговорить с прихожанами — на скамейке за церковной оградой, где желающим можно было курить. Георгий знал, что в последнее время курево не приносит вреда и что тот, кто не желает слышать запаха сигареты, не услышит его, даже уткнувшись носом в кольцо дыма, — но для Георгия все это не имело значения, курить в церковной ограде было для него кощунством, он всегда запрещал…

Правда, в последний год никто ни разу не нарушил его запрета. А Георгию иногда хотелось, чтобы нарушили. Чтобы изгнать нарушителя с позором, чтобы сорваться наконец… Гневаться — грешно… А смотреть и не гневаться — нету сил…

Молчали. Курили. Подвинувшись, уступили батюшке место на скамейке; он сел.

Прежде постоянными прихожанами Георгия были в основном женщины средних лет и старше; молодые мужчины заявлялись от случая к случаю, и, как правило, их визит был связан со скорой необходимостью обряда — крещение, венчание, отпевание. Священники соседних приходов время от времени жаловались начальству, что Георгий отбивает чужих прихожан; что делать, детям почему-то нравилось, чтобы их крестил Георгий. Даже покойникам, наверное, нравилось, чтобы Георгий их отпевал, — а он уважал своих покойников, как только может бренный человек уважать собрата, стоящего на пороге вечной жизни. И если от его усилий хоть сколько-нибудь зависела легкость дальнейшего их пути — что ж, Георгий был совершенно честен перед ними, и поэтому, наверное…

Теперь прихожан было меньше, чем год назад, но больше, нежели полгода назад. И они были большей частью мужчины.

После почти десятиминутной паузы сосед Витя откашлялся:

— А не боитесь, батюшка, так говорить про него?

Георгий посмотрел на него. Витя смутился и отвел глаза:

— Так… Это ведь…

— Мне бояться нечего, — сказал Георгий сухо. — Каков он есть, так и называю.

— А вы говорили, он запретит в церковь ходить, — сказала Ивановна, старейшая прихожанка, никогда не пропускавшая воскресной службы еще при предшественнике Георгия, отце Петре. — А он и не запрещает.

Георгий вздохнул:

— А он хитрый, Ивановна. Запретил бы — люди и смекнули бы сразу… А так — нет.

Игорь, холоcтой мужик лет тридцати, как-то странно улыбнулся; Георгий давно научился читать на лицах это выражение. Так выглядит человек, беседующий с Пандемом.

Он рывком поднялся со скамейки, еще секунда — и он сорвется наконец, выплеснет…

Не сорвался.

— До свидания, Игорь. Здесь не место беседовать с этим…

— Я не нарочно, — сказал Игорь и отступил на шаг. — Но я собирался уже… До свидания, батюшка…

И поспешил к своему велосипеду, прислоненному к ограде. Вот ведь время, все и забыли уже, что это такое — приковывать велосипеды, прятать, сторожить…

Георгию расхотелось разговаривать. Он всегда с удовольствием приходил к ним, иногда ему казалось, что его слова имеют для них значение… И сказанные в церкви, и сказанные здесь, на скамейке за церковной оградой… А сегодня он не мог видеть своих немногочисленных верных прихожан. Не хотел.

— Ну, будьте здоровы, — он поднялся. — Что-то голова болит, пойду…

И тут же понял, что соврал и что его вранье так явно и заметно, как пляжный зонтик посреди голой пустыни.

— Прощайте, — сказал сухо и ушел, не озираясь. Его собственный велосипед ждал у заднего крыльца церкви.

«Георгий…»

«Молчи, сатана».

…Но кто же знал, что тот, о котором знали, что будет дана ему власть, — почему он явился так сильно, так подло, так страшно? Человек слаб… Когда Георгий видел свою мать, еще год назад парализованную, а теперь без устали копающуюся на огороде… Когда он слышал, как она поет (а она пела в молодости, у нее был сильный красивый голос, о котором любили вспоминать все деды в окрестных трех поселках), когда она с подружками, такими же пожилыми и здоровыми, шла погулять в лес, или танцевала на чьем-то семидесятилетии, или…

Человек слаб.

