Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность

Марк Казарновский, 2023

Новая книга Марка Казарновского «Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность» является продолжением его повести «Мое счастливое детство». Автор рассказывает о периоде взросления героя, его взаимоотношениях с ранее незнакомым ему миром людей нелегкой судьбы, прошедших войну и оказавших большое влияние на формирование его характера. Общение с ними подготовило героя книги к вступлению в реальную жизнь.

Одиночество

Весной 1951 года, сдав выпускные экзамены, мы, ученики десятых классов, «пошли в жизнь».

То есть все почему-то должны были поступить в институты. Родители волновались. Легче было, ежели после войны уцелели отцы. В семьях шла тихая, но неизменная суета. Поднимали старые связи. Искали новые. Из хранившихся невесть где коробочек доставались сувениры, колечки разные, цепочки. Да что говорить, в ход шло все.

Не буду описывать, куда и, главное, зачем поступал. Эх, эх, где вы — взрослые, доброжелательные, умудренные жизненным опытом советчики. Нету!

Поэтому экзамены я сдал. Баллы — недобрал, один балл. Как сейчас помню, нужно было 19, а у меня получалось 18.

Но я как-то трагедию из этого не делал. Планы были, соответственно развитию, идиотские. Например — иду в армию. После службы гордо поступлю в любой вуз, так как отслуживших в Советской армии принимали без конкурса. Ну и еще масса подобных глупейших мыслей вращалась в моей совершенно незрелой голове.

Однако ходил на тренировки, и вроде время шло и шло.

Правда, вскоре я с удивлением увидел, что телефон мой молчит. Пацаны во двор не вызывают и никаких интересных предложений не делают.

Вот те на!

Игорек отвечал — у него лабораторные.

Жека сообщал — не могу, готовлюсь к коллоквиуму.

Сашка занят безмерно. Помимо каких-то контрольных нужно встречаться с девочками. И почему-то не с одной, как было у нас принято, а сразу с тремя. Понять можно — мы все учились в мужских школах. Равно как девы — в женских.

А тут — вместе на лекциях. Вместе лабораторные. И еще мелкие просьбы, типа: «Ой, мальчики, подержите штатив. Что-то вот эта колба шатается».

Так все и начиналось — с колб и пробирок, пипеток, практики и… пошло-поехало. Я это почувствовал сразу — ребятам не до меня. Неожиданно стал им не нужен. Уж позднее понял — нет, не твердая, не крепкая, не пацанская была наша дружба. А сплоченная двором да скрашенная футболом.

Я бродил по двору и переулкам московским. Мысли в голове мчались. Одна глупее другой. О том, как устраиваться в такой, казалось раньше, безмятежной жизни.

Хотя уже давно в воздухе московском что-то витало.

Непонятная тревога постоянно заполняла и квартиру, и коридор, и все комнаты народа, в квартире проживающего.

Шепотом, вполголоса то мама бабушке, то бабушка соседке, Розе Марковне, сообщали. Убили Михоэлса. То исчезли поэты-писатели, члены Еврейского антифашистского комитета. Куда исчезли?

Появилась присказка — куда ты без очереди, безродный космополит. А в январе 1946 года была арестована моя тетя, мамина сестра, Полина.

Меня заклинали: никому, никогда, ни полслова, что Полина арестована, — как молитву, утром и вечером говорила мама.

И я молчал. Еще с дачи мамонтовской помнил: молчать — это лучше, чем хвастать, что смазывал тяжелый наган. Или по карте двигался к поселку Красная Горка.

А еще эта моя непрошедшая любовь с Лялей.

Нет, не забываю, как выговаривала Ляле ее сварливая и с тяжелым, видно от одиночества, характером тетка Антонина. Вот как происходило разрушение моей любви.

…Мы одни, в комнате у Ляли. Большой, светлой и теплой. На маленьком столике полный порядок отличницы! Карандаши, линейки, ластики, чернильница, ножницы. Даже баночка с клеем.

А рядом — кушетка. Ляля вроде моих взглядов и не замечала.

— Сейчас чай пить не будем, а почитаем, что нам задали по литературе.

