98_8. История одной болезни

Мария Ильинична Томич, 2021

Это история девочки, которая пережив рак в 8 лет, заставляет себя забыть этот страшный опыт. Но через 20 лет приходит новый онкологический диагноз. Вторая болезнь вынуждает вернуться к детским переживаниям и внутренний ребенок, тот, лысый и замученный химиотерапией, "просыпается" и начинает говорить.Жизнь взрослой женщины меняется, потому что она идет на диалог со своим внутренним маленьким "я". Запрятанный внутри, страшный жизненный опыт, становится «двигателем» изменений личности – героиня связывает свою жизнь с такими же детьми – болеющими раком, чтобы помогать и вытаскивать их оттуда, куда проваливалась сама 20 лет назад.Содержит нецензурную брань.

7. С детьми попрощалась?

2018

Накануне моей операции по удалению раковой опухоли щитовидной железы, мы с детьми уехали на дачу. Я вдыхала подмосковный воздух, который с упоением наполнялся осенью — август, такой прощальный с летом, такой прощальный с дачей, в этот раз оказался прощальным с жизнью.

Дыши, просто дыши.

Такой зеленой трава не была никогда. Она ослепляла. Она кутала в цвет все переплетения нервной системы. Мне предстояла, действительно, тяжелая операция — конгломерат лимфоузлов поразил всю правую сторону шеи. Разрез планировался от яремной ямки до уха. Такая полуулыбка Джокера, только ниже. Будущий шрам я представляла страшным, выпуклым, торчащим и навсегда громко кричащим и моем прошлом. Красным, грубым. Шрам виделся мне огромными воротами в личный ад, через которые мне суждено было прыгнуть головой в петлю — туго затянутый шарф, который должен был скрыть меня от посторонних глаз. Меня целиком, потому что вся я становилась заложницей этого шрама.

В моей голове мерцающим экраном черно-белой ленты шел фильм: с операционного стола я, лежа на кушетке, грустными опустошенными руками хирургической бригады, уезжаю в морг. Опухоль была слишком близко к сонной артерии. Надо было бросать курить. Сама виновата.

Я казалась вполне бодрой — поддерживала маму, и весело отвечала друзьям, что все в порядке. В порядке, при этом, не было ничего. Я чувствовала себя замершей. Заполненной льдом. От его веса и холода не получалось двигаться, говорить. Со стороны казалось, что все существует как в замедленной съемке. Меня не было. Был ужас и холод. Была трава, старая дача, смеющиеся дети. На все это смотрела ледяная фигура того, что раньше было мной. Рак съел не только шею. Рак сожрал, смакуя и чавкая, мою суть.

Прими его.

Я поднялась на второй этаж нашего старого дома, на запыленной полке с никому не нужными книгами нашла дневник, который начала вести сыну в день его рождения, и взяла ручку.

Мне хотелось жить, но никто не знал — буду ли. В ту минуту я пыталась уговорить себя, что принимаю смерть. Не прячусь и смотрю ей в глаза. Когда-то мне рассказывали, что один путешественник встретил в лесу волка. Волк намеревался напасть, но мужик, оторопевший от неожиданности, вдруг, сам того не понимая, набрал полные легкие воздуха и заорал во всю глотку. Волк ушел. Увидев силу противника, хищник потерял к нему интерес. Вот и я — смотрела в глаза своему личному волку, наполняла воздухом грудь и собиралась кричать — на весь лес, изгоняя его вон. Только голоса не было. А тишина убивала.

Мне так многое нужно было сказать сыну. Я листала дневник, где кое-где от старости склеились страницы, смотрела на вклеенные фотографии его маленького. Пробегала глазами по строчкам. Так за многое мне хотелось попросить прощения, так многое объяснить.

Слова выливались чернилами сами собой, я не могла остановиться — строчка за строчкой я писала прощальное письмо сыну, который будет расти без матери. Я плакала и заливала слезами страницы.

Все правильно. Так нужно.

Только мужу я написать не смогла ничего. В душе связались морским узлом все воспоминания, ощущения от каждого прикосновения, улыбки, записки, общей чашки. Писать ему было слишком больно.

* * *

Гриша привез меня в больницу рано утром. Уже в отделении выяснилось, что свободного места в палате не будет до обеда.

Мне казалось, что я выиграла джекпот — полдня, которые, я смогу прожить жизнью здорового человека — выйти из больницы, пойти, куда глаза глядят, зайти в магазин… да что угодно!

Я выбежала на улицу, оставив сумку у поста медсестры. Вот она — свобода! Вот то, что на самом деле — счастье. Ноги, с таким упоением наступающие на асфальт, — было ли такое когда-нибудь?

Запомни это! Запомни как это!