Лучше бы его мать тихо угасала, не в силах поднять руку?

Ох, этот был искушен. Он был богослов. Его хоть сегодня можно было брать преподавателем в семинарию. Да. Но кто сказал, что именно он исцелил мать Георгия? Кто ему поверит? Разве он не может лгать?

Георгий вздохнул, привычно ожидая услышать внутреннее: «Я не лгу тебе, Георгий…» Но не услышал. Видимо, этот отчаялся переубедить его…

Этот — отчаялся?! Неужели Георгий — слабый Георгий — сумеет выдержать такое искушение?

«Георгий…»

— Молчи!

«Я только хотел сказать, что переднее колесо…»

— Молчи, сатана, без тебя знаю! — сквозь зубы проговорил Георгий и потянулся за старым насосом.

Высоко над церковью бесшумно скользнул, не оставляя следа, острый серебряный новолет. Георгий вздрогнул и перекрестился.

* * *

Отец Зануды Джо привел в дом женщину!

Прежде все его бабы были потаскухи. Да и какая дурная согласится иметь дело с безбашенным алкоголиком?

А эта баба! Отец егозил вокруг нее и чуть не патокой обмазывал. Зануда Джо плюнул, вылез в окно на соседнюю крышу и ушел искать приключений.

С тех пор как травка перестала быть травкой, друзья перестали быть друзьями и пиво перестало быть пивом, Зануда Джо не находил таких приключений, которые можно было бы потом вспомнить. Один только раз ему удалось напугать какую-то телку, сбросив с крыши кирпич. Кирпич разбился прямо перед телкиным носом, но та почти сразу перестала визжать. Наверное, Пандем сказал ей, что это Джо сбросил кирпич. И что он все равно не мог попасть. И точно ведь — не мог…

Раньше они ходили шоблой, и прохожие быстренько сворачивали с их пути. Они ловили ребят из чужих кварталов и чистили им рыла. Они воровали мотоциклы, а однажды Крис угнал грузовик. Правда, потом бросил… И где теперь Крис?

Их шобла расползлась кто куда. Джо остался один, он хранил старый арсенал, спрятанный в углу гаража под тряпками, иногда приходил туда, чтобы почистить пушку, которую Крис когда-то спер у старшего брата. Но пушки, как их ни чисть, теперь вообще не стреляют… Джо хранил ее просто на память.

А вот заточенные прутья и кастеты, залитые свинцом, могли бы пригодиться. Если бы только, если бы…

Он уселся на краю, свесив ноги в пыльных кроссовках, и задумался.

Отец не бросил пить. Наоборот: стал пить больше. Только то, что он пил, превращалось в воду прямо у него в глотке. Поэтому отец сперва сделался буйный, а потом как-то присмирел. И даже нашел работу. А потом Джо узнал, что отец ходит в вечернюю школу! А потом Джо узнал, что осенью отца отправят на работу далеко отсюда — на строительство какого-то подводного города!

Это как же он будет жить под водой? Плавники отрастит, что ли?

Джо представил себе отца с плавниками. В последнее время ему удавалось представлять картинки, и даже цветные. Это было иногда неприятно, а иногда забавно. Вот сейчас он вообразил себе отца с плавниками и засмеялся.

Горячая кровля приятно грела зад. На карниз села чайка. Джо плюнул в нее, но промахнулся.

И что же, эта новая баба теперь будет жить с ними? В их доме? Или она тоже поедет на строительство подводного города?

«Плавучего, парень. Плавучего, а не подводного. Это будет такая платформа, она будет плавать посреди океана, а на ней будут жить люди, синтезировать пищу…»

Джо плюнул в другую чайку и на этот раз уже попал. Чайка улетела.

