Титулованный Соловей

Мариша Кель, 2020

Вторая книга серии «Ольденбургское поместье». «Печальная красавица» – так молодую княжну Кити Ольденбургскую тайно называют в высшем свете. Всегда грустна и молчалива, с непонятным упорством девушка отвергает бесчисленных поклонников. Не в том ли дело, что все эти годы княжна томится в тоскливом ожидании? Не от того ли глубину её глаз наполняет тайная грусть, что много лет назад из турецкого плена бесследно исчез тот, чьим голосом восхищался весь высший свет, величая его «Титулованный Соловей».

Глава 1

Батум.

Декабрь, 1855 год.

Турецкий фрегат «Перваз-бахри» тяжело скользил по тёмным волнам Чёрного моря, отбывая от берегов города, очертания которого, окутанные ночным туманом, становились с каждой минутой всё более размытыми, удаляясь.

Пассажиры этого судна не толпились на палубе, весело переговариваясь и радуясь тому, что отправляются в увлекательное путешествие, а сохраняли суровое молчание, мысленно проклиная «Олюум сахиле», как они промеж себя нарекли бухту Батума, что в переводе означало: «Место, несущее смерть». Мрачную и угрюмую тишину нарушал лишь плеск беспокойных волн, запах страха и боли будто окутал судно невидимым шлейфом. Многие впали в полузабытье, истерзанные адовой лихорадкой. Кого-то мучила морская болезнь, а тех, кого обошла участь того и другого, выворачивало наизнанку от страха.

Омир-паша со своим оставшимся войском, потерпев поражение, отступал, держа курс к берегам Турции.

Известие о взятии русскими войсками осадного города Карса заставило турецкого главнокомандующего приостановить военные действия, и контрнаступление злой русской зимы окончательно подвело его к решению: «отступить!».

Замёрзший турок, подгоняемый тифозной лихорадкой, бежал с кавказских земель, стуча зубами и зализывая раны.

Отвернувшись от всех в сторону берега, Щербатский вглядывался в отдаляющиеся очертания города со смешанным чувством радости и печали. Он имел возможность и даже удовольствие наблюдать озлобленно-подавленное настроение тех, что остались от турецкой армии и её главнокомандующего Омира-паши.

Но вместе с тем Вольф понимал, что пройдёт очень много времени, прежде чем он вновь увидит родные края, окажется в дорогих его сердцу местах, сможет, наконец, отдохнуть душой и телом в желанной прохладе.

Пределом своих мечтаний Вольф почему-то определил тенистый лес, с его умеренно-влажным воздухом и пробивающимися сквозь сочную листву лучами нежного солнца.

«А если бы зима дома?..» — думалось Щербатскому. Зимнее солнце в родных краях по-особому ласковое, хоть и яркое от ослепительно белого снега, но удивительно мягкое. А белый блестящий снег?.. «Он как сверчок под твоим шагом…хрустит».

Ещё одним неизменным стимулом к выживанию Щербатскому служил светлый образ его безответной любви. Именно это обстоятельство толкнуло его на нынешний исход, но он был благодарен судьбе за данный урок. Стоило пройти и перенести подобное только для того, чтобы лучше понимать жизнь, ценить её в полной мере и вдыхать полной грудью. «Он непременно высвободится, выберется отсюда и обязательно увидит её вновь! Он будет действовать по-другому. Не позволит оставить место для мелочных и глупых обид и для ненужных игр в «несчастье». И Кити непременно поймёт, что он тот единственный, кому она суждена!».

До тупой, приглушённой боли в груди, до крови искусанных губ Щербатскому желалось оказаться в своих мечтаниях, в своих коротких, но неизменных снах, там, на Родине, рядом с предметом своей любви.

