МОЯ НЕДЕТСКАЯ ДУША

Менглибой МУРАДОВ

Моя недетская душа

Повесть

Посвящается дорогому моему отцу Ахмаду, сыну Абдумурода,

которого мне не довелось увидеть ни разу, и

светлой памяти моей доброй мамы Зайнаб, дочери Сафара.

СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

У меня есть одно качество — я очень любопытный. Люблю лежа смотреть на голубое небо, думать, почему днем не видно ни одной звезды, откуда берутся облака, почему поспевшие фрукты сами по себе падают. Иногда слышу: «Месяц родился». Интересно, а кто же мама у месяца? Брошенный в небо камень сразу же падает, но почему же солнце, луна и звезды не падают? Все это мне хочется знать. Но никто не отвечает на мои вопросы.

Мои сверстники об этом даже и не задумываются. Они помогают старшим в поле. Выполняют работу по дому. Иногда тряпичным мячом играют в футбол на улице.

И сегодня все пинают мяч.

Осторожно подошел к ним.

— Эй, мечтатель, будешь с нами играть? — крикнул кто-то.

Но я, прислонившись к стене сарая, слежу за игрой. Только игра разгорелась, как кто-то из играющих глянул в сторону заката:

— Урра! Папа идет! — и бросился бежать навстречу отцу.

На какое-то время игра приостановилась. Чуть погодя кучка ребят бросилась к трем-четырем мужчинам, едущим на ишаках, остальные побежали в противоположную сторону.

Все это меня сильно взволновало. Бегущие навстречу отцам Сафарбой, Абдулла и Урингул радостно кричали: «Папа! Папочка!!!»

Сердце наполнилось непонятным чувством. И я… побежал вместе с ними, тоже крича: «Папа! Папочка!»

По дороге успел упасть. Все лицо в пыли и грязи, но, встав, я побежал дальше. Ласково и удобно усадив своих детей перед собой, родители, беседуя друг с другом, продолжали свой путь на ишаках, не обращая на меня никакого внимания.

А я посреди пыльной дороги остался смотреть им вслед. Сердце наполняли боль и разочарование. Никто из них не обратил на меня внимания, даже не посмотрел в мою сторону. Ком застрял в горле, от обиды на глаза навернулись слезы. Я тысячу раз сожалел, что, как собачонка, помчался за детьми.

Какой я глупец, ведь знаю же, что мой отец на войне. Почему я побежал за детьми, неужели я так соскучился по отцу, что представилось, будто он рядом. Насмешки ребят, удобно устроившихся на ишаках перед своими отцами, глубоко ранили душу. Словно тысячи иголок одновременно вонзились в мое сердце.

Впервые в жизни я почувствовал себя таким униженным.

Я разочарованно смотрел вслед бредущим ишакам, и мне показалось, что все мои мечты-надежды превращаются в пыль, вьющуюся следом за ними.

Упав на колени на пыльной дороге, я зарыдал: «Папа, где вы? Папа, я так соскучился по вам!»

Мои односельчане, конечно, не слышали моих стенаний, спокойно продолжая свой путь.

НАДЕЖДА

Мое сердце трепетало, слезы, как кровь, затемняли глаза, я никак не мог успокоиться. Прошло некоторое время. Вдруг послышался мамин голос: «Не мой ли сын сидит тут в пыли?» Подняв голову, я увидел в группе женщин с хворостом на плечах маму и Хадича-опу. Легко было понять, как они огорчены моим состоянием. Только этого мне не хватало.

Мама и Хадича-опа, бросив вязанки дров, бросились ко мне.

— Что с тобой случилось, сыночек? — спросила мама, рукавом вытирая мне слезы и прижимая к себе. — Что случилось?

— У тебя где-то болит? — наперебой спрашивали окружившие меня женщины.

А я… я еле сдерживал себя, чтоб не выложить чужим женщинам, маме и Хадича-опе то, что так терзало меня. Чем больше они жалели меня, тем больше мне хотелось рыдать.

Поняв, что, только исчезнув отсюда, я избавлюсь от вопросов и их внимания, я вскочил и, несмотря на то, что мои латанные-перелатанные дырявые галоши черпали песок, я опрометью помчался в сторону дома, поднимая за собой столб пыли, слыша недоуменные восклицания женщин: «Зайнаб-опа, что же случилось с вашим мальчиком?!»

Прибежав домой, я бросился на край сандала. От рыданий болела голова и опухли веки. В скором времени пришли домой мама и Хадича-опа.

— Сыночек, в чем дело, что же все-таки случилось? — подойдя ко мне и слегка прикоснувшись к плечу, спросила мама.

Я лежал неподвижно. Ни с кем не хотелось говорить, никак не мог совладать с горькой обидой. Перед глазами стояли радостные и счастливые лица детей, прижимающихся к отцам.

— Не томи же ты нас! Скажи, что случилось? — просила Хадича-опа.

— Чем так жить, лучше мне умереть!.. — сказал я, ударив головой о сандал.

— Почему ты так говоришь, сынок? Не говори о смерти без причины! Расскажи, что у тебя за камень на сердце?!

–…

— Кто тебя так обидел, братик? — спросила Хадича-опа, сама чуть не плача. — Если не нам, то кому ты расскажешь о своей боли?!

— Папа!.. — сказал я и снова зарыдал. Мама расстерялась.

— Что? Что случилось с отцом? Пришло «черное письмо»? — спросила она, оглядывая комнату.

— Мама! Где мой папа? — вопрошал я, не отрывая головы от сандала, хоть и знал, что папа еще не вернулся с войны, будто из-за моих переживаний мама может что-то изменить.

— Сынок, ты же знаешь, наш папа на войне. Почему ты меня опять мучаешь? — часто-часто вытирая рукавом платья мокрые глаза, сказала мама.

— Вы постоянно так говорите! Вот уже два-три года прошло, как война закончилась. Почему же нет вестей от папы?

Мама печально притихла. Разговор продолжила Хадича-опа:

— Ты прав. Три года как закончилась война. Может, наш папа сильно ранен и где-то лечится или восстанавливает разрушенные войной города. Я не знаю.

— Если не знаете — не говорите! — не сумев сдержаться, выпалил я. — Мне ваши отговорки не нужны. Мне папа нужен, понятно, папа!

— Не рви мое сердце, сынок. Когда-нибудь и твой папа вернется, — ласково произнесла мама. А потом, серьезно посмотрев на меня, спросила: — Столько времени не спрашивал, а теперь вдруг запричитал о папе?!

