Великая русская революция, 1905–1921

Марк Стейнберг, 2017

В книге «Великая русская революция, 1905–1921» Марк Стейнберг показывает события революционной эпохи в России – начиная от Кровавого воскресенья 1905 г. и кончая последними выстрелами Гражданской войны в 1921 г. – в двойной перспективе: глазами профессионального историка, всматривающегося в прошлое, и современника-журналиста, фиксирующего и интерпретирующего историю по мере ее свершения. Автор книги, написанной как для исследователей, так и для широкого круга читателей, обращается к текстам и голосам той эпохи, стремясь оживить прошлое и наполнявшие его смыслы. Это – рассказ о времени, полном драматизма и неопределенности, и в первую очередь – рассказ о человеческих ценностях, чувствах, желаниях и разочарованиях, придающих истории значение в глазах ее очевидцев.

Введение

Русская революция как живой опыт

Читать книги по истории революции приятнее, чем переживать революции.

Н. А. Бердяев «Размышления о русской революции» (1923)

История, этот неслыханный обман эрудитов, в котором за печатными строчками уже не найти ни капельки крови, где ничего не осталось от гнева, страданий, страха и насилия людей!

Виктор Серж «Завоеванный город» (1932)

Эта пара цитат о русской революции и истории двух авторов, лично переживших события, — консервативного религиозного философа и левого активиста — в какой-то мере содержит в себе отсылку к главной задаче данной книги: изложить историю русской революции как опыт, донести до читателя то, какие мысли и чувства вызывала у людей история, которая разворачивалась у них на глазах и в которой они сами принимали участие в качестве ее многочисленных творцов. Пересказы и интерпретации истории русской революции ничуть не менее многочисленны, чем пересказы и интерпретации истории как таковой. Традиционные подходы делают акцент на причинах. Например, почему царское самодержавие потерпело крах в феврале 1917 г. и почему сменившее его либеральное правительство, продержавшись у власти лишь несколько месяцев, было низвергнуто большевиками? Традиционные ответы подчеркивают роль институтов, вождей и идеологии, подавая сам ход истории в качестве причинно-следственной структуры: предшествовавшие события определяли облик тех событий, которые шли им на смену. «Ревизионистская» социальная история, тоже успевшая стать традицией, призывает нас в поисках объяснений изучать социальные структуры и группы. При интерпретации русской революции это означает признание «углублявшейся социальной поляризации между верхами и низами русского общества» в качестве главной причины и движущей силы событий^[2]. По мере того как социальная история перерождалась в новую культурную историю, историки стали уделять больше внимания сложному и неуловимому миру ментальностей и позиций, скрывающемуся за событиями, структурами и идеологиями: «дискурсу» — словам, образам, символам, ритуалам и мифам, — который не только дает представление о позициях, но и определяет способность людей понимать свой мир и действовать в нем^[3].

«Опыт» сталкивается с традицией и новшествами, когда мы задаемся вопросом, что прошлое значило для людей, живших в то время. Определение опыта служит предметом обширных дискуссий. Одно из наиболее удачных определений предложил историк Мартин Джей: опыт — это наш внутренний диалог с окружающим нас миром, столкновение личности с тем, что существует вне ее, и в первую очередь «столкновение с иным», способное изменить нас непредсказуемым образом^[4]. Другие авторы в большинстве своем определяют опыт как зрелые и развитые знания о мире (в противоположность «неискушенности»)^[5] или как истинные знания по сравнению с теми, которые навязываются и диктуются такими авторитетами, как идеология или религия. Позднейшие определения носят более скептический характер, призывая не поддаваться искушению превозносить опыт в качестве безыскусной, подлинной, неопосредованной правды о реальности. Согласно знаменитому изречению историка Джоан Скотт опыт «всегда уже содержит в себе интерпретацию»^[6]. Разумеется, опыт прошедших времен вдвойне трудно интерпретировать, поскольку его доступность для нас ограничена и задается дошедшими до нас свидетельствами. На наши знания о прошлом и его интерпретации неизбежно влияют знание самого прошлого о себе и его понимание самого себя. При всем желании историков добраться до утопической основы подлинного опыта, полученного в прошлом, мы понимаем (или должны понимать), что она (основа) недоступна. Пусть на этом пути нас ждет много открытий, нам никогда не дойти до окончательной «истины».