Более двух лет по долгу службы он пребывал в этой дикой чужой стране и всем своим существом стремился вернуться назад. Эти же неблизкие и до одури осточертевшие ему края, казалось, были губительны для всего живого. Громадные пространства, поверхность которых была покрыта множеством текучих вод: болотами и непроходимыми дикими лесами, реками, прорезающими течением равнину с севера и востока, и бесконечные дожди, сопровождающие каждую осень и весну. В демисезонное время года дождь мог лить пятнадцать дней и пятнадцать ночей не переставая. Так однажды уже было, но тогда случился потоп и наступил конец света Божьего, а тут наводнение не грозило поглотить всё живое; почва, благосклонно принимая и впитывая неимоверное количество воды, грозила расправиться со всем ныне живущим по-иному. Глинистая почва, насыщенная водою, превращалась в непроходимую грязь, в которой, как в болотах, тонули лошади, и люди, армии. В такое время приостанавливались и войны, и сама жизнь.

В последнем сражении турки на этом адском берегу потеряли десятки тысяч людей. Хотя эти места были далёкой пограничной периферией, и турецкие власти почти не уделяли им внимания до недавнего времени. Город Батум стал пограничным, и отношение к нему поменялось. Начались бесконечные русско-турецкие войны, а батумская бухта стала ближайшей глубоководной к российской границе.

Мало того, у русской и турецкой армий был ещё один общий враг — так называемая «черноморская лихорадка». Эти лихорадки являлись естественным последствием накопления стоячей воды и разложения в ней органических веществ. Подобное скопление вод вредило не только живым существам, но даже растениям: гектары огромных лесов от постоянной чрезмерной влажности разлагались и превращались в труху буквально стоя. Обессиленные и мягкие стволы деревьев не могли быть полезны ни в чём, и уж тем более в строительстве домов или кораблей, одно, как и другое, строго требовало прочности материала.

Небольшое число судов, построенных или реконструированных из гнилого дерева, в том числе парусный фрегат «Перваз-бахри», а в прошлом — героический фрегат Императорского черноморского флота «Фаворит», имел в своих боках много подобного леса. Быстро прогнивая и будучи изначально трухой, «Перваз-бахри» имел высокую вероятность даже при умеренном шторме оказаться на дне морском. Водоизмещение судна составляло тысячу восемьсот сорок тонн, почти сорок шесть метров в длину и тринадцать — вширь, а осадка — до шести метров. Экипаж фрегата составлял четыреста сорок три человека. Вооружение состояло из двадцати двух 24-фунтовых медных пушек и четырёх 1-пудовых медных «единорогов» на деке, двадцати 18-фунтовых медных пушек и четырёх 7-фунтовых медных пушек на шканцах и баке. При этом 24 — и 18-фунтовые медные пушки были взяты из осадной артиллерии, а 7-фунтовые — были турецкими. В настоящем времени «Перваз-бахри», а в несколько отдалённом прошлом парусный фрегат «Фаворит» и линейный корабль «Императрица Мария» совершили невозможное в ходе крупного последнего сражения. Турки потеряли семь фрегатов, три корвета, пароход и четыре транспорта. Из четырёх тысяч пятисот человек, составлявших экипаж турецкой эскадры, погибло три тысячи. Много турок было взято в плен, в том числе и командующий эскадрой Осман-паша. Эскадра русского главнокомандующего Нахимова не потеряла ни одного корабля, но дальнейшее участие англо-французского флота, вышедшего в Чёрное море в поддержку турецкому, изменило победное положение русского флота, отправив «Императрицу Марию» на морское дно, а «Фаворита» сделав пленённым судном.

В попытке спасти свои жизни и поскорее убраться с вражеской территории турки наспех залатали «Фаворита», дав ему новое имя — «Перваз-бахри», в переводе означающее «Владыка морей», что совершенно не соответствовало нынешнему состоянию корабля.

Именно на это опасение турков Щербатский возлагал большие надежды, размышляя о последующем побеге.

Планируя поторопить неминуемую катастрофу и обернуть её последствия в свою пользу, пленённый Щербатский решил непременно потопить «Перваз-бахри», и будь что будет…

Проведя почти год в турецком плену, он никак не мог понять, почему до сих пор оставался в живых. Теперь в этом мужчине было сложно узнать князя Вольфганга Щербатского, штаб-офицера, майора Русской армии, и уж тем более этот мужчина был далёк от покорителя дамских сердец, наречённого прелестницами высшего света «Титулованным Соловьём». Тяжёлая болезнь, голод и многочисленные лишения изменили его до неузнаваемости. Когда-то крепкий и статный с классическими чертами лица, казалось, высеченный из дорогого мрамора, сейчас он был похож на живой скелет. Вместо светлых, как колосья спелой пшеницы, и слегка вьющихся на концах волос во все стороны торчала косматая шевелюра неопределённого цвета. Измождённое лицо почти полностью закрывала грязная борода. А когда-то льдисто-голубые озёра глаз выцвели от нещадно палящего солнца, став бледными, почти прозрачными. Даже родная мать, будь она жива, едва ли признала бы сейчас в этом мужчине своего сына.

