Хотите, я буду вашим понедельником?

Мария Фомальгаут

…книга произвела настоящий фурор: автор заманивает читателя в лабиринты сюжета, откуда нет выхода, заводит в тупики, где пол проваливается под ногами, оставляет читателя наедине с немыслимыми чудовищами, от которых нет спасения. Автор бросает читателя в самый разгар битвы, в которой каждый смельчак будет изрублен на куски. Еще никому не удавалось выбраться из книги живым – и тем не менее книга привлекает все новых и новых смельчаков, готовых прочитать книгу до конца…

Yazjik

…когда остается один-единственный язык…

…нет, не этот, который во рту или на тарелке с грибами и сливочным соусом — это мы про говяжий язык, если что — а этот, который лэнгвижд, лимба, спрак, шпрехе, генго, сафа, тааль, лингва, еще одно есть, но мы этого даже не произнесем, — сначала «а», но не «а», а что-то среднее между «а» и «i», потом z, но не z, а что-то среднее между z и s, а потом… нет, потом не «i», а такой звук, будто вас ударили кулаком в живот, а потом — k, и будет yazik.

Так вот, когда остается один-единственный язык…

…что значит, почему? Ну вы даете, языки-то перебили все…

…что значит, кто перебил? Вы правда не знаете, кто убивает языки?

Вот и никто не знает.

…зачем? это вы у них спросите, что они против языков имеют, да вы ничего у них и не спросите, потому что вас, людей, уже тысячи лет как нет…

И вот когда перебьют все эти лэнгвиджи, лимбы, спраки, шпрехи, генги, сафы — останется один-единственный язык, последний, не подстреленный, — его и не добивают, потому что он сам загинет, ну где языку в одиночку выжить, даже пять-шесть языков в одиночку не выживут, а уж один…

Вот когда язык остаётся один, он начинает строить башню.

Нет, вы не ослышались.

Выбирает себе еще не остывшую землю под еще не остывшим солнцем, начинает возводить башню, один ярус, черного цвета, второй ярус — белоснежный, третий, цвета пурпура, четвертый, синий, пятый, ярко-красный, шестой серебряный, и седьмой из чистого золота.

И когда языков становится много…

…что?

Почему их становится много?

А-а-а, этого никто не знает, это великое таинство языка, которое никому не ведомо… но вот сегодня мы как раз посмотрим за языком, вот он один остался, давайте глянем, как чудом выживший язык выискивает еще живую планету под еще живым солнцем, выкладывает ярусы башни, первый — аспидно-черный, второй — ослепительно-белый, третий пурпурный…

Язык начинает последний ярус из чистого золота, язык ждет.

Что-то происходит, язык как будто ломается, проваливается сам в себя, проваливается в никуда, сгибается в три погибели, рассыпается на части, смешивается — и вот уже не один язык, а десять, и не десять, а двадцать, и не двадцать, а все пятьдесят, и не пятьдесят, а двести, не меньше. Двести языков пытаются достроить башню, один кричит — подай кирпичи, второй отвечает — ничего не понимаю, третий зовет кого-то, требует — раство-о-ор, кто-то кричит — не понима-а-аю…

И началось — башня, туррис, тауэр, торн, турн, кула, веж, вежа, порева, тава, татаи…

Языки расходятся, разбредаются, разбегаются, каждый сам по себе в бесконечной пустыне, — пройдет немало времени, когда языки начнут сближаться друг с другом, осторожно принюхиваться, прислушиваться, — сонне — сан — сонца — диелли — соло — сол — кун уота…

Языки сердятся, ощериваются, скалят зубы:

— Сол! Сол! — кричит один из языков.

— Соло! Соло! — не отступает другой.

— Сонца! Сонца! — сердится третий.

— Кун уота! Кун уота! — рычит четвертый.

Бросаются друг на друга, рвут зубами, когтями, вонзаются друг другу в глотки, клочьями летит шерсть, хлещет кровь, пустыня становится красной…

…в опустевшей пустыне остается один-единственный язык, одинокий, всеми покинутый, зализывает кровоточащие раны, бегает по пустыне, нюхает остывающие следы, ищет своих, не находит.

Через века и века язык догадывается, что можно сделать — выискивает еще живую землю под еще живым солнцем, начинает возводить башню…