Знак свыше. Современные были

Мария Сараджишвили, 2017

В новом сборнике рассказов Марии Сараджишвили читатели встретятся с уже известными и полюбившимися им героями – любопытной Варварой, Вахо Антивирусом, серьезной Еленой, простодушным Шекспиром и другими. Еще раз пройдут с ними по улицам старого Тбилиси, прислушаются к голосам, доносящимся из душных двориков, заглянут на тбилисский базар, в горное селение и даже на кладбище. Но куда бы ни привела судьба героев М. Сараджишвили, они не сойдут с основного пути – дороги к храму. Пусть даже путь этот тернист и омыт слезами.

Часть вторая

Из цикла «Современные были»

На Дезертирке

Дезертирский базар¹⁵ ярко освещен солнцем. Недалеко от входа на тротуаре возле небольшой мусорной кучи сидят с огромными красными тазами две азербайджанки, торгуют зеленью.

Одеты они типично: цветастые широкие турецкие кофты, длинные темные юбки, тапочки на босу ногу. На головах накручены всевозможными узлами платки. Выражение лиц такое же, как у всех людей, долгое время занятых крестьянским трудом независимо от того, где они живут: в сибирской деревне или в ауле под Кандагаром. Обе попеременно вяло выкрикивают на русском:

— Эй, иди, киндза, петрушка, рехан. Пара — пятнадцать! Куда идешь? За десять отдам…

К одной из них подходит немолодая женщина, одетая с претензией на вкус, и начинает долго торговаться.

Через пятнадцать минут, скупив почти задаром огромный мешок зелени, она уже собирается уходить, но вдруг, заметив на скамейке две-три шоколадные конфеты, только что приготовленные для чаепития, незаметно сует одну в карман.

Одна из азербайджанок что-то тихо говорит другой. Пострадавшая скользит ленивым взглядом по вороватой клиентке, смеется во весь рот, полный золотых зубов, и миролюбиво машет рукой:

— Ва-ай, Аллах…

Покупательница, ничего не заметив, вперевалку идет дальше. Торговки, поджав толстые ноги, садятся пить чай из пластмассовых стаканчиков, что-то весело обсуждая между собой.

…Даруй мне, Господи, их незлобие.

Сололакская Маро

Десять часов утра. Маршрутка лавирует по узким улицам Мтацминда, затем стремительно спускается вниз, к Сололаки. Пассажиры, трясясь, подпрыгивают на ухабах и рытвинах и вынужденно наслаждаются мелодичностью грузинской эстрады из авторадио. Кто-то, перекрикивая музыку, выясняет отношения по мобильнику, не стесняясь ненормативной лексики.

Через окно, крест-накрест заклеенное скотчем, видно, что маршрутка поравнялась с инвалидкой, вооруженной двумя костылями, которая восседала на стуле прямо на проезжей части.

Шофер резко тормозит, протягивает в открытую форточку горсть мелочи и весело кричит:

— Как поживаешь, тетя Маро?

В уличном шуме ответа не слышно, но видно, что просительница одаривает подателя беззубой улыбкой и, на секунду выпустив костыли, приветственно машет рукой.

Маршрутка тут же срывается с места. Через заднее стекло видно, что следующая машина так же тормозит у импровизированной таможни.

— Кто это? — спрашивает один из пассажиров, повернувшись назад.

— Сололакская Маро! — с оттенком уважения отвечает водила. — Уже два года здесь сидит. Даже менты ее не трогают. Нельзя… Все маршруточники ей при проезде подают. Знают: весь день будет барака¹⁶… У нее никого нет. Ноги почти не действуют, вот и сидит здесь целый день. Вечером соседи приходят, забирают домой…

— Что ты говоришь! — изумляется парень. — Ах, зачем раньше не сказал. Я бы тоже подал. На важное дело еду. Может, и мне бы помогло…

Шофер, пожав могучими плечами, прибавляет звук магнитофона. Маршрутка тем временем летит к мосту Бараташвили…

…Как известно из жития Ксении Петербургской, ямщики зазывали ее утром прокатиться в своем экипаже. Каждый из них знал, что такой утренний вояж гарантировал удачный день. Может, в этом популярность Сололакской Маро?

Необъяснимо, но факт

Первое волнующее повествование о подвигах Кати, прихожанки моего родного храма в Тбилиси, куда хожу много лет, я услышала от нецерковной подруги.

— Что творится в этой Александро-Невской! — захлебывалась от возмущения Римма на том конце провода. Она привыкла высказывать свои претензии к церкви в основном мне как ее представителю. Особенно доставалось неизвестным пьяным священникам на джипах, которые, по Римминым словам, попадались ей в день по пять штук подряд. Я же напрасно и тупо пыталась ей объяснить одну истину: каждый видит то, что хочет увидеть. Перебивать ее в такой ситуации не имело никакого смысла. Надо было слушать до конца.

— Это кого там держат, а? — не умолкала трубка, накаляясь от эмоций. — Да будь моя воля, я бы их всех в психушку отправила!

Попыхтев таким образом минут пять и сбросив весь запал справедливого гнева, Римма наконец-то перешла к самой что ни на есть возмутительной сути инцидента:

— Пошла, значит, Дина — ну, ты ее знаешь, моя одноклассница, вечно глаза подводит жирными стрелками, — в Александро-Невскую по важному делу. Понимаешь, залетела она совсем некстати. Тут бойфренд безработный, она сама в няньках кое-как перебивается, плюс почки плохо работают. Куда ей рожать в сорок лет! Итак, нацепила она юбку, косынку ради такого случая, чтоб эти мерзкие бабки не цеплялись, и прямым ходом к иконе Николая Чудотворца. И стала, в общем, просить, чтоб выкидыш получился. Где ей взять денег на аборт… Побубнила свое, свечку зажгла и вышла из церкви. Все так чинно, культурно. Вдруг на выходе кидается на нее одна озверелая бабка, начинает ее лупить и кричать на всю улицу: «Ах ты, скотина! Чего просить вздумала у Николая Чудотворца!»

А сама из себя страшная, как моя жизнь при лунном свете. Видно, давно бомжует.

Крик, шум. Дина от нее отбивается, как может, и вопит: «Помогите! Патруль вызывайте!»

Словом, кино и немцы. Еле Дина отвязалась от этой чокнутой…

— Нет, ты ответь мне, что за состав в этой церкви? — в голосе у Риммы послышалось непритворное возмущение и жажда возмездия. — Это… это… — Она запнулась, подыскивая точную формулировку. — Это представляет опасность для общества!

Я робко высказала предположение:

— Может, это Катя была?

— А это еще кто? — последовал настороженный вопрос.

Вместо ответа перед глазами тут же возникла картина… Пожилая, замотанная разноцветными шалями женщина с простоватым обветренным лицом поучала молодую мамашу с ребенком у входа в церковь:

— Первое дело — всегда записки о здравии подавай. И за упокой, конечно. На том свете сродникам твоим радость будет…

По мере объяснения она все больше и больше оживлялась. Потом выудила из глубин складок огрызок карандаша и стала выводить на бумажке что-то «мичуринскими» буквами, комментируя:

— Самое главное, сперва крест животворящий нарисуй. — И на бумаге появился жирный восьмиконечник.

Ее слушательница внимала науке писания записок, боясь пропустить хоть одно слово.

«Сразу видно, новичок, — дедуктировала я, разглядывая парочку исподтишка. — А эта и рада свободным ушам. Все-таки какая катастрофа эти всех поучающие бабки-всезнайки!»

Катя тут же сменила тему лекции:

— В церковь разные люди ходят. От некоторых подальше надо быть. Страшные вещи могут сделать. Колдовство, например…

«Сейчас начнется кошмар на улице Вязов», — подумала я и поспешила отойти.

Тем не менее рассказ Риммы сложился в некий образ. Да, есть при Александро-Невском храме какая-то легендарная личность. Одевается не по сезону, ведет себя более чем странно, «чудесит».