Мама была права. Если бы не сегодняшний случай, я, пожалуй, так бы не горячился. Уже покрытая легким слоем ржи память была растревожена насмешками детей и безразличием взрослых. Подумав об этом, я снова начал всхлипывать и плакать:

У мамы, пристально глядевшей на меня, тоже потекли слезы:

— Кто-то тебя унизил, сынок? — спросила она дрожащим голосом.

— Кто, кто… да эти…

Потом, всхлипывая, я подробно рассказал обо всем случившемся. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, и я изо всей силы начал бить кулаком по сандалу.

— Ребята смеялись надо мной, дразнили. Я был унижен, растоптан! Лучше умереть, чем пережить это, мама.

Мама, с мокрыми глазами слушая меня, вздохнула и, обняв, прижала к груди. Через некоторое время моя шея стала мокрой от её слез.

В маминых объятиях я немного успокоился. Утихла боль, терзающая изнутри. Плечи перестали вздрагивать, и мама, мягко освободив меня из объятий, начала гладить по голове. Потом они с Хадича-опой как-то странно-странно переглянулись.

— Вот оно что, — глубоко вздохнув, произнесла мама, — теперь я поняла, в чем дело, теперь я поняла. И из-за этого ты, сынок, расстроился? Сидишь, желаешь себе смерти… Вот увидишь, сыночек, бог даст, когда вернется отец, не то что на ишака, а на самого красивого и резвого скакуна тебя посадит, на коня!..

При слове «конь», сердце мое встрепенулось. Я не мог скрыть своей радости:

— Мам, не обманываете? — бросился я опять в объятия мамы.

— Ну почему я должна обманывать? — сказала мама, целуя мое лицо и глаза.

Как-то не верилось маминым словам, хотя мама никогда меня не обманывала. Ведь дома не то что лошади, даже ишака не было! «Где же отец возьмет коня, которого нет?» — подумал я. И потом, взглянув в уставшие глаза мамы, сказал:

— Чем сажать меня на коня, лучше бы папа скорее вернулся, пусть бы посадил меня хоть на ишака дяди Журакула. Мне кажется, ишака найти легче, чем коня.

Услышав эти слова, мама слегка воспряла духом и начала меня утешать:

— Разве конь не лучше ишака, сынок? — сказала она, будто действительно во дворе меня ждет папа с оседланным конем.

Стало спокойно и радостно: сейчас в комнату войдет отец, и мы, взобравшись то ли на ишака, то ли на коня, покатим по кишлаку. А те ребята, которых увезли на ишаках их отцы, с восхищением будут глядеть нам вслед. Глаза мои засветились от яркой картины:

— Конь хорошо, мам! Но сейчас мне подошел бы и ишак, — сказал я.

— Почему ты так говоришь, сынок? — поглаживая руками мою голову, возразила мама. — Ну, кто такой ишак перед конем? Погонять его устанешь — «хе-хе». А коню скажешь один раз: «Вперед, родной» — вначале рысцой побежит, а потом как птица полетит. То, что ишак одолеет за день, конь пролетит за час.

Мама так красочно и правдоподобно описывала, что на душе у меня стало празднично и хорошо. И вот в таком приподнятом настроении я мысленно мчался с отцом на красиво снаряженном коне, поглядывая на маму:

— Неужели так прекрасен конь?

— А то как же! — сказала мама, обнимая меня за плечи. Папа приедет — обязательно твои мечты сбудутся. Посмотришь! На коне не будешь глотать кишлачную дорожную пыль. Еще в таких больших городах побываешь, сынок! Люди с восхищением вслед тебе будут говорить: «Э, да вы посмотрите, это же наш земляк едет!»

— Ох, если бы так! Но откуда папа возьмет коня? У нас не то что коня, ишака ведь нет, мам.

— Да ты, сынок, оказывается, не знаешь. Перед уходом на войну твой папа мне сказал: «Не одного, а сразу двух коней я оставил своему другу-пастуху в Кызылкумах: «Пока не вернусь — езди на них», — вот так он сказал своему другу. Понял, сынок?

— Урра! У нас, оказывается, не один, а два коня есть! Здорово! Где же вы? Приезжайте быстрей, папочка! — вскочил я от радости с места.

— А ты что думал, сынок? Ты не огорчайся. Приедет папа — все будет хорошо…

СЕРДЕЧНЫЕ МЕЧТЫ

После этого случая я всячески старался избегать тех людей и детей, которые меня обидели, и при встрече с ними делал вид, что их не замечаю. Очень тяжело, когда в такое время нет близкого человека, с которым можно было бы поделиться. А у меня есть такой друг! Это Сайфиддин. Мы часто встречаемся и ходим в гости друг к другу. У него тоже, как и у меня, отец еще не вернулся с войны. Сайфиддин мягкий, спокойный, безобидный и приветливый мальчик. Мы с ним во многом похожи. У него тоже самая главная мечта — увидеть отца.

Я неохотно выполнял работу по дому, порученную мамой, и вдруг услышал знакомый свист Сайфиддина, затем увидел и его самого входящим к нам во двор. Мы поздоровались, будто не виделись тысячу лет. Наше приветствие перешло, как всегда, в борьбу. Он взял меня за пояс, перебросил через себя. Не желая отстать от него, я тоже, приподняв его, бросил на землю. Немного поборовшись и выпустив таким образом пар, мы успокоились.

Потом мило поговорили о том о сем, и вдруг Сайфиддин прямо спросил:

— Почему ты так нелепо повел себя, зная, что отец на войне?

Я не удивился вопросу Сайфиддина. О том событии он узнал, скорее всего, от матери или от соседей. В кишлаке ведь ничего не скроешь.

— Да так получилось, — сказал я вздыхая.

— Во-первых, зря побежал за ними. Да и они поступили не по-человечески. Когда я услышал про все это от Акбар-аки, мне стало очень жалко тебя, — сказал Сайфиддин, чертя палочкой на земле какие-то линии.

— Сам не понимаю, что со мной случилось. Если б я знал, что так случится, умер бы, не побежал! Очень сожалею об этом. Но что делать? Что сделано, то сделано. Теперь, пока папа не приедет, не буду ни к кому выбегать! — сказал я решительно.

— И правильно сделаешь! — Сайфиддин отбросил палочку в сторону ошхоны, где сидели два воробья. — Наверное, нелегко тебе после всего этого.

— И не спрашивай, — сказал я, опять вспомнив недавний случай. — Нехорошо получилось. Очень нехорошо! Лучше сквозь землю провалиться. Я был настолько обескуражен, что сидел у дороги до тех пор, пока мама с сестрой с работы не возвратились. Как больная лягушка…

— Слышал! Все слышал! — сказал, глубоко вздохнув, Сайфиддин. — Поэтому сегодня и пришел поддержать тебя, дружище!.. Если хочешь услышать мой совет — не переживай. Я тоже через все это прошел. Такое сразу не забудешь. Как вспомню, так снова плакать хочется. Несколько дней не мог в себя прийти.

