Rehab

Маркус Джейн

«Предположим, что Вы попали в изощренный вариант Страны Чудес – эдакий альтернативный мир, где свои правила и свои ценности, отличные от мира, скажем так, „реального“. Он отгорожен от всего вокруг, туда можно попасть, но оттуда нельзя сбежать…»Dasha W. FrostИз предисловия редактора к роману «REHAB»

REHAB

Глава I

Москва

В этой больнице никогда не было тихо: даже с приходом ночи раздавались чьи-то крики, завывания или бормотание. Страшнее всего был звук бегающих ног по коридору, вслед за которыми обязательно происходила поимка беглеца и его проведение в палату. Все это сопровождалось характерными криками работников медучреждения и визгом пациента. Звук бегающих ног по коридору говорил, что и в мою палату обязательно наведаются для проверки, будут светить в лицо, слишком близко поднося свечу к глазам, отчего я буду лишь щуриться и отворачивать голову.

— Двадцатая, все на месте? — крикнет дежурный из коридора, и медбрат, убрав от моего лица свечу, ответит, что все, а затем покинет расположение палаты и запрет дверь.

Когда перебудят таким образом всех пациентов, о спокойном сне можно будет уже точно не мечтать. Крики больных становились все громче, по нарастающей, и продолжались всю ночь до самого утра, пока не наступал черед таблеток и уколов. На время могло показаться, что стало тихо, но это было далеко не так: просто ко всему привыкаешь, даже к крикам больных в психиатрической лечебнице, в которой я нахожусь давно и, видимо, находиться мне здесь еще долго, если не всю жизнь.

Мое появление здесь было неслучайным, но я совершенно здоров и нахожусь в здравом уме и твердой памяти, в отличие от несчастных, для которых эти стены стали смыслом жизни. В моей палате помимо меня было еще трое. Нет, лучше будет сказать, что помимо меня в моей палате находилось еще три койки, на которых лежали пациенты больницы. Я не мог их назвать жителями этой палаты просто потому, что они часто менялись, и я не успевал к ним привыкнуть. Сейчас на соседних койках лежали самые, казалось бы, спокойные пациенты, которые жили в палате с момента моего появления здесь. Они редко кричали, они вообще мало произносили звуков, они не разговаривали, не мычали и не пытались устроить побег. Среди них не было инвалидов или бездомных, они были по-своему особенными и странными. В углу, около двери с окошком, через которую выдавали завтрак, лежал мужчина, как и все мы, в серой пижаме. На вид ему было лет сорок, худой, волосы черные, волнистые, хотя седина уже давно затронула его виски и пробиралась все дальше к макушке. Он сидел на кровати, поджав под себя ноги, и покачивался вперед-назад. Иногда он шевелил пересохшими губами, но из его уст не исходило ни слова. На следующей кровати, та, что ближе ко мне, лежал мужчина; он был несколько моложе первого, худой, с черными кругам под глазами, с короткой стрижкой. Он редко вставал с постели, но иногда все же прогуливался по коридору, опустив руки, которые, казалось, ему и не принадлежали вовсе, и ему приходилось повсюду таскать их с собой. Сейчас третья койка пустовала: пациента, который ее занимал, недавно перевели в другое отделение. Он был человек пожилой, порой улыбался, но смотрел на все с какой-то одной ему ведомой печалью. Он так же не проронил ни слова за все то время, пока находился здесь. В последнее время ему становилось все хуже: после процедур его приносили медбратья — или иначе «штатские», как здесь называли персонал больницы — клали его на кровать, и он мог часами лежать, совсем не двигаясь, затем засыпал.

Но вот, когда луна в решетчатом окне уже светила справа, что было примерно после двух часов ночи, я с радостью отметил, что стало тише. Лишь где-то в конце коридора раздавалось «уханье» больного, как вдруг послышался скрип тяжелой двери, ведущей с лестницы к нам на третий этаж, а затем топот нескольких ног. Они чеканили каждый шаг, и их было по меньшей мере трое. Также раздавались и их голоса, они говорили с кем-то очень знакомым, с голосом, который я слышу почти каждый день. С их появлением на этаже в палатах снова начали просыпаться на время затихнувшие больные, и волна криков начинала возрастать.

— Вы мне так всех больных перебудите, говорю же Вам, тише, — теперь я был уверен: это был наш главврач, дежуривший сегодня по этажу. Кто-то считал палаты: восемнадцатая, девятнадцатая, двадцатая. Их шаги стихли. Они стояли напротив моей, двадцатой палаты, и внутренний голос подсказывал, что они пришли за мной.

— Какая палата, говорите, нам нужна?

— Все верно, двадцатая, — ответил врач.

— Тогда прошу, открывайте.

— Но мы ведь с Вами договорились, что все вопросы будете задавать в моем присутствии? Больной находится под моей ответственностью, ему положено лечение, и никуда из этих стен Вы не имеете права его забирать.

— Открывайте уже и попросите, чтобы подготовили комнату, в которой мы могли бы поговорить с товарищем.

— Да, я распоряжусь, — сказал врач и, вставив ключ в замок, кто-то отпер дверь. Из дверного проема полился яркий свет, на пороге стояли люди, я сел на кровати, чтобы понять, что происходит, как ко мне подошел наш главврач.

— Товарищ Ларин, пройдемте с нами. Тут товарищи из ЧК поговорить хотят.

Я встал и, найдя тапки под кроватью, направился к двери. Здесь были два штатских, видимо, для сопровождения, чтобы я не вздумал оказывать сопротивление, три чекиста, лицо одного из них мне было очень хорошо знакомо, и молоденькая медсестра Люся. Главврач вышел из палаты следом за мной, запер дверь.

— Борис Александрович, комната готова, как Вы и просили, — сказала медсестра.

— Хорошо, дальше по коридору, господа, — сказал главврач и тут же поправился: — Товарищи.

Чекисты шли позади, так сказать, замыкали колонну, затем шел я, по бокам от меня были двое штатских, возглавлял наш поход Борис Александрович. Люсю на тот момент уже отпустили работать; перед уходом она посмотрела на меня со страхом и ушла. Пока мы шли по коридору, я пару раз сумел обернуться и встретиться глазами с тем самым знакомым из ЧК и убедиться, что это все-таки он и я его ни с кем не путаю. Меня вели на допрос. Я это хорошо знал: я знал, что когда-нибудь они за мной придут. Конечно, им бы хотелось забрать меня на Лубянку для допроса, но вся сложность как раз заключалась в том, что даже такому органу, как ЧК, это было не под силу. Попав в это место, выйти отсюда было невозможно, разве что после смерти, когда тебя заберут родственники для похорон. Я здесь как раз из-за того, что из этих стен не было выхода на свободу, какая-то неведомая мне сила, забросив меня сюда, не смогла обеспечить моего возвращения отсюда. Правда, понял я о своем бедственном положении очень поздно.

Мы вышли с этажа и пошли по лестнице куда-то вниз; преодолев три этажа, мы продолжали спускаться. Оказавшись в подвальном коридоре, мы пошли вдоль стены с небольшими дверцами, пока не остановились у открытой двери, в которую пригласил войти Борис Александрович.

Под самым потолком было небольшое окно — такое маленькое, что, если даже встать на стул, до него было не дотянуться. Стены были окрашены в серый цвет, а посередине небольшой комнаты стояли стол и два стула. Мой знакомый чекист и еще один встали по ту сторону стола, ближе к стене, как бы уйдя в тень от света яркой лампы. К столу также подошел и третий, достал из своего офицерского планшета какие-то бумаги и положил на стол.

— Вы можете быть свободны, товарищи, — сказал он.

— Позвольте присутствовать, — настойчиво сказал Борис Александрович и, посмотрев на своих штатских, указал им на дверь. Те вышли, но дверь за собой запирать не стали.

— Товарищ Бойтер, — обратился к врачу чекист, — мало того, что я вынужден проводить допрос на территории Вашей больницы, Вы хотите, чтобы я работал под Вашим присмотром? Попрошу удалиться. Уверяю, что здоровью товарища Ларина ничто не угрожает.

— Как скажете, — развел руками врач, а затем переменился в лице. — Но если хоть один волос упадет с головы моего больного, Вы будете отвечать. Даю Вам два часа времени, по регламенту больницы больше не положено, — сказал Борис Александрович.