Историк, идущий этим путем, ищет ответы на старые вопросы и причины для того, чтобы задаваться новыми вопросами, в «архивах» (всех свидетельствах о прошлом). Каждому студенту внушают, что «первичные источники» (документы, созданные в течение изучаемого периода) предпочтительнее вторичных источников, будучи более непосредственными отражениями самого прошлого. Разумеется, такой подход содержит столько же научности, сколько благих пожеланий. Мы стремимся к чему-то, близкому к непосредственной встрече с живым прошлым (многие историки буквально мечтают об этом), и выясняем, что первичные документы доносят до нас этот опыт в максимально возможном объеме, особенно если мы проявляем внимательность и непредвзятость при чтении текстов и достаточно хорошо знакомы с историческим контекстом. Но все же большинство историков понимает, что нам приходится работать не более чем с отголосками и интерпретациями. Мы прилагаем усилия к тому, чтобы не купиться на видимость непосредственности и простодушия в голосах документов. Мы пытаемся не забывать о влиянии интерпретаций, от которых не свободны свидетельства, оставленные очевидцами, и помнить о социальных, культурных и политических силах, оставивших свой отпечаток на том, что они думали и что говорили, и на том, чего они не сказали и не могли сказать. Мы пробуем расслышать то, что отсутствует или молчит. Мы стараемся иметь в виду, что от нас может быть скрыт тот смысл, который в то время вкладывали в свои слова их авторы. Вместе с тем мы обычно не доверяем заявлению, более распространенному в литературоведении, о том, что любые тексты настолько нагружены намерениями, притворством, умолчаниями и тайнами, что лишь самый скептически и критически настроенный интерпретатор в состоянии представить себе, что может в них скрываться. Многие историки (по крайней мере, этому подходу отдаю предпочтение и я) изучают свидетельства пережитого опыта, попеременно испытывая то доверие, то скепсис, погружаясь в факты биографии людей и прислушиваясь к их голосам и в то же время подвергая сомнению уже звучащие в них интерпретации событий^[7].

Одним из источников, наиболее часто используемых в этой книге, служат газеты. Великий эссеист Вальтер Беньямин, в 1930-х годах пытавшийся создать новую разновидность истории современности, пытался объяснить свой подход словами о том, что «для постижения сущности истории достаточно сравнить Геродота с утренней газетой»^[8]. В основе этого сравнения лежат два слова, которыми в немецком языке обозначается «опыт»: Erfahrung и Erlebnis. Erfahrung — это вразумительный и непрерывный опыт, итог процесса упорядочения фактов, «путь» (Fahrt), составляющий этимологическое ядро данного слова. Erlebnis — опыт, носящий более непосредственный и частный характер, более близкий к повседневной «жизни» (Leben), и поэтому это слово нередко переводится как «пережитое»^[9]. На первый взгляд Erfahrung-опыт представляет собой поле профессионального историка, ведущего связный, продуманный и однонаправленный рассказ об историческом процессе, в то время как Erlebnis-опыт — вотчина газетного репортера, повествующего об исторических событиях во всей их свежести, неприглаженности и неупорядоченности. В глазах историка, изучающего опыт, газета как будто бы переносит нас прямо в прошлое, донося до нас живой исторический опыт, еще не переписанный ради его приведения в соответствие с каноном «истории».