Щербатский до боли сжал зубы, пытаясь справиться с накатившим приступом отчаяния и безудержной тоски. Он был одним из лучших представителей русского офицерства, и не было причин усомниться в его самоотверженности, чести и отваге.

За этот, казалось, нескончаемый год плена Щербатский предпринимал множество попыток побега, но все они были тщетны. В крайнюю из шести своих попыток Щербатский, чуть не захлебнувшись в топкой грязи вместе с краденым конём, уже был готов попрощаться с жизнью. Но к своему счастью или на свою беду, ему не удалось далеко уйти от лагеря. Обнаружив уже по горло в гниющей трясине Щербатского, турки вытащили его полуживого верёвками. Коня не удалось спасти из засасывающей грязевой смертельной трясины. Коня Омира-паши.

И даже на это Омир-паша не отдал распоряжения пристрелить непокорного пленного, доставляющего ему и без того много хлопот… «А зря…» — улыбаясь сокровенным мыслям о побеге, подбадривал себя Щербатский.

— Не ушёл ты далеко, — только и сказал в тот раз Омир.

Ему доставляла безграничное удовольствие и сама мысль о том, что он владеет чем-то диковинным. Русский офицер, поющий для него и его гарема, он веселил пашу и придавал его самолюбию особый оттенок всевластия.

— Когда-ль ты запоёшь? — тихо шипел он над, охрипшим и задыхающимся в приступе кашля от удушливой болотной жижи Щербатским.

Омир-паша имел удовольствие и честь лично познакомиться с превратностями этой ненавистной местности. Из опасения потонуть с людьми и орудиями в грязи он был вынужден отступить, отказавшись исполнить превосходную диверсию в пользу Карса.

Перед выступлением в неприятельский край Омир-паша счёл нужным построить укреплённый лагерь посреди болот Чорук-чу, чтобы обеспечить своему полку прочную устойчивость. До Батума было ещё шесть часов пути; поэтому было необходимо, в случае отступления, иметь место поближе. Этот укреплённый лагерь не представлял ни малейшего сопротивления против серьёзной атаки и по своей злокачественной местности превратился в братскую могилу для армии Омира-паши. Только в самом лагере находилось три пруда, окрестности же представляли собой сплошное болото.

Не предполагая причин, побудивших русских, сдав позиции, покинуть эту местность, Омир-паша вообразил себе, что они бегут; вследствие чего турецкая армия без единого выстрела заняла Поти, Ретуд-Кале и Сухум.

Что весьма дёшево досталось паше, за то его войско заплатило собственными шкурами. Армия Омира лишилась тысячи человек, умерших от лихорадки и тифа. Для главнокомандующего это был непростительно глупый поступок.

С самого начала своего похода Омир-паша имел весьма смелый план действий, по которому прямо и без остановки он должен был дойти от Батума прямо до Петербурга. Что же касается русских, то Омир полагал достаточным показаться, чтобы заставить их бежать без оглядки.

Омир-паша принадлежал к настоящим пашам старой закалки: красивый, толстый, даже жирный, и сильный, он, казалось, в ходе беседы позировал невидимому художнику. Обожая роскошь, женщин и удовольствия, турецкий главнокомандующий всюду вёл за собой не только многочисленную армию, но и свой немалочисленный гарем, который впоследствии его и погубил. Женщины на войне — немыслимое и недопустимое дело, как считал сам Щербатский. Несмотря на плен и жизнь в неволе, всё вокруг него блистало роскошью и восточным сладострастием.