— Идите уже, товарищ доктор, не мешайте работать, — сказал Русланов и, развернувшись, вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

Как врач, он был отличным специалистом — только в этой больнице он проработал последние двадцать лет, да и человеком он был хорошим. Он всегда называл всех по именам и фамилиям, справлялся о здоровье, к персоналу относился с должным уважением, и порой мне становилось жаль старика. Стоило ему покинуть стены лечебницы, уйти домой или же отъехать по делам, как чувствовался холод, пробегающий по коридорам больницы. Он врывался в сердца всего персонала, и они были уже не так радушны и приветливы с больными, как при Борисе Александровиче. Все-таки этот мужчина имел неприкасаемый авторитет. И вот сейчас ему пришлось покинуть комнату, выделенную под место для допросов.

— Вы садитесь, не стойте, в ногах правды нет, — сказал чекист и сам сел напротив. — Меня зовут Русланов Павел Викторович, мне нужно задать Вам пару вопросов. — Он закурил папиросу, и комната наполнилась нитями дыма, окутавшими все вокруг. — Как Вас зовут?

— Ларин, Клим Васильевич.

— Место рождения?

— Город Одесса.

— Что делаете в Москве?

— Приехал на заработки, — ответил я, и это была первая ложь. Такова была моя легенда, которая уже, казалось бы, выброшена на помойку, как вдруг пригодилась вновь. Я решил, что здесь она будет очень уместна, тем более что ее составителем являлся совсем неглупый человек.

— Где остановились в Москве?

— Остановился у случайного знакомого. Адреса не знаю.

— Фамилия, имя, отчество Вашего знакомого? — тут Русланов достал карандаш и собрался записать данные. До этого он лишь сверял мои ответы с теми бумагами, которые лежали перед ним.

— Точно не знаю.

— Стало быть, он не представился?

— Нет.

— Позывные, клички?

— Я знал его один день.

— Ну ладно, — выдохнул дым папирос Русланов и, прищурив глаза, посмотрел на меня. — Как произошло Ваше знакомство с Гриневским Василь Николаевичем?

— Я не знаю, о ком Вы говорите, — я смотрел в глаза Русланову, а тот смотрел на меня.

— Дурака валяешь? — спросил он.

— Никакого товарища Гриневского не имею чести знать, — сказал я и замолчал.

— Гриневский Василь Николаевич, ну как же, Ваш информатор? Вы ведь на него работаете?

— Если Вы можете заметить, то я не работаю, а прохожу лечение в психиатрической больнице, куда меня запихнули такие, как Вы, товарищ Русланов.

Тот не ожидал от меня такого тона и ударил рукой по столу.

— Молчать! — закричал он. — Ты с кем разговариваешь, а? — еще громче закричал тот. От злости он даже выплюнул папиросу, а затем, успокоившись, он обнаружил ее отсутствие и прикурил новую.

— Стало быть, говорите, что не знали Гриневского Василия Николаевича?

— Нет, не знал.

Я посмотрел на одного из сотрудников ЧК, стоящих за спиной у Русланова: тот не отрываясь смотрел на меня.

В тот год подходила к концу первая пятилетка. Страны Советского союза наращивали военную и экономическую мощь. В газетах писали о возможной войне, о том, что страна находится во враждебном окружении относительно других государств, о промышленном развитии, да много о чем писали. Пробежавшись взглядом по заголовкам и не найдя ничего нового, я убрал газету в свой чемодан, который находился под сиденьем. Поезд вот-вот должен был прибыть в Москву. Я ехал в столицу к своему дяде, Василию Николаевичу, по линии матери. Все мы были выходцами из Одессы, но лет пятнадцать назад Василий Николаевич покинул родной город и уехал в Москву. В своих письмах он неоднократно звал нас для переезда к нему, говорил, что занимает важную должность и что с жильем проблем не будет, но моя мать никак не хотела оставлять свой дом и ехать неизвестно куда. Лишь в последние годы, когда после неурожая начался голод — мать отправила меня к дяде, а сама осталась.

Вокзал встретил меня шумно: я пробирался сквозь толпу встречающих на перроне и двинулся к зданию вокзала. Когда я оказался на улице, ко мне подошел мужчина в сером костюме и предложил такси, но я отказался, так как ждал Василия Николаевича: тот в своем письме обещал встретить меня. Я поставил чемодан и скинул плащ, в котором становилось жарко. Город жил своей спешной жизнью: туда-сюда сновали люди, носильщики в причудливых шляпах таскали багаж и были чересчур навязчивыми, как мне показалось. Здесь же развернулась бойкая торговля с рук, продавалось все подряд: чемоданы, корзины, шляпные коробки, табак. Чуть поодаль сидел паренек, перед ним стояла деревянная коробка, а рядом с ней лежали гуталин и щетка. Лицо паренька было вымазано черным, как, впрочем, и его руки. Он сидел на самом солнечном месте, и, видимо, было уже время обеда, так как он ел хлеб, откусывая прямо от буханки. Солнце скрылось за тучами, не успел я перевести взгляд с паренька. Я подошел к стоящему неподалеку стенду с объявлениями: на них в основном предлагали снять комнату, а в одном объявлении продавали кур — по рублю за штуку, но мое внимание привлекла афиша цирка, который открывался со дня на день. На афише был изображен слон, стоящий на одной ноге на небольшом шаре. «Конечно, художнику не помешало бы переделать афишу, если он не хочет обмануть людей», — подумал я, рассматривая арену и всматриваясь в вытянутые лица зрителей. Порыв ветра стал трепать объявления, срывая их и унося прочь, чего не скажешь об афише, приклеенной на совесть.

Я огляделся по сторонам, в надежде узнать среди толпы дядю. Мать показывала мне его фотографии, но то было очень давно, и признать своего родственника в толпе было проблематично. Не успел я подумать об этом, как начался дождь. Он начался внезапно и лил, что называется, как из ведра. Торговцы начали собирать свой товар и разбегаться, паренек, доевший к тому времени хлеб, тоже недолго думая схватил коробку, принадлежности и убежал под навес.

— Ну и погодка, — выругался я, накидывая плащ и стараясь укрыться под козырьком рекламного стенда. Наспех запахнувшись, я подхватил чемодан и стоял так, пока ко мне не подбежал мужчина, вымокший насквозь. Мне пришлось посторониться и встать с краю, отчего весь правый рукав стал мокрым.

— Что ты будешь делать, — посетовал мужчина. — И где его черти носят?

— Встречаете кого? — спросил я, но мужчина лишь посмотрел на меня и отвернулся. Мужчина был одет в добротную кожаную куртку, голова была не покрыта, и волосы спадали на лицо. Он достал расческу из нагрудного кармана и зачесал их назад.

— Тебе чего? — спросил он, видя, что я смотрю на него. Я сделал вид, что не понимаю, о чем он спрашивает, и отвернулся. Мужчина явно нервничал, смотрел на часы. И ладонью стирал капли воды, стекавшие по лицу. Он достал портсигар, спички, но коробок оказался промокшим, и прикурить у моего товарища по несчастью никак не получалось.

— Спички есть? — спросил он, все так же брезгливо.

— Не курю, товарищ, — сказал я.

— Ну и черт с ним, — сказал мужчина и, убрав сигареты и спичечный коробок, еще раз взглянул на часы.

— Застрял тут с Вами, будто у меня дел нет, — сквозь зубы процедил тот и сплюнул.

— Так сейчас закончится, — сказал я, надеясь, что так и будет, потому как взгляд, которым посмотрел на меня мужчина, был крайне недоброжелательным.

— Слушай, ты на вокзал? — спросил он, спустя какое-то время. — Сбегай, погляди, паренек там должен быть чуть постарше тебя, с поезда Киев-Москва. Я тебе рубль дам.

— Я сам только с этого поезда, мне на вокзал ни к чему, да и деньги у меня есть, а вот заболеть не хочется, — отрезал я и отвернулся.

— Деньги у него есть, а я тебе еще дам! — затем он замолчал и развернул меня за плечи к себе. — С поезда, говоришь?

— Так.

— Киев-Москва?

— Да, а в чем, собственно, дело? На вокзал все равно не пойду: дядю жду, Василия Николаевича, — зачем-то сказал я.

— Так видно, ты меня и ждешь? — улыбнулся мужчина и потряс за плечи. — Звать-то тебя как?

— Клим, — с недоверием ответил я.