— Я точно так же поступил, не подумав. Больше это не повторится! А знаешь, Сайфи, что мама мне тогда сказала?

— Что сказала?

— Если вернется мой отец, он будет катать меня не на ишаке, а на разукрашенном резвом коне. Понял?

— Да не может быть!

— Вот так-то! Не веришь мне?

Сайфиддин улыбнулся, странно посмотрев мне в глаза, и мечтательно задумался.

— Не веришь, да?

— У вас дома не то что коня, ишака даже нет, как же я поверю, — ответил Сайфиддин, оглядывая двор. Двор-то пустой.

— Это он сейчас пустой, а потом… А знаешь, что у отца перед войной не один, а два коня было.

— Ну и мастер же ты сочинять, Мели!

— Это правда.

— Ну, тогда скажи, где же ваши лошади?

— В местечке под названием Кызылкум, он оставил своему другу-пастуху. Так мама сказала.

— Тогда это здорово!.. — глаза Сайфиддина засверкали от радости.

— А ты что думал? Теперь дело за тем, чтоб отец живой-здоровый вернулся домой.

— Всем будет завидно, когда отец тебя на таком коне прокатит!

— Еще бы! Я тоже об этом думал, лишь бы отец приехал.

Сайфиддин посмотрел на меня с завистью и сказал:

— А меня ты прокатишь на коне, Мели?

— А то как же! Я сяду вперед, ты сзади, а посредине папа. Потом поменяемся местами.

— Серьезно?! — обрадовался друг.

— Верь мне. Ведь кроме тебя у меня нет настоящих друзей. Ты сам знаешь.

— Не посадили тебя на своих ишаков другие — не расстраивайся, ведь теперь у тебя есть конь. Держи голову выше!

Глаза моего друга загорелись, он положил мне на плечи руку. Сердце мое растаяло, и я, ущипнув его, сказал:

— Да, Сайфи, если хочешь, одного коня я дам тебе. Когда твой отец вернется, будете вдвоем ездить, — сказал я.

— А отец твой согласится?

— Почему же не согласится? Зачем отцу две лошади? Нам и одной хватит. И потом наши родители тоже, наверное, как и мы, станут близкими друзьями. Разве не так?

— Ты прав. Близкие соседи станут или верными друзьями, или братьями. Если наши родители станут хорошими друзьями, мы в стороне останемся что ли? Будем закадычными друзьями! — сказал Сайфиддин и протянул правую руку.

Я тоже протянул ему руку, наши мысли, грезы-мечты, радость объединились.

И не было на земле детей счастливее нас.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

Посреди ночи я проснулся от жалобного плача. С тревогой огляделся вокруг. В доме было темно и холодно. Слабый свет, проникающий сквозь порванный кусочек занавески, делал комнату причудливой. Пощупав руками вокруг себя, я кроме клочьев ваты из курпачи¹, ничего не обнаружил. В испуге я крикнул: «Мама!»

— Не бойся, сынок, я на этой стороне сандала, — сказала мама еле слышно.

Услышав ее голос, я успокоился. На ощупь пополз в сторону голоса и, обходя сандал, наткнулся на большое одеяло. Потрогав, понял, что мама лежит укрывшись одеялом и, скорчившись от боли, тихо стонет. Я понял, что мамина старая болезнь опять ее прихватила. Скорчившись от сильной боли, обхватив двумя руками живот, мама тихо прошептала: «Нашел, наконец!»

Несмотря на сильные колики в животе, мама начала гладить мое уже замерзшее лицо: «Как ты замерз, сыночек! Испугался что ли? Не волнуйся, я здорова». И завернула меня в свое одеяло.

Я только согрелся под теплым одеялом, как вдруг бедненькую маму начало трясти. Я тут же вскочил, воскликнув: «Ё, пирим!» — и начал усиленно разминать мамины плечи и спину. Массировал долго, не обращая внимания на настойчивые просьбы мамы залезть под одеяло. И сделал это только тогда, когда стал дрожать от холода.

У мамы в последнее время возобновилась старая болезнь «черный саткок»… — острые боли в области живота вынуждали маму, скорчившись, лежать в постели. Особенно часто это случалось зимой. Я думаю, что причина этому — наш холодный дом.

— Мы не в состоянии, как в других богатых домах, с утра до вечера топить печь, держать горячим сандал, сынок. Что мы можем сделать? — виновато оправдывалась мама.

Чувствуя вину перед нами, она не могла найти себе места, покрываясь холодным потом. Боли были настолько сильными, что мама плакала. В это время я и мои сестры быстро начинали массировать ноги, плечи, спину мамы. Если находили, то и хлопковым маслом растирали. А сейчас дома ни сестер, ни масла.

А мама не перестает стонать. Мне тяжело слышать ее стоны. Я страдал от собственного бессилия. Согревшись в маминых объятиях, я снова вскочил и начал разминать плечи и спину мамы. Но по поведению мамы видно было, что боль не утихает.

— И сестры как назло не приходят. О, Худо, помоги моей маме! Мамочка, как же мне вам помочь? — спросил я чуть не плача.

— Сыночек мой, ребеночек, — сказала мама трудно дыша, — чем же ты мне можешь помочь? Самому только шесть лет исполнилось. И так, стараешься. В эту холодную и темную ночь, кроме Бога у нас нет защиты. И ты моя опора, ты моя надежда, сыночек. Главное, чтоб у тебя, сынок, жизнь была долгой, здоровой и счастливой.

Мама, даже болея, думала обо мне.

— Не беспокойся обо мне, все пройдет. Главное, вы, мои дети, будьте здоровы, — превозмогая боль, стараясь улыбнуться, сказала мама.

И сейчас мама страстно молила Бога о нашем благополучии: «О, Всевышний, умоляю, прошу, пока не поставила на ноги своих маленьких детей, не забирай меня к себе. Дай их поднять».

Ее слова сильно тронули меня. Мне стало страшно от внезапной мысли: «А что если моя мама сейчас умрет?» Вообще-то я не понимал, что такое смерть, и у больной мамы в таком состоянии я спросить не мог. Смерть — это хорошо или плохо? Вспомнился соседский ишак, замерзший на морозе.

— Дети Шопулат-аки такие лентяи, что не смогли усмотреть даже за одним ишаком. Бедненький, замерз на улице, — сказала тогда мама.

Того ишака, замерзшего и твердого, как полено, отгоняя друг друга, сгрызли бродячие собаки. От этих воспоминаний мне стало не по себе, и я со слезами бросился на шею к матери:

— Нет!.. Мамочка!.. Вы не умрете!.. Я не дам вас съесть собакам!..

