Самсон

Маша Сандлер (2019)

Старшеклассник Ёжик учится в научном лицее и попадает на летнюю практику в институт биоинженерии и биологии гена, где во благо человечества изучают уникальные свойства животных-оборотней. Ёжик и его друзья случайно обнаруживают, что одно из этих подопытных животных — медведь Самсон — разумно. Самсон — самый ценный экземпляр института. Его доставили из далёкого Ванкувера, где в местной лаборатории проводились исследования по обучению оборотней речи. Живя в заточении, все животные, которых изучают ребята, страдают, но освободить их практически невозможно: за подопытными установлено круглосуточное наблюдение, в институте работает пропускная система. Ёжику приходится решать серьёзный вопрос: что важнее — научный прогресс или сочувствие к живому существу?

Глава 3. Помидорка

Когда я, насквозь промокший, добрался до нашей с Вилли комнаты, он сделал вид, что не знаком со мной.

Я снял с себя мокрую одежду, залез под душ, но долго там не продержался — голова закружилась. Кое-как вытерся, пошёл в комнату и залез в постель. Помню, смотрел из-под одеяла на читающего Вилли и думал, что надо бы как-то попросить у него прощения, потому что виноват. В чём конкретно, я к тому моменту уже позабыл — в голове всё перемешалось, как будто мозги взболтали ложечкой. Ухватишь одну мысль, думаешь её, а она — раз — и оборвалась, перед тобой уже другая… Потом мне стало казаться, что Вилли обрастает шерстью и превращается в зверя, в огромного чёрного пса. Он скалился, рычал, а у меня не было ни защитного костюма, ни электрошокера или плети, с которыми зоотехники, вроде Савы, обычно входят к крупным животным.

Выплыл я из кошмара, когда почувствовал прохладную руку на лбу.

— Ах, глупый Ёжик, — сказала Маша ласково, — зачем же ты под дождём бегал? Просыпайся, я тебе чай с малиной сделала.

— Это я виноват, — сказал Вилли, — оставил его без куртки. Он меня дразнил.

Я открыл глаза, приподнял голову:

— Нет, я и без этого был уже мокрый с самого утра. Со мной всё в порядке, проспал только весь вечер.

Маша всё-таки заставила меня напиться чаю прямо в постели. Утверждала, что её бабушка варит особенное варенье из особенной малины, которая растёт только у них на даче и больше нигде. Моя бабушка варенье варит не хуже, но спорить про такое глупо, согласитесь. Чай, как по мне, был чересчур сладкий, но я подчинился. Вскоре пришли близнецы и принесли пирожков со шпинатом, Вилли сделал бутерброды с колбасой, сыром и огурцом. И в общем, собралось что-то вроде вечеринки вокруг постели «больного».

Анка и Ксанка рассказывали про своего доктора Павла Осина, какой он замечательный, знающий и весёлый. Он провёл почти два часа в третьем блоке, помогая Алёне с енотами, а близнецы оставались у себя за старших. У них в блоке были обычные лабораторные животные: мыши, крысы, морские свинки и кролики — никаких оборотней.

— Как там всё прошло, в третьем? — спросил у них Вилли, покраснел и покосился на меня. Я сделал вид, что ничего не замечаю.

— Павлуша сказал, что непросто. Тем более что теперь и вторая енотка под подозрением, — ответила Анка.

Ксанка добавила:

— Ещё он вашу Алёну нахваливал, какой она грамотный специалист и как всё чётко сработала. Кажется, он в неё влюблён.

Вилли смутился ещё больше.

— Ну, Алёна Алексеевна в самом деле отличный специалист, — сказал я, — разве поставят плохого доктора на блок с оборотнями?

Все со мной согласились, и разговор перешёл на другое.

— Как хотите, а вы всё-таки должны рассказать нам про вашего гризли, — сказала Маша. — Сегодня после обеда меня послали с бумагами из лаборатории на административный этаж, и я слышала, как в кабинете Медузы профессор Громов и профессор Сухотин кричали друг на друга и на неё из-за этого медведя.

— Что за ерунда? Почему именно из-за медведя? — удивился я.

— Серьёзно, так и было. Там целая толпа собралась у кабинета, и одна девочка, секретарь, рассказала мне, что за медведя Контора заплатила круглую сумму и ещё неизвестно, когда будет следующий. Поэтому все и ругаются. А ещё слышала, что он проблемный, это правда?

Я поглядел на Вилли. Тот кивнул, как бы соглашаясь с тем, что придётся всё-таки им сказать. И тогда я рассказал всё про Саву, про оборот прямо в нашем присутствии и даже про то, что мне показалось: он понимает речь.

