Апокрифы. Исторические версии

Марк Казарновский (2025)

Данная книга задумана Марком Казарновским как собрание апокрифов, то есть рассказов о событиях, имевших место в мировой истории, но не подтвержденных официально. Это дает возможность автору представить свои версии происходивших когда-то событий. Повествование охватывает период с первого века новой эры до наших дней. Герои книги — легендарный царь Абгар, Лжедмитрий, российские императрицы периода дворцовых переворотов и правления женщин, придворные Павла I и даже Ленин, рассказ о котором — чистая фантастика с элементами детектива.

Тайны церкви Рождества Богородицы, что в Махре

Если из истории убрать всю ложь, то это не значит, что там останется правда. В результате может вообще ничего не остаться.

Станислав Ежи Лец

Глава I

На зимние квартиры

Что ж мы? На зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки.

М.Ю. Лермонтов

Вначале 1848 года лейб-гвардии Волынский полк выступил на расквартирование на летние и зимние квартиры в районе Сергиева ГЕосада со знаменитой Троице-Сергиевой Лаврой.

Дислокация полка была определена в селе Махры, что по Угличскому тракту, недалеко от Лавры.

Конечно, удивительно, что гвардейцев полка, покрывшего свои знамена славой в победоносных кампаниях ив 1812–1815 годах, и при подавлении Варшавского возмущения, вдруг сослали буквально в глушь, в село, вокруг которого в лесах жили еще отшельники.

Но принял решение сам государь, и к тому были причины. По мнению гвардейцев, пустяшные вовсе эти причины, но государя не убедил даже шеф полка, цесаревич.

Что же за причины? По нашему, современному разумению, и вовсе — чепуха. Гвардейцы думали так же. Но роптали боле в узком кругу. Уже времена вольности гвардейской ушли вместе с уходом государынь Елизаветы Петровны да Екатерины Алексеевны.

Одна из причин неудовольствия государя — итальянские певички. Им господа офицеры стали уделять столько внимания и такое рвение, что боевые обязанности были оставлены на второй план.

А из этого прямо следует расшатывание дисциплины.

Так, участились просрочки из отпуска. Например, один из полковых офицеров за просрочку из отпуска 3 месяца и 4 дня, по повелению наследника цесаревича, был арестован на 3 месяца и 4 дня, с содержанием на карауле.

Ослабли и отношения между офицерами и подчиненными. Например, в 1847 году капитан Фирке арестован по повелению великого князя Михаила Павловича на 14 дней за то, что, разговаривая с унтер-офицером на улице, дозволил ему надеть фуражку.

Еще более почти панибратское отношение с подчиненными выказывается при летнем пребывании полка в районе Ораниенбаума. Начальник дивизии встретил однажды на дороге в Ораниенбаум ехавших на бричке штабс-капитана и поручика, его субалтерн-офицера. Причем последний курил сигару! За такое неуважение к старшему поручик был арестован на трое суток, а дозволивший в присутствии своем курить младшему капитан — на четверо суток.

Примеры таковые множились, вот и решил государь отправить на квартиры (в основном — зимние) своих лейб-гвардейцев. Чтобы выветрились из голов господ офицеров итальянские певички, да и воинскую дисциплину подтянуть было необходимо.

Поэтому в марте 1848 года гвардии полк выступил в Гатчину, где ему был назначен смотр шефа гвардейского корпуса, великого князя Михаила Павловича.

Смотр прошел хорошо. Стройные ряды солдат в белых парусиновых панталонах, офицеры в темно-зеленых мундирах со светло-зелеными лацканами и красными клапанами на обшлагах с серебряными же галунами — все это производило неизгладимое впечатление на собравшийся народ, в том числе на дам, и на царствующих особ и лиц, приближенных ко двору.

По окончании смотра полк был направлен на новое место дислоцирования.

Ау, прощай, итальянские певички. Приведем две выдержки из приказа по полку генерала Довбышева. Из него явствует полное благорасположение как великого князя Михаила Павловича, так и супруги его, великой княгини Елены Павловны, и наследника цесаревича.

«…Его Императорское Высочество, отдавая полную справедливость низшим чинам как в одежде, так в особенности духу солдат, усердию солдат, взгляду солдат, изъявляет совершенную свою благодарность мне, всем г.г. батальонным, ротным командирам и субалтерн-офицерам и вместе с тем жалует всем низшим чинам как строевым, так и нестроевым по рюмке водки, которую предписывает г.г. ротным командирам выдать людям завтрашнего числа по приходе на ночлег…»

«…Ея Императорское Высочество Великая Княгиня Елена Павловна изволила поручить его превосходительству г. дивизионному начальнику изъявить полку свое сожаление, что не могла проводить полк, но, желая одушевить низших чинов в усердии и ревности к службе, изволила пожаловать по рюмке водки и по булке на человека. Эту рюмку предписываю г.г. ротным командирам раздать людям сего же числа…»

Пройдя все формальные процедуры, лейб-гвардии Волынский полк выступил на расквартирование на зимние в том числе квартиры в район города Сергиев Посад.

Вроде бы далеко от столицы. Но государь знал, что к зиме поедет в Троице-Сергиеву Лавру. Вот и повидает свой гвардии Волынский полк.

* * *

Поход для солдата — всегда дело нелегкое. Вот и сейчас. По раскладке на день от 20 до 25 верст^[8]. Пройти-то нужно без травм, порезов, ушибов и, главное, без потертостей. Стер ногу — уже ты не солдат.

Но все равно — впереди квартиры, и все мечтали до них дойти и начать отдых. Верно, квартирмейстер уж расстарается избы подобрать покрепче. И чудилось солдату мычание коров в своей родной деревеньке, и запах телят, и кислый дух болтушки для поросенка. Туманится глаз солдата. Многое он прошел. Видел страшные вещи. Иногда и жить не хотелось. А вот слеза скатывается по колючей щеке только сейчас, когда пахнуло печным дымком из изб, мимо которых полк и двигался.

Да и офицеры тихонько мечтали — наверняка найдутся помещики хлебосольные. Их жены. Дочери, наконец. Вот жизнь и наладится.

Но пока вместо налаживания жизни виделся только утомительный труд похода. Особенно коли попадется служака не в меру требовательный. В любом полку любой армии мира такого сыскать возможно.

В нашем случае это был инженер-полковник барон Шарон, из остзейских немцев. Он в походе командовал левой колонной полка и требовал пунктуального исполнения уставных правил.

А их — много. И все они — против солдата. И их надобно исполнять.

Требовалось, например, неукоснительное соблюдение дистанции во время марша, строго преследовалось всякое отступление от формы одежды: то денщики были в армяках, то на повозках сверх брезента положены мешки, чемоданы, веревки, то денщики шли не за повозками, а сбоку их. И многое другое — все успевал замечать барон Шарон. А он на руку был скор. Это не одобрялось офицерами полка, даже были разговоры на повышенных тонах, но барон в дискуссии не вступал. А уставного порядка требовал.

Солдат этот порядок и исполнял. Но легко, право слово, не было. Да и когда в армии солдату легко, а?