Должен признаться в соблазне этого идеала. Меня издавна тянуло к газетам как к историческому источнику, и это нашло отражение в настоящей книге. Но я стараюсь не быть наивным, поскольку таковыми, конечно же, не были авторы газетных заметок. Журналисты понимали, что сюжеты их корреспонденций прошли через фильтр недостаточного количества фактов, ненадежных или лживых свидетельских показаний, а также их собственных предпочтений и поставленных перед ними задач. У них были сюжеты, требующие освещения, и поводы для их освещения — от необходимости сбывать тираж газеты до стремления поддержать то или иное политическое начинание, — а русским журналистам в придачу к этому приходилось считаться с бременем государственной цензуры. Вообще говоря, некоторые журналисты утверждали, что газета — всего лишь зеркало, отражающее жизнь такой, какая она есть^[10]. Но большинство из них понимало, что газета — отнюдь не только зеркало, так же как большинство современных историков признает, что история — отнюдь не простой рассказ о том, «как все было на самом деле» (это знаменитое определение исторического факта дал в XIX в. Леопольд фон Ранке). Русские журналисты — даже работавшие на массовые газеты, читатели которых, как считалось, искали развлечения в виде самых сенсационных историй, — в то же время считали себя серьезными толкователями текущих событий и даже моральными свидетелями эпохи — ставя объективность на второе место после комментариев и суждений. Для журналиста, как и для историка, главное и самое сложное состоит в том, чтобы привести в соответствие друг с другом повседневные новости и протяженную перспективу, исторический опыт как непосредственное присутствие при событиях прошлого и чувство существования в потоке времени, наделенном смыслом в силу его роли как связующего звена между настоящим, прошлым и будущим. Это особенно необходимо в тех случаях, когда цель, как в данной книге, состоит в том, чтобы выяснить, каким образом люди прошлого — и не только те или иные классы и категории людей и тем более не «народ» как воображаемое национальное целое, но и конкретные личности в конкретные времена и в конкретных местах — пытались понять ту историю, участниками которой они были, интерпретировать ее и оказывать на нее влияние.

Во многих сюжетах и голосах, звучащих в этой книге, просматриваются следующие крупные темы:

• Человек («я», индивидуум, личность) как действующий субъект истории, но в то же время и как ценность, которую люди стремились насаждать и защищать.

• Неравенство, особенно связанное с социальными, экономическими, гендерными и этническими различиями.

• Власть и противодействие ей, в том числе выражаемое и ощущаемое через насилие.

• История как опыт существования в потоке времени, особенно испытываемое людьми прошлого ощущение того, что они живут в «историческую» эпоху.

• И наконец, возможно, самая важная тема, поскольку мы говорим о революции: каким образом люди понимали «свободу», жили с ней и использовали ее на практике — что, возможно, даст нам ответ на все предыдущие вопросы.

Эти темы задают структуру настоящей книги. Часть I, «Документы и сюжеты», посвящена рассмотрению ряда типичных и выразительных первичных текстов, что позволяет вывести на передний план сами источники, вопреки традиционным принципам исторического повествования^[11]. Я выбрал эти документы не столько в силу их «типичности» (это недостижимая цель), сколько в силу их показательности: потому что они рассказывают нам о том, как люди пытались извлечь смысл из своего революционного опыта как в интеллектуальном, так и в эмоциональном плане. Я ставлю в центр внимания лишь один драматический момент этих событий: «весну свободы» 1917 г. Кроме того, я делаю упор лишь на одном вопросе, ответ на который вечно ускользает от нас: вопросе о смысле «свободы». Главная идея этой главы (в смысле развернутой метафоры, управляющей текстом) состоит в воображаемой возможности пройтись по революционным улицам и спросить у людей, какие мысли и чувства вызывает у них опыт революции и свободы.