Маша слушала очень внимательно, но, когда я про понимание речь завёл, только поморщилась.

— Даже если бы он умел распознавать слова людей, — сказала она, — он же гризли, медведь из Америки, слова были бы английские или французские.

Логично.

— И если всё так, как вы говорите, — сказала Маша довольно, — то, скорее всего, медведя отдадут нам, то есть Громову. Буйного зверя не станут отдавать для исследования зоопсихологам.

В этом тоже был резон…

— Знаешь, — ответил я, немного помолчав, — от твоей малины меня что-то снова в сон потянуло.

Я забрался под одеяло и отвернулся к стене. На самом деле спать мне не хотелось, просто расхотелось разговаривать. В лаборатории Громова изучали регенерацию, которая у оборотней происходила во много раз быстрее человеческой. Проводили разные, очень полезные для науки эксперименты, пересаживали лабораторным животным искусственные органы, например, изучали приживление: ломали кости и не давали перекидываться в аниму, чтобы срасталось у гомункула, а потом смотрели, остаются ли костные рубцы в зверином обличье и так далее. Это всё были очень важные для человечества исследования… Я вспомнил, как зарычал на меня медведь, когда я скомандовал ему «укусить». Эх, честно говоря, если совсем крепко подумать, то это и вправду скорее было похоже на реакцию на меня самого — ведь я видел его оборот — и на интонацию голоса, а не на понимание слов.

Папа часто говорит, что человечество воспринимает мир не объективно, а в силу своих представлений и эмоций. Как по мне, так это какая-то чушь, ведь когда на улице идёт дождь или светит солнце, это от меня не зависит. Но тут, с этим медведем, я был готов согласиться — возможно, мне просто хотелось, чтобы он понимал больше, чем думают остальные…

На следующий день от моей простуды остался только жестокий насморк. Уж теперь я, наученный горьким опытом, надел и дождевик, и резиновые сапоги вместо кроссовок, и вместе с самым пунктуальным на свете человеком — Вилли — мы стояли у дверей бокса ровно без пяти восемь.

— Вот увидишь, — сказал я гнусаво, вглядываясь в ещё тёмные окна, — Алёны ещё нет, а дежурный техник вообще спит.

Алёны и в самом деле не было. Зоотехник, правда, не спал, а сидел у себя в «каптёрке». Это странное слово, похожее на словечки моей бабушки, я впервые услышал именно от него. Был он гораздо старше Савы, такой же широкий в плечах, хотя и пониже ростом. Седую голову он держал чуть наклонённой вправо, присматриваясь, словно большая хищная птица. Звали его Петром Симеоновичем.

Когда мы заявились, он ещё не кормил животных, хотя те уже ждали — вон, лисы так и шныряли в анимах около двери — за мутным стекликом мелькали их быстрые тени. Техник не торопился — пил чай из большой фаянсовой кружки и нас с Вилли пригласил.

— Давайте, ребятки, — сказал он. — А то чтой-то вы раненько. Напьёмся чаю перед трудовым деньком, самое милое дело.

Он налил нам чай и придвинул пачку песочного печенья. Мы с Вилли сели на кушетку, такую же, как в боксах, но застеленную стареньким одеялом в сине-белую клетку.

Я отхлебнул и тут же обжёг нёбо и язык.

— Вот то-то, — сказал Пётр Симеонович, словно продолжая уже начатый разговор, — а доктор-то наша, наверность, придёт не скоро, умаялась вечор. Зверюшка-то вроде плёвенькая, а учудила.

— Что учудила? — спросил я.

— Меня-то не было, — ответил он, — сменщик сказывал. Алёнка к ней со шприцем, в котором яд, значится. Та уже в лихорадке, даже не реагировает, зато вторая как почуяла: принялась верещать, кусаться, в шкуру оделась. Сава её огрел, да бесполезно. Кое-как оттащили, стала доктор колоть, а та возьми да и начни перекидываться в самый тот момент: кишки, рёбры наружу, так и издохла на серёдке. Игла, говорит, там в грудине и осталась, сама по себе не зверь, не человек, а так — месиво, только ручка тоненькая, как у малой девчоночки, торчит…

Меня затошнило, чай завонял рыбьей тухлятиной. Я отодвинул кружку.

— Спасибо, — сказал и пошёл к боксам.

— А вы в Красноярске с Савой работали? — спросил Вилли за моей спиной.

— Точно так, в Красноярске.

— Я потому догадался, — пояснил Вилли, — что у вас на кружке написано «Красноярск».