Рано утром я никогда не ем. Голодная я дошла до сетевого, обычного кафе, и заказала обед. Ни одно блюдо не было таким вкусным как это — съеденное перед собственной смертью, в дешевой забегаловке.

* * *

Врач листал выписки, рассказывал, как будет проходить операция. Кабинет напоминал мне аквариум — маленький, ровный. Я, в водяной глади, замершая. Он — за стеклом. И вместо голоса нечленораздельные звуки. Я не слышала его. Я молчала. Я зависла, выпуская пузыри воздуха, в аквариуме. Я — рыба. Больничные тапки сводили с ума.

— Ты с детьми попрощалась? — спросил он и так, киношно, взглянул на меня поверх очков.

Идиот. Не слушай его.

Открылся под ногами огромный люк, вся вода в секунду бросилась водопадом вниз, и дышать, дышать больше не получалось.

Я — рыба. Я умираю.

* * *

Накануне операции Гриша подарил мне игрушку — единорога-корову. Единорог целиком выворачивается и превращается в подушку. И это подушка в виде крепости.

Всю ночь перед операцией я не могла заснуть, ворочалась и обнимала единорога.

Этого животного не существует. Оно — такой, знаете ли, результат ошибки в ДНК-коде. Замешались клетки, не так разложились, вот и получился единорог-корова.

Внутри такого необычного, пораженного генетическими мутациями животного, живет настоящая крепость. Крепость делает его стойким, твердым, упругим. Сильным.

А генетическую мутацию единорог-корова принял как данность и использовал как мог — радовал меня одинокими больничными ночами. Соединял с мужем. Давал возможность его обнять, даже когда я на другом конце города.

Рак дважды — это генетическая мутация. Что-то не так у меня заложилось. Неверно срослось. Нарушилось в самом начале и ударило во второй раз. Но я выдерживала удар. Изо всех сил.

Мы, такие две неправильные, две генетические мутации, лежали, тепло прижимаясь к друг другу и знали — наша крепость в нас самих.

* * *

Я ложилась на операционный стол голая настолько, что, казалось, вместе с халатом с меня сняли и кожу. Она висела, покрытая мурашками, на металлической вешалке, а я прижималась к простыне открытыми внутренностями.

Анестезиолог, невероятно красивый молодой парень, шутил. Несмотря на одно, единственное желание бежать вон из этого могильника, я отвечала ему в том же стиле. Так хотелось расплакаться, вскочить, умолять его отпустить домой — там, дома у меня так тепло, светло.

Ты взрослая и сильная. Борись.

Дома хаотично развешены детские рисунки на разодранных обоях, там вечный бардак и течет унитаз, но мне надо туда сейчас же, пожалуйста! Так хотелось умолять, рыдать, ползать голыми коленями по ледяному полу, сдирать их в кровь об отбитые края кафеля… Я набрала воздуха, чтобы выплеснуть на врача все то, что накопилось, зажмурила заплаканные за ночь глаза, сильно сжала кулаки, утопилась в собственном отчаянии и…

Успокоиться. Надо просто успокоиться.

— Простите, а когда мне можно будет салат «Цезарь»?

Молодец.

Он засмеялся.

— Про что-что, но про «Цезарь» у меня тут еще не спрашивали! — он потянулся за мобильным, — продиктуй свой номер. Я тебе смс-ку отправлю с названием — купишь лекарство, чтобы быстрее с горла воспаление снять. Тогда и будет тебе «Цезарь»!

Почему-то вдруг стало теплее. Так, будто неожиданно включили батарею. Я диктовала ему номер, снова натягивая на себя кожу. Прижимала ее к телу, разглаживала складки. Я возвращалась в себя, а врач записывал цифры. Через окно, в мою операционную, заглядывала аптечный провизор — в обмен на мятые купюры она протягивала мне волшебное лекарство от больного горла. Я улыбалась ей и благодарила.

— В аптеке на первом этаже оно тоже должно продаваться, — увидев входящего хирурга, анестезиолог подскочил и взялся за инструменты, — ну что, начинаем?

Начинаем, миленький, начинаем.

Так просто иногда спасти того, кто умирает. Как просто оставить его здесь, живого, лишь одной фразой, лишь одной смс-кой. Одной удочкой, закинутой в будущее, аптекаршей, приглашенной на огонек. Улыбнуться и не пустить туда, где остаются навсегда.

Слышишь, хирург?! Не дождешься!

Десять, девять, восемь… Еще шаг.

* * *

Смс-сообщение с названием таблеток до сих пор хранится в моем телефоне.

Facebook* 6 сентября 2018

Когда во время пункции врач приставил датчик аппарата УЗИ к моей шее и сказал"твою мать, ты сколько с этим ходила?", я тут же все поняла. Хирург запросил лабораторию произвести анализ срочно, хотя я даже не оплачивала эту услугу. Суета медперсонала рупором орала, что у меня рак. Хирург промямлил"ну, может быть доброкачественная"так, что лучше бы не говорил этого. Эта фраза только подтвердила мои опасения.