«Кстати, Крис в своей космошколе перешел на вторую ступень. У него здорово получается».

— Ты же сказал, что все будут жить, как хотят. — Джо поболтал ногами. — Вот я и живу, как хочу…

«Ты не хочешь так жить. Ты тоже хочешь полететь в космос. Или увидеть другие страны. Или прославиться. Или сняться в кино. Или играть в баскетбол. Но ты просто сопля, парень. Ты боишься».

— Как-как ты меня назвал?

«Зеленая липкая сопля».

— Ты! — Джо грохнул кулаком по горячей жести. — Выйди ко мне, посмотрим, кто сопля!

В доме напротив открылось окно. Выглянула пожилая женщина в переднике, в одной руке у нее был нож, а другую она вытирала о перекинутое через плечо полотенце:

— Джо? Что ты здесь делаешь?

Он впервые ее видел. Раньше здесь жили другие люди. Наверное, она узнала его имя у Пандема.

— Не твое дело, жирная задница!

Он перекатился назад, вскочил, пробежался, грохоча и поднимая слежавшуюся пыль, легко, как супергерой, прыгнул на соседнюю крышу — через щель шириной в два метра и высотой в четыре этажа. Нога соскользнула, Джо уперся в край крыши коленом, но колено соскользнуло тоже. Теперь он висел на краю, постепенно съезжая вниз, цепляясь ногтями за пыльную жесть. В животе сделалось холодно и как-то липко. Он знал, что Пандем не позволит ему упасть… А вдруг позволит?! Что за радость Пандему спасать Джо, который не ходит в школу и вообще не хочет строить этот долбаный плавучий город?!

«Ну так кто из нас сопля, а, Джо?»

— Ты! — просопел Джо и сполз еще ниже. Теперь он висел на пальцах, пытаясь подтянуться, но пальцы соскальзывали и опоры для ног не было, потому что стена была гладкая.

Вот если бы с ним рядом были мужики из шоблы…

— Ты! — крикнул Джо. — Ты, ты, ты! Если бы ты был простым пацаном — я бы на тебя посмотрел! А так — ты…

Тут под ногой у него вдруг обнаружилась выбоина в стене, будто ступенька. Джо подтянулся наконец и выбрался на крышу: она была не плоская, а наклонная. Отползя подальше от края, Джо сел на корточки, опустив голову ниже колен; его выцветшая красная майка прилипла к спине. У него было полно нового шмотья, но он носил эту майку как память о прежних временах…

«Крис часто думает о тебе».

— Врешь.

«Не вру. Он скучает».

— Полетит в космос и перестанет скучать…

«Хочешь к нему съездить?»

Джо молчал. И даже ни о чем не думал.

«Хочешь прямо сейчас?»

— У меня нет денег.

«Не надо денег. Полетишь на новолете. Я забронирую тебе место».

— На чем?!

«На новолете, парень».

— Нет, — Джо помотал опущенной головой. — Нет. Как я к нему приду? Он будет в форме, с крылышками, значит… С нашивками… А я буду — вот так? С пушкой за поясом, которая не стреляет?!

«Послушай меня, парень. Ты ничем не хуже Криса и других. Ты все можешь, у тебя все будет. У тебя будет и форма, и крылышки, и что хочешь. У тебя будет красивая баба, крутая тачка, про тебя будут говорит: вот идет Джо, У Которого Все Получилось… Сейчас спускайся вниз и лови машину. Тебя подвезут до Центра Развития, ты пойдешь туда и запишешься в технический колледж. Тебе дадут форму и направление, в семь ноль-ноль новолет стартует, ты будешь учиться и работать на той самой станции, где тренируется Крис. Давай, парень, поднимай свою задницу, иди, я сам поговорю с твоим отцом…»

Джо посидел еще немного. Потом встал на четвереньки и вытащил из кармана монету. Подбросил (монета сверкнула на солнце), поймал и накрыл ладонью.