— Ну, может быть, и Клим, — пробормотал мужчина, внимательно рассматривая меня.

— Что значит «может быть»? Вы разве письма не получали? Вам мама писала.

— Получал, получал, да только дел много, все из головы вылетело. Стало быть, племянник ты мой!

— А Вы, стало быть, Василий Николаевич?

— Только не Василий, а Василь — имя такое, — и, закончив рассматривать меня, он потрепал меня по голове. — Я только думал, ты постарше будешь.

— Так какой есть.

— Ну да, ну да, — и он о чем-то задумался, затем махнул рукой.

Дождь пошел на убыль, вновь выглянуло солнце. Не дожидаясь, пока тот прекратится совсем, дядя повел меня к дороге, где стоял автомобиль марки Л-1. Стоило только приблизиться к автомобилю, как к нам вышел водитель, забрал у меня чемодан и открыл дверь. Это, конечно, произвело на меня впечатление и даже более того — испугало, но, посмотрев на дядю, который кивнул мне, я сел в машину. Мы ехали по пустынным, вымокшим улицам Москвы; то ли оттого, что было утро, то ли оттого, что прошел дождь, мне ужасно хотелось спать, но интерес к городу, в котором мне предстояло жить, был сильнее, и я старался изо всех сил, чтобы глаза мои не сомкнулись. Как оказалось, ехать было недалеко, и вот наш «Ленинградец» въехал в арку одного из домов, а затем остановился. Василь Николаевич вышел из машины и я, последовав его примеру, тоже вышел, тем более что мне было очень неудобно от подобного рода встречи. Водитель протянул мне чемодан, но дядя взял его сам и, отпустив машину, направился к подъезду. На первом этаже за столом сидел молодой военный. У нас, в Одессе, на первом этаже сидела старушка, старенькая такая, все время вязала что-то. Моих друзей, когда те за мной хотели зайти, чтобы позвать гулять, гоняла, поэтому им приходилось звать меня под окнами. Тогда мы, конечно, детьми еще были, лет по восемь-десять, кажется, было. Мы называли ее Клубок — за любовь к вязанию. Здесь же было все иначе: солдат встал, вскочил со стула, вытянулся весь, но дядя махнул на него рукой и тот, проводив нас взглядом, сел на место. Я видел, я специально обернулся. Василь Николаевич был молчалив; еще у вокзала я увидел его вспыльчивый характер, и мне меньше всего хотелось попасть ему под руку. Подъезд был большой, просторный, с колоннами, лепниной на потолке, большими люстрами и коврами в коридоре, по которым мы шли в полнейшей тишине. Остановились мы возле двери «217», дядя пропустил меня вперед, а затем зашел сам.

— Ну, Клим, проходи, располагайся. Прямо по коридору — гостиная, туалет и ванная комната вот здесь, — и дядя указал рукой на две последующие двери. — Затем кухня.

Мы прошли в гостиную, здесь было светло, из мебели: диваны, кресла, небольшие столики. В углу стоял граммофон, в противоположном углу располагалось бюро. У дяди было много растений: фикусы, карликовые пальмы. Возле окна в большом горшке была монстера, которая обвила высокую полку, а затем забралась на карниз, на котором висели тяжелые темно-зеленые шторы. Стены были тоже темно-зеленого цвета с деревянным бордюром, под цвет остальной мебели.

— А вот здесь твоя комната, — сказал Василь Николаевич, открывая одну из дверей. Комната была небольшая, с кроватью, письменным столом, тумбой и шкафом. На кровати, сложенное в стопку, лежало постельное белье. — Жить можно, сторона солнечная, она выходит на проспект, — сказал дядя. Я кивнул в ответ. Все было чужим, незнакомым и особого восторга в связи с переездом я не испытывал, но поблагодарить Василь Николаевича посчитал нужным.

— У Вас не будет бумаги? Я хотел матери письмо написать, — спросил я.

— Конечно, пойдем в кабинет, — мы снова оказались в гостиной, оттуда он вошел в соседнюю дверь; я счел нужным остаться и не заходить, так как все-таки рабочее место, и вряд ли мое появление там будет необходимым.

— Вот, держи, — протянул мне письменные принадлежности дядя. — Я сам думал написать ей, но коль ты хочешь.

— Она просила, как только доберусь, сразу известить ее, тем более, сколько будет идти письмо? Лучше это сделать сразу. — Я развернулся и пошел в комнату. В письме написал о том, что добрался хорошо, и что дядя встретил меня, правда, не особо рад моему приезду или действительно сильно занят. Про автомобиль писать не стал: подумает еще, что выдумал.

Внезапная встреча с обитательницей этой квартиры у меня случилась в гостиной. Она несла воду для цветов, а я как раз читал книгу, сидя на диване. Подняв глаза, я увидел женщину лет тридцати, в переднике и собранными в пучок волосами. Я не сразу понял, кто она, и просто наблюдал за тем, как женщина поливает цветы. Мама ничего не рассказывала о дяде: я не знал, есть ли у него семья, и поначалу принял ее за супругу Василь Николаевича.

— Как Вы меня напугали! — вздрогнула женщина, когда оторвала взгляд от только что политых цветов. У женщины был легкий польский акцент.

— Прошу прощения, — сказал я и встал, чтобы поздороваться. — Клим, — и протянул руку.

— Руся, — сказала женщина и пожала руку.

— Вы, стало быть, супруга Василь Николаевича?

— Что Вы?! — удивилась женщина. — Я выполняю работу по дому, только и всего.

— Простите, не знал.

— А Вы, стало быть, тот молодой человек… — сказала она и внимательно посмотрела на меня.

— Да, племянник.

— А-а-а, — протянула она. — Может, Вам сделать чай? Вы с дороги?

— Да, спасибо, я не откажусь, — женщина ушла, а я так и остался стоять.

В квартире Василь Николаевича постоянно звонил телефон. Так как аппарата у него было два, то я слышал лишь звонки, а затем где-то там, в своем кабинете, он снимал трубку, звонки прекращались, и из-за зарытых дверей слышался голос хозяина квартиры. Он говорил громко, даже ругался с кем-то, но о чем он говорил — было непонятно, да я особенно и не прислушивался. Руся принесла чай, а сама принялась вытирать пыль. Я сделал глоток и поставил на стол.

— Красивые цветы, — сказал я.

— Да, Василь Николаевич их любит, но времени, чтобы ухаживать за ними, у него нет. Сейчас как раз на дачу уезжаем, придется каждый второй день сюда приезжать.

— Вы уезжаете? — спросил я.

— Да, Василь Николаевич в это время всегда открывает дачный сезон, вот и оставляет квартиру как есть, а за цветами нужен уход. Приходится на два дома успевать.

Затем в дверь позвонили, Руся оставила свое занятие и поспешила открыть.

— У себя? — спросил мужской голос из коридора.

— В кабинете, — ответила Руся. Послышались шаги, затем в комнату вошел молодой офицер. Он, не останавливаясь, кивнул мне и, подойдя к кабинету, постучал.

— Войдите, — крикнул Василь Николаевич, и офицер скрылся за дверью. Затем Руся принесла им поднос с чашками и графином, а выйдя из кабинета, остановилась посреди гостиной.

— Кто это? — спросил я. Но Руся лишь отрицательно покачала головой и, ничего не сказав, ушла на кухню.

Василь Николаевич и его гость появились в гостиной лишь под вечер. Руся накрыла на стол и пригласила всех. Мы сели ужинать.

— Товарищ Гриневский, — обратился к дяде офицер. На вид ему было лет двадцать пять, но в каждом его движении чувствовалась армейская выправка: спину держал ровно, движения были четкими, ел мало, больше пил. Поперек правой брови, ближе к виску, был небольшой шрам. Он напоминал мне поручика с картинок или молодого юнкера. — Машина за Вами прибудет завтра во второй половине дня: подать на Лубянку или из дома выезжаете?

— Из дома мне нужно взять вещи и забрать племянника. Кстати, познакомьтесь, это мой племянник, Клим, а это, — он указал на офицера, — товарищ Герман Щенкевич.

Офицер посмотрел на меня, а затем встал и протянул мне руку. Я пожал ее в ответ.

— Кабинет уже готов? — спросил дядя.

— Готов, товарищ Гриневский. Я лично проверил, все готово.