— И верно, ловкий ты какой! — восхитился Пётр Симеонович. — Работали вместе в охотхозяйстве, в отстойнике, то исть в дисциплинаторе — так по-правильному. Я вообще со зверьём с малых лет…

Я больше не слушал, пошёл мимо дверей боксов, вглядываясь в их стекликовую зелень. Видно через них было плохо, потому что внутри горел только приглушённый свет, но я не столько силился что-то разглядеть, сколько стоял то у одного, то у другого, прислоняясь горячим лбом к прохладной рифлёной поверхности.

Вчерашние мутные мысли ко мне вернулись. Так-то понятно, что животные чувствуют эмоции, и енотки могли понять что-то по настроению Алёны, но могло быть и так, что она, или доктор Осин, или Сава сказали что-то вслух, ведь никто из них ради животных не стал бы осторожничать…

Я дошёл до бокса с гризли и постоял у двери.

В это время щёлкнул тумблер, и у зверей зажёгся яркий дневной свет.

— Подъём, — скомандовал Пётр Симеонович на весь блок, — мыться и завтракать!

Я поглядел в бокс медведя и ахнул.

— Пётр Симеонович, Пётр Симеонович, а почему гризли зафиксирован? — бросился я к зоотехнику. — Алёна Алексеевна ещё вчера велела его освободить.

— Так ли? Сава, видать, позабыл мне доложить. Но это мы сейчас. Исправим, не волнуйси.

Пётр Симеонович подхватил электрошокер и открыл дверь.

— Ты не входи, — скомандовал мне через плечо так строго, будто и не он вовсе.

Я остановился у входа.

Пётр Симеонович подошёл к зверю, который был растянут на кушетке точно так, как мы оставили его вчера. Мало того что без малейшего движения тело наверняка затекло, ремни фиксаторов мешали ему перекинуться в аниму. Известно, что оборотни принимают гомункулярную форму только рядом с человеком, и всем им просто необходимо хотя бы на несколько часов в сутки переходить в аниму и отдыхать.

Пётр Симеонович оглядел зверя со странной ухмылкой, потом нажал кнопку, и фиксаторы разом отстегнулись с громким щелчком.

— Давай-ка, — сказал Пётр Симеонович и пихнул медведя выключенным шокером в бок. — Свободен.

Тот тяжело перевалился с кушетки на пол, встал на четвереньки. Конечности у него подрагивали, видно было, что застоявшаяся кровь, снова наполняющая сосуды, причиняет боль.

Пётр Симеонович ногой подвинул медведю миску с водой, и тот принялся жадно лакать, время от времени переводя дух.

— Ничего, отойдёшь, — сказал Пётр Симеонович, — и не такое, небось, видывал. Ишь, рёбра-то поломаты. Сейчас доктор придёт, так ты не смей её пугать, она душа-человек, ты к ней с добром, и она к тебе. Понял меня? То-то, смотри. Пойдём-ка, парень, — обратился он ко мне без паузы, так что я вздрогнул от неожиданности.

Он вышел и нажал кнопку замка. Но пока дверь закрывалась, я успел увидеть, как гризли поднял голову от миски с водой и посмотрел на меня, чуть опустив нижнюю губу, как делают медведи, угрожая. Взгляд его глубоких глаз был полон ненависти.

Вместе с Петром Симеоновичем мы убирали в боксах и выдавали зверям положенный завтрак, когда пришла Алёна. От вчерашней озабоченности не осталось и следа — она держалась по-прежнему чуть-чуть насмешливо.

— Ну, мальчики, сегодня вас ждёт много бумажной работы. Нужно перенести данные о здоровье животных из компьютерной системы в бумажные карты.

— Это странно, — заметил Вилли, — зачем нужно дублировать информацию на бумажных носителях? Прошлый век какой-то.

— Точно, Вильямс, — согласилась Алёна. — Когда-нибудь от бумажных карт совсем откажутся, но не сегодня. Терпеть не могу бумажную работу, поэтому и перекладываю её на вас, — засмеялась она.

Делать было нечего, Алёна отвела нас в свой кабинет, такой же чистенький и беленький, как и она сама, достала из шкафа и плюхнула на небольшой столик у окна стопку папок разной степени потёртости, включила рабочий ноутбук и ушла проводить осмотр.

Вилли брезгливо потрогал верхнюю, особенно засаленную папку.

— Предлагаю метод разделения обязанностей, — сказал он. — Я диктую информацию, а ты пишешь. Так будет быстрее.

Я не стал спорить, так как всё ещё чувствовал себя немного виноватым перед Вилли, да и пыльные папки, исписанные, уставленные штемпелями карты и справки меня не пугали — наш дом был полон старых книг и документов, иногда потрясающе интересных.

Я взял первую. Это была карта пожилого чёрного медведя. Его гомункул, когда мы его осматривали, выглядел очень плохо: одышливый, лысый и беззубый старикашка. Я пробежал глазами по убористо исписанным строчкам.