Часть II, «События», представляет собой хронологический рассказ о всем данном периоде, не лишенный, однако, своеобразия. Здесь будут упомянуты все традиционно выделяемые этапы революции — от Кровавого воскресенья в 1905 г. до последних выстрелов Гражданской войны в 1921 г. Будут затронуты и знакомые проблемы интерпретации. Смогли ли реформы 1905–1906 гг. вывести Россию на путь, позволявший избежать новой революции? Как сказалась на судьбе самодержавия Первая мировая война? Почему демократическое Временное правительство, в феврале 1917 г. пришедшее на смену самодержавию, так быстро утратило поддержку? Каким образом большевики пришли к власти и вопреки всему сумели ее удержать? Однако эти события, тенденции и объяснения рассматриваются одновременно с точки зрения профессионального историка, оглядывающегося в прошлое, и с точки зрения журналиста-современника, описывающего и интерпретирующего историю по мере ее течения. Историк использует принцип ретроспективного и связного изложения, основанного на имеющихся фактах и современных научных интерпретациях: на том, что, по мнению большинства нынешних профессиональных историков, произошло, что имело значение и почему это было так. Принцип, применявшийся журналистами, был несколько иным, по крайней мере на первый взгляд: согласно знаменитому определению они были «историками в настоящем времени», «фиксировавшими и интерпретировавшими историю в момент ее свершения»^[12].

Впрочем, оба эти нарративных подхода — всего лишь рассказы о рассказах. Нашей человеческой натуре свойственно рассказывать и с удовольствием выслушивать чужие рассказы, а исторические рассказы относятся к числу наиболее интересных для читателя. Поскольку прошлое, как и настоящее, сплошь и рядом предстает перед нами в беспорядочном, несвязном виде, мы стремимся превратить его в «историю», располагая его разрозненные фрагменты в том или ином осмысленном порядке, закрывая глаза на многочисленные провалы в наших знаниях и понимании тех событий, выделяя взаимосвязи и закономерности, особенно в плане причинно-следственных связей между событиями и прошлым, а также того, как они формируют грядущее (согласно определению истории как изменений, происходящих с течением времени), и посредством всего этого заостряя свое внимание на том, что мы считаем истинным и важным в соответствии с предпочитаемыми нами критериями. Как журналисты-очевидцы, так и современные историки сталкиваются с одними и теми же проблемами: показания свидетелей нередко недостоверны, факты страдают неполнотой, на понимание событий журналистами и историками влияют как их личный опыт и ценности, так и опыт и ценности их информантов; наконец, немаловажно и то, что и тем и другим приходится выбирать из сумбура повседневной жизни то, что, по их мнению, наиболее существенно.

Часть III, «Места и люди», посвящена истории конкретных социальных пространств и точек зрения на протяжении всего рассматриваемого периода. Первое из этих мест (глава 5) — город и в первую очередь «улица» как географический объект и как символ. Практически для любой революции характерно то, что улица становится эпицентром публичных действий и политических смыслов, превращаясь в осязаемое социальное и политическое пространство для совершения поступков и в символ «толпы» и всего вышедшего из-под контроля. Русская улица служила территорией риска и развлечений, преступности и насилия, а также блужданий, открытий и новых запретных удовольствий. Кроме того, улица являлась пространством истории, местом для того, чтобы бросать вызов устоявшемуся порядку и демонстрировать веру в иную реальность. Не в последнюю очередь улица представляла собой и сердце демократии: то место, где люди, особенно «демократия» (так в России называли растущий класс обделенных привилегиями), добивались признания и приобщения к событиям, где они ощущали на себе и творили историю.

Темой главы 6 служит деревня, игравшая столь важную роль в стране, где большинство принадлежало к крестьянскому сословию. Но вместо того, чтобы допускать (как мы обычно делаем, описывая исторический процесс), что свидетельства о пережитом и совершенном мужчинами (вообще говоря, других свидетельств у нас почти нет) передают пережитое не только мужчинами, но и женщинами, я обращаюсь к тому, как видели революцию деревенские женщины, и задаюсь вопросом о том, каким образом женский опыт, особенно опыт несходства и неравенства, может разрушить наши допущения, напомнить нам о разнообразии «крестьянского» опыта и позиций и заставить нас по-иному взглянуть на историю крестьянской революции.