— Ну, хорошо. Спасибо Вам, Руся, — обратился он к стоявшей у Германа за спиной женщине, та кивнула и принялась убирать со стола. Василь Петрович и Герман ушли обратно в кабинет, а я направился в комнату: уж больно хотелось спать. Готовясь ко сну, я услышал разговор из кабинета: комнаты были смежными, и было хорошо слышно, о чем они беседуют; я не придавал их разговору никакого значения, пока не услышал, что они говорят обо мне:

— Я думал, что Клим будет старше? Вы уверены, товарищ Гриневский?

— Уверен — не был бы уверен, не привез бы его в свой дом. Завтра выезжаем на дачу, а там у нас времени до среды. Подготовь там, чтобы все было как надо, а с племянником я поговорю.

— Не согласится, — и Герман вздохнул.

— А этим уже позволь заняться мне.

Глава II

На даче

Русланов докурил папиросу.

— А такие фамилии как Щенкевич, Шнираль — Вам тоже не знакомы?

— Впервые слышу.

— Где Вы работали в Москве?

— Чистил обувь у вокзала, продавал газеты.

— Как оказались здесь? — неожиданно спросил Русланов.

— Был арестован по доносу и отправлен в лечебницу.

— Вы признаете себя больным? Человеком, которому требуется лечение?

— Да, — здесь я соврал, но спроси они меня это еще пару месяцев назад, я бы ответил иначе. Другое дело, что мои ответы нисколько не влияли на мое нахождение здесь, но, видимо, Русланов считал меня плохо осведомленным в этом вопросе, поэтому сказал:

— Вы же понимаете, что занимать место в лечебнице более чем странно, если Вы здоровы, — я кивнул. — Вы сказали, что были арестованы по доносу?

— Да, Виктор Степанович Фурсов, мой сосед по квартире. Посмотрите в личном деле, там все это есть.

— Читать я умею, я хочу услышать это от Вас.

— Я Вам говорю, что на меня донес мой сосед, Фурсов.

— И Вас доставили сюда?

— Все верно.

Русланов встал со своего места и, подойдя ко мне, наклонился, опершись одной рукой на спинку моего стула, а другой на стол:

— Если бы мы были сейчас не в больнице, как бы Вы вели себя? А, товарищ Ларин? Ведь мне доподлинно известно, что Вы были знакомы с товарищем Гриневским, который по своим каналам и завербовал Вас к себе. Товарищ Щенкевич — один подчинённых Гриневского Василь Николаевича. Именно он, по нашим данным, и доставил Вас в эту больницу, так? Они сделали Вам предложение, от которого Вы не могли отказаться: Вы ведь приехали из Одессы, где кругом царит голод, думаю, подкупить Вас не составило труда, пообещав Вам и Вашим близким продовольственное обеспечение? Так? — я молчал, а Русланов выпрямился и начал ходить по комнате.

— Вам лучше сотрудничать со следствием по данному делу — сказал он.

— Какому делу?

— Делу о побеге Дмитрия Рощина, — и Русланов ткнул пальцем в стопку бумаг. — Или хотите сказать, что и его фамилия Вам незнакома?

— Все так, — сказал я, продолжая смотреть на стопки бумаг.

В этот момент в дверь постучали, Русланов выпрямился и крикнул, чтобы вошли. На пороге появился Борис Александрович.

— Как Вы и просили, медицинская карта Дмитрия Александровича Рощина, позвольте, — и, не делая больше и шага, он вытянул руку с зажатой в ней папкой.

— Возьми, — сказал он одному из своих подчиненных, и тот в два счета оказался уже около главврача, забрал папку и положил на стол, а затем вернулся на свое место и замер, словно и не сходил со своего места.

— Что-нибудь еще? — Русланов нахмурил брови и посмотрел на Бориса Александровича.

— Думаю, что все.

— Хорошо, тогда можете быть свободны.

После этих слов главврач с грустью посмотрел на меня и вышел из помещения, заперев за собой дверь.

Утром, выйдя в гостиную, я обнаружил собранные чемоданы, стоявшие у стола. Вся мебель в доме, кроме двух стульев, была убрана в чехлы.

— Садись за стол, сейчас подам завтрак, — сказала Руся, вынося из кабинета две небольшие коробки.

— Может, Вам помочь? — спросил я.

— Спасибо, мне не тяжело, — сказала женщина и поставила их на пол. Зазвонил телефон, она подошла к аппарату и сняла трубку:

— Квартира Гриневского. Нет, товарища Гриневского сейчас нет и сегодня не будет, звоните вечером за город. Да, номер знаете? Хорошо. — Она положила трубку.

— И так каждый год?

— Что именно?

— Дядя ездит с места на место?

— Василь Николаевич работает без выходных, а об отпуске и говорить нечего, вот и выезжает на природу, чуть снег сойдет.

— Скажите, Руся, а тот офицер, что вчера приходил — он кто?

— Товарищ Щенкевич? Он работает с Василь Николаевичем.

— А чем он занимается?

— Этого я тебе сказать не могу. Мне вообще не положено с тобой вести беседы.

Ближе к обеду приехал Василь Николаевич, он распорядился загрузить вещи в машину, и мы втроем с чемоданами и коробками спустились вниз. Служебная машина стояла уже около входа. Несколько коробок не поместилось в багаж, и нам пришлось поставить их в салон.

— Ну все, можно ехать, — сказал Василь Николаевич водителю, и тот завел мотор. Мы выехали из двора и понеслись по улицам города. С собой я взял книгу, но так к ней и не притронулся во время поездки. Василь Николаевич и Руся ехали молча, и мне становилось неудобно от этого молчания.

— А где находится дача? — спросил я.

— Тут недалеко, в поселке Малые просеки, там прекрасная сосновая роща, — ответил дядя. — Руся, как приедем, растопи камин в моем кабинете, затем принимайся к обеду.

— Хорошо, Василь Николаевич, — женщина кивнула.

— А то я с самого утра ничего не ел, а еще работать нужно. Клим, я надеюсь, ты-то хоть позавтракал?

— Да, Руся приготовила, — и он одобрительно кивнул. С самой первой встречи у вокзала я все ждал, когда он обратится ко мне с расспросами по поводу мамы, про жизнь в Одессе, про наш дом, но ничего этого не было, никакого намека на то, что ему было интересно хоть что-то связывающее нас как родственников. Он был человеком занятым, на висках уже проблескивала седина, лицо покрыли глубокие морщины. Он много курил, пока мы ехали, и все смотрел на часы.

В половине четвертого где-то в лесной местности машина остановилась. Мотор отказывался заводиться, как бы над ним ни колдовал водитель.

— Ну что там еще? — выглянул из окна Василь Николаевич.

— Товарищ Гриневский, сейчас починим, — выпалил тот.

Василь Николаевич вышел из машины и подошел к водителю.

— Этим нужно было заниматься вчера, а не сейчас! Почему машина не готова, я спрашиваю?

— Так товарищ Гриневский, работала ведь! Исправна была!

— Вижу я, как она была исправна, раз застряли неизвестно где! Бардак! — и Василь Николаевич достал из портсигара новую папиросу и закурил. Он расхаживал взад-вперед и постоянно повторял: «Бардак!»

— Щенкевич тебе когда сказал машину сделать? — набросился он снова на водителя.

— За неделю, — ответил водитель.

— Да что ты встал? Чини давай! «За неделю!», — и сплюнул.

Все то время, пока Василь Николаевич ругался с водителем, Руся сидела спокойная, даже не обернулась ни разу в их сторону. Она смотрела в окно и думала о чем-то своем, должно быть, привыкла к характеру дяди.

— Товарищ Гриневский, подтолкнуть бы надо, — сказал водитель.

— Так толкай! Коль надо! — отрезал дядя.

— Так как же это? Мне нужно, чтобы сзади кто-нибудь подтолкнул, — растерялся водитель.

— Ишь ты! Предлагаешь мне машину толкать? Как фамилия?! — грозно закричал Василь Николаевич.

— Виноват, товарищ Гриневский!

— Виноват — твоя фамилия? Оно и видно! Как фамилия, я спрашиваю?

— Ларин, сержант Ларин! — ответил водитель.

— Так и запишем, — сказал дядя, и, взяв папиросу зубами, он достал блокнот и что-то туда записал. Водитель побледнел, и на лице выступили капли пота.