Однажды я видела, как один священник с Катей советовался, спрашивал, как ему поступить. Тема разговора со стороны не ясна, но видно было, как уважительно он слушал ее ответ. Вообще была та еще сцена! Жара, в тени тридцать пять градусов. Батюшка пот вытирает то и дело, а рядом Катя стоит в двух пальто, еще и теплым платком перевязанная, будто ее только что с Полярного круга к нам закинули, а назад возвращать не думают.

Потом из любопытства я все же поинтересовалась у прихожан, что за птица эта Катя?

Люди говорили разное.

— У одной женщины болела рука, не разгибалась, — рассказала Лика, медсестра в прошлом, сиделка в настоящем. — Она стояла перед иконой и молилась. Катя подошла сзади да ка-а-ак стукнет по больной руке: «Зачем ты столько молишься?» И пошла себе дальше. На другой день рука прошла сама собой.

— Болящий человек, что тут сказать, — подхватила вторая. — Как по мне, так не может блаженный человек материться. Особенно когда идет служба.

— Катюша — большая умничка, много чего знает, — вступила в разговор третья. — А еще она мне два раза предсказала, что будет со мной. Она неразговорчивая, подходит только к тем, кто ей нравится или надо кому-то что-то сказать. Я год не могла забеременеть. Очень переживала по этому поводу. Как-то она подошла ко мне и руками будто ребенка качает. Я ее спрашиваю: «Катюш, что ты делаешь?» Она смотрит и говорит, мне на живот показывая: «Вот там у тебя девочка!» И правда, через восемь с половиной месяцев у меня дочка родилась. А в остальном — иногда поздоровается, а иногда может пройти мимо и сделать вид, что не знает. Берет денежку, но не от всех, говорит, грязные деньги. Это то, что я знаю. Хожу в эту церковь уже двадцать семь лет, а она ко мне всего два раза подошла. Второй-то раз неожиданно так появилась рядом и спрашивает: «Откуда это все?» — показывая наверх. И учтите, ей нельзя задавать вопросы: она не любит, когда к ней пристают, сама подходит.

— Один парень раньше торговал цветами, и он рассказывал, что у Кати была дочка. Что-то с ней случилось, — вновь подключилась к разговору Лика. — Парень сейчас в монастырь ушел. Она не любит, когда на маленького ребенка «шумят», ругают его. Сама тогда кричит и ругается.

Иногда просит деньги, покупает что-то модное, несколько часов поносит и отдает сидящим около ворот церкви нищим. Может и ударить, если под горячую руку к ней попадете. Сама может дать денежку, угостить.

— Она очень любила моих детей, когда они были маленькими. Часто давала им деньги, — продолжала рассказ медсестра. — Именно в тот момент, когда они были нужны. Один раз, лет восемь тому назад, у меня зимой отключили свет. Часть денег я внесла, но не хватало сорок лари. Именно в этот день она дала моему сыну ровно сорок лари. Или как-то газа не было у меня, и она опять дала десять лари — как раз столько, чтоб баллон заправить. Когда ситуация у меня выправилась, она и деньги перестала давать. А до этого бегала за моими детьми и монетки им совала в карманы. Я ей очень благодарна, хотя она меня не любит, все время ругает и кидается на меня. Не знаю, блаженная она или юродивая, но после смерти отца Виталия она в этой церкви живет.

И еще я помню такой случай — хотите верьте, хотите нет. Однажды, в Чистый четверг, когда читали Евангелие, я с детьми была целый день в церкви. Начал собираться дождь. Катя стояла, смотрела на небо и пальцем крутила так, будто лассо закидывала, разгоняла тучи. Может быть, совпадение, но по всему городу в тот день был страшный ливень, а мы спокойно добрались до дома.

— Я брала Катю к себе домой ночевать, — подключилась к нашему разговору еще одна женщина. — Она очень своеобразная. Каждую ночь в три часа она вставала и начинала читать Псалтирь. Моя дочка спала рядом, и ей это мешало. Как-то она подумала: «Дать бы тебе по голове этой книжкой!» И подумала на грузинском языке! А Катя ей по-русски отвечает: «Это не мне, а тебе по голове книгой надо дать!» У Кати нет авторитетов. При случае может и священников обругать…

Я Катю знаю давно, так как живу рядом. Она ищет свою дочь — не знаю, где потерянную. Может постучать в дверь, и долго стучать. Если откроешь, будет ругаться: «Впусти, там моя дочь». Очень агрессивно может наорать, плюнуть и так далее. Но что странно: сама она чистоплотная, ходит в баню. Молочко сама себе покупает, в магазин специально для нее привозят то, которое она любит. Честно сказать, я ее не люблю, так как пугала она меня не раз.

— Жаль ее, больной человек, — возразила стоявшая поблизости прихожанка. — Вот вы тут чудеса о ней складываете, а я ничего подобного за ней не наблюдала. Она мне ребенка однажды так напугала, что он еще на подходе к церкви начинал плакать и отказывался входить. А еще я была свидетелем, как сочинялись ее предсказания и пророчества. Однажды она скандал устроила или приступ у нее был, не знаю, но она кричала всем и вся в церкви: «Все сдохнете, все сдохнете!» И через несколько дней в этой церкви умирает батюшка. И что я потом слышу? Якобы Катя во время литургии предсказала ему точный день и час смерти. Хотят люди верить в чудеса, что тут поделаешь… Еще учтите, что в магазине продукты она покупает без всяких фокусов, деньги считает. Так что Катю блаженной я бы не назвала… Больную и экзальтированную женщину считать блаженной… Ну и ну!

Воспоминания собеседниц незаметно повернули в другую сторону:

— Маму мою как-то по голове стукнула. А потом священник, узнав об инциденте, успокоил: «Значит, было за что!» А так видела недавно, как рабочие в церкви ремонт делали и как она их матом крыла…

И все же совсем недавно нашла я очередное свидетельство. Прочитала в интернете:

«Хочу поведать историю, которая случилась со мной несколько лет назад. Я тогда еще работал в море, и для смены экипажа мне приходилось много летать на самолетах. Часто я вылетал из Тбилисского аэропорта, так было и в тот раз. Мать меня проводила до стойки регистрации и, подождав, когда я пойду на посадку, отправилась в храм святого Александра Невского в Тбилиси, чтобы помолиться обо мне и вернуться в наш родной Батуми.

В этой известной церкви есть прозорливая юродивая Екатерина. Когда моя мать зашла в храм, матушка Екатерина (говорят, она схимонахиня) подбежала к ней и стала причитать и ужасаться, сказала о том, что со мной должно что-то случиться. Потом стала юродствовать и убежала.

Мать, ошеломленная и в слезах, зашла в церковь, где у Смоленской иконы Богородицы молился архимандрит Антоний (Гулиашвили). Именно у этой иконы старец Виталий заповедал всем молиться и говорил, что она чудотворная. Рыдающая мать подошла к батюшке и рассказала о произошедшем, тот сразу начал служить молебен и горячо молиться обо мне.

Я же тем временем долетел из Тбилиси в Цюрих и сел в следующий самолет, чтобы лететь в Южную Америку. Самолет уже начал разгоняться, и тут у одного из пассажиров случился эпилептический припадок. Воздушное судно остановили. Пока больному оказывали первую помощь и эвакуировали из самолета, прошло минут сорок.

Лайнер стал разгоняться снова и почти уже оторвался от земли, как вдруг заглохли двигатели и погас свет!

Капитан объявил пассажирам, что случилась серьезная поломка в электрической части самолета. Мы вылетели примерно через час-полтора, и, как выяснилось потом, если бы не припадок пассажира, то поломка произошла бы уже в воздухе. Так бедный эпилептик, сам того не подозревая, спас всех от гибели.

Когда я через несколько месяцев вернулся домой и рассказал матери об истории с самолетом, она вдруг стала плакать и поведала свою историю с юродивой.

Самое поразительное: мы с матерью сравнили время этих событий — молебен обо мне служили именно тогда, когда я был в том злосчастном самолете…»

И подпись: Роман К.