— Если орел — еду, если решка — иди ты в задницу, Пандем…

Во все еще узком и темном сознании Зануды Джо не нашлось мысли о том, что Пандем может управлять полетом монетки.

* * *

— Когда ты вернешься? — спросила жена.

— В четыре, — ответил Артур. — Или, может быть, чуть позже.

— Счастливо, — сказала жена, и Артур захлопнул дверцу.

— Поехали, — нетерпеливо сказала дочь. — Я на моделирование опоздаю.

— На что?

— На техномоделирование…

Артур промолчал.

Машина ждала под навесом чуть в стороне от дома. Артур по привычке запирал ее, хоть и знал, что кража невозможна. Никто не разобьет стекло и не вытащит приемник, как это дважды случалось с ним прежде. Теперь никто не крадет, никто не убивает и никого не судят. А все делают вид, что ничего особенного, все живут по накатанной колее; вот и он пять раз в неделю ездит в контору, просматривает счета и отчеты, составляет сметы и подает их на утверждение, и делает все, что делал прежде, хотя это и потеряло свой смысл. Или почти потеряло.

Контора наполовину опустела. Клерки, секретарши и даже уборщицы разбежались — кто на курсы актрис, кто на курсы экскурсоводов, кто на стажировку по рисованию. Шеф по-прежнему сидел в своем кабинете, он похудел, подтянулся и начал курить сигары, которых прежде себе не позволял. Шеф не решался покинуть свое кресло — пока не решался, но Артур уже не раз видел у него на столе кипы «проспектов будущего»… И что за интерес шефу управлять призрачной конторой, что ему за радость повелевать Артуром?

Дорога была загружена, но настоящих пробок Артур давно уже не помнил. Перед школой он притормозил, дочка выскочила, махнула рукой и припустила ко входу, где толпились — много смеялись, беззаботно болтали, радовались новому дню — десятки парней и девчонок от десяти до семнадцати…

Артур понял, что завидует дочери.

Поток машин был плотным, но Артура пропустили, легко позволили сделать левый поворот, и минуту спустя он стал каплей спокойной речки, в которой нет-нет да и мелькали эти самые новые машины — на новом топливе, бесшумные, как призраки.

Когда шеф уйдет куда-нибудь… Ну, скажем, начальником какого-нибудь автоматизированного химического цеха… Он хороший руководитель, он может повелевать хоть эксплуатационной конторой, хоть оперным театром… Артур займет его кресло. Неважно, что он будет делать каждый день — важно каждый день уходить на работу, целовать жену, подвозить дочь…

Мысль о том, какая длинная и безрадостная предстоит жизнь, всякий раз доводила Артура до отчаяния.

Пандем был его проклятием. Пандем знал его тайну.

Много лет — с самого детства — внутри Артура жил сокровенный мир, в который не было доступа никому. Только внутри этого мира Артур был настоящим. Миром в мире. Страной в стране. Он сочинял стихи, но никогда не записывал их. Он гулял в грозу, запрокидывал голову, чуть презрительно улыбаясь белому узору небесных вен. Он слышал, как растет трава. Он запирался в ванной, раздевался донага и проживал жизнь за жизнью, а мать — она уже тогда ничего не понимала — стучала в дверь и требовала открыть…

Он влюбился, когда ему было тринадцать. Она ездила на велосипеде. Он захотел ввести ее в свой мир, но она не поняла.

Он хотел покончить с собой, но догадался, что это глупо. Что она не стоит гибели той прекрасной страны, о которой не имеет понятия, которую не желает увидеть; тогда он жил на окраине большого лесопарка, летом там было людно и пахло шашлыками, а поздней осенью парк был пуст и темен, и однажды там нашли какого-то пьяницу, которого задушили и ограбили и присыпали листвой на дне небольшого овражка…

Этот мертвый человек не давал Артуру покоя. Он воображал, как торчат из-под листвы ноги в старых ботинках — шнурки завязаны мертвецом еще тогда, когда он был жив… Он вставал каждое утро в шесть — было еще темно — и вел старого эрдельтерьера Джафара на прогулку в парк, и подолгу стоял на том месте, где нашли тело.