— Давайте я, — я вышел из машины и подошел к капоту, где стоял дядя.

— Чего ты? — удивился Василь Николаевич.

— Подтолкну, — ответил я.

— Сидел бы лучше в машине, — отрезал дядя и отвернулся.

— Да я серьезно. Как видно, если не подтолкнем, то и не поедем, — вздохнул я. Дядя внимательно на меня посмотрел, а затем кивнул водителю.

— Не поедем?

— Не поедем!

— Ну ладно, черт с Вами, толкай, — и он похлопал меня по плечу. Я обошел автомобиль и стал ждать сигнала.

— Давай! — крикнул водитель, и я со всей силы уперся в автомобиль плечом и руками. Машина сдвинулась с места. Я напрягся еще сильнее и, ногами упершись в землю, толкнул автомобиль — он сдвинулся с места, что позволило мне сделать пару шагов; дальше стало легче: то ли мы с горы съезжали, то ли по инерции все пошло, но я начал бежать, толкая перед собой автомобиль. В какой-то момент мотор, отказывавшийся заводиться, выдал пару хлопков и завелся.

— Все! — крикнул водитель, и я остановился. По дороге шел дядя, улыбался.

— Гляди, какой у меня племянник! — обратился он к вышедшему из кабины водителю.

— Так точно, товарищ Гриневский.

— Я уж думал, вовсе ни на что не годен, а оказывается, сил тебе не занимать, — и похлопал меня по плечу.

— Да что уж там, — мне даже стало неудобно от его похвалы.

Мы двинулись дальше, оставляя за собой лес. Через пару сотен метров мы выехали на дорогу и понеслись наперегонки с ветром.

— А ты чем вообще занимаешься? Уж не спортсмен ли? — спросил у меня дядя.

— Никак нет, — отчего-то по-армейски ответил я.

— А кто же тогда?

— Вообще я стихи пишу, — сказал я.

— Стихи! — вытаращил глаза дядя. — Стало быть, поэт?

— Да нет, поэт это Маяковский, Есенин, Гумилёв, а я просто стихи пишу, — сказал я без ложной скромности.

— Ну что ж, доедем до дачи, там вечером за самоваром ты мне что-нибудь и прочтешь? Идет? — спросил дядя.

— Договорились, — и, согласившись на это, я начал нервничать и всю дорогу думал, что бы ему прочесть, чтоб не стыдно было.

Уже под вечер, когда солнце скрывалась за горизонтом, окрасив небо розовыми красками с желтыми отблесками, мы въехали в ворота участка. Их открыл один из военных, что стоял в постовой будке и был кем-то вроде сторожа. Мы проехали чуть вперед, а затем остановились возле военного, открывшего ворота. Дядя опустил стекло и обратился к нему:

— Как служба?

— Не жалуюсь, товарищ Гриневский, — ответил тот.

— На вот, держи, — и протянул ему три папиросы из портсигара.

— Благодарю, товарищ Гриневский, — и солдат заулыбался.

Я вышел из автомобиля, стоило ему только заглушить мотор. Дом был большой, двухэтажный, с крыльцом, колоннами. В самом доме уже горел свет, двери были распахнуты. Здесь же стоял чей-то автомобиль. В дверях показался вчерашний офицер, Щенкевич, в сопровождении двух солдат.

— Что-то Вы долго, товарищ Гриневский, — сказал он, здороваясь с дядей.

— Сломались по дороге, хорошо Клим с нами ехал, а то так бы в лесу и ночевали.

— Ну, с этим мы разберемся, будьте уверены, — сквозь зубы проговорил Щенкевич, смотря на водителя. — Так, вы двое, достаньте багаж и несите в дом, — скомандовал офицер двоим солдатам.

— Есть, — ответили они и направились к машине.

Дядя с офицером пошли в дом, Руся сразу же направилась к поленнице, а я решил осмотреть двор. Здесь и правда было хорошо: воздух свежий, большая территория, огороженная забором, чуть поодаль стоял амбар, из него раздавались звуки пилы, а рядом с амбаром аккуратно были сложены стволы деревьев, предназначавшиеся для пилорамы. Ко мне подбежала собака, дворняжка, черная с белой грудкой и белыми лапками. Она лизнула мне руку, и я потрепал ее по голове. Вместе с ней мы дошли до амбара, затем повернули обратно, но пошли уже другой дорогой. Там, на вымощенном камнями пяточке, стояли скамейки буквой «П», а посередине — с тол. С одной стороны в землю была вкопана плетеная изгородь, по которой вился еще не зацветший плющ. Я сел на скамейку, собака легла у моих ног, но затем то ли что-то услышала, то ли увидела, и побежала со всех ног к дому. С этой стороны, с торца, дом тоже был обвит плющом, что, наверное, было очень красиво летом, а сейчас выглядело печально. Из трубы дома повалил дым — должно быть, это Руся растопила камин, и дядя с Щенкевичем засели в кабинете.

Уже в доме Руся показала мне комнату на втором этаже, с небольшим балконом, над самым крыльцом. Аркообразное окно от самого потолка и до пола создавало ощущение простора, и казалось, что балкон является продолжением комнаты. На стенах были развешаны картины, написанные маслом и вставленные в большие, тяжелые рамки. Кровать была небольшая, в углу стоял камин, выложенный плиткой и расписанный синей краской под гжель. Помимо этого был письменный стол, вешалка у дверей и большое, но мутное зеркало. Меня мало волновало убранство в доме, так как для меня было главное — это крыша над головой и кусок хлеба на ужин. В половине седьмого состоялся ужин в большом зале на первом этаже. Зал был полностью обит деревом, а над камином висела картина неизвестной мне женщины, которая сидела на диване и с грустью смотрела на художника, который ее рисовал. Теперь же с этой грустью она смотрела на нас, сидевших за этим столом, отчего аппетит пропадал под ее пристальным взглядом. Разделавшись с ужином, Василь Николаевич, Герман и я пошли на улицу; здесь справа стояли плетеные кресла, а посередине домиком были сложены дрова для костра. Позади кресел, на небольшом столе, блестел самовар, отражавший свет, падающий из окна.

— Топил самовар? — обратился ко мне Герман.

— Нет, — ответил я.

— Давай покажу, — тот снял свой китель, сбросил подтяжки и, поправив волосы назад, взял топор. — Смотри, чтобы растопить самовар, сначала рубишь полено на мелкие щепки, затем можно покрупнее, вот так, — и он стал рубить на куски побольше. — Дальше можно совсем большие, главное смотри, чтоб в трубу пролезли, и особо много лучше не забивать, а то потухнет.

— А труба на что? — возмутился дядя.

— Это Вы, Василь Николаевич, всегда на трубу надеетесь, а нужно, чтобы и без трубы все горело, — отвлекся он на подошедшего к нам дядю. — Не слушай, Клим, своего дядьку — плохому научит.

— Да как так «не слушай»? Что ж это, я своего племянника плохому учить стану. А, товарищ Щенкевич?

За ужином мы пили коньяк, и теперь, с легкой душой и без всякой агрессии, они перешучивались таким образом. Дядя относился к Герману очень хорошо, чего не скажешь о водителе, которому теперь за поломку на дороге грозил суровый выговор или еще чего похуже.

Мы поставили самовар, затем развели костер и сели пить чай. Чай пил только я — дядя и Герман продолжали пить коньяк. Затем из дома к нам вышла Руся.

— Не откажите нам в любезности, присоединитесь к нашему костру?

— С удовольствием, — и Руся заняла одно из пустующих кресел рядом с дядей.

— Мне помнится, кто-то обещал стихи свои прочесть, — задумчиво проговорил Василь Николаевич, и все втроем обратили взор на меня.

— Хорошо, коль обещал Вам, — я встал со своего кресла и поставил чашку на столик, что рядом с самоваром:

Бросает из года в год горстью ржавых гвоздей,

Списанных при строительстве, как на покой стариков,

Размашистыми ударами бью по спинам людей,

Строим Великое наше, невзирая на опыт веков.

Плетью покроют спины, шестеренки устанут крутить,

Механизм, что буквами красными над изголовьем висит:

«Марксизм. Ленинизм. Сталинизм!» и по-другому не быть,

Мельница мелит зерно, ветер крылья ее будет крутить!