Мама перестала стонать. Слегка выпрямила худое ослабшее тело и осторожно прислонилась к уже давно остывшему сандалу. Попыталась улыбнуться, прижав меня к себе, и долго молчала. Ее горячие слезы увлажнили мне лицо. Я не знал, что сейчас у нее на душе. Но, чем дольше мы сидели с ней так, тем больше я чувствовал ее возрастающую любовь ко мне. На этом свете нет человека, который любил бы меня больше мамы. И мне казалось, что это чувство — мамина любовь — останется со мной навечно.

Мама высвободила меня из своих объятий, долго гладила мои волосы, целовала лицо и глаза и очень нежно сказала:

— Ах, ты мой Алпамыш!.. Единственный мой сыночек! У меня на тебя большие надежды! Для меня и твоих сестер ты главная опора. Не бойся, мой жеребеночек. Я еще не собираюсь умирать. Пусть будет проклята эта смерть. Вот, слава богу, твои руки и твои молитвы принесли мне облегчение. Боли нет. Немного пришла в себя. Скоро придут с мукой с мельницы и сестры твои. Сегодня что-то они задержались. Главное, чтоб с ними ничего не случилось.

Услышав про муку, я почувствовал голод, так захотелось хлеба, словами не описать. Представился кусочек свежей лепешки. Причмокивая, проглотил слюну. Но слюна, оказывается, не может заменить хлеб. Стало плохо. Еще больше захотелось есть.

Оттого, что маме стало лучше, от сладких слов в мой адрес неожиданно появилась уверенность.

— Хочется хлеба, — сказал я маме.

Видимо, мама не услышала и не ответила. Через какое-то время я повторил громче:

— Хлеба!..

Мама перестала дышать. Потом со стоном, еле-еле, кое-как опираясь на сандал, поднялась. Раздвинула занавески: в комнате стало чуть светлей. Я тут же подбежал к маме. Мама, опираясь на меня, с трудом подошла к нише. В кромешной тьме открыла крышку сундука и, покопавшись в нем, что-то достала. Потом, потерев о свое платье, сказала:

— На, сынок, пососи пока это. Очень вкусный курут². Скоро должны подойти сестры — приготовлю сладкий атала³ или лепешку. А теперь иди, ложись, сынок, — закрыла сундук и медленно вернулась на место.

Я, оказалось, был очень голоден. Поблагодарив маму, сразу сунул курут в рот. Он был очень крепким и соленым. Покрутив во рту, понял, что сейчас он слаще меда.

Внезапно я услышал, как мама проглатывает слюну. Мне стало стыдно, и я, вынув курут изо рта, сунул его в руку маме:

— Нет, сынок, я не голодна. Съешь сам.

Я не поверил ее словам и настоял на своем. Выбрав момент, я сунул ей курут в рот.

— Сынок, что это за выходки?

Мама знала, что я все равно буду стоять на своем, и отломив кусочек себе, остальное вернула мне:

— Теперь не упрямься, эта часть тебе.

У меня поднялось настроение, и я, спокойно посасывая курут, не заметил, как уснул.

Не знаю, сколько спал, но в прихожке что-то зашумело. В комнате было темно, утро еще не наступило. Мамы на месте не было, и от страха я громко позвал ее.

— Не бойся, сынок, мы в коридоре.

Там что-то происходило. То ли от любопытства, то ли спросонья пошел к ним.

ТЯЖЕЛАЯ НОЧЬ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ

Поеживаясь от страха и холода, вышел в коридор. Хаитгуль-опа в темноте пыталась зажечь светильник (плошку с масляным фитилем), а мама чем-то туго перевязывала окровавленную голову Хадича-опы. Кровь все равно капала и Хадича-опа тихо стонала от боли. Увидев это, я еще больше испугался:

— Хадича-опа, что с вашей головой? — спросил я удивленно.

— Хулиганы палкой разбили голову, — ответила Хадича-опа, вытирая платком тонкие, огрубевшие от работы окровавленные пальцы. Несмотря на свои шестнадцать лет, она часто одевалась по-мальчишески и выполняла по дому и в поле всю тяжелую работу. Двенадцатилетняя Хаитгуль-опа была помощницей мамы в доме.

Хоть и было очень темно, но я заметил каким бледным стало лицо у Хадича-опы.

Наверное, потеряла много крови, подумал я. В это время Хаитгуль-опа зажгла светильник и, прижавшись к маме, вместе с Хадича-опой взахлеб начала рассказывать, что произошло этой ночью. Мама, глядя на раненую Хадича-опу и слушая рассказ Хаитгуль-опы, тяжело вздохнула. Потом одной рукой обняла меня и прижала к боку.

— Хорошо, что я спрятала одну касушку муки в поясе, предварительно обвязав ее платком.

— Эти негодяи, оказалось, за нами следили и поджидали нас на дороге. Чтоб не бросаться в глаза, мы специально шли вдоль стены Очил-аки, а тут неожиданно, будто с неба свалились, появились эти подонки.

— Вы не узнали, чьи это были дети, чтоб их земля поглотила! — спросила мама встревожено.

— У них на лицах были повязки. Не узнать. К тому же они не сказали ни слова, будь они прокляты. Иначе мы узнали бы по голосу, — зло ответила разгневанная Хаитгуль-опа. — Один маленький, другой высокий. Сразу оба накинулись на мешочек, который был в руках у сестры. Сестра одним ударом свалила маленького на землю, но высокий успел схватить мешок и начал убегать. Мы хотели сорвать повязку с лица упавшего коротышки, но он, подлец, неожиданно ударил Хадича-опу большой палкой по голове и быстро убежал. Это все, что с нами произошло, мамочка. Теперь что будем делать? Кому идти жаловаться? Кто нам поможет? Кто?

— Чем так бесполезно причитать, лучше бы взяли и меня на мельницу, — зло сказал я. — Я бы из них всю душу вытряс.

— Ты, — обняла меня за плечи Хадича-опа, — ну, что ты смог бы там сделать, малыш?

Уставшие, изнемогающие от голода, мои сестры выглядели совсем плохо. К тому же ночью стоял сильный мороз.

— Что-нибудь придумаем, дети мои. Главное, вы живы-здоровы! Сейчас всем трудно, как и нам, люди один день сыты, другой день голодны. Что поделаешь? Не будет кукурузной лепешки, покушаем отруби, не будет отрубей, будем кушать жмых. Лишь бы до весны дожить, а там видно будет, — успокоила моих сестер мама.

Я сидел сбоку, прижавшись к ней, и ее слезы капали мне на ухо и лицо. Я почувствовал, как мама начала дрожать.