Вот такие истории. Разное говорят люди. А для Катерины что хула, что хвала — все едино. Она просто живет себе среди нас…

Обет

Он прошел мимо меня на базаре. В глаза бросились босые ноги внушительного размера, а потом уже выцветшее черное одеяние и деревянный крест в руке.

«Ох, уже эти фанатики! — мелькнула мысль. — Не знают, как к себе внимание привлечь. Одна авторучки на груди носит, как газыри¹⁷ (была такая личность, ходила собирала милостыню в метро в девяностых годах и вещала про надвигающееся царство антихриста), другой — с огромным крестом, в белых сапогах летом, а этот — босиком. Уж ботинки достать — точно не проблема. Вон, цыгане стоят, умоляют кеды по десять лар купить».

Пронеслось так и забылось.

Через несколько дней наткнулась в фейсбуке на фото того самого босоногого прохожего, а под ним очень теплые комментарии и маленькая заметка:

«Восемнадцать лет назад сын этого человека тяжело заболел. Отец водил его по врачам, пытался лечить разными народными средствами, но здоровье больного не улучшалось. В конце концов несчастный дал обет: “Господи, если сын поправится, я всю оставшуюся жизнь буду ходить босиком”.

Господь услышал его, и мальчик выздоровел.

Вот уже восемнадцать лет этот человек ходит босиком в жару и холод. Зовут его отец Глаха.

Позже выяснится, что мать Глахи, Лизико-бебо, пятимесячным младенцем принесла его в церковь и воскликнула:

— Вот сын, которого Ты подарил мне, а я дарю его Тебе. Пусть всегда будет Твоим верным молитвенником и чтоб я дожила и увидела его седобородым.

С детства Глаха говорил о Боге. Дети в школе и родственники смеялись над ним: «Покажи нам твоего Бога!» Но он не обращал внимания на насмешки. Сделал дома святой угол, поставил там иконы и спал на доске, подкладывая под голову кирпич вместо подушки.

Сам отец Глаха так вспоминает свое посвящение:

— Я ходил в храм Светицховели¹⁸, познакомился с настоятелем. Там же стал алтарником. В Рустави епископ Тадеоз благословил меня сделать в здании бывшего детсада часовню. Там меня и посвятили в священники. До того я молился: «Сделай, Господи, как Ты хочешь. Если угодно Тебе, чтоб я стал священником, пусть это произойдет где-нибудь в маленькой часовне, а не в большом храме». Так и случилось.

Предчувствую, что у читателей возникнет много вопросов. Ходить босиком в наше время… Да и люди много чего болтают. Но время все расставит по своим местам и разъяснит все недоумения. А я скажу просто: человек, который так точно стремится выполнить свой обет, заслуживает восхищения.

Попытка простить

Сверху, из квартиры на пятом этаже, были слышны шаги — топ, топ, топ. Лексо поднял бритую голову и прислушался. Нет, точно не послышалось — наверху кто-то ходил. Судя по тяжести шагов, мужчина.

Уже лет пять или даже больше эта квартира была заперта. Старики, жившие там, умерли один за другим, а сын-наследник сгинул где-то в России.

Лексо подсел к телефону. Набрал номер соседки Этери, чтобы задать интересующий его вопрос. Потом добрые полчаса вслушивался в журчащий из трубки ручеек информации, лишь иногда успевая вставлять реплики:

— Не может быть…

— Смотри, какое дело!

— Совсем совесть потерял…

Потом Лексо повесил трубку и позвал жену Ию, копошившуюся на кухне:

— Ия! Я все выяснил! Резо вернулся!

— Какой Резо? — последовал равнодушный ответ. Ия недавно пришла с работы, и все ее мысли были заняты приготовлением ужина на скорую руку.

— Этот негодяй — наш сосед, который тридцать лет как удрал в Россию и даже на похороны родителей не соизволил приехать!

Лексо стал с жаром перечислять весь послужной список негодного Резо, которого никто уже толком и не помнил:

— Помнишь, хоронили стариков какие-то дальние родственники? Я еще гроб помогал нести. Келех¹⁹ на двадцать человек был хуже некуда, будто бомжей хоронили, а не уважаемых коренных тбилисцев. Да еще в какой-то пещере. Даже приличный зал не смогли снять. Вот забыл я, что на столе тогда было…

Лексо попытался вспомнить, но так и не извлек из закромов памяти меню пятилетней давности. И снова вернулся к текущему моменту:

— Наверняка этот мерзавец даже деньги на похороны не прислал. Так и хочется плюнуть ему в глаза!

Из кухни донесся полустон:

— Оооо!

Лексо воспринял это как знак одобрения и продолжил обличительную речь:

— Слышишь, Ия! И сейчас этот нечеловек ходит по квартире и, наверное, смотрит, что ценного осталось от родителей.

— Чу! — Лексо напряг слух. — Ия, там и женский голос слышен. Явно уже какую-то девицу вызвал. Тьфу, я его душу мотал! — И громко крикнул уже в поисках поддержки: — Ия, подай голос, я что, со стенкой разговариваю?!

— И ты, и твой Резо! Все вы одинаковые! — взорвалась молчаливая слушательница. — Лучше бы научился яичницу себе жарить. Пятнадцать лет дома сидишь, как наблюдатель из ООН, а толку от тебя нет. Еще думаешь о каком-то Резо!

Лексо помчался на кухню доказывать, кто в доме хозяин. Грамотно начатый скандал развивался по нарастающей…

Этажом выше тот самый склоняемый по падежам Резо медленно расхаживал по квартире, время от времени давая указания уборщице, приглашенной из агентства.

Вся эта кутерьма с ведрами и тряпками раздражала его неимоверно, но пыль и паутина угнетали Резо еще больше, так как делали квартиру похожей на склеп.

Странно как-то. Он, Резо, приехал сюда умирать, а инстинктивно хочет избежать мыслей о смерти.

С этим домом связано много хорошего и столько же отвратительного, о чем сейчас не хотелось вспоминать. Прошлое и по прошествии стольких лет не отпускает его, даже во сне.

…В восемнадцать лет Резо влюбился. Сильно, на всю катушку. И было бы в кого. Так, в гадкого утенка, в Тамро — продавщицу из кафе, что недалеко от института. Заходили они туда с ребятами между лекциями. Болтали, закусывали…

Тамро была самой обыкновенной простушкой из Велисцихе²⁰. Она приехала поступать и срезалась на первом же экзамене. В деревню не вернулась, а осела у какой-то четвероюродной тетки. Потом пристроилась в кафе продавать хачапури, иногда подменяя посудомойку. Резо зачастил в кафе по делу и без него, лишь бы почесать язык со своей симпатией. Дальше все пошло по известному сценарию.

Тамро объявила о своей беременности, и Резо вне себя от счастья помчался вводить родителей в курс дела. Но дома его не поняли.

— Разве сейчас время жениться! — кричала мать. — И было бы на ком! На какой-то деревенской босячке, которая спит и видит влезть в наш дом.

— Где гарантия, что она беременна от тебя? — выходил из себя отец. — Была бы она порядочная, тебя бы до свадьбы к себе не подпустила.

— Учти: распишешься — о нас забудь! — давила мать.

Резо пытался сопротивляться, кричал, размахивал руками, обещал даже повеситься, но все было напрасно. А еще втайне от Резо родители пошли проведать обольстительницу. Что уж они там ей наболтали, так и осталось тайной, но по возвращении выложили перед сыном листок с каракулями:

— Меня не ищи. Я сделала аборт.

Резо помчался к той самой тетке в новостройки, но ему даже дверь не открыли, пожелали проваливать туда, откуда не возвращаются.

Неделю Резо ходил сам не свой. Потом молча собрал вещи и, бросив на выходе родителям: «Больше вы меня не увидите», — уехал в Москву.

Слово свое он сдержал. Ни к отцу, ни к матери не приехал даже на похороны.

