Год Свиньи и другие приключения времени. Проза и стихи

Маркус Виль

Сборник малой прозы и поэзии ориентирован на широкий круг читателей, жанровые эксперименты, экспрессия и метафоричность, смех и слезы, радости и печали бытия. Книга содержит нецензурную брань.

Hohmo sovetikus

Году, кажется, в 87-ом — точно не помню-угораздило меня попасть в секцию народных танцев, в ДК «Титан». Видимо, свою роль сыграло коллективное бессознательное-вместе со мной на танцы записалось семеро кентов-одноклассников. Если проводить параллель с легендарным голливудским вестерном, то в нашей «великолепной семерке» мне довелось быть героем Юл Бриннера. Не то, чтобы это бравада, просто я был всех на год старше (в начальных классах это весомое преимущество)

Выдали нам, значит алые, как паруса, шаровары, вышиванки, построили в ряд на сцене, ввели в курс дела. В ансамбле было 7+7 мальчиков и девочек. Первое время мы водили на занятиях седативные хороводы, учили всякие «па» и я было заскучал, но однажды рассмотрев за ушком девочки звездочку-родинку — безнадежно в нее влюбился, то есть сначала в родинку, потом в девочку. Когда мне ставили ее в пару, то от волнения потели ладони, дергался кадык и глаза старательно избегали ее лучистого взгляда. Впрочем, это история вовсе не о любви, а о жлобстве.

Итак, к третьему уроку хороводы стали быстрее, потом они побежали, похоже так, хореограф оценивала наши вестибулярные возможности. Но головы не кружились, никто не блевал, и от хороводов мы плавно перешли к изучению народного танца «ползунец». Того самого, когда скачешь по сцене вприсядку, растопыриваешь руки и выкидываешь коленца. Похоже так, хореограф изучала силу наших «дыхалок». А «дыхалки» у запорожских мальчиков, как вы понимаете, сродни ахиллесовой пяте. Запорожсталь дымила во все трубы, в унисон промышленному гиганту старались и остальные. Тухлыми яйцами стрелял в запорожское небо легендарный Коксохим! Впрочем, после надрывных «па» ползунца наши лица хоть и бледнели, а губы отдавали легкой синевой — сознание никем не терялось. Мы были пионерами, а потому не могли дать волю слабине! К тому же все раскусили эволюционный план хореографа — с помощью «ползунца» натрудить нам спины, привести мышцы четырнадцати ног в боевой тонус и приступить к покорению «Эвереста» — украинского гопака!

Хороший слух чувство ритма (и такта!), врожденная координация — все это не мешало мне стать хорошим танцором, но увы, а может и к счастью, я им не стал. По причине… Впрочем, не будем забегать вперед-история то простая, без особых выкрутасов.

Хореограф и баянист составляли хороший дуэт — спустя месяц танцевальной муштры наша «отара» хотя бы отдаленно, но стала напоминать ансамбль. Вот тогда худрук и хореограф в одном лице, озвучила преприятную новость: через неделю к нам в гости прибудут «фашис»… делегаты из ФРГ, и мы, как народ-победитель не должны ударить в грязь лицом! Зачем колбасникам Запорожье — никто не знал, и когда кто-то из старших озвучил версию насчет культурного обмена — я широко зевнул, вслед за мной стали зевать друзья, а вслед за друзьями зевнула и девочка с родинкой.

Между тем, Перестройка подходила к своему фарватеру, за которым начинался период полураспада великой советской империи. Прожектор реформ заметно потускнел и светил в четверть накала, даже не светил, а робко мерцал. Железный занавес потихоньку ржавел, в нем возникали прорехи, из которых веяло бодрящим амбре вечно «гниющего» Запада. Потом я узнал, что цель визита германцев была куда глубже и символичней, чем простой культурный обмен. Немцы, в прямом смысле, приехали посчитать своих мертвецов, изъять их потревоженные останки из чернозема и вернуть под надежную и рассыпчатую, как сухое печенье, родную почву. Короче, провести некро-эмиграцию, если можно так выразиться. В тот год в районе улицы Седова, примерно в квартале от городской психбольницы, начали строить жилой дом. И вот незадача, экскаваторами разрыли немецкое кладбище времен войны. Котлован получился куда зловещей, чем у Платонова. Глубиной не менее десяти метров, размером в половину футбольного поля, он был густо усеян серо-желтыми костями, тряпочными обрывками полуистлевших мундиров и конечно, фашистскими касками! Попадались и гильзы, и даже именные пистолеты, кортики, складные карманные ножики, а кому то повезло наткнуться на ржавый шмайсер. Столь богатый загробный арсенал подтверждал, что немцы, как неоязычники, готовились к суровым будням Вальгаллы, к новым смертям и к новым воскрешениям.