— Чтоб им пусто было. О Господи, дай им такое наказание, чтоб они осознали, в каком положении нас оставили — отобрать последнее у нуждающихся бедняков. Есть, наверное, и на них управа на небесах, — сказала Хадича-опа, вздыхая.

Тесная и сырая комната быстро остывала. Меня стало трясти от холода. «Что же происходит в такой холод с мамой?» — подумал я и только хотел посмотреть на маму, как она вскрикнула от боли и, скорчившись, повалилась на пол.

Именно в это время на улице начался сильный ветер. Раскрыв обе створки дверей, морозный ветер проник в помещение, выстудил комнату, потушил светильник.

С одной стороны стонала мама, с другой — Хаитгуль-опа, пыхтя, не зная на ком сорвать свою злость, пыталась снова зажечь плошку с фитилем. Хадича-опа, взяв маму за плечи, пыталась завести ее в комнату с сандалом. А на улице, не утихая, выл и бесновался морозный ветер, словно волчица, у которой охотники отобрали волчат. Маму кое-как завели и уложили у сандала. Укрывшись одеялом и согревшись, мама притихла, боль стала отступать.

Хадича-опа пошла на кухню что-нибудь приготовить. Хаитгуль-опа, наконец, зажгла светильник и, отложив его в сторону, быстро подошла к сундуку и начала его потрошить. Ничего не найдя, набросилась на меня:

— Кто открывал сундук?

–…

— Что молчишь? Кто взял курут?!

Испугавшись ее напора, я лежал и молчал.

— Братишку не трогай. Я съела курут, — сказала мама, приподнявшись с постели.

Мне стало стыдно за свой испуг. Я вскочил на ноги и подошел к сестре:

— Делайте что хотите, курут не мама, а я съел, — сказал я дерзко.

Поднятая для удара рука Хаитгуль-опы невольно опустилась, она стремительно вышла из дома.

— Хаитгуль, скажи сестре, пусть не сеет муку, а то ее меньше станет, — сказала мать вслед уходящей сестре.

Меня очень обрадовало, что мама стала приходить в себя. Только сейчас я стал чувствовать, что от дыма черного фитиля першит горло. А от его неприятного запаха начинает тошнить. Хотя мы уже привыкли к нему. Как говорила мама, у некоторых семей даже такого освещения нет.

Рассвет мои сестры встретили суетой у казана: если есть спички — дров нет, если есть дрова — масла нет. Я уже не смог уснуть. Разминал спину, руки и ноги матери, все еще стонущей от боли. Как только она немного успокаивалась, бежал в своих разодранных галошах к хлопочущим у казана сестрам. Замерзнув на кухне, вновь возвращался к маме под одеяло.

Закрыв глаза, хотел вздремнуть, но то ли от голода, то ли от тревоги за больную маму, то ли из-за переживания за сестер, которые уже два-три дня ничего не ели и сейчас, в суровый мороз, с глазами полными дыма готовят аталу из кое-как добытой одной пиалушки муки — уснуть не мог. На душе было тревожно, мрачно. Когда забрезжил рассвет, наш долгожданный атала наконец был готов. Прижавшись друг к другу, рядом с больной матерью мы съели по полпиалушки горячего аталы. Лица ожили, организм согрелся, почувствовался прилив сил. Мама тоже немного пришла в себя. Все печали, казалось, куда-то исчезли. Облизанная несколько раз пиала сверкала как мытая. Посмотрев на уже чистые пиалушки, все долго смеялись, поглядывая друг на друга.

САДАКА⁴ — ЗАЩИТА ОТ НЕСЧАСТИЙ

Утром Хадича-опа, надев кирзовые сапоги, большой дырявый черный чапан⁵, обвязавшись несколько раз толстой веревкой, пошла на заброшенные поля собирать для тандыра⁶ верблюжью колючку. В руках у нее были кетмень и шерстяной аркан. Хаитгуль-опа подбросила в сандал два совка тлеющих дровишек и, надев на себя залатанный чапан из самодельной ткани адрас, в галошах, которые вчера мама со слезами починила, бросив на плечи красноватую тряпичную сумку, направилась в школу.

Мама хоть и пришла в себя, но была еще очень слаба, чтобы ходить. И все-таки, видя, что маме лучше, я приободрился. Подброшенные в сандал дрова разгорались, согревая дом. Не отходя от сандала, лежа рассматривая картинки в книгах Хаитгуль-опы, я незаметно уснул.

Проснулся от долгого стука в окно. Посмотрев в окошко, я увидел мохнатое, хмурое лицо старика с длинными усами и бородой. Я его не знал.

— Выйди-ка, посмотри, сынок, кто этот старик? — попросила меня мама.

Открыв входную дверь, я увидел черного старика во всем черном. Вся его одежда и торба, висящая на плече, были совсем старыми и в заплатках. Я поздоровался.

Бородатый старик кивнул на мое приветствие и нараспев сказал мне:

— Сделай садака, получи благословение, дитя. В благословении много силы. Пожертвование защитит от многих несчастий! Подашь милостыню — больные излечатся. Уйдут несчастья из дома. Придут достаток и изобилие. Получишь благословение — удвоится твое Богатство. Я помолюсь за тебя. У молитвы чудодейственная сила, дитя! — сказал старик, не отрывая от меня глаз. Его слова были приятны мне.

— И мама вылечится? — спросил я.

— А то как же! Мама обязательно исцелится! И даже не вернувшиеся с войны — вернутся, дитя. Твой дом наполнится счастьем и радостью. Или ты мне не веришь?

«Если мама выздоровеет, папа вернется с войны, что же нам еще нужно?» — радуясь, думал я, стоя на пороге. Почему-то очень хотелось верить этому человеку. Но я не понял, о чем он спрашивает у меня. «Что это такое — садака? И есть ли это у нас?» — думал я, но старик опередил меня:

— Сынок, хлеб есть дома?

— Нет, — ответил я, качая головой.

— А зерно есть, зерно? — не понимая о чем он, я разинув рот смотрел на него. Старик засмеялся и продолжил: — Просо, кукуруза, рожь, овес или что-то похожее есть у вас?

— Да нет же, дедушка.

— Отруби есть?.. Ну, хоть отруби найдутся у вас? Ты не говори, что нет. Что ни спрошу — все нет и нет.

Меня огорчило, что старик был мной недоволен.

— Подождите-ка, дедушка, вы сами кто?

У старика изменилось настроение. Лицо сморщилось, а потом вновь разгладилось:

— Я, дитя, нищий, попрошайка. Ты слышал это слово? Мы, нищие, просим у людей милостыню и на это живем. Наша насущная доля рассыпана в закромах у людей. Мы ходим и собираем ее. А теперь дай мне что-нибудь. Или я, просто помолившись, пойду дальше.