Но всему приходит конец. Пришло окончание и этим изнурительным переходам. Полк достиг места дислокации — села Махры, недалеко от реки Дубны и речки Махрянки.

Расположились по квартирам. Нижним чинам и унтер-офицерам были предоставлены удобные избы. Для полковых собраний снято просторное помещение близ церкви Рождества Богородицы. Где, кстати, был отслужен молебен по случаю окончания перехода.

* * *

Полк зажил хорошо. Учения шли своим чередом, а уж были ли они в тягость — зависело от господ офицеров. Офицеры лямку тянуть тоже не особо жаловали.

Нижние чины отдыхали. Помогали крестьянам по хозяйству. Соскучились. Да и местные девчонки пришли в соответствующую активность.

Офицеры по вечерам метали банчок по маленькой, варили жженку. Вспоминали поход в Европу и парижских мамзелей. Спорили об оружии, например, какой пистолет лучше — российской системы — кремневой — либо французские.

Любовались наградными шпагами «За храбрость», златоустовских мастеров. И конечно, слушали рассказы «стариков» о делах 1812 года.

Выяснялось, что все «старики» видели императора Наполеона и взять его могли. Да никогда не получалось. «Заговоренный он, и думать нечего», — уверенно рассуждали старые офицеры за жженкой или иным полезным для здоровья напитком.

Кстати, офицеры, что помоложе, наладили отношения с местными помещиками. И в город Сергиев Посад приглашались. По распоряжению командира полка ряд офицеров в краткосрочные командировки были отпущены с обязательным осмотром и увещеванием командира полка. В том смысле, чего нельзя делать, чтобы честь гвардейцев не уронить. Оказалось, делать ничего нельзя. Но, как говорили старослужащие офицеры, так-то оно так, все нельзя. Но вот ежели очень хочется, то и можно. Офицеров это воодушевляло.

Глава II

Чрезвычайное происшествие

20 апреля 1848 года в селе Махра, что близ Троице-Сергиевой Лавры, состоялись похороны капитана лейб-гвардии Петра Годунова.

Его гибели предшествовали события, о которых я расскажу дальше. Сейчас же, офицеры полка находились в растерянности. Конечно, и грусть — одновременно. Генерал Довбышев, командир полка, был и грустен и озабочен и даже — встревожен. Еще бы, в полку происшествие из ряда вон — в мирное время, на зимних квартирах потерять сразу двух боевых, отличных, можно сказать, офицеров: инженер-полковника барона Шарона и капитана князя Петра Годунова. Да еще и прекрасного строевого солдата — Шатилова Митрофана.

«Ну, теперь чего думать да пенять, — рассуждал, прогуливаясь между снежными сугробами по очищенной от снега дорожке, генерал Довбышев. — Сейчас начнет думать комиссия, а уж оне всегда найдут непорядок. Ну, какая же это комиссия, коли не найдут беспорядок», — так думал генерал, в полном, правда, расстройстве чувств и настроения. Еще бы, сколько он прошел вместе с полком огня, смерти в глаза смотрел всегда в первых рядах, и вот на тебе, такая незадача. Да нет, думал он, не незадача, беда прямо. И еще дело, требующее его решения, не давало покоя генералу.

Ну, с инженер-полковником бароном Шароном все ясно. Его забрали сразу же родственники из Лифляндии, где и похоронят с соответствующими почестями в родовом замке. Полк передал родственникам заслуженные награды, личное оружие, коня и конскую амуницию и малое знамя полка, которым по уставу должен быть накрыт гроб. Чин полковника того требовал.

А вот с князем Годуновым происходит заминка.

Генерал тяжело вздохнул. Конечно, можно хоронить капитана князя Годунова по положенному воинскому артикулу. Он боевой офицер, да солдаты его роты в нем души не чаяли. Но!

Фамилия Годунов известная. Борис Годунов царствовал на Руси. Да не один год. Парсуна его в Кремле находится. И память оставил разную, в том числе и добрую.

«Не мое солдатское дело в эти дворцовые загадки лезть, — подумал генерал. — Так вот, князь Петр, получается, царских кровей. Я его похороню, а нынешний монарх, храни его Господь, и спросит:

— Почему, голубчик, генерал Довбышев, коему я вверил цвет армии российской, моих волынцев, почему он пренебрегает розписями о государях. Какой бы ни был Годунов, но он был избран на царство. Народом. У Новодевичьего монастыря был крик народный. А ты, генерал, хоронишь царскую ветвь, можно сказать, как простого капитана. Может, тем самым хочешь выказать пренебрежение вообще к царствующему порядку вещей, Господом Богом и народом русским установленному?»

Генерал аж перекрестился.

— Чур меня, чур, — пробормотал он. Адъютант приблизился немного, но подойти не осмеливался.

В общем, генерал Довбышев решил сделать то, что сделал бы на его месте каждый боевой генерал (а был он вполне боевым, храбрым офицером). Он подозвал адъютанта и велел ему подготовить письмо шефу полка, великому князю Михаилу Павловичу.

«Ваше Императорское Высочество.

В вверенном Вашим Высочеством лейб-гвардии Волынском полку произошло прискорбное происшествие, в результате которого погибли двое офицеров полка: инженер-полковник барон Шарон и капитан князь Петр Годунов. (Все подробности этого дела Вашему Высочеству направлены специальным курьером.)

Прах барона Шарона получили его родственники со всеми подобающими сему случаю уставными регламентациями.

Что до захоронения князя Годунова, то на Ваше суждение и приказание оное действие полагаю, ибо князь Годунов — отдаленный потомок царствования Бориса Годунова, и мы не можем позволить себе решения захоронения князя Петра Годунова, капитана 1-й роты лейб-гвардии Волынского полка.

С чувством глубокого высокопочитания

Вашего Императорского Высочества

Генерал Довбышев

Дано 5 апреля 1848 года».

Письмо, как водится, опечатанное сургучом, было отправлено самым расторопным фельдъегерем. Генерал просил поторопиться, ибо негоже столько времени держать вне захоронения тело князя Петра.

А генерал, несколько повеселев, сбросив с себя решение такого хитрого вопроса, вызвал батальонного лекаря Рокитянского и попросил провести его к солдату, который пострадал от излишнего рвения барона Шарона. При этом еще и лекарю выговаривал, как будто тот был виноват в полном обморожении солдата.

Рокитянский тем не менее генерала предупредил: солдат в горячке и очень плох. Он потерял много крови в связи с ампутацией двух ног. Да видно, и простужен изрядно.

Солдат, Митрофан Шатилов, был плох, но держался. В сознании. Находился в отдельной комнате избы, что была приспособлена под больничку.

Увидев генерала, солдат попытался даже встать, но его санитары уложили. Он еще не до конца понимал, что ног больше нет.

— Так, ты, братец, держись. — Генерал был старый солдат и видел всякое. — Лекарь, дай ему морса, да не холодного.

Адъютанту: запиши, что доставить солдату: молоко, сало, масло топленое, больше разных каш. С моего стола яблок, груш да ежедневно полбутылки бордо, что у меня осталось после Парижу.