— Мда, — только и всего сказал дядя и налил себе коньяка в стакан. Герман провел тыльной стороной по лбу и вздохнул надув щеки. Я сел на свое место, всматриваясь в огонь, а затем перевел взгляд на Русю. Она сидела молча, смотрела на пламя. На плечи был накинут платок, волосы распущены и положены на правое плечо. В ее глазах блестели огоньки. «Чисто ведьма», — подумал я. В этот момент она перевела на меня взгляд, улыбнулась, а затем встала и ушла.

— Не в духе что-то сегодня, — сказал Герман, провожая женщину взглядом.

— Вернется, — спокойно ответил дядя.

— Сколько она у тебя?

— Да как жена умерла, так и нанял ее. Помнишь, раньше, всегда втроем сидели здесь?

— Как забыть? Уже лет пять, вроде?

— Так и есть, пять лет как, — дядя закурил.

— А песни какие пела у костра, — сказал Герман задумчиво.

— О-о-о, — протянул дядя. — Я все песни Румянцевой в ее исполнении любил, а теперь слушать не могу.

— Так хорошие песни-то?

— Да не в песнях дело, память все, — и он постучал пальцем по голове.

Они замолчали, предаваясь, видимо, воспоминаниям, а я пил чай и наблюдал за искрами, взмывающими ввысь. Руся вернулась со стопкой теплых, шерстяных одеял и раздала их нам.

— Ну, Вы, Руся, просто читаете мои мысли, — сказал Василь Николаевич.

— Я Вам еще взяла из погреба, — и протянула ему бутылку с коньяком. — Вы завтра на службу не едите?

— Нет, что Вы? Когда я в первый же день на службу выходил? Мне и отдохнуть нужно, да и в кабинете с бумагами разобраться — справятся без меня. Правильно я говорю, Герман?

— Все так, товарищ Гриневский, — кивнул тот.

— Клим, как тебе здесь? — спросил меня Герман.

— Хорошо, — и я потянулся.

— Это пока хорошо, потом комары пойдут, уже не так сладко будет, — засмеялся Герман.

— Это да, комары у нас знаешь какие, ух! — и дядя засмеялся тоже.

— Руся, завтра в город поедешь, я машину распорядился утром прислать. Купишь там по списку, на почту зайди обязательно.

— Я думала, своим ходом, — ответила женщина.

— На телеге из деревни? Да ты полдня туда ехать будешь. Возражения не принимаю, управишься утром — и обратно, к обеду поспеешь.

— Хорошо, Василь Николаевич, — и снова замолчала.

Позже, когда подали машину для Германа и он уехал, мы сидели у потухающего костра, и дядя сказал:

— Клим, у меня к тебе будет разговор.

— Так, — я отставил чашку с чаем, которого хватило разве что на глоток.

— Ты должен мне помочь в одном деле. Конечно, я надеялся, что ты будешь чуть старше и физически крепче, — он внимательно смотрел на меня, — но то, как ты проявил себя сегодня, меня убедило в том, что ты подойдешь для этого дела.

— Что за дело?

— Понимаешь, здесь недалеко есть больница, в ней лежит один человек, которому там не место, — он посмотрел по сторонам. — Нужно забрать его оттуда.

— То есть, что значит «забрать»? — не понимал я.

— Как ты можешь видеть, я — человек, который занимает далеко не последнее место в этой стране, но даже при всем своем влиянии я не могу помочь этому человеку. Как бы я ни старался, какие бы связи ни поднимал — это просто невозможно, пока я здесь, а он там, — Василь Николаевич закурил и откинулся на спинку кресла.

— И что же нужно сделать? — полюбопытствовал я. — Чем я смогу помочь этому человеку?

— Тебе нужно будет лечь в эту больницу. Это я устрою, проблем быть не должно, а затем ты встретишь там нашего человека, засланного туда заранее, и вместе — ты, твой напарник и наш товарищ — должны будете сбежать, — все сказанное дядей было похоже на бред. Я даже на минуту задумался, а не проверка ли это? Может, он специально завел этот разговор, чтобы посмотреть, смогу ли я решиться на столь отчаянный поступок. Тем не менее мне было совершенно ничего не понятно, кроме того, что нужно выкрасть больного из отделения больницы.

— А что это за человек? Почему он там находится? — спросил я, допивая остатки чая. Затем дядя жестом попросил подать ему мою чашку и налил в нее коньяк.

— Пей, — сказал он, и я сделал глоток. Алкоголь пламенем объял мое горло и огнем пронесся по желудку, после чего я почувствовал приятную легкость. — Тот человек был доставлен в ту самую больницу по случайности: типичная для бюрократического режима оплошность. На самом высоком уровне каким-то образом его имя попало не в тот список, за ним приехали, отправили на лечение. Так как по всем документам ему положено лечение, заверенное всеми инстанциями, то даже я при своем положении не могу прыгнуть выше головы и, обойдя все подписи и печати, вызволить человека. Его зовут Дмитрий Аристархович Рощин, он, кстати сказать, тоже поэт, как и ты, — сказал дядя и вздохнул.

— А почему он сам оттуда не сбежит? — пытался понять я. — Или пускай доказывает, что здоров. Неужели врачи не видят, что человеку не нужно лечение и что он попал туда по ошибке?

— Ты, конечно, плохо понимаешь всю ту силу, которая забросила его туда. Ни один врач из этой лечебницы не пойдет против заверенных документов свыше. А есть у человека заболевание или нет — там мало кого волнует. Вот они и лечат его, давно лечат. Именно поэтому он и не может оттуда сбежать — не в состоянии.

— Это похлеще страшных сказок на ночь будет. Человек словно в тюрьму попал за несовершенное преступление.

— Где-то ты прав, но это, в отличие от сказок, совсем реальная история, и нужно помочь этому человеку. Он, скажем так, недееспособен.

— Не ходит? — удивился я.

— Нет, почему же? Ходит, только молчит и потерял всякую веру на освобождение оттуда. Больница эта закрытого типа, свидания с больными запрещены. Я посылал запрос о его состоянии — это все, что я могу сделать, так вот, они и ответили, что состояние больного плохое. Он молчит, почти ничего не есть и, видимо, плохо понимает, что он там делает.

— А кто он Вам, этот Дмитрий Рощин? Он Ваш родственник?

— Нет, один товарищ, хороший знакомый.

— А тот, другой товарищ, который туда был доставлен, чтобы совершить побег, тоже не может выбраться?

— Нет, с ним все гораздо проще: он знает, зачем он там и почему, он хорошо обучен и твердо держится. Товарища этого зовут Василий Климов, он из наших. Молодой парень, имеет все необходимые инструкции.

— Кем обучен? — спросил я.

— В военном ведомстве обучен, этого будет достаточно?

— Пожалуй. Но а моя роль какая во всем этом? Просто помочь?

— Да, нужно просто помочь товарищу Климову доставить сюда Рощина. Соответственно, самим вернуться тоже целыми и невредимыми.

— А если я откажусь? — спросил я.

— Видишь ли, в чем дело? Ты можешь отказаться, но подумай сам: если ты откажешься мне помочь, я, конечно, не выгоню тебя из дома — так родственники не поступают, но какие же мы с тобой после этого родственники, если ты мне не хочешь помочь? Зная ваше бедственное состояние, я сделал все по совести, предложил свою помощь, свой дом, еду и взамен прошу об одной услуге, которая никоим образом не навредит тебе.

Конечно, вся эта история очень пугала своими тайнами и своей недосказанностью. Мне хотелось оставить все и уехать обратно, но куда? Куда я поеду, когда кругом голод? Моей матери не нужен лишний рот, когда себя прокормить становится с каждым днем все сложнее. Я понял, что выбора у меня нет и что я могу принести какую-то пользу своему дяде и всей семье, тем самым не стыдиться сидеть с дядей за одним столом и чувствовать себя нахлебником. Эта авантюра мне даже начинала нравиться, ровно настолько же, насколько и пугала меня.

— Я согласен, — сказал я.

— Буду очень тебе благодарен, мальчик мой. Завтра я покажу тебе фотографии Климова, чтобы ты знал, кого тебе искать, а заодно и Рощина.