Я хорошо помню, как с друзьями из двора, ходил смотреть на котлован. В первые дни городские власти как будто не знали, что со всем этим делать и видимо ждали «ЦУ» из Центра. А пока доступ к захоронению был открыт, вплоть до того, что в отсутствие строителей в котловане орудовали любопытные ребята с лопатами. Первое, на что я обратил внимание, так это на инсталляцию из оскаленных черепов, выставленных в ряд у самого края ямы. Копачи-аматоры весело загалдели, когда один из шутников присел на корточки и угостил крайний череп справа сигаретой. Скорби к павшим врагам никто не испытывал.

Судя по всему кладбище было куда шире фундаментной ямы, из ее вертикальных срезов торчали кости мертвых. На следующий день власти очнулись и окружили «театр смерти» надежным забором. Все это происходило за пару месяцев до моего вступления в ансамбль народных танцев. Так что вернемся в ДК «Титан», где хореограф уже составила четкий план нашего выступления. Это была крепкая, чуть повыше среднего роста женщина в круглых очках, как бы усиливающих строгость ее взгляда (черты лица не помню, но память услужливо преподносит образ мадемуазель Куку из «Безымянной звезды»). Итак, «интуристов» было решено ошарашить ползунцом, «вскружить» залихватской кадрилью, а напоследок «прибить» воинственным и резвым гопаком.

— Только давайте договоримся, ребята… Так, Охрименко, на меня смотрим, а не на затылок Светы! Значит, договоримся так — все прыснули, я видимо покраснел, а хореограф, выдержав паузу и заглушив смешки колючим взглядом своих льдистых глаз, продолжила: когда гости приедут, мы не галдим, не таращимся на них глазами, а ведем себя, как хорошие, воспитанные люди. Как настоящие советские пионеры! Вы хорошо меня поняли? — опять пауза и гробовое молчание, потом хлопок в ладоши: Хорошо, теперь все на сцену…

С гордостью скажу, что дебют мы не провалили. Волнение и ответственность перед Родиной придали нам сил, мы не танцевали, мы летали по сцене, будто на крыльях. От танца к танцу аплодисменты почтенных гостей звучали все неистовей. Короче, немцам понравилось. Делегация состояла из пары десятков человек, в основном пожилого возраста и преимущественно седовласых. Помню, что обратил внимание на высокого осанистого старика в очках и подумал: «уж не бывший ли ты гестаповец, дядя?»

Триумфально закончив гопак, мы выстроились на сцене в ряд, изобразили благодарный поклон, после чего прямо к нашим ногам были возложены дары. Не цветы и прочая дребедень, а сладости, неведомые нам сладости из далекой Европы! При виде шоколадных плиток, батончиков в ярких и блестящих обертках, заветных жевательных резинок и другого кондитерского добра, у меня подкосились ноги и я едва сдержал порыв обхватить все это руками и стремглав броситься за кулисы. У стоявшего рядом одноклассника Миши Котлова случилось нечто похожее, он даже сделал шаг вперед, но застыл, придержанный мной за рукав. Пионерская сила воли позволяла глушить недостойные звания советского человека порывы! Что ж, мы выглядели достойно, нетерпеливо поглядывая на неторопливых немцев, ожидая когда те покинут зал, чтобы уже не таясь броситься наперегонки за трофеями. В этом смысле наш танцевальный отряд, особенно мальчики, стал одной, нервной пружиной. Но нас обломала хореограф, ибо дары с двух огромных подносов были сгружены в пакеты и отданы на хранение баянисту. Когда делегация ушла, мы все сгрудились за кулисами, вокруг «мадемуазель Куку» и нашего аккомпаниатора, в глазах которого четко читалась угроза: «пацаны, будете баловать, йобну по голове баяном».

— Вы просто молодцы, ребята. Хорошо танцевали и вели себя достойно — чеканным слогом произнесла хореограф — и спасибо, что выстояли, не бросились разгребать конфеты.

«Как делить добро будем»? — из самого нутра выплывала хриплая, как голос зэка, мысль.