Ну, голубчик, расскажи, как такое несчастье с тобой-то, со старослужащим, приключилось. Мы же лямку тянули и в 1812 году, помнишь ли ты меня, тогда еще капитана?

— Как не помнить, ваше благородие, — прошептал солдат и заплакал. — Видать, совсем я негодный, коли перед генералом во фрунт стать не могу.

— Ладно, ладно, расскажи-ка, как было дело.

— Дак просто, ваше превосходительство. Мороз же, я бежал с конюшен в избу, да его превосходительство барона Шарона и не увидел. А он меня во фрунт поставил, выговор сделал, что его не приветствовал, вот зуб выбил, и я стоял. А мороз. Я говорю барону, мол, ноги я могу потерять, дозвольте хоть в избу сбегать да теплые штиблеты надеть.

А он мне еще раз внушение сделал, но зубы уцелели. Губу только разбил. Далее я, господин генерал, ничего не помню. Помню, меня уже офицеры тащили к лекарю. А он, спаси Господи, меня и пользует.

Солдат Шатилов снова заплакал, а генерал вышел из избы и лекаря спросил:

— Ты, Рокитянский, опытный медикус. Сделай все, чтобы солдат выжил. Что от меня — требуй немедля. Приходи в любое время и никого не слушай. Я этих адъютантов знаю! И ночуй, пожалуй, у солдата. Да двух баб деревенских, кто чище, определи. Пусть ходят за ним. Скажи им, по корове уж точно ихнему двору будет, коли солдата мне от смерти выходят. Ну, с Богом. Докладывай мне после утра — развода и после вечернего отбоя. Давай, давай, выручай солдата, братец.

Через 15 дней пришел ответ шефа полка, Его Императорского Высочества:

«Сожалею о гибели храбрых офицеров. Для расследования подробностей происшествия направляю комиссию, которая и произведет соответствующий аудит.

Что до церемонии похоронной князя Петра Годунова, то произведите все по требованию Устава и сообразуйтесь с настоятелем Лавры, что в Троице Сергиевом Посаде. Он с потомками Годунова связь поддерживает, и прошу Вас, генерал, в этом деле следовать его просьбам беспрепятственно.

Прошу также дело еще окончить сколь возможно поспешнее. Полагаю получить исчерпывающие разъяснения от комиссии, мною уже к Вам отправленной.

Шеф полка, Михаил»

Глава III

По дороге в Загорск, ныне город Сергиев Посад

По дороге в Загорск

Понимаешь невольно,

Что осень

Затеряла июньскую удаль

И августа пышную власть.

Что дороги больны,

Что темнеет не в десять,

А в восемь…

Что тоскуют поля

И судьба не совсем удалась.

Евгений Блажеевский

По дороге в деревню Махра, что за Лаврой, можно ехать по-разному.

Можно ехать по Ярославскому шоссе, пулей через Загорск (ныне Сергиев Посад), а там на разбитое напрочь Угличское шоссе и поворот на Махру

А можно старой Ярославской дорогой, проезжая Тайнинку, Мытищи, Пушкино, Софрино, Голыгино, Хотьково, Радонеж, Воздвиженское, а там уже блестят купола Лавры.

Я всегда езжу по старой дороге. Уж больно интересны эти села, ныне уже городки. Да как не интересно!

Вот первое село, Тайнинское. Уже XXI век, а пожилые бабки до сих пор с какой-то гордостью рассказывают про бесчинства Малюты Скуратова. Показывают у Яузы ямы, в которых Малюта пытал врагов государя. То есть Ивана IV. Иначе — Грозного.

А прекрасная церковь Благовещения Божьей Матери. Я как-то зашел. Пустота. Запустение. Все вырвано, разрушено. Вот те и СССР. Не думал я, что через 10 лет все вернется на круги своя и церковь будет восстановлена. А секретарь Тайнинского горкома КПСС будет крестить там внуков и принимать причастие.

Но вот поистине высокой драматургии действо. Июля 1605 года в селе этом срочно поставили роскошный шатер. Осетров, икры, дичи, птицы приготовили изрядное количество. И — шепот: «Едут, едут. Пади, пади…»

И приехала, вернее, привезли царицу-инокиню Марфу — якобы мать Лжедмитрия. Лжедмитрий вбежал в шатер и был у царицы долго. Вышли они вдвоем, Марфа плакала и признала, конечно, Лжедмитрия сыном. Да как не признать. Дело государственное, да время страшное. Уж точно сказали верно царице Марфе, что удавят ее на раз, ежели что не так.

Вот какой интересный поселок — Тайнинское. И вообще, коли едешь по старой Троицкой дороге — мы ее еще называем «тропа Хо Ши Мина», какие истории российские вокруг. Только притормаживай.

Далее за Тайнинской теперь уже огромный город — Мытищи. А было-то всего ничего — сельцо с мытным двором. В избе мытной брали пошлину (мыт) с возов, что везли в Москву провиант да всякую всячину. Вот и появилось название — Мытищи. Мытищи поили Москву прекрасной родниковой водой. А императрица Елизавета Петровна любила здесь отдохнуть да с простыми девками попеть и хороводы поводить.

Вообще, вся эта дорога до Загорска, ныне Сергиева Посада, сплошная история российская. Да какая!

За Мытищами — Пушкино. Еду и смотрю, вот, может, здесь, на обочине разбитого, пыльного шоссе казнили знаменитого князя Ивана Андреевича Хованского.

Далее еду вдоль села Братовщина. Чудесные, заброшенные, но хоть не сломанные церкви. До сих пор держатся, а вскорости будут восстановлены церкви Благовещения и Покрова Пресвятой Богородицы. Построила их императрица «престрашного зраку» Анна Ивановна.

А вот и город Софрино. Близ него, проезжая под мостом деревни Голыгино, все постоянно живущие притормаживали. Еще бы — стародавняя легенда рассказывает, что души князей Хованских, которых затоптали в гати под селом Голыгино, стонут и требуют праведного суда да возмездия. А сам князь Хованский, коли кого встречает, кланяется и вместо шапки снимает голову.

Вот какие чудеса. А может, и не чудеса вовсе.

В эту поездку я мимо. Мимо, вдоль Покровского монастыря в Хотькове, мимо Радонежа, где проживал преподобный Сергий, мимо чудной церкви Преображения Господня въезжаю в Загорск — Сергиев Посад нынче.

Что рассказывать про Лавру. Все десятки раз описано, рассказано, сфотографировано. Но всякий раз меня поражает несколько вещей. Во-первых, как Лавра могла устоять во времена тотального погрома церквей и не отдала главного, за чем охотилась советская власть, — ценностей. По-прежнему бережно хранится Евангелие XIII века в золотых окладах с драгоценными каменьями. Золотые посохи митрополитов.

В ризнице удивительная монета — один из серебряников, цена за предательство, которое так изменило мир.

Проехал я Лавру и выезжаю на Угличское шоссе. Прямо по нему в 60 км Калязин. А там и Углич недалеко, где погиб мальчик Дмитрий. Который через несколько лет превратится в «царевича Дмитрия».