— Да, да, обязательно нужно почитать, — подхватил я, и вдруг мы неожиданно бросились друг к другу. И стали целоваться. И даже присели, вернее, шарахнулись на кушетку.

Но далее я ничего не добился. Ляля стала как каменная. Уж как я ни вертелся, какие позы ни принимал. Ляля только иногда вздыхала судорожно. Даже блузку расстегнуть не разрешила. Затем охнула:

— Через сорок минут должна прийти тетя Тоня.

Это был серьезный аргумент, и я штопором слетел с лестницы во двор.

У Ляли был телефон, вся время я ей звонил. Для чего мои карманы были набиты мелочью.

Визиты мои стали частыми. Под полным контролем Ляли. Я уже с точностью до минуты знал, когда приходит тетя Тоня. А до этого времени наши «занятия по литературе» продолжались.

Очень медленно я завоевывал части Лялиного ладного и такого желанного тела. Но — с большим трудом. Поэтому и я, и Ляля ходили в свободное от «любви и страсти» время бледные, с синяками под глазами. Я даже есть по вечерам не хотел, чем очень волновал маму.

Но! Должен же этот гордиев узел быть разрублен. Или, как говорил товарищ Чехов, ружье в третьем акте обязательно выстрелит. Оно и выстрелило.

Мы лежали на тахте и целовались. Уже я добился расстегнутой блузки. Уже объяснил Ляле, как это вредно — такие тугие резинки на ногах. Уже… но в это время хлопнула в коридоре дверь, Ляля вылетела с тахты, как ракета в нынешний век, и, шепча: «Пришла тетя Тоня», начала одновременно натягивать резинку голубого цвета на ногу и застегивать блузку. Конечно, не на ту пуговицу.

Мне было легче. Я надел пиджак, а обувь была в коридоре.

Вот вошла наша гибель. Тетя Антонина. Она сразу приступила к разборке, и до сих пор я помню каждое слово этого безобразия.

— Та-ак, это что такое, Ляля?! Уже парней в дом водишь. Бесстыжая. Хоть блузку правильно застегни. А вы, молодой человек, одевайте ваши ботинки, и чтобы твоего духа здесь не было.

— Подождите, я вам все объясню, — бормотал я. Сказать смело и прямо, что это любовь, любовь и все, и про институт, и про совместную жизнь, конечно в браке, и про многое другое я почему-то не нашелся.

— А мне объяснять нечего. Вон дообъяснялся, Лялька блузку застегнуть не может. Ишь, умник, всю облапал. Давай, пошел отсюда, и чтоб духу твоего не было. Да как зовут-то его?

— Марик, — всхлипывала Ляля, вся красная и еще почему-то больше растерзанная, чем во время моих любовных домоганий.

— Ах, Марик к тому же. Давай, катись отсюда немедля, — голос тети Тони набирал мощь и уже достиг фазы крещендо.

Я выскочил из комнаты, сказав Ляле, что буду звонить. Схватил пальто и вышел на лестничную площадку. Но дверь не закрыл. А тетя Тоня, занятая разгромом нашей любви, орала во всю мощь разгневанной старой девы и про дверь напрочь забыла. Поэтому я никуда не ушел. А стоял и слушал. Чем дальше я слушал, тем глубже обрывалось мое еще не закаленное сердце.

— Я тебе скоко раз говорила, рано тебе еще шататься с парнями. Хоть школу-то закончи. Ишь, на медаль она идет. Вот тебе и присвоят медаль на одно место. И ково нашла. Марика! Да они токо и смотрят, как бы от девушки получить. Прямо отвечай — в штаны он лазил?

— Не-е-ет, — выдала Ляля.

— А што у тебя резинки под коленкой. Значит, чулки сымала! Ах ты, в проститутки, что ли, метишь, как все хитровские?!

— Те-етя Тоня, что вы такое говорите, гы-гы-гы, — всхлипывала Ляля.

— Да вот и говорю, что есть. Ишь с кем связалась. Дак он того, о прописке у нас небось и думает.

— Не-ет, не-ет, не-ет, — рыдала Ляля.