На войне и в политике Омир-паша придерживался одной верной стратегии: сначала он делал подарки и всячески благоволил; если этим не достигал цели, то без дальнейших затей снимал голову с плеч.

Щербатский ожидал, когда же он переступит грань выдержки турецкого повелителя, но, видимо, потребность Омира в Щербатском была столь велика, что терпение паши сделалось безграничным. Чего нельзя было сказать о дипломатической выдержке Омира по отношению к грузинам и имеретинам.

Во время своего первого или второго побега, Щербатский уж не помнил точно какого, он увидел такое, что долгое время являлось к нему в кошмарных снах.

Поначалу войско Омира-паши и вся турецкая администрация располагались в небольшой крепости, что находилась на берегу реки Каролицкали, примерно в пяти километрах севернее Батума. Рядом с крепостью не было ровным счётом ничего, что могло бы помочь Щербатскому, ещё одному русскому офицеру и трём турецким пленённым грузинам совершить побег. У подножья крепости стояли лишь маленькие, провалившиеся от сырости домики да серая, ветхая от времени мечеть. Сама же батумская бухта была застроена домиками рыбаков; никаких укреплений, ни дозорных — ничего, что могло бы помешать побегу и добраться до деревни под названием Чаква, лежащей на самом побережье. Украв или позаимствовав лодку, Вольф планировал выйти на реку Чорук-чу и, спустившись вниз по течению, добраться до деревушки с тем же названием. От деревни Чорук-чу тифлисская дорога уходила вправо и, простираясь на много километров ввысь, вела к столь желанной свободе, до местечка Учамара — русской границы.

По мере удаления от крепости, следуя тенистой, болотистой долиной, выходящей к лесной дороге, беглецы, преодолев лес, оказались в широком поле, пролегающем меж плантаций, перед большой дорогой, ведущей к Чакве…

Русского офицера подстрелили сразу, а грузины…

Из попытавшихся сбежать пленных в живых оставили только Щербатского, и он недоумевал: «Почему?!!». По возвращении в крепость ему лишь показали глубокую тёмную яму в одном из помещений дома Омира-паши. Зловоние, исходившее от этой чёрной дыры, невозможно было перенести, но запах гниющей человеческой плоти был слишком хорошо знаком Щербатскому. Подведя его к яме, так, чтобы Щербатский смог всё хорошенько разглядеть, турок швырнул факел в тёмную бездну, и он ярко озарил чёрные земляные стены ямы, сплошь наполненной людскими головами. Они принадлежали грузинам, приходившим для переговоров с Омиром, которым ночью он преспокойно приказывал отсекать головы. Трёх сбежавших грузин столкнули в ту же яму, и они живьём горели в одном пламени.

Щербатский смотрел как прикованный, с безумием, не смея отвести глаз.

После каждый последующий раз, когда Вольф закрывал глаза, он видел этот ад и чувствовал запах смерти, так похожий на запах обуглившейся плоти. Так Щербатский отплатил за свою жизнь, жизнь в вечном кошмаре. Отказавшись от еды и сна, доведя себя до полнейшего отупения, он возжелал саму смерть.

Горестные раздумья Щербатского прервала женщина, чья внешность была укромно спрятана в чёрной чадре. Её ласковый голос будто вырвал мужчину из забвения, вновь вернув его на фрегат. Бережно поддержав голову Вольфа, она поднесла к его пересохшим губам ковш прозрачной холодной воды.

— Пей, Мейвели¹, — ласково прошептала Сетеней, и он жадно припал к воде.

Сетеней около года назад вместе со своей сестрой была похищена турецкими работорговцами в Черкесии и продана в рабство Омира-паши.

Однажды, случайно услышав, как Щербатский пел, а точнее сказать, выл от тоски и отчаяния, сидя в одиночной камере за очередной порыв к свободе, Сетеней воспылала к пленнику нежным чувством. Теперь уже всё своё свободное время она проводила подле него. Все дальнейшие попытки к бегству предпринимались Щербатским не без её доброй помощи. Только благодаря этой прекрасной женщине он ещё дышал и видел свет Божий.