Но на шоссе справа приблизительно в 6–7 км от Лавры стоит заброшенное сельцо Деулино. Село заброшенное, да церковь оригинальной формы. Во время советской власти — скотный двор. Однако село прославилось. И теперь уже на века. Ибо в нем в 1618 году был заключен мир с поляками. «Вот ведь как далеко зашли, а все бранят Россию», — думалось мне, когда я любопытствовал осматривать церковь, осторожно ступая мимо навозных куч. Да что говорить. Скотный двор, одним словом.

А нравы были интересные, Послы, что мир должны были заключать, два раза дрались, нещадно таская друг друга за бороды. Только на третий мир заключили: королевич Владислав отказался от требований на российский престол.

Моя поездка в деревню Махру, куда я наезжаю раз приблизительно в 2–3 месяца, — это путешествие по российской истории. Да какой! То Петр прячется в Лавре, то Лжедмитрий оказывает преувеличенные почести своей матери — царице Марфе. Вот так, объезжая колдобины Угличского шоссе, я проехал село Иудино. И не могу не затормозить у церкви. Она интересна вот чем. Во-первых, ее не сломали и не разобрали на кирпичи (например, для коровника). Во-вторых, колокольня ее, когда-то, очевидно, покрашенная в голубой цвет, сильно наклонена. Совсем как башня в городе Пизе. Бабки, которые, конечно, все знают, рассказывали мне, за что деревня получила такое неблагозвучное наименование — Иудино. Мол, в стародавние времена у мельника (как, впрочем, у каждого мельника или станционного смотрителя) была дивной красоты дочь. Как водится, ее полюбил проезжавший в Углич по службе князь Лобанов-Ростовский. И конечно, бедная девушка понесла. А князь этого не знал. И девушке пришлось испить позор и от деревенских, и от батюшки. И прослушать жесткие увещевания от попов местных. Окончилась вся эта история, как обычно в феодальные времена, печально. Князь Лобанов-Ростовский, узнав о рождении мальчика, приехал и востребовал ребенка к проживанию в своем имении. А девушка с мальчиком спряталась в лесу, где находился скит старого монаха-схимника.

Но князь на то и князь, чтобы все было, как он желает. Конечно, нашелся из крестьян алчный и выдал князю место проживания девушки. Служба князя поехала, мальчика отобрали, а девушка с горя жизнь окончила.

Но! Стали сельчане мужика-предателя корить. Да лет через 15 приехал в село молодой корнет — князь и все допытывался про эту печальную историю. Узнав все от бабок, естественно, нашел двор предателя и… нет, не думайте, ничего такого не сделал. Просто передал ему тридцать монет серебром. Но и староста, и весь народ сельский, и сам мужик поняли, что это за награда такая от князя — тридцать серебряников^[9].

Через неделю после отъезда молодого князя удавился этот крестьянин. Да не где-нибудь, а на колокольне. И вот чудо, как говорят бабки. Не выдержала колокольня удавленника да и наклонилась. Аккурат в ту сторону, где он, этот крестьянин, с жизнью расстался.

Следствие вели почему-то военные, быстро. А губернатор приказал село именовать Иудино. Так и осталось. И при советской власти.

Дальше по дороге было несколько деревень, ничем не примечательных, кроме, пожалуй, колхозной разрухи.

Вот я и доехал до деревеньки Махра. Недалеко красивая река Дубна. У оврага высохшая река Махрянка. Я — приехал.

Почему меня эта заброшенная деревенька так заинтересовала? Причин к этому несколько.

Первая, главная, церковь Рождества Богородицы. В советские времена церковь была заброшена совершенно. Входи, кто хочет. Я и входил. И однажды, любопытствуя, увидел в углу маленькую дверку. Конечно, железную. Заваленную разным хламом. Рассохшимися бочками, остатками поломанных саней, какими-то железяками от жнейки. В общем, полное безобразие.

Во мне проснулся мальчишка. Я решил дверь эту открыть и подземелье исследовать. В поисках, естественно, церковных ценностей.

Вторая причина моего интереса к сельцу Махра — проживающая здесь многие годы старая дама. Она была француженкой, и меня все интересовало: как это француженка, а живет вот в Богом забытом месте. Одна. А кто помогает?

Когда-то Махра была зажиточным селом. Через полноводную реку Махрянку сплавляли грузы. И климат был подходящ — кормилось село огородами да другим нехитрым крестьянским производством. Хотя попробуй поработай в поле. Или помолоти хлеб. Либо картошку высади-собери. Тогда и поймешь все про нехитрый крестьянский труд.

Но как подтверждение зажиточности села — церковь Рождества Богородицы.

Сейчас же село в полной разрухе и запустении. Летом я бродил по заброшенным огородам, собирал ягоду — малину да смородину. Под ноги катились дички-яблоки, словно просили — не бросай же нас, собери. Ведь это вы, люди, ответственны за все. Что нас приручили. И бросили. Вот мы и мельчаем, дичаем и скоро совсем на нет сойдем.

Мне становилось стыдно, и я дички собирал. Потом варил их дома, и получался кислый компот Кислый-то кислый, а пить как хорошо. Вечером. Догорает печка. Что-то потрескивает. Лампа керосиновая немного чадит. Нужно бы стекло почистить да фитиль подрезать.

Я вспоминаю годы сибирские, военные. Когда, помимо еды, важнейшим делом мамы было сохранение стекла керосиновой лампы. Не дай Бог разбить. Тогда — без света. Ибо стекла для ламп в ту пору в Сибири не было вовсе.

Да и сейчас, в округе Махры, поди сыщи стекло для керосиновой лампы. Хорошо, керосин в лавки завозят достаточно постоянно.

И как в каждой наполовину заброшенной деревне, было много пустых домов. Хотя эти избы домами уже можно было назвать с большой натяжкой.

Я постарался поселиться поближе к церкви. Нет, не давала покоя моему сохранившемуся мальчишескому воображению железная дверь, ведущая в, ясное дело, церковные подвалы. А там уж только ищи!

И еще. Близ церкви жила пожилая, даже очень пожилая дама. Домик у нее был ухоженный. Сама она совершенно не походила на одиноких деревенских старушек. Подтянутая. Причесанная.

Деревенские бабки завистливо ее называли «хранцуженка». Но при встрече все ей почтительно улыбались: «Здрась-те, Марь Иванна. Как здоровьичко?»

Марья Ивановна отвечала приветливо, но дистанция чувствовалась.

Я как-то бабкам и сделал замечание. Мол, чего же вы ее поругиваете, а как видите, так вроде бы и лучшие подруги, такие, что дальше некуда.

Объяснение бабок меня озадачило. «Дак как же иначе, Маркел. (Это они так меня называли.) Она же барыня, княгиня».

Вот вам и победа советской власти над классом помещиков. Это в газетах — победа. А в деревнях — полный вам «решпект». Не удержусь процитировать рассказ Ольги Вербицкой из ее замечательной книги «На что душа моя оглянется…».

Со своим мужем Юрой, родившимся во Франции, они приехали в бывшее имение Юры Вербицкого, что в селе Ровны, близ города Боровичи на восточном берегу Меты.

Так вот, Юрий Витольдович Вербицкий с Олей приехал в свое бывшее имение. Вернее, в место, где находились постройки хозяйственные и жилое помещение. Увы, конечно, ничего, кроме битого кирпича, не было.