Глава III

Легенда

И без того маленькая, душная комната подвального помещения становилась еще меньше, по мере того как Павел Викторович Русланов, изучая дело, курил папиросы, выпуская клубы дыма. Порой он постукивал костяшками пальцев по поверхности стола или крутил спичечный коробок то в правой, то в левой руке. Сколько времени ушло на чтение медицинской карты Рощина, я не знал — может быть, час, а может, и все три. Его глаза бегали по строчкам, и порой губы шевелились, словно он читал вслух, только разве что беззвучно. Русланов перекладывал листы из одной стопки в другую, лишь только взглянув на новые сведения, которые были на них запечатлены. Это была обычная медицинская карта больного, и мне было не известно, что именно Русланов хотел в ней найти. Порой он обращался к своим молодчикам — то к одному, то к другому — с просьбой разобрать слово или предложение в записи, сделанной опытной рукой врача.

— Бардак, — вдруг сказал Русланов, откинувшись на спинку стула и бросив бычок папиросы под ноги. Затем он встал, прошелся взад-вперед, тяжело дыша и о чем-то думая. После он остановился за моей спиной и наклонился ко мне.

— Значит, говоришь, никакого товарища Рощина ты не знаешь?

— Нет.

— О плане побега тоже?

— Не осведомлен.

— Так-так, — заинтересовался Русланов и, обойдя меня с правой стороны, вернулся на свое место и сел. Он сверлил меня взглядом, но не задавал ни единого вопроса, словно пытался проникнуть в мои мысли и прочесть все, что я знаю. — «Не осведомлен», говоришь?

— Нет.

— Как давно ты находишься в этой больнице?

— С весны.

— Что «с весны»? Год, месяц, число, — и на каждое сказанное слово он стучал по столу ребром ладони.

— Апрель-май этого года, точно сказать не могу.

— Какого «этого» года? — более спокойно спросил Русланов, и я почувствовал, что за этим вопросом что-то есть, вроде второго дна.

— Одна тысяча девятьсот… — но тут я замолчал, пытаясь понять, какой сейчас год, и было ли все происходящее в этом году или, может быть, это было в прошлом, а может быть, и в позапрошлом году. Я думал, что держу ситуацию под контролем, что трезво рассуждаю, но, как оказалось, моя память дала сбой. Я начал думать о том, чего я еще не помню и, как оказалось, дыра в моей памяти была огромной.

— С кем из больных вступал в контакт, вел беседы? — Русланов взял листок и уткнулся в него, что означало, что он сверяет мои ответы с данными, имеющимися у него.

— Захаров из сто пятнадцатой, Демьянов из двадцать четвертой, — после моих ответов он едва кивал головой, почти незаметно.

— Климов из девятнадцатой.

Русланов поднял голову и посмотрел на меня своими красными глазами. Затем схватил карандаш и приготовился записывать.

— Последний? Фамилия, имя, отчество, номер палаты.

— Василий Климов, отчества не знаю, палата номер девятнадцать, — я не мог понять, что так заинтересовало Русланова, и полагал, что данные о Климове у него точно должны быть, и никакой тайны о нем быть не может. Я даже был почти уверен, что следующим на допросе в этой комнате будет непременно он, если не был здесь до меня.

— Зови старика, нужна карта Климова, — сказал Русланов одному из своей свиты — тому, которого, как мне казалось, я знал и был уверен в том, что перед тем, как пойти выполнять поручение дяди, он с тревогой и разочарованием посмотрел на меня.

Я постучался в дверь кабинета Василь Николаевича, но никто не ответил.

— Не знаете, дядя у себя? — спросил я у проходящей мимо Руси.

— Василь Николаевич был на пилораме, сейчас придет, — сказала женщина, только недавно вернувшаяся из города.

— Как в городе?

— По-прежнему все, ничего нового, мы ведь только вчера уехали. Вот проведи я здесь месяц или два, думаю, заметила бы перемены, а так чего и говорить. — В парадную дверь вошел Василь Николаевич.

— Руся, принеси нам с Климом чай, пожалуйста, — сказал он, а сам отворил дверь кабинета и пропустил меня внутрь.

По левую сторону от входа находился книжный шкаф во всю стену, а на противоположной стене было окно, перед ним стоял стол, отделанный зеленым сукном. Перед столом находились два кресла для собеседников. Справа, в углу, располагался камин, здесь же стоял большой сейф. Именно к нему и направился дядя; покрутив колесо то вправо, то влево он открыл тяжелую скрипучую дверцу и достал оттуда папку.

— Ты садись, сейчас Руся чай принесет, — сказал дядя, и в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Василь Николаевич, и в комнату вошла Руся с подносом. Она поставила серебряный чайник и две чашки на стол, а к ним подала сахар.

— Спасибо, когда Герман прибудет, попроси его зайти к нам, — попросил Василь Николаевич, и женщина кивнула. — Ах да, и еще, Вы были сегодня на почте?

— Да, я забрала письма и свежую газету, Вам принести?

— Нет, спасибо. Вы свободны, — и Руся вышла за дверь.

— Итак, — дядя открыл папку и начал перекладывать какие-то бумаги с печатями, приговаривая: «Рапорт», «Заявление», «Рапорт», «Не то». Некоторые листы, после подробного их изучения, он с легкой душой рвал и бросал в мусорную корзину, стоявшую тут же. — А вот и досье. Тебе его читать ни к чему, ты лучше вот взгляни на это, — и дядя передал мне фотографию молодого человека. У него было красивое лицо, светлые волосы, зачёсанные на пробор, он был в форме — именно по форме я предположил, что это Василий Климов.

— А вот и второй, наш товарищ Рощин, которого Вы должны разыскать и с которым должны сбежать оттуда, — сказал дядя. — Я полагаю, что Климов уже разыскал Рощина, и дело останется за малым.

— То есть совершить побег из больницы — это меньшее, что нужно сделать? Как бы не наоборот! — сказал я и почувствовал на себе взгляд дяди. Он смотрел грозно, и я понял, что сказанное мной было лишним.

На улице раздался гул мотора — дядя встал и посмотрел в окно.

— А вот и Герман вернулся, — сказал он и снова сел на место. — Ты чай-то пей, — сказал он.

— Спасибо, — ответил я и сделал большой глоток. На меня вновь накатила волна страха, но отступать было некуда, и я тешил себя мыслью о том, что, видно, у меня это было написано судьбой, и поделать ничего нельзя.

— Фотографии я тебе с собой дать не смогу, так что лучше запоминай, пока есть возможность, — я еще раз взглянул на фотографии. Изучая фотографию Рощина, я обратил внимание на выражение лица, словно тот был действительно очень болен. У него были впалые щеки, сильные круги под глазами, потерянный взгляд, короткая стрижка. В дверь постучали, и следом вошел Герман. Он отдал воинское приветствие и подошел к столу.

— Изучаешь? — спросил он и, сняв с себя офицерский планшет, достал из него сложенную в несколько раз карту, которую тут же и развернул. Я успел убрать чайные принадлежности, и Герман разложил карту местности на столе.

— Введи в курс дела, — сказал Василь Николаевич, а сам взял свою чашку и сделал глоток.

На поделенной на квадраты карте пересеченной местности были сделаны некоторые обозначения и проложен маршрут.

— Это больница, — сказал Герман, указывая на кружок с буквой «Б» внутри него. — Это, — он ткнул в другой значок, треугольник с двумя красными полосками, — непосредственно то место, где мы находимся сейчас.

— Товарищ Щенкевич, отставить! — вдруг громко сказал Василь Николаевич.

— Я, — тот выпрямился и замер.

— Это что у Вас за обозначения такие? Вы не знаете, как наносятся обозначение на топографические карты? Черт знает, что такое — кружочки, треугольники! Тьфу!

— Виноват, — отчеканил Щенкевич.

— «Виноват», — передразнил его дядя. — Исправляй, что стоишь? — уже не так строго сказал Гриневский.

— Есть, — и Герман открыл офицерский планшет РККА и достал из-под хлястика, закрепленного двумя клепками по бокам, небольшой ластик. Затем он пододвинул карту к себе и начал что-то там стирать.

— Ты же отличный солдат, выдающийся в нашей части, отличная физическая подготовка, а так же нормативы по тактике, стрельбе. Что же ты меня перед племянником так? — и махнул рукой на Германа.

— Я думал, что это не так… — попытался оправдаться Герман.

— «Я думал», — вновь передразнил его Гриневский. — В любом деле нужно следовать уставу, инструкции, правилам — кому, как не тебе, об этом знать? — дядя вздохнул. — И не важно, что ты думал «это так» или «не так»; ты, в первую очередь, солдат. Ладно, оставляй как есть, и так времени нет.