В главе 7 рассматриваются пространства империи. В России одни могли видеть в национальных и этнических различиях источник восхищения, другие могли смириться с их существованием, а третьи могли воспринимать их как угрозу и проблему, требующую решения. История этих различий — это история неравенства, ограничений, предрассудков и насилия, но в то же время и история торга, возможностей и созидания. По причине огромного разнообразия опыта имперского существования, полученного в годы революции, я воздержусь от широкого обзора и от отбора нескольких групп с «типичной» историей и вместо этого покажу, каким образом сталкивались с существованием различий, решали эту проблему и принимали участие в демонтаже Российской империи три человека: среднеазиатский исламский активист Махмуд Ходжа Бехбуди, украинский писатель и политический лидер Владимир Винниченко и загадочный еврейский писатель Исаак Бабель.

В последней главе мы рассмотрим еще одну троицу бунтарей: радикальную феминистку Александру Коллонтай, профессионального революционера Льва Троцкого и поэта-футуриста Владимира Маяковского. Все трое посвятили свою жизнь революции и принимали активное участие в строительстве нового общества, о котором мечтали, особенно после того, как к власти пришла их партия — партия большевиков. Я называю их «утопистами», несмотря на то что сами они решительно возражали против такого определения, так как я использую это понятие не в обычном (для них) пренебрежительном смысле, как указание на несбыточные мечты о совершенстве, созданном из ничего, кроме воображения, фантазии и желаний. Я имею в виду определение утопии скорее как критического отрицания того, что просто есть, во имя того, что должно быть, как радикального вызова традиционным представлениям о том, что возможно и невозможно в настоящий момент, как такого взгляда на время и историю, который усматривает в них возможность мгновенного «прыжка» (согласно знаменитому марксистскому выражению) «из царства необходимости в царство свободы». Вообще говоря, их утопические побуждения сталкивались с суровыми реалиями текущего момента и тяжелым грузом повседневности. Но я предпочитаю завершить эту книгу — так как это дает более яркое представление об истории революции, какой она воспринималась в то время, — их ранними смелыми надеждами, а вовсе не их поздними трагедиями и разочарованиями.

Интерпретацией является и сама по себе хронология. В книгах о русской революции ее пределы определяются как промежуток от февраля до октября 1917 г. (от демонстраций и мятежей, завершившихся свержением царской власти, до восстания, приведшего большевиков к власти), как 1917–1918 (до Гражданской войны), как 1917–1921 (включая Гражданскую войну), как 1917–1929 (до сталинского «великого перелома»), как 1917–1938 (до окончания «большого террора»), как 1914–1921 (в сущности, от начала одной до конца другой войны), как 1891–1924 (от первого «революционного кризиса» до смерти Ленина) и иными способами^[13]. Каждый из этих вариантов — уже сам по себе аргумент в отношении истории, революции и того, как то и другое воспринималось в России. В моей книге рассматривается период с 1905 по 1921 год как эпоха взаимосвязанных кризисов, потрясений, радикальных перемен и возможностей. Разумеется, при этом я задаюсь вопросом о том, что все это означало для людей, живших в то время, какими им виделись эти связи и разрывы.

Те слова, которые выбирают современники, чтобы рассказать о своем опыте, уже в какой-то мере задают диапазон возможных ответов. Многие люди согласились бы с неизвестной старухой, которая в 1918 г. остановила на улице Ивана Бунина и заявила: «Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!»^[14] Другие вспоминали 1905 год как «генеральную репетицию» (знаменитые слова Ленина) и первый бой, а к прошедшим с тех пор годам относились как к времени, ушедшему на то, чтобы подготовиться и организоваться. А третьи описывали нечто гораздо менее определенное: ощущение того, что эти годы были «смутным временем», периодом «катастрофы», «неуверенности», «замешательства», «нестабильности», «неопределенности» и «неприкаянности», но в то же время и периодом «героизма», «надежды», «света», «спасения» и «возрождения». Такой набор интерпретаций не отличался постоянством даже в тех случаях, когда речь шла о конкретных людях: одни суждения и настроения могли сменяться другими. Никакая интерпретация и никакая эмоция не могли служить достаточным объяснением. Не могут они служить достаточным объяснением и для нас, всматривающихся в то время.