После нескольких лет мытарств ему все же удалось собрать какие-то деньги и всеми правдами и неправдами понемногу начать другую жизнь. Женился на местной, чтобы забыть Тамро. Но что-то не сложилось. Женился в другой раз. Вроде бы все ничего, но детей не было, и как-то само собой расползлось по швам семейное счастье. А в сорок пять лет ни с того ни с сего шарахнул инфаркт. Врач не скрывал удивления:

— Где вы так сердце посадили? Вроде жизнь без стрессов, и на вредном производстве никогда не работали…

Ничего вразумительного ответить на этот вопрос Резо не мог. Двадцать семь лет он прожил под гнетом жгучей обиды на родителей. Он винил их и в своих неудачных браках, и в той жизни, которую выпало прожить.

Пока восстанавливался после инфаркта, многое передумал. Профессор предупредил Резо, что второй инфаркт он может и не пережить.

Перспектива умирать на чужбине представлялась совсем безрадостной. Неудержимо потянуло домой, захотелось дойти до родительских могил. Попытаться простить мать с отцом. Несмотря ни на что.

Резо продал свое заведение с шаурмой и прилетел в Тбилиси. С помощью родственников дошел-таки до Мухатгвердского кладбища. Вместе постояли у могил, выпили красного вина и поехали домой.

Дома слегка отпустило. Там, на кладбище, стало ясно — надо было раньше простить их, вернуться домой, застать живыми. Может, по-другому и жизнь сложилась бы.

Пустой дом не радовал, и Резо решил сходить туда, где когда-то жила Тамро. Он, конечно же, понимал, что, скорее всего, это будет бессмысленно. Наверное, там теперь живут другие люди. Половина Тбилиси продала квартиры за это смутное двадцатилетие. Но что-то же надо было делать…

Тот дом он нашел без труда. Хотя вокруг все здания были похожи друг на друга, как яблоки в одном ящике. Делая передышки, поднялся на седьмой этаж (не привыкший к тбилисским реалиям, Резо обнаружил в лифте какую-то чугунную коробку, куда надо было класть пять тетри, но пока разобрался с хитрым устройством, дверцы нагло захлопнулись. Решил не рисковать и пошел своим ходом). Нерешительно позвонил в свежеокрашенную дверь.

— Кто там?

— Здравствуйте. Тут лет тридцать назад жила Тамро из Велисцихе.

— Вы в курсе, что это Тбилиси?

— Я знаю.

— И здесь не справочное бюро! — Невидимый хозяин апартаментов тут же поставил ему диагноз, сказав кому-то рядом: — Какой-то кахетинский ишак с утра пораньше.

— Откройте, пожалуйста, — попросил Резо, но только еще больше разозлил невидимку своей просьбой:

— Давай мотай отсюда! Сейчас патруль вызову.

Пришлось уйти.

Резо сидел во дворе, не в силах подняться. Бесцельно смотрел на детскую возню вокруг качелей. Рядом приземлились два парня и как по команде достали айфоны. Потек непринужденный диалог с характерными междометиями:

— Вау, как вчера время провели… — делился первый, демонстрируя фотоотчет с места событий.

Второй в тон ему жаловался на тяжелую голову.

Резо подсел к ребятам в надежде вытянуть из них хоть что-то про Тамро:

— Вы здесь живете?

— Здесь.

— Наш закуток, — вразнобой ответили парни.

Боковым зрением Резо вдруг заметил на экране телефона среди других ребят молодую девушку, поразительно похожую на его Тамро:

— Кто это? — спросил он, хотя было ясно и так, что Тамро должна была постареть за столько лет.

— Это Анано — жена нашего друга. Когда-то жила здесь. Мы вместе росли. Теперь у них уже двое детей.

Резо засыпал парней вопросами, в ответ на которые получил обрывочные сведения:

— Росла без отца. Мать Тамара… Очень нуждались… Теперь у них всё хорошо.

…Читатель избавит меня от описания развязки. Если бы еще недавно Резо сказали, что где-то на земле растут его внуки, он воспринял бы это как злую шутку. Но иногда бывает и так: чем раньше переоцениваешь старые обиды, тем легче находишь то, чего даже и не искал.

Молитва по соглашению экспромтом

В одной из социальных сетей, фейсбуке, есть некоторый закрытый женский форум. Темы для обсуждения предлагаются любые, начиная от моды до здоровья детей, анекдотов, семейных проблем — словом, допускается все, что угодно, кроме политики, религии и взаимных оскорблений.

Так вот, как-то там и появилась душераздирающая публикация примерно такого содержания.

«Девочки, что делать??? Только что получила сообщение из Еревана: моя племянница Анаит при смерти. Врачи сказали, что сердце работает на пять процентов и девочка не доживет до утра».

Четыре тысячи женщин разного возраста и разных вероисповеданий мгновенно разразились комментариями:

«Господи, помоги!»

«Какой у нее диагноз?»

«Господи, сделай так, чтобы ребенок жил».

«Как ее имя в крещении?»

«Я плачу!»

Тетя едва успевала отвечать:

«Дилатационная кардиомиопатия²¹… В крещении Мариам. До приступа она услышала, как врач обсуждала с мамой ее диагноз, и потом задала матери вопрос: “Мама, я умру?” Мама была в шоке и сказала: “Нет, дорогая, ты будешь жить сто лет!” На что Мариам ответила: “Я знаю, кто меня спасет, — мой Иисус!” Сейчас у нее приступ, она в полусознании».

Были и сугубо православные пожелания и предложения:

«Давайте встретимся завтра утром, я передам вам бутылочку освященного масла от отца Гавриила (Ургебадзе)».

«Срочно закажите сорокоуст, если девочка крещеная!»

По-видимому, молились и плакали многие. Получилась молитва по соглашению, вот так — экспромтом.

Рано утром, когда обычные люди еще спят, на страничке тетушки больной девочки появилась настойчивая просьба: «Сообщите, пожалуйста, как девочка!»

И вскоре уже почти отчаявшаяся тетя поделилась радостной вестью:

«Доброе утро, дорогие мои!! Простите за долгое молчание о здоровье нашей девочки! Долго не было ничего, чем я бы могла вас обрадовать! Но сейчас позвонили и сказали, что у сердечка заработала внутренняя стенка, которая НИКОГДА НЕ РАБОТАЛА!! ГОСПОДИ, СПАСИБО ТЕБЕ! СПАСИБО ВАМ ВСЕМ, КТО ПОДДЕРЖИВАЛ МЕНЯ И МОЛИЛСЯ. СПАСИБО ЗА ВСЕ-Е-Е! ДАЙ БОГ ВАМ И ВСЕМ ВАШИМ БЛИЗКИМ ЗДОРОВЬЯ, РАДОСТИ, СЧАСТЬЯ! Сижу и плачу…»

В ленте тут же всплыли восторженные послания, смайлики, цветы — ну, женщины — существа эмоциональные, понятное дело.

Через какое-то время появились и подробности:

«Врачи не могут понять, в чем дело. Сама Мариам сказала, что ей приснился Иисус Христос, взял ее за руку и отвел домой. Врачи говорят, что сердце работает уже на тридцать процентов. Перелет в другую страну пока невозможен. А так ей понадобится пересадка сердца».

Прошло какое-то время, и от Мариам, точнее от ее тети, стали поступать короткие сводки:

«Она пока в больнице. Мы собираем деньги на операцию. Это огромная сумма. Ее готовят к выписке, у нее сердце работает всего на двадцать пять процентов, когда должно для ее возраста работать на шестьдесят».

Администраторы форума решили провести благотворительный базар, в результате которого собрали несколько тысяч долларов.

Да, этого было недостаточно, но в таком деле главное — неравнодушие.