Юру встречали сельчане. Мужики уже готовили стаканы под самогон — «с приездом», а бабы тихонько, умильно говорили: «Надо же, барин приехал. Ну, наконец порядок будет. А то мужик-то наш совсем спился».

Вот ведь как. Прошло столько лет, тяжелых, порой страшных, кровавых лет; уже в космос полетели, а крестьяне все ждут барина, который наконец наведет порядок и обустроит крестьянскую долю.

Я нашел в Махре заброшенный дом. Он был не очень-то годен для проживания. Дверь была разбита, половые доски давно рассохлись. Видно было, что мыши и иные мелкие животные дом давно облюбовали под инкубатор и вообще — место комфортного для них проживания.

Сгнивший матрас я решил выбросить. Мыши, оказалось, были очень недовольны. Там их гнезда. Вообще, первые несколько ночей я практически не спал. Так как местный мелкий народец, проживающий в избе уже который сезон, с моим вторжением смириться не мог. Но постепенно все, как в жизни вообще, стало налаживаться.

И вот вечером горел огонь в печке, которую сосед Леонид ловко починил. Две лампы керосиновые не чадили, было светло, и даже подумывать начал — не написать ли мне рассказ про Махру. Про заброшенную деревню, бывшую когда-то большим селом и видевшую то дьяка Битяговского, то чуть ли не царя молодого Петра, который прятался в Лавре от происков Софьи.

Село было разделено на две части. У церкви было несколько домов. В одном, как я уже сказал, жила непонятная и тем интересная мне пожилая дама — «француженка». Другой дом я облюбовал для себя — близок к церкви, объекту моего интереса.

В третьем жил Леонид. Он жил совершенно один, в почти полностью развалившейся избе и — пил. Нет, не запоями. Но постоянно и всегда. Где он работал, откуда брал деньги на проживание и на выпивку, я не знал. У меня занимал редко и, к моему удивлению, всегда отдавал. Я же решил сблизиться с одинокой «помещицей». Что-то было в ней, ее жизни, загадочное.

Увидел, она колола дрова. Нет, не тюкала. Колола, почти по-мужски. Но все-таки, все-таки. Взялся помочь. Помог. Представился. В дом приглашен не был. Как-то ехал в Загорск, предложил привезти продукты. Нет, ответила Марья Ивановна, продукты не нужны.

— Но вот не оказали бы вы мне любезность завезти меня в Лавру. Мне всего минут 20 нужно.

Конечно, я согласился. В дороге беседа была пустая, «светская». А в Лавру мы вошли вместе. Меня, признаюсь, несколько удивило, что какой-то монах, увидев мою спутницу, вдруг низко склонился, а когда она прошла, догнал ее и поцеловал плечо. Ничего себе, а!

А Марья Ивановна подошла к усыпальнице Годуновых. Склонилась. Видно, читала молитву.

Скоро мы отправились в Махру. Разговорить мне ее не удалось. И, что несколько обидно, мною, моим здесь пребыванием, «помещица» не интересовалась совершенно. Только когда уже высаживал ее у домика и помогал донести все-таки купленные продукты, она неожиданно сказала:

— Вам ведь интересно, сударь. Я вижу отлично. Не буду вас утомлять подробностями — я из рода Годуновых. Вот и езжу к своим предкам, молюсь за души их, частью невинно погубленные, а частью… — Тут она сделала рукой неопределенный жест и ушла в дом. Меня не пригласила. Да теперь и понятно. Кто она — княгиня из почти царского рода Годуновых!!! И кто я — смерд непотребный.

Прошло много лет, а я до сих пор вижу в мареве знойного лета стройную и высокую фигуру Марьи Ивановны. Прекрасные голубые глаза вовсе не выцвели, породистый нос не портил чудного рисунка лица, а морщины даже украшали ее. Не то что теперешние пожилые дамы: кожа лица подтянута, улыбка похожа на оскал уже ушедшего в мир иной тела, и жуть охватывает — не дай Бог, встретишь вот такую к ночи. (А их, кстати, по Европам стало очень много. Жить дамы стали далеко за восемьдесят, и почти все с кукольными лицами, но жестким взглядом.)

* * *

Я неожиданно вспомнил, как несколько лет тому назад приезжал в Махру зимой. В облюбованной развалюхе затопил печь и пошел к церкви. Зимой я видел ее впервые, разрушенную Рождества Богородицы церковь.

Одна половина резных деревянных входных дверей, видно, давно лежала в стороне от входа. Уже вросла в землю и была засыпана снегом. Частью, там, где ветер убрал снег с двери, видна была засохшая полынь, прорастающая летом сквозь разбитые доски.

Странно, подумал я, почему местные двери на дрова не приспособили. Верно, неудобно было рушить эти двери — из дуба сделанные, они на самом деле были сработаны на века.

Вечерело. В пустые провалы окон врывался ледяной ветер. Вокруг церкви валялись занесенные снегом мраморные горельефы. Я почистил от снега одно разбитое творение. На меня с каким-то укором и грустью глядела Богородица. Рядом лежала чья-то кисть руки. Трех пальцев не хватало.

Я вошел вовнутрь. Роспись на стенах была сбита, но проступали детали жизнеописания Иисуса и его учеников. Впрочем, от всех них остались голубоватого цвета хитоны и почему-то печальные глаза. Лиц не сохранилось.

В алтаре также был снег и много сена и соломы. Позднее я узнал, что летом туда, в церковь, загоняли овец и коз. В церкви, очевидно, было летом прохладно и для деревенской живности весьма комфортно.

Разглядел я и широкую трапезную, и следы иконостаса, сгинувшего в неизвестность. Вот ведь как.

Но тем не менее время шло, я жил в развалюхе возле церкви и нет-нет, а загадочную старуху — «помещицу», княгиню Годунову, встречал. Вначале, правда, обидевшись, что она меня ни к себе не приглашает, ни на какие контакты сближения не идет, я прозвал ее «пиковая дама». Но вот узнав про род ее, я понял — нечего лезть туда, куда по рождению ты не дорос.

И я успокоился.

У меня ведь была задача — заветная дверь в церкви. Иногда ругал себя — старый ты дурак, ну куда в мальчишки играть, по подземельям шастать. Но вот не отпускает меня, как и каждого мужчину, эта надежда — найти клад или что иное.

А однажды случилось событие приятное. Я нес два ведра воды из колодца, и вдруг меня окликнула княгиня.

— Сударь, не хотите ли выпить кофию. Мне вчера из Лавры привезли, уже молотый. Или чай по утрам пьете? — сказала княгиня с некоторой иронией.

— Нет, «княгиня», — так я осмелился впервые назвать «помещицу», — с удовольствием. Вот только захвачу к кофию сыр, я из Москвы привез запас и борюсь за его сохранность — мыши хитры и коварны здесь, в Махре.

— Как, сударь, вы утром сыр кушаете? Оригинально. Ну, впрочем, заходите.

Комната княгини была превосходна. Чистенькая. Кот на меня смотрел долго и внимательно.