Однажды девочка, из-за которой он помышлял о самоубийстве, каталась на своем велосипеде по краю лесопарка. Это было ранней весной. Снег уже сошел.

А потом она куда-то пропала. Утром родители позвонили в милицию.

Артур встал, как всегда, в шесть. Все было как всегда, за исключением того, что в ту ночь он вообще не спал.

Джафар скулил, просился на прогулку. Артур намотал на руку поводок и пошел — нет, сперва он прогулялся по краю лесопарка, потом прошелся по пустынной центральной аллее и только потом свернул к овражку.

Джафар, конечно, отыскал ее и поднял лай. Артур так и повторял потом на допросах в милиции: собака нашла ее первой. Мы всегда гуляем в парке с собакой. С половины седьмого до семи.

…Он прожил тогда самый наполненный, самый мучительный, самый счастливый день в своей жизни. Мир внутри его полнился весной.

Он закончил школу почти на «отлично», и поступил в экономический институт, и познакомился со многими разными девушками, и встречался с ними — с кем месяц, а с кем и год. Они были милы, но ни одна из них не могла подарить ему и тени того счастья, которое он испытал тогда на сырой весенней земле, где распускались подснежники и где она, наконец-то поняв все про него, сделалась восхитительно покорной…

Так он жил, уже почти смирившись с тем, что ничего великого больше в жизни не будет, когда однажды летом увидел из окна автобуса девушку-велосипедистку с легким рюкзачком за плечами, в сиреневых облегающих штанишках и синей футболке с большим вырезом. Девушке было лет шестнадцать, она обогнала автобус, пока тот стоял на остановке, а потом автобус обогнал ее; Артур страшно боялся, что она свернет на перекрестке, но она не свернула. А на следующей остановке он окликнул ее, и она остановилась, потому что Артур был недурен собой и очень, очень обаятелен…

Потрясение его было даже сильнее, чем тогда в первый раз. Внутри своего мира он парил над горами, видел себя справедливым и милосердным государем, и ее ужас — уже потом, когда на небе зажглись звезды и над разогретой июльской землей почему-то запахло подснежниками, — был щемящим и щекотным, и она тоже в какой-то момент поняла его, и тоже покорилась полностью, как и следует покоряться государю…

Спустя два дня он прочитал в газете подробное описание того, что случилось той ночью в лесу, на берегу озера, неподалеку от железнодорожных путей. Он пришел в ужас и целый год жил в страхе разоблачения.

А спустя еще год он женился на своей теперешней жене. И у них родилась дочка. И он удерживал себя, не позволяя внутреннему миру брать над собой верх. И отворачивался, если видел девушку на велосипеде.

Дочке было пять лет, а Артуру тридцать. Он пришел забирать ее из детского сада, а в это время в соседнюю группу приехала за младшим братишкой старшая сестра. Ей было пятнадцать лет, ее трикотажные спортивные штаны, подвернутые до колен (чтобы не попали в велосипедную цепь) сидели низко на талии, оставляя открытой полоску загорелой спины.

Через десять дней ее объявили без вести пропавшей. И так и не нашли; все это время Артур умирал от страха, под разными предлогами не ходил за дочкой в сад, в конце концов уехал в командировку на месяц — но страхи были безосновательны, потому что никто-никто ни о чем его даже не спросил…

Теперь его дочке было четырнадцать. Она не догадывалась. Как и жена, прожившая с ним полтора десятка лет. Как и шеф, полагавший Артура не слишком талантливым, но честным и старательным работником. Как и никто-никто из людей…

Пока никто не знал, Артур мог жить в собственном мире, фантазировать и полагать прошлое плодом своих фантазий. Пока никто не знал, Артур не был ни в чем виноват — ведь и цари древности не имели за собой вины, оставляя на постели остывающий труп рабыни. Традиции, обычаи, законы делают нас виноватыми, а вовсе не поступки; никто из тех, кто мог бы осудить Артура за учиненное им, не знал…

Кроме Пандема.