Вскоре на форуме появилось сообщение:

«Добрый день, дорогие девочки! С радостью хочу сообщить вам, что наша Анаит уже в Европе, во Франции, и если еще конкретнее, то в г. Лионе! Опережая ваши вопросы о том, что они ведь ехали в Германию, хочу рассказать вам предысторию, почему так получилось. В Армении в марте был снят видеоролик, где мама Анаит рассказала о болезни и попросила помощи, после чего за один день было собрано до двух тысяч евро. Но кроме денег было очень много звонков на мобильный матери Анаит со всех концов мира: из Америки, Бельгии, России и т. д. В Армении многие звонили и поддерживали родителей, желали Анаит скорейшего выздоровления. Запомнились звонки из Америки — женщина звонила почти каждый день и справлялась, как наша девочка, потом позвонил парень из Бельгии: “У меня недавно родилась девочка, зовут ее Анаит. Прошу вас, приезжайте в Бельгию, я все сделаю для нее”. И из Франции позвонила девушка, сказала, что уже долгое время живет во Франции, юрист и переводчик, и — “если вы приедете во Францию, я вас заберу к себе, в Лион, и всем помогу”. Конечно, семья была воодушевлена таким отношением к Анаит. Я сама была просто счастлива от мысли, сколько замечательных людей живет на планете. Но все же мама Анаит всем отвечала, что везет дочку в Германию: по-другому они и не думали. Девушка, Стелла (так зовут нашу спасительницу), ежедневно звонила и справлялась об Анаит, и каждый день она твердила, что заберет ее в Лион. И вот в день прилета в Париж Стелла (оказывается, ангелы живут на Земле) встретила их. Стелла объяснила, что в Лионе ребенку сделают все то же самое, что и в Мюнстере. Для чего везти ребенка за шестьсот километров, если через два часа они будут уже в Лионе?

Мама Анаит позвонила врачу в Армению, чтобы проконсультироваться. Выслушав ее, врач тоже согласилась со Стеллой — решение было принято в пользу Лиона! Сейчас ребенок проходит наблюдение в клинике, где проводят обследование всего организма. Даже лекарства, которые принимала Анаит, отдали на исследование и назначили ей свои препараты. После всех обследований, анализов будет созван консилиум кардиохирургов, который примет решение: нужна ли пересадка или можно будет другим методом помочь нашей девочке. Молим Господа, чтобы пересадка была не нужна.

И позвольте мне, девочки, родные мои, сказать вам Огромное Человеческое Спасибо за оказанную материальную помощь. Это показало, что наша беда не оставила вас равнодушными. Спасибо, что вы есть, что не прошли мимо, что подарили надежду семье Анаит и мне, ее тете. Дай БОГ Вам и вашим деткам здоровья и счастья на долгие лета!»

Что тут добавить?

Человеку необходимо знать, что он не один, что его беде сочувствуют, молятся за него, а дальше — на все воля Божия.

Четки монахини Анфусы

Дед родился и умер в те же годы, когда родился и умер Михаил Шолохов. Ничего общего между ними не было, только эпоха и похожее социальное положение в начале жизненного пути.

Дед умирал медленно, и на все мои оптимистические прогнозы вроде: «Ты еще сто лет проживешь», реагировал спокойно:

— Я уже свое отходил.

Даже на одре болезни он постоянно что-то читал. У кровати лежал самоучитель японского.

— Зачем тебе это? Ты и так знаешь кучу языков, — спрашивала я. — Английский, латынь, греческий, грузинский…

— Когда человек не занимает свои мозги, он деградирует.

Временами его тянуло на разговоры, и он рассказывал разное. Благо, вспомнить было что. Например, о том, как родители, спасаясь от голода, пятилетним ребенком привезли его с Волги в Грузию. Удивительно, что больше он никогда на Волге не был, а рассказывать о той жизни мог бесконечно. Сказки, песни (особенно запомнилось «Ночью нас никто не встретит…»), подробности быта… Многое давно стерлось из памяти, но кое-что все же запомнилось. Что-то в его рассказах казалось мне нелогичным, но дед настаивал, что именно так все и было.

— Родителей моих сосватали, как и всех деревенских в то время. Первый раз они увидели друг друга на смотринах и понравились друг другу, а второй раз на венчании.

— Ужас какой-то, — возмущалась я, — как можно было соглашаться!

— И нормально прожили всю жизнь. Нас четверых родили. Раньше никто не разводился.

В рассказах об учебе в гимназии было много интересных подробностей — так сказать, штрихов эпохи:

— Отец мой, Иван Иванович, был полный георгиевский кавалер. Четыре креста получил за храбрость. Поэтому мы, его дети, в гимназии учились бесплатно. Он вернулся с Первой мировой без единой царапинки. Участвовал в Брусиловском прорыве, бывал в таких мясорубках, где из полка оставался он один. Причем до ухода на фронт особо верующим не был. Так, веровал, как все в то время… Когда стал рассказывать дома о явных чудесах, которые видел на войне, маменька, Александра Ионовна, распорола его гимнастерку и показала ему зашитый туда девяностый псалом — «Живый в помощи Вышняго…» После этого мой отец не пропускал ни одной службы. Впереди ставил меня с братом. Попробуй шелохнись — убьет…

Из школьного учебника истории мои представления о жизни до революции были такие: детский труд на фабриках, голодающий рабочий класс, который только и делал, что боролся с проклятым самодержавием за свои права, а мерзкие капиталисты топили в крови недовольство народных масс и запивали все это шампанским. Хорошо, что вовремя Ленин сделал революцию, а то сидели б мы в этом кошмаре по сей день…

— Дед, а как вы жили при царе Николае? Полный мрак, да?

— Да ну, нормально жили. Спокойно. Все было очень дешево. Корова несколько рублей стоила, хлеб, мясо — копейки. А здесь, на Кавказе, и того дешевле, полное изобилие. Вот мы были простые крестьяне. Когда сюда приехали, трех коров держали. Молока было — залейся. Мой отец служил наборщиком в типографии. Его жалованья на все хватало.

— Зачем тогда революцию устроили?

Дед морщился:

— Да глупость одна, эта революция. Хотя тоже, смотря с какой стороны поглядеть. В жизни настолько все непредсказуемо, что трудно четко отделить хорошее от плохого. Иногда то, чего ты очень хочешь, со временем оборачивается тебе во вред.

Вот помню я такой характерный случай. Бабушка твоя рассказывала. У твоего прадеда-купца было несколько братьев. Один из них серьезно занимался политикой, пытался осчастливить все человечество. Ездил в Европу, встречался с деятелями РСДРП, деньги им жертвовал и т. д. Вся семья смотрела сквозь пальцы на его увлечения. Даже финансировали ему эти поездки, лишь бы не путался под ногами и не мешал коммерции.

А остальные его братья-капиталисты, хоть и пережили разорение, нищету, ненавидели советскую власть всеми фибрами своих душ, но умерли в своих постелях от старости.

Так вот, когда Красная армия входила в город, все обыватели от греха подальше попрятались по домам, а этот чудак с цветами пошел их встречать. Крайний конник не разобрался и рубанул его шашкой насмерть. Таких случайных жертв во время любой войны бывает много.

— Ты про революцию поподробнее. Что ты еще помнишь?

— Помню, например, как в Грузии к власти пришли меньшевики. Мне было пятнадцать лет, когда сюда в двадцать первом вошла Красная армия. На Головинском проспекте через каждые сто метров стоял комиссар с красным бантом и произносил речь.

— И какой была реакция людей? Они же по «просьбе трудящихся» сюда явились.

— Не было никаких просьб трудящихся. Люди просто слушали и ждали, что принесет новая власть. Тогда самые шустрые стали в партию записываться.

Если б не этот переворот, я бы, наверное, на твоей бабушке не женился. Тебя бы точно не было.

— Дед, а как ты познакомился с бабушкой?

— Она училась в одном классе гимназии с моей младшей сестрой Ксенией. Часто бывала у нас дома. Я ее провожал по вечерам. Так и подружились. Потом мы в один институт поступили. Стал я за Оленькой ухаживать. Она с подругами на съемной квартире жила. Приехала как-то мать ее проведать и сразу меня застукала. Говорит ей по-армянски (я уже к тому времени кое-что понимал, потом во время войны в Ереване читать и писать научился):

— Этот длинный ишак что здесь крутится? Смотри, не вздумай за русского замуж выйти! Твой отец этого не переживет.