Черкешенка считалась самой красивой женщиной гарема. Она отличалась изящным сложением, тонкой талией, полупрозрачной, как будто светящейся изнутри, белой кожей, огромными миндалевидными глазами и пышными, всегда уложенными в затейливую причёску, волосами. Кроме того, Сетеней была хорошо воспитана и умна, прекрасно танцевала и играла на музыкальных инструментах. О черкешенках слагали легенды, а слава об их красоте распространилась далеко за пределы Османской империи. За эту красоту и изящество черкесские женщины пользовались особой популярностью в гаремах.

Омир-паша не чаял души в неземной красавице Сетеней, прощал ей любые выходки и обманы. Он наверняка знал, кто являлся помощником русскому смазливому офицеру в его вечных побегах, но предпочитал закрывать глаза на «развлечение» своей любимой наложницы, да и особо не до того ему было в это время.

Сетеней отняла ковш от губ обессиленного мужчины и, смочив кусок тряпки в остатке воды, отёрла его горячий лоб. Щербатского лихорадило восьмые сутки, и он точно знал причину — «Черноморская болезнь» одолела и его. «Да, если бы и пришлось погибнуть?! — думал Вольф. — Сейчас сама смерть в своём подвенечном наряде была бы прекрасна, столь величественна…, желанна».

Но Щербатский не планировал пойти на корм рыбам в одиночку.

— Сетеней, — чуть шевеля губами, обратился он к черкешенке, — ты достала то, о чём я тебя просил?

— Да, Мейвели. Тебер² я спрятала на нижней палубе, меж двух мешков риса. Моя младшая сестра Селима просила передать тебе слова благодарности…

Вольф, не дав договорить женщине, схватил её руку и, с силой сжав, прошептал:

— Так не пойдёт, Сетеней! Ты обещала всё устроить с лодкой. Что там твой преданный евнух?!

— Тише…, тише, Мейвели, — поспешила успокоить его красавица, — Кизляр обещает, что всё устроит и позаботится обо всех невольницах гарема.

Вольф коротко и одобряюще кивнул. Будь он на месте Кизляра, он бы тоже мечтал удушить Омира-паша голыми руками и не думая вступил бы против повелителя в заговор.

В гарем паши Кизляр попал маленьким мальчиком, будучи набранным из числа пленных мальчиков иностранного происхождения, в основном чернокожих — из Африки.

В восточных странах монархи придавали большое значение чистоте династической крови, претендуя на происхождение от богов и на верховную власть. Чтобы исключить даже возможность неверности, половозрелых мужчин в покои своих жён и наложниц монархи не допускали. Готовили мальчишек в евнухи ещё до того, как у них началось бы половое созревание и они смогли бы почувствовать себя мужчинами.

Кизляру не было и восьми лет, когда его, оскопив, сделали евнухом. Жертву привязали к столу по рукам и ногам и, перетянув его мужской орган крепкой верёвкой, пустили в ход нож с острым лезвием. После рану прижгли калёным железом, вставив в канал для вывода мочи бамбуковую трубочку. Затем ребёнка на несколько дней закопали по шею в горячий песок.

Заживление и невыносимая боль при мочеиспускании продолжались несколько месяцев. Кизляр чуть не сгорел в горячке. Многие кастрированные умирали даже от шока, от потери или заражения крови, остальные же, кому удавалось выжить, приобретали тонкие голоса, женственные черты лица и навечно неутолённую потребность в естественном желании, а также пожизненное «недержание».

Со временем Кизляр, превратившись в настоящего гиганта и имея прекрасно-женственные черты лица, начал пользоваться большим спросом у представительниц противоположного пола. И дабы удовлетворить покинутых прелестниц гарема, ему вовсе не требовался «эркек генеталь»³.

В Османской империи предпочтение отдавалось чернокожим евнухам-рабам, взятым в Судане, Эфиопии. Кастрированный африканец стоил дорого, дороже красивой христианки.

Пережив жестокую пытку мальчишкой, Кизляр молил своих Богов о жизни, лишь для того, чтобы суметь отомстить, отомстить за себя и за всех обиженных, униженных и лишённых достоинства рабов — детей.