«Черт возьми, — подумал я, — хоть бы коту понравиться. Видно сразу, он здесь главный».

Кофепитие началось. Кофий на самом деле был превосходным. А легкие, голубые с золотым гарднеровские чашки, да и весь утренний ансамбль стола требовали и беседы соответствующей, и поведения определенного. Чему я приучен не был совершенно. Ибо жизнь проживал совершенно в иных условиях.

Правда, хозяйка нисколько моим очевидным смущением не заботилась.

«Вот что значит княжеская кровь», — думал я.

Княгиня вела беседу спокойно. Тактично в собеседование меня втягивала. Я беседу поддерживал и с каждой минутой чувствовал себя почти как дома. Когда еще была жива мама и обсуждалось все и вся. Да когда это было.

Мимоходом княгиня рассказала мне про свое житие. Получилось, что и я ей рассказал о себе достаточно, чтобы составить первое впечатление: не очень глуп, но простодушен. Наивен, хотя в его возрасте пора бы уже… В меру начитан, но языков не знает, что удивительно… И так далее. Многое могла вынести обо мне хозяйка домика. Да и кот тоже. Кстати, хозяйка представила мне кота: полное имя — Монигетти.

— Но я зову его просто — Моня. И что думаете — откликается. Кстати, сударь, обратите внимание: хитер, своенравен и характер имеет крайне склочный. Но уж ежели примет кого, то будет ему верен и выказывать свой полный решпект.

Кот и на самом деле, к моему удовольствию, решпект выказал. Он легко прыгнул мне на колени, устроился удобнее и замурлыкал, одновременно сквозь брюки запуская мне в нежные части тела острые когти.

В другой обстановке этот кот уже летел бы у меня в угол комнаты. А здесь — ноблес оближ — я улыбался и поглаживал кота, еле сдерживаясь не поддать ему как следует.

Постепенно я так увлекся «помещицей», что охладел к идее проникнуть в церковные подвалы. Да и Марья Ивановна тоже была не прочь принимать меня почти каждое утро на утренний кофий.

Беседы наши становились все откровеннее и откровеннее. Мы уже критиковали правительство, обсуждали новости науки и техники.

Мне было особенно интересно слушать ее рассказы о времени до 1917 года. А к моменту нашего знакомства княгине Годуновой было, по моим подсчетам, не меньше 80–85 лет. «И сама ходит за водой», — думал я изумленно.

Но что были за рассказы по утрам, я понял не сразу. Марье Ивановне доставляет удовольствие выговариваться, рассказывая о близких, знакомых. Правда, она часто оговаривалась, что о тех или иных родных, знакомых или просто известных людях она узнавала по рассказам маменьки. Княгини Годуновой.

Княгиня рассказывала, да как будто все было вчера, — что граф и князь Орлов в 70 лет влюбился в «какую-то певицу Анжелину» и позже заперся в своем имении и сошел с ума.

Узнал я, что вдовец 70-летний канцлер Горчаков пользовался успехом у женщин. Многие хотели бы выйти за него замуж.

Светские сплетни Марья Ивановна перемешивала с жалобами на повара Терентия: «Загордился и отбился от рук полностью. Я его просила — хочу спаржи. А он мне, видите ли, отвечает: вам холодной ботвиньи подам, она русскому духу более соответствует. И ведь знает, наглец, что не выгонят его. Ибо обучен и секреты блюд знает, как бог, Господи меня прости».

В таких случаях Марья Ивановна становилась нервная и меня выпроваживала довольно бесцеремонно.

Но я не роптал. Шел в свою развалюху, писал какие-то мысли, а больше — топил печь да пек картошку. С питанием в стране российской было не густо.

Постепенно я стал жить в каком-то сюрреалистическом мире. По утрам меня окружали Юсуповы, Потемкины, князья Шово или Лихтенштейнские, а днем забегал Леонид. В грязной майке. Всегда — в телогрейке. Просил трояк. Получал рубль и был рад. На мои вялые увещевания относительно пьянства он, почесывая грязными руками шею, отвечал:

— Эх, Маркел, ну ты в жизни ничего не понимаешь. Я чё пью-то? Я, — он переходил на шепот, — я «Голос» слушаю. Ну, который из Америки. А апосля «Голоса» только пить и остается. Жалею я очень за нашу страну, вот что я тебе скажу, Маркел. Какие же все у нас в правительстве суки. Вот мне и жалко за народ да за баб.

— А бабы-то здесь при чем?

— Дак как это при чем. Смотри. Одна проснулась, кричит: мама, хочу, мол, сырников. А глядь — мама-то она сама. И все сама — и работать, и варить, и кормить. А ночью-то тоже нет отдыха. Муж либо пьяный, либо невесть чиво хочет. Нет, нет, Маркел, погиб СССР, это я тебе говорю, Леонид. Я решил вообще завязать и записаться в энти… во враги народа. Ладно, дай еще рубль, и я побежал записываться, га-га-га.

Но однажды произошло то, чего я втайне ожидал. То есть уверен я был, кроется какая-то тайна в этой Марье Ивановне. Ну есть что-то. Ах, как мне хотелось это все узнать. Да как.

А вот как.

Утро было пасмурное. С реки тянул туман. Какая-то грусть меня вдруг охватила. Печаль, что ли. Неладно я живу — вот и вся причина моего душевного неустройства. А по-другому уже жить не могу. Запутан, запутан. Да воли нисколько не осталось. Осталось только петь «куда ты, удаль прежняя, девалась…».

Все эти мысли теснили мою душу, пока я собирался да шел к княгине на утренний раут.

К моей радости, и княгиня была в состоянии сумеречном. Сидела в полутьме, в кресле. На столе лежали пачки каких-то бумаг. Вроде писем-документов.

Кстати. Иногда мне хотелось выдумать что-либо такое и признаться княгине, что, мол, я из фамилии… которая… которой… Но тут мысли мои путались, и понял я, что врать не только нехорошо, но в данном случае просто отвратительно.

Вот с таким настроением налил себе кофию.

— А вы что же, княгиня. Налить вам?

— Нет, голубчик, что-то не хочется. Вот смотрела бумаги свои, и грустно мне стало. Кому все оставить. — Она тяжело вздохнула.

— Да никому не оставляйте, Марья Ивановна. Соберитесь да и езжайте к своей родне во Францию. Вы ведь рассказывали, давно вас зовут и ждут. Да и времена у нас пошли неожиданные. Выехать можно. Только паспорт да билет. А уж визу-то вам посольство выдаст без сомнений. Еще бы, вы ведь носительница такого титула. За границей это весьма уважают.

— Да нет, уже, видно, не поеду. Не хочется. Я здесь, в домике ведь не просто так. Можно сказать, по обету я здесь. И обет этот менять не хочу и не могу. Да и зузы кончаются. Ладно, как-нибудь расскажу, ежели Бог даст. А сейчас давайте залудим кофий да побазарим^[10] за жизнь нашу грешную.

Княгиня, видя мое изумление от сленга, весело рассмеялась. И быстро собрала рассыпанные бумаги.

— Ну, за кофий. Кстати, сударь, как вы смотрите на настоечку-наливочку?