— Что ты, мама, он просто чертежи здесь забыл, — отвечает Оленька.

Ее семья тогда в Батуми жила. Они туда от турецкой резни в тысяча девятьсот пятнадцатом году бежали из Артвина. Только твой прадед на новом месте отстроился, пришли Советы и его три дома национализировали. А его семье две крохотные комнатушки оставили. Потрясение, конечно, сильное. У него большое дело было. Пшеницу во Францию продавал. Деньги мешком мерил — прибыльный ли год.

— Дед, ты шутишь!

— Ну, я сам не видел, конечно, но говорю, что мне рассказывали… Вот жизнь непредсказуемая! До своего разорения они даже на армян-женихов смотрели с большим разбором. Я бы им ни в каком дурном сне в качестве зятя не привиделся. Но человек предполагает, а Бог располагает.

— И как же встретили друг друга не желавшие породниться стороны? — мне стало смешно, представив таких разных людей вместе.

— Представь себе, хорошо. Правда, отец Оли умер, не дожив до нашей свадьбы в тысяча девятьсот тридцатом году. Слишком много испытаний выпало на его долю. И вот твоя прабабушка Сатеник приехала из Батуми знакомиться с моими родителями. Привезла им пахлаву, которую армяне традиционно на свадьбу пекут. О, что это была за роскошь! Сорок листов, раскатанных до толщины волоса, так что через каждый слой просвечивало солнце. И все пересыпанные орехами с сахаром и изюмом. Такое испечь — особое искусство требуется²².

А тут как раз пост. Мои родители замялись: как поступить? Нарушить или отказом обидеть сватью? Моя теща сообразила, в чем дело, и говорит на ломаном русском:

— Угощайтесь, я с такой душой пекла. Ваш грех на себя возьму.

Так и наладили они отношения. За всю жизнь не было между ними никаких трений, несмотря на различие в культурах и менталитете.

Еще учти, что твоя бабушка после всех этих гонений, турецкой резни, революции была ярая атеистка и не понимала церковности моих родителей. Считала это проявлением отсталости, но вслух не высказывала. Главное, не навязывать друг другу свое видение мира.

Потом родилось у нас трое детей. Старшего Оленька назвала в честь моего брата — Леней, а младшим я дал армянские имена тестя и тещи. Всех троих моя маменька уже потом, после войны, тайно крестила в церкви Александра Невского, чтобы не создавать мне лишних проблем.

Я всегда сторонился политики. Если бы тогда, в двадцатые годы, сдуру вступил, то в тридцать седьмом меня бы точно расстреляли, как многих моих друзей. А если бы уцелел, то был бы сейчас старейшим коммунистом Грузии. Жизнь — сложная штука… Хотя, кто знает, может, меня по молитвам матери не тронули. Весь тридцать седьмой год я ждал ареста, даже чемоданчик с теплыми вещами стоял наготове. Забирали настолько массово, что люди обреченно ждали по ночам, когда за ними придут.

Моя мать постоянно читала Псалтирь. (Книга такая толстая. Помнишь, в сундуке лежит? Ты еще пыталась читать и ничего не поняла.) Она была полуграмотная, а по-церковнославянски читала без ошибок, фактически наизусть… Потом, когда война началась, аресты поутихли. Но все равно было очень сложно.

Как-то, в сороковые годы, когда мы жили в коммуналке, твои дяди, они тогда были школьниками, порвали в общем туалете портрет Сталина. Эти обрывки нашла соседка и устроила нам скандал:

— Вот я сообщу куда следует об этой газете!

Еле мы ее умаслили, чтоб она не стучала. Бедная твоя бабушка всю ночь не спала, пока все улеглось. Из-за такой мелочи мы могли оказаться, мягко говоря, очень далеко друг от друга.

Да, так вот… К войне мы были абсолютно не готовы. В армии на вооружении были только винтовки Мосина.

— Что это такое?

— Затвор рукой надо было передвигать после каждого выстрела. Мой отец с такой в германскую воевал. А у немцев в то время было новейшее автоматическое оружие, вот и пришлось спешно налаживать оборонные заводы. Перевели меня в Ереван на такой завод главным инженером. Я дневал и ночевал на работе. По-другому просто не выходило. Пришлось выучить армянский, чтобы общаться с рабочими. Они, в основном, были из деревень и русского не знали.

У деда были всего две медали. Одна «За доблестный труд» и другая какая-то, с профилем Ленина. Он их никогда не носил, не хотел выделяться. Просто хранил в ящике. Всегда отмечал 9 мая, но о войне не любил рассказывать. А тут вдруг разговорился:

— Меня до сих пор мучает чувство вины. Как-то, осматривая партию снарядов, приготовленную для отправки на фронт, я обнаружил бракованный снаряд. Тут же разыскал укладчика, приказал немедленно снять с него бронь. Он так просил пожалеть его… Говорил, что это не повторится… С войны он не вернулся.

— Почему сразу — снять бронь?

— Если бы я проглядел, тот бракованный снаряд мог разорваться в пушке, и погибли бы наши. А спрос с кого? С меня как с главного. Сразу бы к стенке поставили. Тебе трудно представить это время…

Как ни обходил я стороной коммунистов, а в сорок пятом вызвали меня в партком и надавили: «Что это вы, товарищ Дмитриев, до сих пор беспартийный? Пишите заявление». Пытался я увильнуть: не достоин, мол, такой чести. Да куда там. Пришлось написать.

Церковную службу я всегда очень любил, а после этого вступления мне к церкви на пушечный выстрел нельзя было подходить.

В сорок пятом, за несколько дней до Победы, мой отец умер. Запиши себе куда-нибудь — 30 апреля. Молился и так на коленях и отошел. Все грехи свои замаливал, что вторую семью имел. Маменька моя, Александра Ионовна, вскоре постриг приняла.

— Дед, а почему твоя мама постриг приняла? Тем более, когда такие строгости были.

— Моя сестра Ксения погибла в аварии после войны. Это ее и подтолкнуло. Считала, что мы, ее дети и внуки, не живем, как надо. Решила полностью посвятить себя молитве.

Не забудь — монахиня Анфуса. В день два раза в церковь Александра Невского ходила. Дом наш в Нахаловке церкви отписала. В шестьдесят восьмом году она скончалась. Сподобил ее Господь христианской кончины. Причастилась и в тот же день умерла, ничем не болея. Ее монашеский хор отпевал: «Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего…» Впечатление неизгладимое! На похоронах мои сотрудники с СКБ были, заслушались. Один, помню, спросил меня: «Сколько надо заплатить, чтобы меня так похоронили? Я бы сейчас стал деньги откладывать…» С тех пор я такого ангельского пения не слышал.

Сейчас мое время пришло, а из вас даже никто «Отче наш» наизусть не знает…

Это было главной болью деда. Но желание его все же исполнилось. Мама, несмотря на возражения родственников, привела священника, и деда отпели. Тогда, в восемьдесят третьем, это было немного рискованно, но в воздухе уже витал дух перемен…

Потом, через десять лет, придя к вере, я вспомнила рассказы деда о прабабке-монахине и, оказавшись в сложной ситуации, попросила ее о помощи. В ту же ночь увидела во сне невысокую женщину в черном с четками в руках. Смысл сказанного улетучился, а чувство утешения осталось.

— Какого цвета были четки у матушки Анфусы? — уточнила я у мамы. — Коричневого, да?

— Да, — мама несказанно удивилась. — Но ты не можешь этого знать, ты родилась после ее смерти, а четки положили ей в гроб!

Для меня это стало еще одним доказательством вечной жизни…

Старая гвардия

Мне было пятнадцать лет, когда умер дед-кормилец. Мама, оставшись со своей зарплатой инженера в сто восемьдесят рублей, решила пустить квартирантку. Подходящий вариант подвернулся очень быстро.