Долгие годы пресмыкания и служения сломили и подавили дух мщения Кизляра, но появление Щербатского возродило в евнухе былую жажду свободы, и заговорщики сошлись в этом желании. Лишь одно обстоятельство мешало приступить им к действию: «Женщины гарема не должны пострадать, ни одна», — как сказал евнух. Поэтому Щербатский медлил в ожидании, когда Кизляр подготовит всё необходимое для спасения своих подопечных.

— Мы с Селимой не хотим ждать, — продолжала упорствовать прекрасная черкешенка, — мы из княжеского беснелеевского рода Кануковых и приходимся родными сёстрами черкесскому князю Маашуке Канукову. Мы не желаем быть рабынями больше ни дня. Уж лучше смерть, Мейвели.

Черничные глаза Сетеней с мольбой глядели на Щербатского, и в глубине этих бездонных колодцев глаз, обрамлённых чёрными пышными ресницами, дрожали слёзы.

— Значит, ты княжна, Сетеней?

Вольф как-то горько улыбнулся, а затем продолжил:

— Князь Вольфганг Вениаминович Щербатский, к вашим услугам, моя прекрасная черкешенка.

И, согнув указательный палец, князь Щербатский снял бриллиантовую слезу с ресниц черкесской княжны Сетеней Недак Геверин Кануковой.

— Как только я увижу хоть одну птицу, я потоплю это судно, Сетеней, — пообещал он, — а теперь иди, уже поздно.

***

Омир-паша всячески пытался ублажить свою возлюбленную, предлагая ей то восточные сладости, то дорогие прозрачные ткани и пёстрые наряды, то драгоценные ярчайшие серьги сусального золота, то подвески с браслетами из червонного серебра — всё, что удалось захватить с собой из огромного количества награбленного богатства, паша был готов бросить к ногам прекрасной черкешенки. Сетеней не впускала его в свою каюту вот уже вторую неделю. Вскоре их путешествие подходило к концу, и по расчётам со дня на день они должны были заметить на горизонте берега Трапезунда⁴.

Омир-паша даже не подозревал, что в каюте возлюбленной вот уже вторую неделю готовился настоящий заговор, бунт и побег. По всей каюте были аккуратно разложены плотно свёрнутые тюки с припасами и всем необходимым. Наложницы гарема ночами работали не покладая рук, сшивая свои чадры и паранджи, дабы превратить свои юбки в штаны-шаровары.

Но в этот раз Омир был настроен серьёзно. Решив любым способом попасть в каюту своей наложницы, он приказал главному начальнику стражи разрубить в щепки массивную дверь.

Пока раб, орудуя огромной балтой⁵, обрушивал на дверь из дуба мощные удары, по ту сторону двери тихо возносили молитвы:

— Тхашхо, создатель Законов Вселенной, давший человеку возможность их познания, — шептала Сетеней, — тот, кого все просят, сам ни у кого не просящий. Тот, кто несуществующее умножающий. Тот, на кого все надеются, сам ни на кого не надеющийся, от кого дары исходят, сам ничего не принимающий, помоги детям своим воссоединиться на их земле, в их Храме. Или даруй нам хабзэ. Избранный и хранимый тобою народ обязан вернуться и восстановить свой Храм.

— Всё пропало, Сетеней, — тихо простонала Селима по-черкесски, — он нас сейчас тут же и казнит…

— Тише, сестра. Да пошлёт нам Тха птиц на небе, и Мейвели сделает что должен.

Щепки с каждым ударом балты с треском разлетались во все стороны. Паша уже мог видеть через внушительную щель всё происходящие, но для того чтобы большое тело паши могло протиснуться в каюту, дверь требовалось разрубить пополам.

Неожиданно, как по волшебству, в каюте потемнело, как будто кто-то снаружи накинул плотные одеяла на маленькие окошки. Раздался потрясающий громовой удар, в отдалении блеснула молния. Корабль резко качнуло, так, что евнух, замахнувшись балтой для следующего сокрушительного удара, отлетел от каюты в противоположный конец.

Все женщины в каюте хором завизжали и повалились на дощатый пол.

— Скорее, — скомандовала Сетеней, — хватайте тюки и наверх! Живо! Это наш шанс.

Сетеней, схватив Селиму и сунув ей в руки один из плотно скрученных тюков, распахнула двери каюты.