Заскрипев сердцами, мы дружно согласились, что первыми следует оконфетить девочек. Каждой из них хореограф вручила по шоколадному батончику. Потом настал черед мальчиков. Между тем во мне нарастала тревога, и я лихорадочно оглядывался по сторонам. «Странно, было ж два пакета, а где же второй? Неужели кто-то заныкал?»

В итоге хореограф протянула мне какую-то коричневую палочку с желтой надписью. Так, я впервые увидел ириски « Meller». Во мне закипало возмущение, во рту пересохло от жажды справедливости и я решился подать голос протеста.

— Такая-то, такая — то (отчества хореографа не помню), а было ж два пакета… И жвачки были, и баночка такая стеклянная, с разноцветными шариками…

«Мадемуазель Куку» запнулась от вспыхнувшего за стеклянными линзами возмущения, но сдержала себя и сменив гнев на терпение, посмотрела на меня, словно на дурачка:

— Охрименко, ты что один такой умный? Конфеты не тебе, это для всех ребят. Понимаешь для всех!

— Так тут же все ребята, (такая-то, такая-то) — парировал я.

— А что у меня одна ваша группа танцами занимается? Есть ребята, которые учатся во вторую смену. Вообщем, не морочь мне голову!

— Так мы же, а не они гопак танцевали. Немцы нам хлопали, это наши конфеты, (такая-то, такая-то) — упрямо бубнил я.

Но хореограф сделала вид, что ей нужно в кабинет директору, объявила дату следующего занятия и унеслась. За ней, придерживая свой музыкальный инструмент, торопливо заковылял баянист.

По дороге домой разболелась голова, меня трусило и пошатывало. К вечеру поднялась температуру, к утру она спала, но в школу я не пошел, так как мама обнаружила за моими ушами странное покраснение. Вызвали моего педиатра (из-за хронического бронхита и склонности к туберкулезу я стоял на учете) — женщину лет пятидесяти по фамилии Шапиро. Она была очень хорошим врачом, но в то утро, выслушав маму, немножко вспылила:

— Ну что вы меня вызываете по разным пустякам? Знаете сколько мне еще адресов обходить? Ваш ребенок абсолютно здоров!

— Да? — мама недоверчиво посмотрела на докторшу — а что это такое за ушами? И главное за двумя сразу.

— Не морочьте мне голову — выдохнула доктор Шапиро после того как бегло осмотрела мои уши.

День я проходил бодрячком, дочитав «Всадника без головы», довольный тем, что прогулял школу. А вечером опять поднялась температура, лоб охватило жаром и я поплыл.

— Мамочки, а что ж делать. Юра, что ты там делаешь, тут сын умирает (папа вроде ужинал на кухне), у него 39, 5 — с испугом глядя на градусник воскликнула мама.

Если б еще запаниковал и папа, я б точно умер, но папа не долго думая, закинул мне в рот горсть таблеток и протянул стакан воды. Через пару часов температура сползла до 37, 5 но ниже уже не падала. Пока я забывался сном, Мама до глубокой ночи листала какие — то медицинские книги (о, если бы тогда был Гугл!). К утру она торжественно объявила, что диагноз найден и судя по описанию на моем теле вскоре «расцветет» корь, ну или краснуха.

— А ну-как задери майку! — приказала мама и как в воду глядела. На груди, ближе к шее успело проклюнуться три ярко красных прыщика. Увидев такие улики, мама бросилась снова звонить Шапиро.

На этот раз та вела себя по тише и раздражением не искрилась.

— Да, несомненно, это корь! — осмотрев меня заключила доктор и стала выяснять с кем я контактировал в школе. Ничего нет страшнее для детского врача, когда на вверенном ему участке вспыхивает эпидемия.

Лечение продлилось больше месяца. За это время я прочитал Графа Монте-Кристо, Анну Каренину и три тома Луи Буссенара. Вернувшись в школу я обнаружил, что с того дня, как честных советских пионеров «побрили» на конфеты все пошло наперекосяк. Никто уже не танцевал. Один из «великолепной семерки» заключил пари, что спрыгнет с третьего этажа в палисадник. И хотя там была подстелена «перина» из сухих листьев, чувак сломал ногу. Но самое смешное, что пять других выглядели, словно отмотавшие срок зэки. Все были обриты наголо. Оказалось, что после танцев они дружно записались в секцию фехтования и за неделю тренировок в фехтовальных масках подхватили педикулез. Стоял ноябрь месяц, приближались зимние холода. О судьбе ансамбля народных танцев мне ничего неизвестно, и девочку с родинкой-звездочкой за розовым ушком, я никогда больше не увидел.