Примечания

2

Ronald Grigor Suny, “Revision and Retreat in the Historiography of 1917: Social History and its Critics,” Russian Review, 53/2 (April 1994): 167.

3

См.: Ronald Grigor Suny, “Toward a Social History of the October Revolution,” American Historical Review, 88/1 (February 1983): 31–52; Suny, “Revision and Retreat”; Steve Smith, “Writing the History of the Russian Revolution After the Fall of Communism,” Europe-Asia Studies, 46/4 (1994): 563–78; Edward Acton, “The Revolution and its Historians,” in Edward Acton, Vladimir Cherniaev, and William Rosenberg (eds), Critical Companion to the Russian Revolution (Bloomington, IN, 1997), 3–17; Mark D. Steinberg, Voices of Revolution, 1917 (New Haven, 2001), 1–35; Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution, 3rd edn (Oxford, 2008), 4–13; S. A. Smith, “The Historiography of the Russian Revolution 100 Years On” и Boris I. Kolonitskii, “On Studying the 1917 Revolution: Autobiographical Confessions and Historiographical Predictions,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 16/4 (Fall 2015): 733–68.

4

Martin Jay, Songs of Experience: Modern American and European Variations on a Universal Theme (Berkeley, CA, 2005), 401-9.

5

Это противопоставление восходит как минимум к «Песням невинности и опыта» Уильяма Блейка (1789).

6

Joan Scott, “The Evidence of Experience,” Critical Inquiry, 17 (Summer 1991): 797.

7

См.: E.H.Carr, What is History? (London 1961); Joyce Appleby, Lynn Hunt, and Margaret Jacob, Telling the Truth about History (New York, 1994); Richard Evans, In Defense of History (New York, 1999); Lynn Hunt and Victoria Bonnell, Beyond the Cultural Turn (Berkeley, CA, 1999); Charles Megill, Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice (Chicago, 2007); Lynn Hunt, Writing History in the Global Era (New York, 2014).

8

Walter Benjamin, “Paris, Capital of the Nineteenth Century: Exposé [1939],” in Walter Benjamin, The Arcades Project, tr. Howard Eiland and Kevin McLaughlin (Cambridge, MA, 1999), 14.

9

См.: Jay, Songs of Experience, 11–12, 224–9, 340–1, и passim.

10

О. Гридина. Зеркало не виновато // Газета-копейка. 31.10.1910. С. 3.

11

Кристофер Уилер, редактор из Oxford University Press, составивший план серии «Оксфордские истории», предложил, чтобы книги из этой серии начинались с «ключевого документа (или, может быть, нескольких документов) как резко сфокусированной встречи с темой книги и своеобразного обрамления дальнейшего текста. Суть в том, чтобы привлечь внимание читателей к какому-либо поразительному архивному документу, ярко показывающему значение данной темы и раскрывающему целый диапазон аналитических возможностей — как знакомыми, так и неожиданными и даже жутковатыми способами». Выражаю ему благодарность за эту идею.

12

“Lauds Journalists as True Historians,” New York Times, 19.12.1930 (выступление Джона Финли, заместителя редактора New York Times).

13

Хронологические определения «революции», приводящиеся у разных авторов, обосновываются многими из них. См., например: Fitzpatrick, The Russian Revolution, 1–4. См. также выборку исторических работ в библиографии.

14

И. А. Бунин. Окаянные дни. М., 2013. С. 4.