Я вышла из клиники, и поняла, что не могу идти. Ноги были ватными, тело не слушалась. Машина как назло стояла на соседней улице. Я не помню, как до нее дошла. Меня вела только одна цель — скорее остаться наедине с собой. Я буквально свалилась на сидение, закрыла дверь и стала орать. Я выла так, как не выла никогда. Я рыдала навзрыд, кричала «нет», повторяя это слово сотню раз.

Потом я отправилась в МФЦ, потому что так было запланировано. Мне нужно было сдать документы на загранпаспорт, получение которого потеряло всякий смысл. Всю дорогу я плакала. Как доехала — не помню. Что было там — тоже не помню. Единственное, что отложилось — написанный мной впопыхах с телефона пост в анонимную группу.

Я ненавидела все. Врачей, которые упустили диагноз, светофоры, которые тормозили мое движение, загранпаспорта за вдруг возникшую бесполезность, я ненавидела себя — за ту, первую стадию, за чертово отрицание, которое забрало у меня время.

Дома мой гнев распространился на все — мужа, детей, друзей.

Гнев — это целая субстанция, такая тягучая, засасывающая. Она поглощает мозг, сознание, вырывается орами, заслоняет собой видимость. Гнев всепожирающ. Он поглощает все на своем пути, сметает все хорошее, как саранча, налетевшая на кукурузу. Гнев сметает все без разбора, выплескивается даже на то, что смотрит на тебя такими добрыми глазами и протягивает одеяло — ты же только из того самого сита, продрог там — на, держи, согрейся!

Наше неизбежное — оно как огромная мерзко скалящаяся статуя посреди узкой тропинки. Мы утыкаемся в нее, не можем идти дальше, и звереем. Орем на нее, толкаем, бьем с ноги, под дых ей, по роже, а она все стоит и хоть бы что — не сдвинется.

А мы заведенные, озверевшие, крутимся на одном месте и выпаливаем из себя гнев, выплевываем его на окружение. А они, бедные, родные наши, и так еле на ногах стоят, держатся за воздух еле-еле, боятся.

Нам не видно, не слышно. Нас распирает агрессия, мы теряем человеческое обличие, сквозь кожу прорываются шипы, суставы наполняются металлической тяжестью, из десен с кровью вырываются клыки. И мы орем. Без разбора, без мыслей, без любви. Орем проклятиями «нет!», и в этом одном слове вся сила нашей ненависти.

Проблема химиотерапии заключается в том, что кроме вредоносных клеток, она убивает и здоровые. Гнев — это блок той самой химии, когда так хочется убить все то, что причиняет боль, а штабелями вокруг замертво ложится все живое.

Мы стоим на следующей ступеньке нашей лестницы и дышим огнем, от которого все вокруг превращается в пепел. Обугленная территория, обнесенная сигнальной лентой желто-черной агрессии. И мы, посреди пепелища. Одни, потому что как же подойти к нам? Как руку протянуть?

Гнев не разбирается, не разделяет на хороших и плохих. Виноваты все. Все приложили руку. Все в чем-то, да не угодили. Гнев причиняет боль. Гнев расщепляет. Гнев не спасает. Гнев дожирает, смакуя и пуская слюни, последние силы, что остались после дырявого сита, в котором мы пытались отловить минуты.

Нельзя держать в себе боль. Нельзя гасить в себе черноту. Выплеснуть, вывалить, чтобы полегчало — надо.

Сжечь своим гневом все вокруг — это потерять поддержку. Напугать ее, заставить спрятаться, сбежать в укрытие. Огонь страшен, и никто не хочет гореть.

Соберите в вязанку дрова и ветки всей этой беды, валяющиеся под ногами. Сложите шалашиком и позовите родных. Сядьте в круг, возьмитесь за руки. И вы, кому неизбежное разрывает душу, наберите воздуха в легкие, наполните их до боли кислородом, и дыхните на этот хворост. Пусть костром загорится эта ветошь, и огонь этот отразится в ваших глазах. Пусть весь гнев уйдет в него, этот костер, и дымом растворится ненависть и злость на все то, что сделало неизбежным неизбежное.

Гнев бесполезен. Но если огонь больше невозможно проглатывать, то выпалите, выдохните. Только не убивайте тянущуюся к вам поддержку пожаром. Зажгите костер, у которого и для ваших близких будет место. Позвольте им греться, а не гореть. Плакать вместе, а не искать убежище.

Костер потухнет, и ваши близкие встанут. Вас, слабого и уставшего, поднимут на руки и перенесут через пепелище. Большая дорога требует сил. И у вас есть опора.