— Да прекрасно, княгиня.

Появился графин с рубиновым напитком. Ну просто именины сердца.

Марья Ивановна, видно, чувствовала себя не очень хорошо. Я предложил вызвать врача. То есть, так как телефона, конечно, в разваленной Махре не было, я предложил сгонять в Загорск за врачом.

— Нет, сейчас не надо. Еще не время. Лучше послушай да не перебивай меня. Мне нужно тебе рассказать. Думала — многое, но нет, не получится. Плохо себя чувствую. Поэтому просто слушай внимательно. И ежели возможно, даже запиши. Но вначале ты должен выслушать вот что.

Я не заметил, как Марья Ивановна стала называть меня на «ты». Да и ладно. Даже хорошо. Я уже давно испытывал какое-то чувство к ней. Может, потому, что рано потерял родителей и всегда чувствовал себя одиноким. Одним во всем мире. Хотя уже и в возрасте сейчас достаточном, но все равно — очень хотелось маму.

Может, и казалась мне в княгине Годуновой хоть частичка того, что мы получаем только от матерей. Недаром на фронте, в крови, грязи и смерти вокруг часто последнее слово кричит солдат — мама. Вот почему пытался я в силу своего разумения помочь Марь Ивановне. Да и вообще — как не помочь.

Марья Ивановна мною руководила. Я дал ей корвалол, налил крепкий сладкий чай, после чего она просила слушать ее, не перебивая. Но — очень внимательно. Вначале она сделала мне предложение. От которого, как она сказала, слабо улыбнувшись, я не имею права отказаться.

— Дело в том, что уже второй год я тебя изучаю. И поняла — могу доверить тебе нашу семейную, годуновскую тайну. Только ты все равно должен дать клятву. Что не подведешь, не предашь, выполнишь все, что я скажу. Вот, возьми у изголовья книгу, это Библия еще самого Годунова. Ей, кстати, цены теперь нет, — мимоходом заметила княгиня. — Держи ее в руках и просто скажи мне — выполню вашу просьбу. Честное слово. И все. Мне этого достаточно.

Конечно, я весь этот ритуал проделал. И уже не любопытство мною руководило. Я понимал, чувствовал — не обману, не предам.

* * *

— Ну, хорошо. Дай еще чаю. Теперь слушай. Вся наша семья в 1918 году бежала из России. Оказались в Париже и через трудности, но все-таки все стали устроены.

А перед побегом нужно было принять одно важное решение. Дело в том, что в Махре в середине XIX века располагался лейб-гвардии Волынский полк. Чего его туда загнали на зимние квартиры, никто не понимал. Правда, слухи ходили — мол, много вольнодумцев в полку. Пусть позимуют в холодных избах да побудут без итальянских певичек — вот из них все вольнодумство и выветрится. Так думали, видно, у государя.

В этом полку служил и наш родственник, князь Петр Годунов, капитан. Хоть и храбро он воевал в 12-м году, но, по рассказам, был совершенно статским. Наивный и уж очень справедливый. А в России справедливым быть сложно. Да подчас и опасно.

Случилась там история, я тебе ее рассказывать не буду, ты из документов и записок все поймешь. В общем, был убит наш Петруша Годунов и похоронен в приделах церкви Рождества Богородицы, что в Махре. Тайно братия Лавры его хоронила. И по преданию, положила у гроба ценные вещи царя Бориса Годунова.

Больше в нашей семье никто не возвращался к этому вопросу. Только боялись воров. Особенно когда ваши большевики стали править государством. Поэтому-то решили на семейном совете: всем бежать, так как понимали — рано или поздно, но доберутся власти до Годуновых. Припомнят нам и гибель царевича Дмитрия Угличского, и Смуту, да и все, что было и не было.

Но оставлять реликвии без присмотра тоже было нельзя. Поэтому решили, чтобы в России осталась я. Мне к 1918 году было 18 лет. Думали мой батюшка да родственники, что гимназистка ничем не запятнана. Еще при царе, можно сказать, не служила и никто меня не тронет.

А должна я проживать в Махре тихо и с Лаврой поддерживать связь. В Лавре был человек, кто меня знал и моим родичам информацию передавал. Задача же моя была простая: следить, чтобы могилу Пети не повредили воры или другие лихие. А в случае — быстро сообщить в Лавру. Для этого все было приготовлено. В случае беды, хоть ночью, хоть когда, должна я подать условный знак. Тут же придут люди, которые разбираться с церковными грабителями приучены.

Да вот ошибся мой папенька. Меня-то как раз и заарестовали.

Будь добр, дай мне чаю, да давай отдохнем, я устала…

Через час мы продолжили собеседование. Вернее, инструкции по этой детективной истории.

— В общем, 19 лет меня мотали по лагерям. Сначала — Соловки, 5 лет. В 1937-м — 10 лет — Дмитровлаг. Хорошо, я спаслась, учила детей начальника французскому. А в 1949-м — снова на 5 лет. Но сидела в Дубравлаге 4 года. Вот почему я сленг этот и знаю. Потом усатый откинулся.

Впрочем, все документы найдешь в сундучке под кроватью. Побереги их. Когда мои родственники приедут — передай им.

Ну, я устала. Спать буду. Приходи завтра утром…

Однако я не ушел. Остался. Часов в 5 утра меня разбудил кот. Он прыгнул мне на грудь и молча на меня смотрел.

Я все понял сразу. Княгини уже не стало. На столе лежала записка, без адреса. Всего два пункта.

Первый — не бросай кота.

И второй — отдайте все Маркелу.

Не понимаю, что за связь работала у княгини, но в 5:45 в дверь постучали люди из Лавры. Они были немногословны. Меня попросили подождать. Через час позвали. Переодетая и уже готовая в последний путь лежала княгиня Годунова. У изголовья монах читал псалтырь. Пахло свечами и ладаном. На буфете сидел кот, и его огромные зеленые глаза не отрывались от лица княгини.

Была тишина. Даже вороны и галки примолкли.

Ко мне подошел красивый молодой человек в рясе.

— Мы выполним все формальности по оформлению дома. Также мы знаем, что вы дали согласие исполнять просьбу княгини. Ежели вам что-то потребуется срочно, то вот для экстренной связи вам фонарь. Ставьте у окна с южной стороны. Он сильный. Через три месяца я буду менять аккумулятор. Вот эта кнопка — красный свет. Значит — тревога. Через 15 минут наши люди будут у вас. Другая кнопка — зеленая. Ее можно не включать. Княгине она нужна была для сообщения — все в порядке, я здорова.

Ежели приедут от семьи Годуновых, то я приеду вместе с ними и вам никакого беспокойства не будет.

Через три дня похороны княгини в Лавре. В родовой усыпальнице Годуновых. Приезжайте к 12 часам дня. Стойте у святого источника, к вам подойдут.

Ну, Бог вас храни…

Далее княгиню тихонько вынесли. Во дворе стоял Леонид. Кот вышел на крыльцо, он далее не пошел. Снова ушел в дом. Вот так я и стал вместе с котом жить в этой маленькой избушке близ церкви Рождества Богородицы, где в одном из приделов был похоронен капитан лейб-гвардии Волынского полка князь Петр Годунов.