— Что вам дать, дедушка?

— Что хочешь, то и дай. Мне ничего лишним не будет. А что у вас есть?

— У нас есть казан, тарелки, одеяла и курпачи, книги, тетради, одежда, которую мы носим. А еще есть чайники и пиалушки.

— Но их нельзя съесть, сынок, — чуть улыбаясь, сказал нищий старик, — мне нужно съедобное. Понял? Съестное что-нибудь!

Я пересказал весь наш разговор со стариком маме. Выслушав меня, мама немного задумалась и, не сдержавшись, громко заплакала.

— Нельзя просто так отпустить нищего человека. Возьми со скатерти остаток муки и отдай старику. Это все, что у нас есть. Хоть и немного, но это лучше, чем ничего.

Раскрыв скатерть, я действительно обнаружил там немного муки. Кое-как соскреб в пиалу всю муку и быстро направился к двери. Старик, держа в руках свою трость, терпеливо ждал меня. Я дал ему пиалу. Он оказался очень голодным. Взял небольшую пригоршню муки и сразу сунул ее в рот. Немного пожевав, проглотил. Остальную часть аккуратно высыпал в поясной платок, свернув его, убрал в торбу. Вернул мне пиалу и, раскрыв ладони, долго читал молитву.

Я тоже, раскрыв руки для молитвы, получил его благословение. Потом старик перебросил через плечо свою торбу и, постукивая тростью об лед, который местами сковал землю, напевая что-то вполголоса, вышел из нашего двора и направился к соседскому дому.

Я думал о своем и был горд тем, что уже с утра сделал какое-то большое и важное дело, не обращая внимание на холодный ветер, обдувающий меня. И только громкий кашель матери вернул меня в реальность.

Оказывается, я оставил открытым одну створку входной двери. Холод проник в комнату, где лежала мама, и она начала кашлять. Чувствуя себя виноватым, я быстро закрыл дверь (которая никогда до конца не закрывалась) и побежал к маме.

— Извините, мамочка. Разговаривая с дедушкой, я забыл закрыть дверь. Мам, вы теперь никогда не будете болеть. И папа скоро живой и здоровый вернется домой. Это мне дедушка сказал, — сияя от радости, сообщил я маме.

— Конечно, конечно, сыночек. У молитвы много чудодейственной силы, — сказала мама, почему-то не ругая меня, а радуясь. Я тоже вылечусь. И папа вернется. Хорошо, что мы не отпустили с пустыми руками нищего старика. Бог нас не забудет, сынок!

— Вот увидите, мама, когда я вырасту, ни вы, ни папа ни в чем не будете нуждаться.

Мама приподнялась немного и, гладя мои волосы, сказала:

— Дай бог, чтоб твои слова сбылись! Достигни своих целей, пусть сбудутся надежды, сынок!

Хоть и радостно было на душе, но не давала покоя одна мыслишка:

«А что скажут сестры на наше благое дело?» И было от чего беспокоиться — дома нечего было есть.

КЛАД

Ближе к полудню, согнувшись под тяжестью янтака, пришла Хадича-опа. Не сумев развязать аркан вокруг груди, она, найдя свободное место на внешней стороне ошхоны, где находится наш старый тандыр, присела вместе с хворостом.

Увидев, как устала и измучилась сестра, я подбежал к ней.

Несмотря на то, что на улице было очень холодно, Хадича-опа сильно вспотела.

Со лба на уставшее лицо стекал грязный пот с кровью, а губы дрожали и были бледны. Она сидела, закрыв глаза, время от времени, вытирая рукавом лоб.

Мы с трудом развязали аркан вокруг ее груди и шеи.

— Слава богу, что ты есть, — сказала Хадича-опа и, с трудом встав на ноги, начала вилами разбрасывать влажную колючку для просушки.

В это время лучи солнца, пробившиеся сквозь толщу черных облаков, обложивших небо, заставили плакать залежалый снег, обнажая мокрую и черную землю.

У меня будто язык чесался, я рассказал сестре про нищего старика, ожидая от нее суюнчи⁷ и… очень пожалел об этом.

От возмущения у Хадича-опы свело лицо:

— Что ты за бестолковый ребенок?! Разве может нормальный человек отдать последнее и радоваться этому? Были бы хоть какие-то излишки… А ты думал о том, что мы сегодня будем кушать? Если не о нас, хоть о больной матери подумал бы. Четыре человека остались без еды! Конечно, когда сам не работаешь… Кто теперь нам подаст? Как выживем?

Я не хотел сдаваться:

— Я тоже не из простаков. Ведь не просто так дал нищему старику! Взамен я получил столько благословений. Пожертвуешь, и тебе воздастся! Знаешь, как он много молился, чтоб мама скорей на ноги встала, а папа вернулся живой-невредимый! Разве плохо, если мама быстрей выздоровеет, а папа вернется? Ведь каждый из нас любит и маму, и папу.

После моих слов пыл Хадича-опы немного спал и, поняв, что со мной говорить бесполезно, она вздохнула:

— Ну, ты даешь. Ох, и мастер же ты говорить… Тогда скажи, чем нам теперь кормиться? — недовольно сказала она.

— Сестра, одна пиалушка муки не последняя, наверное, в нашей жизни? Неужели не стоят столько молитв и благословений одной пиалы муки?

— Ну ладно, хватит, — сказала Хадича-опа. — Тебе только слово дай сказать. Конечно, и папа, и мама нам дороги, но сейчас, когда у нас положение хуже нищих, надо прежде всего думать о себе. Неужели это трудно понять?

Я выбежал на улицу. Увидев соседку Урингуль, которая старше меня на два года, спросил у нее, не приходил ли к ним старик-гадой, и что они ему дали. Она, улыбнувшись, ответила:

— Да пропади пропадом этот нищий. Это ему дай, то ему дай. В конце концов дали ему одну из двух лепешек, которые сами кушали. А вы что ему дали?

— Одну пиалушку муки.

— А что, у вас так много муки?

— Откуда? Кое-как соскреб последнюю муку со скатерти. А теперь меня за это старшая сестра на чем свет стоит ругает.

— А что теперь будете есть?

— Не знаю, а вы?

— Дома оставалось немного муки и толокно. Что-нибудь приготовим. Ты голоден?

Я хоть и был голоден, но ответил:

— Да не так. Утром аталу кушали. Ну, ладно. Я пойду.

— Не торопись. Возьми вот это.

— Что это?

— Кишмиш.

— Нет, не надо.

— Здесь немного. Половина тебе, половина мне. Очень вкусный кишмиш.

— Я не возьму. Я же не нищий-попрошайка.

— Я знаю, ты не нищий. Ты мой братишка.