Ни на секунду не растерявшись, пользуясь благословенным моментом неожиданности, Сетеней вырвала с пояса старшего евнуха связку ключей и, преодолев вверх пару ступеней, захлопнула снаружи дверь.

Две девушки-славянки и маленькая француженка, которая вообще не понимала происходящего, а только дико озиралась по сторонам, остались в каюте, не пожелав в открытую встречаться с разгневанной стихией.

Вырвавшись на свободу, Сетеней беглым взглядом сквозь обильную пелену дождя отыскала Вольфа и, крепко сжимая руку сестры, кинулась к нему навстречу.

Насквозь промокший Щербатский, не веря своим глазам, как обезумевший смотрел на Сетеней, неумолимо приближающуюся к нему.

Её чадра, и в минуту намокшие волосы чёрным, тяжёлым палантином развевались за её спиной, глаза гневно сверкали на мрачном унылом фоне бушевавшей стихии. Сетеней была похожа на Богиню Мести, ведущую за собой по пятам младшую Богиню Справедливости.

Щербатский на мгновение залюбовался нереально-дивной картиной, как и все на палубе. Казалось, неумолимое время замерло, даря возможность мужчинам вдоволь восхититься чистой красотой.

Но Сетеней, не тратя драгоценное время, в миг оказавшись рядом с Щербатским, крикнула, преодолевая вой ветра и шум бесноватых волн:

— Протяни мне руки!

Щербатский без раздумий повиновался приказу, и женщина в два проворных движения освободила его от ненавистных оков.

— Где Кизляр?.. — только и успела выкрикнуть Сетеней, прежде чем огромная волна накрыла судно, безжалостно смывая за борт вся и всех, кто не успел удержаться хоть за что-нибудь.

Пронзительный холод окатил Щербатского наступившей волной, пробрав до костей, но он не выпустил из сжатого кулака чадру Сетеней. Притянув её ближе к себе и обхватив, он прижал её к мачте, обмотав её тонкую талию верёвкой.

— Держись, женщина! — почти прорычал Щербатский и кинулся на помощь Селиме, которую волна откинула на другую сторону судна.

Море бушевало и свирепствовало, обрушивая на «Перваз-бахри» всю свою силу и мощь. Шторм настиг судно столь неожиданно, что турки, не успев спустить паруса, лишились брамселей в одно мгновение. Ветер, словно взбесившийся пёс, налетев, разорвал ткань в клочья и теперь, казалось, точно забавляясь обрывками беспомощно метавшейся парусины, продолжал свою кровожадную игру.

Вольфу удалось отыскать Селиму, запутавшуюся в сетях и благодаря этому не вывалившуюся за борт. Освободив девушку от пут, Щербатский перебежками оттащил её безвольное тело к грот-мачте, где до этого оставил Сетеней.

— Что с ней, Мейвели, что с моей сестрой? — испугалась женщина и, прижав Селиму к груди, откинула с её лица мокрые волосы.

— Она наглоталась воды, — выкрикнул Вольф, — переверни её, переверни вниз лицом.

Сетеней наклонила сестру, как сказал Щербатский, сделав пару лёгких ударов по спине девушки, в попытке освободить её легкие от воды.

Как только Селима начала откашливаться и смогла вдохнуть полной грудью глоток воздуха, новый поток волн, словно взбесившиеся химеры, обрушился на несчастных, казалось, с удвоенной силой.

— Где Кизляр? — повторила свой вопрос Сетеней, дрожа всем телом и отплёвываясь от солёной воды.

— Евнух в трюме, следует нашему плану, в отличие от тебя, — пытаясь преодолеть ревущий шторм, ответил ей Щербатский, — почему ты здесь?!

— Паша приказал выломать дверь в мою каюту, я не могла больше медлить! — попыталась объяснить свою поспешность Сетеней.

Щербатский окинул взором палубу, пытаясь рассчитать их путь к лодкам. Понимая, что даже если он справится с узлами, то в одиночку опустить на воду в момент бушующего моря лодку у него не выйдет, да ещё нужно будет постараться уберечь от смывающих за борт волн двух женщин.