Глава IV

Более полугода я потратил на разбор бумаг княгини. Затруднений было много. Большая пачка писем, полученная из Франции от Годуновых, ждет еще своего часа. Ибо я, чтобы только разобрать бумаги, вынужден был прибегать к помощи переводчика. Даже одно время поселил переводчицу в моем домике. Но расстался — брала довольно дорого. Да и другие претензии меня утомляли.

Вторая группа бумаг — документы министерства, придворного и военного ведомств, также написаны по-французски. Их я тоже отложил до более свободного времени. А вот документы, касающиеся капитана Петра Годунова, меня заинтересовали очень. Я их систематизировал и привожу в этом рассказе.

Также бумаги, касающиеся княгини и ее пребывания на родной земле, оказавшейся такой к ней жестокой. Их я тоже решил опубликовать, благо все они изложены на русском языке.

На русском языке я обнаружил и дневник княгини. Он был отрывочен, ибо во время арестов о каких дневниках могла идти речь. Может быть, достанет времени отрывки из дневника привести здесь же. Или отдельным изданием.

Итак, Петр Годунов. Официальная версия.

Военно-судное дело^[11]

г. Троицко-Сергиев Посад

28 апреля 1848 года

Судная комиссия в составе:

Полковник барон Нолле Х.И.

Подполковник Иванов Ф.И.

Поручик Черняев И.Л.

Секретарь — штабс-капитан Примо Г.Х.

Мотив происшествия:

Судная комиссия выяснила обстоятельства дела, повлекшего смерть инженер-полковника барона Шарона и капитана князя Годунова.

В ночь на 20 марта 1848 года в помещении офицерского собрания лейб-гвардейского Волынского полка офицеры гвардии отдыхали. Некоторые играли в непредосудительные карточные игры. Близ выхода группа офицеров рассматривала весьма изящный дуэльный гарнитур с капсульными пистолетами изготовления французского оружейника А. Форе-Лепажа^[12].

Гарнитур принадлежал капитану князю Петру Годунову, оный он приобрел в бытность участником похода и взятия Парижа в 1815 году.

Офицеры, да и сам владелец гарнитура сходились во мнении, что пистолеты эти Лепажевские лучше иных прочих в силу особенностей конструкции заряжающего механизма и ствола пистолета. (Далее комиссия не считает необходимым вдаваться в технические подробности.)

Проходящий мимо инженер-полковник барон Шарон заметил, что пистолеты немецких мастеров, хоть взять старые седельные с колесным замком, несравненно лучше, чем француза Форе-Лепажа. Возник спор, однако достаточно, по показаниям офицеров, мирный. Решили посмотреть, как действуют оба оружия.

Барон Шарон принес свой, старинной выделки, седельный пистолет работы немецких мастеров.

Далее произошел несчастный случай. Князь Голицын, не будучи знаком досконально с пистолетом Лепажа, очевидно, как показывают офицеры-свидетели, задел за курок. Пистолет, что крайне возбраняется, в нарушение правил Устава обращения с огнестрельным оружием, был направлен на офицеров и неожиданно выстрелил. Пуля, как показывают свидетели, попала в грудь барона Шарона. С возгласом «Ты убил меня!» Шарон упал головой и верхней частью тела на стол, успев конвульсивно нажать на курок. Последовал, с интервалом в 4 секунды, выстрел, и пуля, выпущенная из пистолета Шарона, попала в сердце князя Годунова. От чего он скончался сию же минуту.

Судной комиссией были опрошены порознь со строгим увещеванием не таить происшедшее следующие свидетели, офицеры полка:

Капитан Падейский,

Штабс-капитан Войцеховский,

Поручик барон Корф,

Подпоручик Шмидецкий,

Батальный лекарь Рокитянский.

Их показания, при расхождении в деталях, полностью подтверждают достоверность происшедшего.

Судная комиссия выяснила, что барон Шарон и князь Годунов не имели ровно никаких враждебных отношений, не будучи даже знакомы.

Исходя из сего и учитывая указания генерал-адъютанта: «Дело сие окончить сколь возможно поспешнее», судная комиссия в срочном порядке доложила о происшедшем Великому Князю Михаилу Павловичу. Последний выразил следующее мнение:

«Я нахожу обоих виновными в произведении оружейных экзерциций в помещении офицерского собрания. Однако, так как погибли храбрые и достойные офицеры и не выявлено никаких иных проступков против дисциплины и Устава, дело считать оконченным».

Судная комиссия и приняла такое решение.

Также было постановлено: тело барона Шарона передать родственникам для захоронения в родовом замке.

Тело князя Годунова, по просьбе родственников, захоронить в крипте церкви Рождества Богородицы, что в селе Махра, где и дислоцируется лейб-гвардии Волынский полк.

Захоронение приняла на себя монашеская братия Троице-Сергиевой Лавры.

Дано 28 апреля 1848 года

Город Сергиев Посад

Подписи: полковник барон

Нолле Поручик Черняев

Подписи заверены секретарем военно-судной комиссии штабс-капитаном Примо.

Приложения к военно-судному делу

Приложение № 1

Описание дуэльного гарнитура с капсульными пистолетами изготовления Форе-Лепажа.

Принадлежал князю Годунову.

Стволы пистолетов изготовлены Леопольдом Бернаром. Стволы, замочные доски и спусковые скобы украшает резьба. Стволы крепятся в ложе с помощью задвижек.

Спусковой механизм чутко реагирует на касание курка, что и могло послужить причиной несчастного случая.

Рисунок гарнитура прилагается.

Секретарь — штабс-капитан Примо

Приложение № 2

Описание пистолета седельного с колесным замком. Изготовлен немецкими мастерами П. Даннер и Г. Стоплер. Принадлежал барону Шарону. Ствол стальной, цевье и рукоятка — дерево, рог.

Пистолет раритетный и на вооружении российской кавалерии не значится. Однако отмечен хороший бой данного седельного пистолета.

Рисунок пистолета седельного с колесным замком прилагается.

Секретарь — штабс-капитан Примо

Приложение № 3

Рапорт Великому Князю Михаилу Павловичу

В связи с окончанием военно-судного дела по исследованию смерти офицеров Лейб-гвардейского Волынского полка, доношу Вашему Высочеству, что монашествующая братия Троицко-Сергиевой Лавры и ея пастырь и наставник убедили комиссию военно-судного дела не препятствовать захоронению князя Петра Годунова в приделах церкви Рождества Богородицы.

Руководство Лавры просило не нарушать усыпальницу Годуновых, в чем наше согласие и было дано.

При условии обихода места захоронения, в чем монахи крестное обещание дали.

К сему

Полковник барон Нолле

Подполковник Иванов

Поручик Черняев

Верно: Секретарь — шт. — капитан Примо

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

8

1 верста = 1,0668 км

9

Это аналогия с наградой за предательство Иуды.

10

Зузы — деньги (сленг).

Залудим — сделаем что-либо (сленг).

Побазарим — поговорим (сленг).

11

Дано в современной орфографии.

12

Описание — в приложении к военно-судному делу.