Моя задача состояла в том, чтобы, выбравшись из стен больницы, мы добрались до обозначенного «крестиком» места, а оттуда уже нас троих должны были забрать.

— У Вас будет не так много времени; на все я даю вам ровно год. Если Вы не окажетесь в назначенном месте второго мая, Ваша миссия, увы, будет провалена. Если получится раньше — молодцы, там Вы сможете прожить столько времени, сколько будет нужно до прибытия за Вами специальной группы, — расхаживая по кабинету, говорил Василь Николаевич.

— Кто входит в эту группу?

— Хороший вопрос. Они будут под руководством товарища Ванштейна, назовут пароль: «Гнездо».

— А кто этот товарищ Ванштейн? — спросил я, но понял, что больше информации мне дать не могут ни дядя, ни Герман.

— Хорошо, что будет с нами, если ко второму мая мы не прибудем в указанное место?

Дядя, до этого ходивший по комнате, остановился и посмотрел сначала на меня, затем на Германа. Он все так же молча прошел за свой стол и, вздохнув, закурил.

— Пойми, что ты не должен об этом думать. Ты должен быть решительно настроен на успех и никак иначе. Договорились?

— Договорились, — мы пожали руки, и именно тогда я понял, что если я попаду в эту самую больницу, никто, кроме меня самого, не сможет меня оттуда вытащить, или же придется ждать, пока один из людей Гриневского снова не появится за стенами больницы, чтобы вытащить всех нас, безнадежно застрявших в лечебнице. Во всей этой предстоящей истории я был лишь еще одной шестеренкой, еще одним инструментом, но так ли я был важен Василь Николаевичу, что он стал бы бросать на мое освобождения силы, если сейчас сам отправляет меня в больницу? Если даже не брать в расчет то, что мы с ним родственники, я был просто наемником для выполнения его просьбы в оплату за то, что он поможет нашей семье прокормиться и не умереть.

За ужином, когда все вещи были собраны и машина стояла у самого входа, мы разговаривали о самых обыкновенных вещах: о погоде, пилораме, предстоящем лете, словно всего сказанного в кабинете и не было вовсе. Руся принесла нам чай, поставила на стол печенье и вышла из столовой. Когда же она появилась вновь, она подошла к Гриневскому, склонилась к нему и что-то сказала, тот кивнул в ответ, и Руся снова ушла, а дядя встал из-за стола:

— Все готово, вещи уже в машине, можно ехать. Надеюсь все, о чем мы с тобой говорили…

— Все здесь, — сказал я и прислонил палец к виску, тем самым показывая, что я все держу в голове.

— Ты еще раз проверь, пока будете ехать, — дал поручение Герману Василь Николаевич.

— Есть, — по-армейски сказал Герман и тоже встал из-за стола. Он надел фуражку, перекинул через плечо офицерскую сумку и направился к выходу.

Мы стояли возле машины; Руся была на крыльце, она куталась в наспех наброшенную на плечи шаль и смотрела на нас с какой-то тревогой. Василь Николаевич махнул ей рукой, чтобы она шла в дом, и Руся скрылась за дверью, но затем появилась в окне на втором этаже. Возле ворот солдаты жгли небольшой костер; я подошел к ним — они говорили о чем-то своем, и, решив им не мешать, я просто стоял возле. Герман подошел к одному солдату, тот приложил руку к голове, но Герман тут же скомандовал: «Вольно!» — и завел с ним какую-то беседу. Из их разговора мне доносились лишь обрывки: речь шла об автомобиле Василь Николаевича, о маршруте, каких-то листах, путевках и прочем. Я посмотрел на Германа, и в сумерках он показался совсем бледным, а в глазах играли огоньки пламени костра. Он мне нравился, но в глубине души я чувствовал, что не стоит всецело доверять ему и лучше всего вообще держаться подальше.

— Клим, — меня окликнул дядя, и пришлось прервать свои мысли.

— Ну что, давай прощаться? — он протянул руку, я пожал. Он смотрел на меня сверху вниз и словно все пытался найти, что сказать, но, так и не подобрав слова, закончил: — До встречи.

— Вы уверены, что она состоится? — хотел пошутить я, но тут же добавил: — Я помню, не нужно сомневаться. Я решительно настроен.

— Ну, давай в машину, — и я поплелся к машине. В багажнике уже были мои вещи, но я еще не знал, что больше их не увижу, надеялся, что еще буду писать стихи в своих тетрадях, перебирать семейные фотографии, которых всего было три: отца, матери и своя.

— Товарищ Щенкевич, фляжка! — крикнул Герману дядя. Тот подбежал к нему, они пожали руки, попрощались, и Герман сел в автомобиль.

— Чуть было фляжку не забыл, — Герман крутил ее в руках. — Пить хочешь? — я кивнул, сделал пару глотков и вернул. — Трогай, — сказал Герман, и водитель захлопнул свою дверь, нажал на педаль и вырулил из ворот налево. Ворота за нами закрылись, а нас ждала дорога, и я думал, что это будет самая скучная поездка в автомобиле, но ошибся: скучать мне не давал Герман. Он задавал мне различные вопросы, проверял мою готовность.

— Как Вы оказались в больнице?

— Согласно записи в моей медицинской карте, я должен проходить лечение в данном медицинском учреждении.

— Ваш диагноз?

— Этого не знаю, какое-то расстройство.

— Какое?

— Не знаю, не имею необходимого образования.

— Ваше образование?

— Семь классов Одесской школы.

— Как добрались до учреждения?

— Не помню, последние несколько дней ничего не помню. Помню только, как очнулся в палате.

— Хорошо, — выдохнул Герман.

— Это было легко, — сказал я.

— Легко? Главное, чтобы тебе верили, — сказал Герман. — Усложняем задачу, готов?

— Готов.

— Где жили в Одессе?

— Улица Дворянская, дом шесть, квартира семнадцать.

— Сколько человек в Вашей семье и сколько человек проживало с Вами?

— Мы проживали впятером: два моих старших брата — Михаил, Андрей, я и наша мать, Анна Николаевна Ларина.

— Ваш отец?

— Умер, десять лет назад.

— Есть ли родственники в Москве?

— Есть дядя, но я с ним так и не встретился, — сказал я и зевнул от усталости и монотонных вопросов.

— Почему?

— Он не встретил меня у вокзала, а адреса его я не знаю, — сказал я, и снова зевнул. Мы ехали по лесистой местности; за окном мелькали деревья, больше я ничего не видел. Герман поглядел на часы, затем на меня.

— Число прибытия в Москву? Номер поезда? Номер места? Время отправления? Время прибытия? Кто были соседями по купе? Вы ехали в купе? — завалил вопросами Герман, я посмотрел на него, и, заметив на его лице улыбку, принял его вызов.

— В Москву прибыл 28 мая, на поезде номер 488173, номер места 27, Одесса-Москва, с 7-ю остановками, тремя по двадцать минут, двумя по пятнадцать, одной в пять минут и одной в сорок. Соседями были Нина Александровна с Василием Игоревичем Веретенко, ей сорок пять, ему — пятьдесят, ехали в Москву к детям. Василий Игоревич всю дорогу пил водку, пока жена отворачивалась. Общее время в пути заняло двое суток сорок три минуты пятьдесят секунд. Время прибытия в 9:13 утра 28 мая, место прибытия — Киевский вокзал. Светило солнце, затем прошел дождь. Своих соседей по вагону не видел, адрес, что дали мне в дороге, по неосторожности достал во время дождя в десять часов тринадцать минут. Адрес не запомнил, — и, улыбнувшись Герману, отвернулся к окну.

— Нина Игоревна и Василий Александрович, — я тут же повернул голову к Герману, он сложил ладонь на манер пистолета, и стоило мне только повернуться, как он вздернул руку, издал звук, похожий на выстрел.

— Ах да, Нина Игоревна, — у меня слипались глаза, изображение Германа стало совсем мутным, голова, словно каменная, переваливалась с одной стороны на другую, пока я не откинул ее на сиденье и не закрыл глаза. Все шло кругом, но почему? Меня никогда не укачивает, а тут вдруг… Последнее, что я слышал — это был повторный «выстрел», который сымпровизировал Герман, должно быть, контрольный. В голову.

Конец ознакомительного фрагмента.