— Да вот и не нет, а да. И чтоб ни ногой из дому. Школа и назад, а то я рабочая, мне стесняться некогда, я и в школу могу пойти.

Все это, видно, достало Лялю, и она не выдержала.

Рыдая и вытирая поминутно нос, она наконец выговорила защитное:

— А если мы любим друг друга. Я уже в десятом классе!

— А-а-ах, любите! Ты в десятом классе, лахудра комсомольская. Ты за этого еврея цепляешься, тебе русских парней не хватает. Конечно, они на фронте погибли, пока твои Марики в Ташкенте кишмиш жрали. Все. Я напишу на него, лет десять дерево повалит, охолонит к нашим девкам лезть.

— Тетя, как это вы напишете. Это же донос. Это некрасиво. И что вы напишете. Вы же его совершенно не знаете, — уже звенел голос Ляли.

— Да напишу, что он про нашего Сталина говорил.

— Да он ничего не говорил, мы даже никогда этого и не касались и по литературе еще не проходили.

— Может, и не говорил, а то, что они, эти самые космополиты, все нашего вождя не любят, — это факт. А уж там, на Лубянке, с ним разберутся быстро, — победно заканчивала Антонина.

Я пытался было вмешаться в эту гнусную перебранку, но стоял не двигаясь. Что я скажу?

— Ладно, — вероятно, уже устала Тоня, — поклянись мне памятью матери, моей сестры, что никогда ноги ево здесь не будет. Да и других ихней породы привечать не будешь. Тогда, так и быть, писать на него не буду. А как увижу в Подколокольном, сразу — в конверт.

— Тетя Тоня, я клянусь памятью мамы, что видеться с Марком больше не буду. Но ведь он ходит в гости к Женьке, что на галдарейке живет. И что мне делать?

— Пусть и сидит у этой лахудры Женьки, а на улицу и носа не кажет… Ладно, иди ставь чайник. Я еще не обедавши.

Я тихонько прикрыл дверь. И ушел. Звонил несколько раз. Но Ляля всегда отвечала: «Извини, разговаривать не могу».

Я шел к остановкам троллейбуса. Наступал Новый год. Меня мои дворовые пацаны, ныне студенты, в свои компании не приглашали.

Теперь я понимаю, просто голова у ребят идет кругом. Коллоквиумы, лабораторки, зачеты какие-то и девочки. Девочки! Ну до меня ли им.

Да и я стеснялся, избегал своих одноклассников.

В общем — грустно.

А новогодняя ночь была словно по заказу. Не холодно, но и без слякоти. С неба шел пушистый снег.

Я пошел гулять, забрел на Чистые пруды. Почему-то пошел посмотреть Сверчков переулок и попал неожиданно на Кривоколенный.

Из подъезда красивого дома вышла женщина. Она была в шляпке. Еще помню вуалетку. Тогда, очевидно, это было модно. Шляпки эти «приезжали» к нам из Германии.

Вдруг женщина, поравнявшись со мной, неожиданно взяла меня под руку. Кажется, я даже был чуть выше ее ростом.

— Молчи и ничего не говори. Иди спокойно. Не спеши, нам некуда спешить.

Я обомлел и шел, как приказали. Даже согнул удобнее руку, хотя уж точно до этого под руку ходил только с мамой.

Вот так мы прошли весь Кривоколенный, вышли на Кировскую^[8].

— Спасибо, — неожиданно сказала женщина и быстро пошла в Комсомольский переулок.

А запах табака еще долго держался в моем пальто. Я иногда втягивал, вынюхивал этот новогодний стылый воздух. Рукав пальто дарил мне счастье.

И до сих пор я ту новогоднюю ночь не забываю. Иногда кажется, из снежной круговерти кто-то идет ко мне.

* * *

Вообще мы, уже юноши нашей Басманки, были немного романтиками. Переулочки, старые особняки с их непонятным обаянием и теплотой — все нас делало лучше.

Хотя мы этого не осознавали. Спешили — вперед, вперед. Впереди уже реально высвечивалась юность. Пора приходила — взрослеть.

Примечания

8

Ныне снова Мясницкая.