— Ты знаешь, что у чёрного медведя есть кличка — Помидорка? — спросил я Вилли.

— Забавная, — ответил тот, открывая файл с данными. — Давай пиши.

— Нет, ты погоди, это же интересно! Он бывший цирковой медведь, представляешь…

Я углубился в чтение карты и замолчал, потому что из записей следовало, что зверь не такой уж и старый, а клыки ему удалили в цирке, на всякий случай. Для безопасности.

— Ёжик, давай работать, — Вилли вывел меня из задумчивости. — Если ты будешь каждую карту изучать по часу, мы до вечера провозимся.

Это была идея! В самом деле, мне вдруг показалось это важным — прочитать все карты. Разве не должен хороший ветеринар полностью узнать историю болезни, то есть анамнез? Но Вилли, конечно, рвётся на практике помогать Алёне, а не над компьютером чахнуть, это понятно.

— Знаешь, — предложил я ему, — я могу сам всё внести. Я серьёзно. Ты иди к Алёне, ей наверняка помощь потребуется, тем более что…

Я не знал, как тут осторожно сформулировать, чтобы снова Вилли не обидеть, но это и не понадобилось — он с радостной улыбкой подхватился, дружески хлопнул меня по плечу и выскочил из кабинета.

Оставшись один, я пересел за стол, достал из рюкзака чистую тетрадку в клеточку, намереваясь сделать кое-какие выписки для себя, если понадобится, и погрузился в чтение.

К обеду я узнал о наших подопечных довольно много.

Лисы оказались привезёнными из Средней Азии, какой-то богатый умник решил, что они принесут ему удачу, ведь их считают духами. А они отказались есть, пить и начали медленно умирать, и тут ему хватило ума продать их. Так они меняли владельцев, падая в цене и, видимо, стремительно теряя вес и товарный вид, пока не оказались в Конторе.

Чёрный медведь, как я и сказал Вилли, был цирковым.

У кроликов вместо карты в папку была вложена одна на двоих справка об отсутствии инфекций. И я, немного подумав, подклеил её на вырванный из тетради листок, на котором написал «Кролик 1» и «Кролик 2», и занёс туда данные осмотра Алёны Алексеевны.

А вот еноты были дикие, семья, выловленная где-то в Карелии…

Чёрный лабрадор — москвич по кличке Чарли, остался без хозяйки, а родственники не захотели содержать пета.

В карте гризли не значилось клички.

На самом верху первого листа, выведенная синей шариковой ручкой, была указана дата заведения документа — двадцать третье ноября две тысячи десятого. Десять лет назад!

И он не был выловлен в Йеллоустоне или на Аляске. Его сдали в дисциплинатор в Ванкувере как вышедшее из подчинения домашнее животное. Странно, что хозяин не сообщил кличку…

Дальше на первой странице шли записи о размере, весе и состоянии здоровья при поступлении, особые приметы гомункулярной формы и прочие обычные сведения. И только в самом низу не слишком разборчиво стояла пометка принимавшего ветеринара: «чрезмерная агрессивность».

И дальше до самого конца всё было исписано мелким почерком по-английски, так что я никак не мог разобрать подробности. Но там стояло целых три штампа о выбраковке! Три штампа, почти точно таких, какой Алёна поставила в карту погибшей енотки. И всё-таки медведь был жив и как-то добрался в Москву.

До обеда я так и не успел толком ничего понять, лазил в интернет, путался в терминах, даже вспотел от усердия. По всему выходило, что прямо сразу после заведения карты гризли напал на человека, охранника, сильно его поранил, был отбракован, но по непонятной причине не убит, а передан в Институт специальной ветеринарии при Университете Британской Колумбии. Все записи об этом, так же как о втором и третьем штампе о ликвидации, были подписаны доктором Л. Доббсом.

К нам медведя привезли из Копенгагенского зоовида, и тамошние записи, гораздо более отчётливые, говорили, что характер у него очень изменился, зверь стал спокойным и податливым к пищевой стимуляции. Однако они всё-таки продали его в Москву…

— Ты всё сидишь? — Алёна Алексеевна заглянула в кабинет. — Уже и обед просвистел, Ёжик. Что ты там копаешься? Иди лучше посмотри, какое у нас тут чудо завелось!

Я с трудом заставил себя оторваться. Мама считает, что у меня чересчур богатое воображение, — так и тут мне привиделась какая-то детективная история, какой-то загадочный поворот в судьбе жестокого зверя, который вдруг стал ручным. Но Алёна ждала, поэтому я закрыл папку с картой гризли и пошёл за ней.