— У нас будет жить баба Надя, — было объявлено мне в одно историческое утро.

— А кто это?

— Наша бывшая соседка по Нахаловке²³. Ей под девяносто уже. Тоже с Волги. Как и наши, от голода в Грузию до революции переехала. Потом за грузина замуж вышла. Она нам не помешает. Бабуля — божий одуванчик. Со студенткой проблем больше будет. Разве заранее узнаешь, что за человек и кто к ней будет ходить. А тут все известно. Ходить к ней будет только сын. Надя нас не побеспокоит — будет с нами телевизор смотреть.

Идея совместного проживания с незнакомой бабкой не вызывала у меня энтузиазма. Сразу представилась унылая картина: Надя будет в день по сто раз мерить давление, читать нотации и посылать меня в аптеку за лекарствами. Нечто подобное я и озвучила. Но в ответ услышала железный контраргумент:

— Это же николаевское поколение. Нет у нее ни давления, ни мешка лекарств. Они только от старости в свое время умирают.

— А почему она у себя жить не может?

— С невесткой не уживается. Она ее консервами испорченными травит, чтоб скорей померла.

— Какой-то кошмар. И что?

— Ничего. Баба Надя молитвы читает, и отрава на нее не действует.

— И что? Это работает? — поразилась я, так как на момент описываемых событий прочно стояла на платформе воинствующего атеизма.

— Выходит, работает. Баба Надя до революции в епархиальном училище училась и всегда молится перед едой.

От последних слов веяло такой средневековой плесенью, что мой мозг отказывался это воспринимать.

— А может, это все симптомы старческого маразма — про отравление?

— Нет, это правда. Сын случайно съел, что матери предназначалось, и в больницу попал. Он же перед едой не читает молитв. Потому решил изолировать Надю. Не подаст же он в суд на свою жену. У них уже дети взрослые. Стыдно… Надя в свое время благородство проявила. Застала своего Гелу с деревенской девушкой и заставила его на ней жениться. И вот теперь расплачивается за добро. Невестка ждет — не дождется, когда Надя на тот свет отправится.

Мама быстренько договорилась с сыном квартирантки о ста рублях в месяц, куда были включены проживание и питание, и на другой неделе баба Надя переехала к нам.

Жиличкой она была золотой. Целый день сидела в кресле и вслепую вязала носки, иногда передвигалась «для разминки» по комнате туда-сюда. До и после еды она и вправду что-то шептала. Делалось это явно не с целью демонстрации, как впоследствии я наблюдала у многих верующих, а скорее по какой-то давней привычке. Для нее это было так же естественно, как мыть руки или причесываться своим ископаемым гребнем, потерявшим большинство зубцов.

Еще удивляло ее постоянное благодушие и полное отсутствие раздражительности. Очень часто она даже за малый пустяк благодарила:

— Живите долго-долго.

Веру свою она не афишировала. Никогда ни словом, ни намеком не жаловалась на свою участь — жить на старости лет у чужих людей. В разговоры, ее не касающиеся, не вмешивалась. И вообще старалась быть как можно более незаметной.

Чаще всего баба Надя говорила загадочное:

— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его.

Кто такой этот царь Давид и при чем тут его кротость, я узнала лет через десять, придя к вере. Тогда многое чудаковатое в поведении квартирантки встало на свои места.

Сын проведывал ее раз в месяц. Принесет деньги за месяц вперед, посидит с матерью, поохает на свою нелегкую жизнь большого начальника (Надя утешала его, как могла) и — домой.

Жила у нас баба Надя года два. Потом сын забрал ее домой, сообщив новость: жена его заболела психическим расстройством и повесилась.

Услышав это, баба Надя заплакала:

— Что она с собой сделала? Лучше бы я умерла! И так зажилась. Но не забирает Господь…

Через пять лет мы случайно узнали, что баба Надя мирно скончалась у себя дома.

Про «наркобароншу» Таню

–…Тебя давно не было. А я тут чуть в тюрьму не попала.

— Да вы что?!

Представить тишайшую пенсионерку тетю Таню в казематах Ортачальского изолятора²⁴ было выше моих сил.

— Да, да, нахлебалась я позора на старости лет. Еще и за что? За наркотики.

— Это как?..

Нет, положительно, она решила сегодня свести меня с ума. Проработал человек всю жизнь на одной из дальних АТС тихо-мирно, без взысканий, дожил до того светлого момента, когда родное учреждение компьютеризировали, и бац — оказался не нужен. Всех, кто не смог переквалифицироваться, выкинули на улицу. Печально, но что поделаешь. От таких стрессов женщины совковой закалки наркушами не становятся. Исключено по определению.

— Вот ты послушай, как было дело. Подходит ко мне как-то Гоча — сосед справа. И начинает так культурно, издалека: «Тетя Таня, можно я у вас в конце двора цветы посажу?» — «Ну, посади, — говорю, — все равно у меня земля пустует. Уже сил нет за огородом смотреть. Только осенью инжир и виноград собираю».

Отец Гочи, Бесо, при коммунистах в столовой работал и столько денег нахапал, что после перестройки выстроил домину в три этажа. В их дворе так все налеплено, чахлый кустик посадить негде. Зато десять квартирантов пустили и деньги качают. Вся семья в потолок плюет, никто не работает.

Короче, занялся Гоча у меня на огороде ботаникой. Смотрю и удивляюсь. Тридцатилетний парень ходит ко мне через день, свои посадки поливает. Надо же, думаю, как я в нем ошиблась! Всегда его считала бездельником, а он прямо пионер-тимуровец.

Потом зашел ко мне какой-то странный тип. «Квартиру, говорит, снять хочу». А глаза так и бегают по участку. «Я не сдаю, — отвечаю. — Сама в чулане живу. Так дом после землетрясения пострадал, что внутрь зайти страшно, вот-вот обвалится».

Он мне тут же сходу другой вариант: «Я режиссер, место для съемок ищу. Позвольте все осмотреть». И пошел вглубь по тропинке.

Не понравилось мне все это.

Полазил этот очкастый туда-сюда, на цветы Гочины зыркнул. «У вас тут прямо оазис». И улыбается так нехорошо. Еле я его выпроводила.

На другой день к моим воротам две патрульные машины подкатили. Стучатся ко мне:

— Откройте, полиция с обыском!

Я так и обмерла. Заходят ко мне эти лбы в формах и под нос какую-то бумажку суют.

— Вы арестованы.

— За что? — говорю.

— За выращивание наркотических средств.

И повели меня к этим цветам показывать «вещественное доказательство».

— И давно вы, калбатоно²⁵, коноплю выращиваете?

— Это, говорю, не мое. Сосед для красоты посадил.

— Едем в участок, там разберемся.

И повезли меня в свою стекляшку «показания снимать». Мои соседи так и остались с раскрытыми ртами.

Там следователь, молодой парень, на главную улику давит:

— На вашем участке конопля растет, а вы и не в курсе. Признайтесь, что вы, как минимум, в доле.

— Да я и не знала, что это конопля, — говорю.

Он опять свое:

— Вы двух сыновей вырастили и понятия не имеете, как выглядит конопля? Не делайте из меня идиота. Пишите чистосердечное, и вам скинут срок. А я сейчас позвоню, чтоб вас в наркодиспансер на экспертизу отвезли.

Дал бумагу и час на обдумывание, а сам вышел куда-то.