Пандем знал об Артуре все.

И с этим знанием мир изменился.

Поначалу Артур боялся, что Пандем скажет людям. Что он скажет его жене. Что он скажет дочери. Что тело той потерянной девочки наконец-то найдут там, где Артур его оставил.

А потом он понял, что даже если Пандем не скажет — он все равно знает все, совсем все, и напомнит Артуру при надобности; знание Пандема было зеркалом, в котором Артур увидел себя, и с этого момента жизнь его превратилась в пекло.

Он загнал машину на стоянку. Вошел в офис мимо давно пустующей будки охранника. Уселся в свое кресло, посмотрел на часы: девять ноль-ноль. Он всегда был пунктуален.

…Если бы его тогда поймали! Тогда, в самый первый раз! Его не убили бы — по малолетству, — но все эти годы он провел бы в тюрьме… И сейчас вышел бы, спокойный, устроился бы на завод или поехал на стройку, как все эти, кого Пандем выпустил из-за колючей проволоки… И он мог бы жить и думать о жизни, а не только о том, что Пандем — знает…

С другими людьми Пандем говорит. С Артуром — почти никогда. Пандем просто знает, знает; умереть Артуру нельзя. Значит, надо с этим жить…

…Есть еще один способ со всем покончить.

Сегодня вечером он придет домой. Позовет жену в кухню, плотно закроет дверь и скажет ей…

Скажет все. А Пандем подтвердит.

* * *

Виолетта проснулась и долго лежала, любуясь светом.

Она никак не могла на него наглядеться. Другие, вот ее родители, например, видят свет уже давно. Они к нему привыкли. А Виолетта — нет.

Потом взгляд ее с потолка, на котором лежал дрожащий солнечный прямоугольник (это отражение в весенней луже, снег тает!), переполз на стену, где были картинки. Они были разноцветные. Когда Виолетта смотрела на них, ее губы сами собой разъезжались в улыбку.

У нее в голове появились мысли. Это тоже было удивительно, почти так же удивительно, как свет; ей казалось, что «мысль» — это такой лучик, он пробирается по коридору, ощупывая стены, и освещает все новое. Вот она увидела картинку, на которой нарисован слон, и вспомнила слона в зоопарке, и подумала, что слону удобно иметь такой нос, а Виолетте было бы неудобно, и кошке неудобно, и что каждый на земле имеет такой нос, как ему удобно, и такой хвост, как надо, и все на земле устроено замечательно и правильно, она, Виолетта, видит свет и может думать, и сейчас придет Пандем…

— Пандем!

«Доброе утро, девочка».

— Правда, все на свете устроено правильно? И у слона такой нос, потому что это удобно?

«Правда. Что ты хочешь сегодня делать?»

— Учиться! Я хочу сегодня учиться!

«Тогда беги скорее умываться. Мама обрадуется, если ты умоешься сама».

Виолетта села на кровати и нащупала маленькими ногами пару тапочек с обезьяньими мордочками.

Ей было шесть лет.

Год назад она была слепым заторможенным существом, тихо тлеющим на койке интерната для детей с дефектами развития.

* * *

Когда Омар был маленьким, он был самым богатым пацаном в округе, не считая, конечно, Фарзада, который был сыном лавочника.

Старший брат Омара тоже был богатый. Он воровал у туристов кошельки и дергал из рук сумочки, проносясь мимо на мотоцикле. Но его скоро поймали и забрали в тюрьму, и Омар долго ничего не знал о его судьбе.

Омар ни у кого ничего не воровал. Он прыгал со скалы — в море — за деньги.