— Ну, тогда давай.

Съедая по ягодке, я зашел к себе во двор. Хадича-опа, усердно размахивая кетменем в сарае, копала яму для замеса грязи, чтоб замазать наш старый тандыр.

Побежал к ней и, чтоб не ругала, начал подхалимничать:

— Что делаете? Давайте я помогу.

Хадича-опа еще не успокоилась:

— Что ты можешь, малыш, кроме как раздавать свое добро направо-налево.

Я не стал отвечать на иронию сестры. Но в свою защиту сказал:

— Урингуль-опа тоже не оставила без внимания гадоя.

— Какую же она проявила милость?

— Из двух лепешек одну пожертвовала.

— Они могут себе это позволить.

— Как это?

— У них отец есть.

Хадича-опа неожиданно заплакала. Ее слова меня тоже задели. Сильно тоскуя по отцу, не видя его даже во сне, от ожидания, усталости, голода, холода, безысходности я залился слезами. Хадича-опа, обняв меня, вытерла сначала свои, а потом и мои слезы. Так мы просидели некоторое время в молчании, прислонив друг другу головы. Хадича-опа, глубоко вздохнув, прижала меня к себе. Несколько раз поцеловав меня, помолчав, встала. Выпрямившись во весь рост, поглаживая меня по голове, сказала:

— Не огорчайся, братик, папа обязательно вернется. Тогда, как и мечтали, приготовим большой, как небо, патир. Сколько его ни кушай, не съешь. Вот тогда насладимся!

— А каким бывает патир, сестра? — спросил я, впервые услышав это слово.

— Патир — это масляный хлеб. Если его не кушал, значит ты еще не жил на этом свете. Перед войной мы такой хлеб ели. Очень вкусный!

Мне очень захотелось попробовать этот большой, нескончаемый патир. Хотел было спросить, почему сейчас не готовите патир, но, вспомнив, что у нас нет ни муки, ни масла, промолчал.

В это время сестра изо всех сил продолжала рыть яму. Я хоть и смотрел на сестру, но мысли мои были далеко. Вдруг Хадича-опа вскрикнула:

— Менглижан, нам Бог подал!.. Посмотри сюда! Это же зерно! Зерно! Неужели!.. О, господи!..

Нагнувшись, я посмотрел в яму и увидел смешанное с землей красноватое зерно. Сестра, словно нашла клад с сокровищами, начала меня целовать. Освободив меня из объятий, сестра сказала:

— Беги, принеси ведро из ошхоны.

Я побежал за ведром, а сам думаю: «Все-таки молитвы нищего старика принесли свои плоды!» Скользя, падая, пачкаясь в грязи и снова вставая, я добежал до кухни, взял первое попавшееся на глаза ведро и помчался назад к сестре, которая пригоршнями из рук в руки пересыпала зерно. Хадича-опа посмотрела на ведро и сказала:

— Ты хоть посмотрел внутрь, дурачок. Иди, принеси целое.

Второпях я принес ведро без дна. Я с силой бросил его в конец двора.

Очищая зерно от песка, мы с Хадича-опой набрали целое ведро пшеницы. Если бы вы видели, как мы радовались в тот день. Мама, от такого счастья позабыв про болезнь, встала на ноги. Хадича-опа, сходив куда-то, намолола две касушки муки. Два-три дня мы ели вкусные лепешки. Едва я завел разговор с сестрой о нищем старике, она ущипнула меня за нос и счастливо улыбнулась. Я и мои сестры ископали весь сарай в поисках новых «сокровищ», но ничего не нашли.

ЗАБЛУДИВШЕЕСЯ ПИСЬМО

Погода разгулялась не на шутку. Все небо было покрыто темными тучами. Промозглый холодный ветер набирал силу. Ушедшая ранним утром с куском лепешки по заданию злого бригадира на полив пашни Хадича-опа не вернулась и тогда, когда наступила темная ночь. Мама, то выходя на улицу, то снова заходя в дом, не могла найти себе места. Мы тоже волновались.

Вставшая недавно на ноги мама начала готовить ужин в ошхоне, постоянно посматривая на улицу. Хаитгуль-опа готовила дрова для учака⁸. В последние дни мы использовали в качестве дров ветки высушенной урючины, которая росла у нас посреди двора. Она высохла от прошлогоднего удара молнии. И теперь Хаитгуль-опа тонкие ветки рубила топором, а толстые отпиливала ручной пилой.

Я относил нарубленные ветки в ошхону и все время оглядывался на дорогу… И, наконец, во двор вошла еле перебирающая ногами Хадича-опа! Все ее руки и лицо были в пыли и грязи. Увидев ее, мы успокоились.

Хадича-опа очень трудолюбивая. Никогда не устает. Даже когда голодна, не признаваясь в этом, продолжает работать. Даже сейчас, несмотря на усталость, отложив в сторону кетмень, отряхнувшись от грязного снега и мелких сучьев, пошла в ошхону помогать маме.

Вдруг заохала-запричитала Хаитгуль-опа. Выбежав из ошхоны на улицу, мы увидели, что она порезала пилой себе пальцы. Кровь текла безостановочно. Все были в шоке. Хорошо, хоть мама знала что делать. Быстро отрезала кусок кошмы, подержала немного его над огнем и прижала к ране. Сестра взыла от боли, но кровотечение остановилось.

Блики огня от учака освещают бледное болезненное лицо матери. Я смотрю на ее худые руки, уставшие от ожидания и неопределенности глаза, на волосы с проседью. Нелегко на душе от всего этого. Незаметно посмотрел на Хадича-опу: разве ей нравится ходить в грубой, рваной, не подходящей по размеру одежде и выполнять мужскую работу? Конечно, нет. И у Хаитгуль-опы работы выше головы.

Если бы был отец, все было бы по-другому.

К сожалению, наша опора, надежда — папа — до сих пор не вернулся с войны. Поэтому Хадича-опа, несмотря на то что она девушка, в лютый мороз выполняет мужскую работу, Хаитгуль-опа ранит до крови руку, распиливая на морозе крепкое, как камень, дерево. Если бы рядом был папа, разве бы это случилось?

По словам мамы, в нашем тяжелом положении виновата война. Что же это такое, война? Зачем люди воюют? Что они делят?

По словам мамы, начинают войну плохие люди. Потом сами остаются в стороне, а все трудности войны ложатся на плечи простого невинного народа. Вот эти люди, которые начинают войну, какой им прок, какая польза от войны? Что хотят они, эти люди? Так много непонятных для меня вещей, что, когда начинаю думать обо всем этом, начинает болеть голова.