— Ждите здесь, — крикнул Щербатский и устремился к левому боканцу, на котором висели шлюпки.

По плану Кизляр должен был обозначить красной материей пробоину по левому борту фрегата, «но в такой шторм евнуха наверняка давно уже унесло в открытое море», — подумал Щербатский, но решил всё же проверить.

Подгадав нужный момент и намотав на кулак цепь такелажа, Вольф перегнулся через бакборт судна.

Поначалу Щербатский не мог поверить своим глазам. Он даже склонялся к мысли, что его воображение сыграло с ним злую шутку, заставив принять желаемое за действительное. Длинный кусок палантина, насквозь пропитанный водой, стал тёмно-красным, почти бордовым. Материю крутило и полоскало, как в адовой воронке.

Щербатский с восторгом подумал в этот момент о евнухе Кизляре и поторопился вернуться к сёстрам-черкешенкам.

Как только Вольфу удалось добраться до женщин, на верхней палубе появился сам Омир-паша, в сопровождении начальника стражи и ещё двух евнухов — верзил.

— Ольдюр ону⁶! — указав перстом на Вольфа, что было мочи выкрикнул свой приказ паша.

Видимо, терпение паши всё-таки имело свои пределы и границы. Щербатский был уверен, что кровожадный паша не зря каждый раз оставляет ему, Щербатскому, жизнь. И дело было далеко не в желаниях и увлечениях Сетеней. При других обстоятельствах паша за одно это мог снести Щербатскому голову, но что-то его останавливало. «Что же?..».

Вольфу это было уже не дано узнать, так как именно в этот момент он решил покинуть проклятое судно.

Схватив за руку Сетеней, Щербатский потянул её к левому борту, где маячил красный знак о том, что Кизляр сдержал слово и лодка на воде.

Дождь поливал, обрушиваясь сплошным водопадом, вода наступала со всех сторон. Переждав очередной накат волн, Щербатский ринулся к спасительному левому борту, увлекая Сетеней за собой. Им удалось проскочить меж неуклюжих евнухов Омира, но начальник стражи успел поймать Селиму. Изо всех сил девушка ударила его по ноге, чуть ниже колена, и, взвыв от боли, он был вынужден выпустить её, но путь к сестре ей был отрезан двумя подоспевшими громилами. Очередной накат волны приостановил охоту на девушку, и все, вцепившись в канаты или обхватив мачту, пережидали морскую вспышку гнева.

Как только водная стихия, отхлынув на какое-то время, вновь утихла, евнухи организовали, кольцо вокруг Селимы, оттесняя её к корме, подальше от сестры.

— Селима! — крикнула Сетеней, пытаясь вырваться из удерживающих её рук Щербатского.

— Не упустите девчонку! — кричал Омир-паша. — Сетеней никуда не денется без своей маленькой сестрёнки. Так ведь, моя красавица?! — обратился он к своей любимой наложнице.

Бедная Селима, как мокрый загнанный зверёк, озираясь по сторонам, всё отступала и отступала, пока не почувствовала спиной преграду. Оказавшись в безвыходном положении, девушка взобралась на корму и, послав сестре любящий взгляд, быстро прошептала:

— Я верю в Хабзэ от Тха. И я верю в свой Путь Хабзэ от Тха. Я верю в пути, указанные Тха в его посланиях. И я хочу жить в соответствии с Хабзэ, дабы вечно пребывать в Храме.

Сказав это, Селима кинулась за борт.

— Се-ли-ма-а-а!!! Нет! — обезумев от горя, закричала Сетеней.

Грубо и громко выругавшись, Щербатский за четыре шага преодолел расстояние до кормы, не позволив прийти в себя ошарашенным евнухам, ловко вскочив на корму, он прыгнул вслед за девушкой.

Но её чёрная головка более не появлялась над штормовыми пенистыми волнами.

И стала она как спящая красавица среди моря.

Примечания

1

Сладкоголосый.

2

Турецкий топор, секира.

3

Мужской половой орган (турецкий).

4

Трабзон — город Турции, расположенный на берегу Чёрного моря.

5

Турецкий топор.

6

Убить его! (турецкий).