Сижу я, плачу и все святителю Николаю молюсь. Я его и так насчет сыновей каждый день беспокою, а тут и вовсе аховая ситуация…

Беспокойство насчет сыновей у тети Тани имело особые политические причины. Восемнадцать лет назад ее оба сына, погодки, как только им исполнилось семнадцать лет, чтоб не попасть в армию в Грузии и заодно заработать, еще с советскими паспортами перебрались в Россию. Армии они избежали, а что касается денег, то бабушка надвое сказала. Все, что зарабатывали нелегально на стройках, уходило на съем квартир и бесконечные взятки милиции. Документов у них не было. Вернуться в Грузию к матери они тоже не могли, да и не хотели. Их тут же арестовали бы на границе за уклонение от воинской службы и так далее. За эти годы ребята обзавелись семьями, детьми, но легализоваться в России так и не смогли. Их жены числились матерями-одиночками, получали помощь и тем самым вносили ощутимый вклад в бюджет семей. Таня получала только фото возмужавших сыновей и плакала над мордашками внуков. Съездить повидаться было нереально. Ей, как гражданке Грузии, в родственной визе было отказано. Невестки, хоть и имели гражданство РФ, но по известным причинам не стали бы афишировать связь с нелегалами.

Иногда тетя Таня вздыхала:

— А ведь предупреждали нас старцы в Александро-Невской: «Придет такое время, многие захотят в Россию переехать. Не надо. Терпите, что Бог пошлет, у себя дома. Границы закроют — своих детей не увидите». И зачем я тогда панике поддалась? Вот теперь что делать, ума не приложу. Только молюсь, чтоб мне сыночков увидеть. Хоть как-нибудь…

Но выхода из тупика пока не было.

— Проходит час, я ничего не написала. Потому что по-грузински писать без ошибок не могу. И что писать? Нацарапала кое-как две строчки. Мол, не моя эта конопля, и все тут. Только Николая Чудотворца мысленно прошу о помощи.

Следователь тем временем вернулся. Смотрю, тон другой. Извиняющийся:

— Вы свободны, калбатоно Татьяна. Хотите, мы вас на патрульной машине назад отвезем, откуда взяли?

— Ой, говорю, отвезите, а то у меня ноги не идут. От нервов, чувствую, давление у меня подскочило.

Привезли они меня обратно в Нахаловку. Смотрю, перед моим домом вся наша улица собралась, и Заира-бомжиха, как генерал, перед войском расхаживает. Сама метр с кепкой в прыжке, кулаком потрясает и что-то выкрикивает.

— Правда, бомжиха, или как?

— Заира квартиру в девяностых годах за долги потеряла и с тех пор ночует из милости в детском саду на кроватке, а днем по улицам бродит. То к одной соседке зайдет, то к другой по старой памяти. У меня как-то пять лар заняла — и с концами. Я с ней не здоровалась даже.

Потом я узнала, что Заира главный шум подняла и всех соседей накрутила митинг в мою защиту устроить.

— Мы тут всю улицу перекроем, если нашу Таню не отпустят! Не виновата она. К наркотикам отношения не имеет. Мы все голову наотрез дадим!

А Бесо своего сына под шумок в деревню услал и всех наших умолял:

— Не брякните чего про Гочу, не погубите парня! Ведь посадят манную кашу лопать лет на пять, как минимум!

Соседи сжалились, конечно, Гочу с горшочного возраста помнят. Все стали твердить, что конопля эта проклятая сама выросла, случайно. Природное чудо, мол. И главный упор на меня делают. Даже бывшему начальству в АТС позвонили, чтоб те с полицией связались и подтвердили, что я человек приличный и от криминала далека…

Надо же такое! От кого-кого, а от Заиры я такого точно не ждала. Потом она мне рассказала, что у нее на полицию давний зуб. И когда меня арестовали, ей это прямо как в голову ударило, и начала она действовать — людей подымать и всем на совесть давить.

В общем, на радостях я Заире десять лар подарила. А Николаю Чудотворцу — благодарственный молебен заказала. Без него тут точно не обошлось…

Честное слово

Этот сюжет я увидела по телевидению.

…Кадры криминальной хроники показывают комнаты деревенского дома. Везде все перевернуто. На переднем плане пожилая пара.

Молодая журналистка протягивает хозяину дома красный шаровидный микрофон и просит:

— Расскажите, пожалуйста, как все произошло.

— К нам зашли трое в масках, — с перерывами, медленно, говорит старик. — Связали нас… Стали искать деньги. Нашли все, что было: восемьдесят лар… Взяли еще два кольца и ушли… Когда уходил последний, Нанули его позвала:

— Дай мне воды.

Тот затоптался, крикнул своим:

— Идите, я вас догоню!

Он развязал моей жене руки и дал воды. Слышу, она ему шепчет:

— Гио, помнишь, в школе говорила я тебе: «Не водись ты с этим Анзором! Втянет он тебя в историю!»

Этот парень, смотрю, остолбенел. Стоит, мнется.

Моя жена продолжает опять шепотом:

— Гио, я ведь тебя по голосу узнала. Что мне твоя дурацкая маска! Не бойся, я никому не скажу о тебе. Но дай мне слово, что ты бросишь это дело.

Журналистка радостно констатирует:

— Итак, дорогие телезрители, преступление почти раскрыто. Ваша жена смогла опознать одного из грабителей.

Старик неловко кряхтит.

— Э-ээ… Как сказать… Узнать-то она узнала, но даже мне не говорит, кто это был. У нее в каждом классе по три-четыре Гио были. И Анзоры попадались не реже. За сорок лет это сколько будет? Он ведь слово дал… Так и ушел в маске. Только сказал: «Извините, Нанули-мас²⁶. Так случайно вышло».

Журналистка резко меняется в лице:

— Вы просто обязаны помочь полиции. Мы строим правовое государство!

Тут старушка берет микрофон и говорит в экран доверительно:

— Я верю тебе, Гио! Ты знаешь! Не подведи!

Потом поворачивается к растерянной журналистке и успокаивает ее:

— Все бывает в жизни, деточка! Он всегда был непоседливым мальчиком. Надо же человеку дать шанс. А полиция пускай других ловит. Мы тут сами разберемся.

Герои «Имеди»

Не стоит селение без праведника, а город без святого, как говорится. Это и вправду так. Поэтому мне бы хотелось рассказать о героях «Имеди».

Несколько лет назад на грузинском телеканале «Имеди» начали демонстрировать цикл короткометражных документальных фильмов «Имедис Гмиреби» («Герои Имеди») — краткие рассказы о героях нашего времени.

Цель этой еженедельной передачи — поиск и представление общественности рядовых жителей страны, совершивших гражданские подвиги. Проект стал настолько успешным, что ежегодно по эсэмэс-голосованиям стали выявлять финалиста года и вручать разные награды тем, кто так или иначе поразил людей своим мужеством в обыкновенной жизни.

История первая. Шпион

Девяностые годы. Абхазия. В кабинет полковника госбезопасности ввели задержанного — невысокого человека с целлофановым пакетом в руках.

— Задержан при переплытии Ингури, — доложил сержант.

— Фамилия, имя? — спросил полковник, доставая формуляр.

— Отар Маршава.

— Лучше сразу признайтесь, вы грузинский шпион? С какой целью пытались проникнуть в Абхазию?

— Я врач. Переплыл, чтобы сделать операцию.

— Не считайте меня за идиота. Что, здесь своих врачей нет?

— Есть, — устало согласился задержанный, — но вызвали меня. Я же не мог отказать.

— Чем вы это докажете?

«Шпион» покопался в своем пакете и достал оттуда операционный набор инструментов и клочок газеты, на котором вкривь и вкось было написано по-русски: «Отар, приезжай. Ты срочно нужен!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Базар в Тбилиси.

16

Достаток, прибыль (груз.).

17

Патроны для кремниевых ружей, вставленные в специальные карманчики (газырницы) на груди черкески.

18

Кафедральный собор в Мцхете.

19

Поминки (груз.).

20

Село в Кахетии, неподалеку от Гурджаани.

21

Патология миокарда с растяжением камер сердца. Опасна внезапной смертью.

22

Настоящая пахлава готовится на масле с использованием яичных желтков.

23

Неофициальное название одного из районов Тбилиси.

24

Одна из старейших тюрем Грузии.

25

Госпожа — уважительное обращение к женщине (груз.).

26

Обращение к учителю независимо от пола (груз.).