И папе я удивляюсь. Зачем нужно идти туда, где воюют? Оставался бы дома. Или его силой забрали? Нет, наверное. Наверное, когда враги пришли, наш папа пошел их прогонять. Но война, говорят, закончилась. Тогда почему папа не возвращается? Здесь что-то есть непонятное…

Или, расспросив людей, самому пойти на поиски папы? Далеко ли до мест, где прошла война? Если близко, то найду как-нибудь, а если далеко? Тогда что делать?

Что я говорю? В такой лютый мороз куда я пойду?

Сказать честно, очень хочу видеть папу. Хоть раз увидеть бы его, погладить по лицу, повиснуть на шее и долго-долго смотреть в глаза. Потом, положив голову на грудь, долго ощущать его запах. Налюбовавшись папой, побежал бы с высоко поднятой, как у гуся, головой к ребятам за суюнчи. Они увидели бы, какой у меня папа!

Но сейчас мне ничего не остается, как только мечтать об этом. Стараюсь представить папины глаза, лицо, внешность, его рост, телосложение. Не получается. Было бы не так обидно, если б знал, как он выглядит. Я бы мысленно утонул в нем.

Как говорила мама, мне было всего шесть месяцев, когда папа ушел на войну. Я уверен, что папа меня очень любил, баловал, прижимал к сердцу, целовал меня. Но я этого не запомнил. Если б я помнил… Какие мысли были у отца, когда он меня обнимал? Если б я запомнил лицо папы, не сидел бы сейчас уныло.

Погруженный в такие мысли, я не сразу услышал, что кто-то со стороны улицы зовет мою маму. Это был хромой дедушка-почтальон на своем ишаке:

— Зайнаб! Хо, Зайнаб! Ты дома?

Пока я встал, Хаитгуль-опа, собиравшая остатки веток во дворе, вышла навстречу к почтальону.

— Посмотрите, не вам ли это письмо? — сказал почтальон, передавая ей в руки конверт и, ругая своего непослушного ишака, поехал дальше.

Хаитгуль-опа быстро забежала в ошхону. Я за ней следом. Мама и Хадича-опа, ничего не понимая, смотрели на Хаитгуль-опу… Моей радости не было предела:

— Может от отца? Читай же быстрее, что так медлишь? — нетерпеливо торопил я.

Сестра, внимательно прочитав письмо, обратилась к маме:

— Кажется, ошиблись адресом, мама. Имя и фамилия совпадают, но, судя по содержанию, хозяин этого письма — недавно ушедший в армию молодой парень. Парень написал письмо своей матери. Фамилия матери Сафарова З., — пожимая плечами, сказала Хаитгуль-опа.

— Кто же это еще? — спросила мама, встревожившись. — Посмотри на адрес, не колхоз «Социализм»?

— Здесь написано колхоз «Сталин», — ответила Хаитгуль-опа.

— Удивляюсь я этим почтовикам. Сначала разберись кому, а потом передавай. Столько переживаний…

— Столько радости и зря, мама, — сказал я, — завтра надо вернуть письмо. Мама этого парня тоже, наверное, ждет не дождется от него весточки. С нами понятно, пусть хоть она порадуется.

— Правильно говоришь, сынок, — сказала мама, — завтра надо вернуть письмо почтальону, — потом добавила: — Не огорчайтесь, дети мои. Недалек тот день, когда и от вашего отца придет весточка или он сам вернется. Ну, а сейчас давайте поужинаем. Я вам приготовила ярму⁹. Давно уже не ели это блюдо. Хаитгуль, зажги светильник, а ты, Хадича, приготовь касушки.

Все дружно сели вокруг дастархана. Поев горячей ярмы, согрелись. Лица раскраснелись. Настроение поднялось. Всем стало хорошо.

На улице по-прежнему мела метель. Сильный ветер, разметая снег, проникал через дверные и оконные щели в комнату, наша свеча того и гляди погаснет под напором сквозняка.

УДИВИТЕЛЬНАЯ НОВОСТЬ

С каждым днем становилось все труднее. За ночь сильно подморозило. К тому же где-то в полночь погас наш самодельный светильник.

Пронизывающий ветер и сильный мороз, словно смеясь над нами, звуками сурная проникал в наш дом, уводя последнее тепло. С утра до позднего вечера работающие не покладая рук мои сестры, не замечая сильного мороза, кое-как спрятав головы под одеяло и свернувшись калачиком, спали.

Мама и я не могли уснуть. Почему-то нам не хотелось показывать друг другу, что не спим. Мне кажется, мама думала о письме. Она тяжело вздыхала и, чтоб никто не услышал, укрывалась одеялом.

А я думал о папе. Мечтал, что не сегодня-завтра он обязательно придет. Эх, было бы здорово, если б он вернулся. В такие темные вечера мы с ним играли бы в прятки. Если я спрячусь вот в эти курпачи на сандале, то папа ни за что меня не найдет. Потом я, смеясь, неожиданно выскочил бы ему навстречу. И папа очень испугался бы. Потом мы вместе с ним долго смеялись бы. Эх, вернулся бы папа скорее…

Разве захочется спать, когда так сладко мечтаешь? Но незаметно уснул и я.

Проснувшись ранним утром, я обнаружил, что в комнате уже никого нет. Сквозь занавески пробивался тусклый свет. Не хотелось оставлять теплую постель. Озираясь по сторонам, вдруг обратил внимание на противоположную от дверей стену и от удивления разинул рот. Я подумал, что до сих пор сплю, но я же не спал! Наша стена за одну ночь превратилась в небо со сверкающими и переливающимися звездами. Е, тавба, смотрите, оказывается, звезды могут перемещаться на стену… Наверное, это и называют чудом. Звезды на стене будто играли со мной, красиво и нежно мерцали.

Чтоб рассказать про это чудо маме и сестрам, я быстро оделся. Посмотрев в окно, я увидел, что мама разговаривает во дворе с какой-то незнакомой женщиной.

Перед выходом еще раз посмотрел на стену: при тусклом комнатном свете звезды, словно прикрепленные к стене, продолжали игриво сиять.

Нацепив на ноги рваные галоши, я рванулся вперед, но, ударившись головой о дверной косяк, упал и сильно ударился об лед перед порогом дома.

Увидев меня лежащего, мама запричитала:

— Что ты делаешь? Ну, куда так торопиться? Нельзя осторожней?

Видя, как мама за меня волнуется, я стиснул зубы, чтоб не показать, как мне больно. Мама зачем-то побежала в ошхону.

Наблюдавшая за всем этим женщина подошла ко мне и, погладив меня по голове, сказала:

— Никогда не выбегай из дома, дитя. Слава богу, что голову не разбил, — увидев мои изношенные и рваные галоши, покачала головой и сказала подошедшей маме:

Конец ознакомительного фрагмента.