Туристы ахали, посверкивали фотоаппаратами. Младший брат Омара обходил их с мешочком для денег; если туристы были новые, они не верили Омару и давали мало. Тогда он перелезал через ограду и прыгал, а скала была такая высокая, что на лету можно было спеть песню.

Когда он выбирался на площадку снова, туристы уже верили. Они охали в десять раз громче, лопотали по-своему, и мешочек в руках Омарова брата делался пузатым.

Омар прыгал снова.

Мальчишки завидовали ему и пытались прыгать тоже. Один убился насмерть, другой на всю жизнь остался хромым и кривошеим. Омар знал: их матери проклинали его и желали ему того же.

Но он не боялся. Только иногда, ночью, он представлял вдруг, как летит на камни, и покрывался холодным потом; но это было ночью, а не днем.

Однажды, когда он перелезал через ограду, какая-то белая женщина взяла его за мокрое плечо. Она показала ему несколько зеленых бумажек и объяснила словами и жестами, что отдаст их ему, если он не будет прыгать.

Если он не будет прыгать.

Тогда он заколебался. За каждую из таких зеленых бумажек его отец батрачил неделю.

Он представил, как слезает с ограды и идет домой с деньгами. Как отдает деньги матери…

Женщина смотрела на него как-то странно. Он улыбнулся и покачал головой. Потому что деньги — это хорошо, но он, Омар, все-таки не голодает. Как объяснить этой женщине, что каждый прыжок для него — дороже денег. Что, когда он отталкивается от ограды, все эти чистые холеные люди из стран, где голодранцу Омару никогда не бывать, одновременно втягивают воздух с негромким звуком «оу», которого не заглушить даже ветру…

Он отказался от ее денег и прыгнул. А когда выплыл и поднялся на площадку, той женщины уже не было.

Чем старше он становился, тем меньше ему платили за его прыжки; по счастью, когда ему исполнилось восемнадцать, его взяли в армию. И там он начал прыгать с парашютом.

Это было даже лучше, чем он ожидал. Его стали посылать на разные соревнования и смотры, он катался на воздушной доске, выделывал в воздухе разные фигуры, прежде чем открыть парашют; генералы пожимали ему руку и говорили, что он — храбрец.

Иногда он приземлялся на запасках. Повисал на скалах, цеплялся за острые ветки деревьев, дважды или трижды ломал ноги; врачи в госпиталях знали свое дело. Омар возвращался в строй.

Три месяца ему пришлось пробыть в зоне военных действий. Девушки думали, что шрам на Омаровой скуле и его сломанный нос — следы боевых ранений; он таинственно улыбался и не говорил им, что это его в увольнении избили четыре подонка. Но он тоже, помнится, здорово их отметелил…

Демобилизовавшись, он устроился работать на одну турфирму. Развлечение называлось «Прыжок смерти»; теперь Омар прыгал не со скалы в море, а с парашютом в глубокую расщелину, и воздух свистел в его ушах, но свистел иначе — наверное, он слышал эхо своего полета, отражавшееся от каменных стен.

Он никогда не брал запаски, зная, что все равно не успеет раскрыть второй купол. Однажды парашют раскрылся в тридцати метрах над землей, Омар не успел вырулить на ровную площадку, грохнулся на камни и сломал ногу в двух местах. Его подняли наверх лебедкой, он провел три месяца в госпитале, а когда выписался — появился Пандем.

Омар поначалу не придал ему большого значения. Он верил в духов и очень мало — в бога; когда выяснилось, что Пандем не собирается причинять Омару вреда, Омар почти забыл о нем. И снова вернулся к своим прыжкам: падая в пещере, в полной темноте, успевал сделать двойное сальто, какая-то телекомпания сняла о нем фильм…

А потом к расщелине пришли три белых мужика со снаряжением и сказали: мы тоже хотим прыгнуть.

Конец ознакомительного фрагмента.