Вопросы буквоедения

Михаил Бару (2020)

Михаил Бару — поэт, прозаик и… инженер-химик. Родился в 1958 году, окончил МХТИ, работал в Пущино, защитил диссертацию и продолжает работать по специальности, несмотря на растущую литературную популярность: в 2019 году стал лауреатом премии им. Исаака Бабеля. «Юмор Михаила Бару — особого свойства. На первый взгляд, он традиционно по-еврейски мудр и печален. На второй взгляд, кстати, тоже. Но уже на третий взгляд становится ясно, что этот юмор мог родиться только в России, он неотъемлемая часть нашего трудного и неповторимого быта и даже бытия…» Александр Житинский

Съезд красных водолазов

Камера с птичьим скелетом внутри

Мало кто знает, что из первых фотографических камер птички вылетали настоящие. Еще у Жака Дагера в его примитивном аппарате жил ручной щегол. Он был не очень сообразителен, этот щегол, и любил вылетать не по команде хозяина, а сам по себе. Дагер его потом, когда время экспозиции заканчивалось, с трудом загонял обратно. Из-за этого многие снимки изобретателя оказались слишком засвечены. Еще и камеру приходилось чистить каждый день, поскольку друзья и знакомые Дагера угощали щегла при каждом фотографировании. Не прошло и года, как щегол так разъелся, что вообще перестал пролезать в объектив. В конце концов Дагеру пришлось изготовить новую камеру, а в первой щегол прожил до самой своей смерти, загадив ее окончательно.

В первых немецких фотографических аппаратах фирмы «Нахес и Тухес» «Цахес и Цахес» экономные немецкие конструкторы использовали часовых кукушек. Кроме выполнения основной задачи кукушки своим «ку-ку» отсчитывали время экспозиции. Однако этот счет не нравился фотографируемым, которые его относили на свой.

Российские фотографы подошли к вопросу о птичках широко. Экспериментировали даже с насекомыми — крупными жуками, кузнечиками и божьими коровками. От божьих коровок пришлось отказаться сразу. Несмотря на их очевидные преимущества в размерах и то, что их можно было использовать как одноразовых… клиент вылета божьей коровки просто не замечал. Да и скорость вылета оставляла желать лучшего. Крупные, мгновенно выскакивающие кузнечики подходили для этих целей по всем параметрам. Один из первых русских фотографов, француз Давиньон, успешно применял кузнечиков в своей работе до тех пор, пока одно из насекомых не прыгнуло прямо на грудь купчихи первой гильдии Карнауховой, женщины тучной и склонной к апоплексии. Мало того что перепуганную насмерть купчиху еле откачали, так еще и самому Давиньону пришлось долго лечиться после разговора с ее супругом, купцом первой гильдии Карнауховым, мужчиной крупным и склонным к рукоприкладству.

С этим самым Давиньоном произошла еще одна достойная упоминания история. Уже после того, как наши фотомастера, по решению Русского фотографического общества, повсеместно перешли на использование ручных чижиков, Давиньон предпринял путешествие по России со своей новейшей камерой и чижиком. В одном из уездных городков Тверской губернии привелось ему делать портрет городского головы. Факт сей, ничем не примечательный, так и остался бы в полном историческом забвении, кабы городской голова, находясь в состоянии сильнейшего похмелья, случайно не съел чижика. Черт его знает, как такое могло случиться — то ли рот у головы был слишком велик, то ли чижик слишком мал, то ли, подлетевши ко рту слишком близко, был одурманен густыми винными парами, оттуда веющими… Сам голова нисколько не пострадал, даже и не поперхнулся, но происшествие это, само по себе ничего не значащее, было раздуто газетчиками бог знает до каких размеров. Дошло до губернатора. Как на грех, в это самое время вице-губернатором в Твери служил не кто иной, как… И теперь каждый школьник знает о съеденном чижике. Вот только о Давиньоне и об истинном содержании этого анекдота мало кто догадывается…

Век настоящих живых птичек в фотографических камерах был недолог. Фотоаппараты год от года съеживались, точно шагреневая кожа, и уж не только чижику, но и муравью там негде было повернуться. Дольше всех продержались птички в американских аппаратах, поскольку тамошние изобретатели смогли приспособить к ним колибри. Но и колибри оказались за бортом безжалостного технического прогресса. Теперь, в эпоху цифровых фотоаппаратов… Нечего и говорить о цифровых аппаратах. В этих бездушных устройствах живут только нолики и единички.

Недавно на аукционе «Кристи» была продана раритетная камера с птичьим скелетом и окаменевшим яичком внутри. За бешеные деньги. Купивший ее неизвестный пожелал остаться Вексельбергом.

Вопросы буквоедения

Известно, что книги притягивают тишину. Чем книг больше — тем тишина глубже. Только подумай какую-нибудь ерунду дома или на работе — немедля тебя призовут к ответу, а в библиотеке можно думать даже самые громкие и самые крамольные мысли. Даже если тебя там найдут — всегда можно будет сказать… Да никто не найдет. Кому теперь в здравом уме и твердой памяти придет в голову фантазия искать человека в библиотеке…

В московском музее книги, на четвертом этаже Российской государственной библиотеки, такая тишина и такое безлюдье, что слышно, как экспонаты на полках и в витринах возмущаются любовным романом Барбары Картрайт или Сидни Шелдона, который читает музейная старушка, сидящая за огромным дубовым столом с зеленой лампой. Экспонаты можно понять…

История книг представлена в музее с самого их рождения и даже с еще более раннего, можно сказать, внутриутробного периода развития. От тех древних времен дошло к нам медное, украшенное головой древнеегипетского сокола Гора зубило, которым Тутмос Третий подписывал то ли мир с хеттами, то ли счет из мемфисского ресторана «Жареный Апис».

А вот настоящая чернильница Лютера — та самая, которой он запустил в искушавшего его Сатану… Тут, конечно, читатель мне справедливо укажет на то, что настоящая лютеровская чернильница да и сам Сатана находятся в Германии, а у нас их нет и быть не может. Ну да. Так оно и есть. Только ведь сначала-то думали, что эта чернильница и есть настоящая. По крайней мере к нам, в Россию, ее привез и продал как настоящую в собрание редкостей графа Строганова какой-то обнищавший немецкий курфюрст или отставной штангенциркуль за огромные деньги. И лежала она себе в Строгановском собрании, а потом в музее как самая настоящая чуть ли не полторы сотни лет. Только в конце двадцатого века, с использованием новейшего радиоуглеродного метода, ученые выяснили, что насекомое, присохшее ко дну чернильницы, вовсе не пруссак, а обычная крепостная муха князя Голицына, каковых в собраниях наших музеев наберется не один десяток. Об этом открытии была написана большая статья в четвертом номере академического журнала «Вопросы буквоедения» и даже защищена кандидатская диссертация.

Рядом с чернильницей лежит удивительная, существующая в единственном экземпляре книга — та самая, которая пролежала в кабинете Манилова два года и которую он никак не мог прочесть. И никто не может. Ведь у Николая Васильевича написана «какая-то книга», и все. Сколько исследователей объявляло о том, что они-то уж точно прочтут ее — ан нет. И ведь что удивительно — и буквы есть, и слова из них можно сложить, но что написано… сам черт не разберет. Приглашали в музей для консультаций самого крупного нашего специалиста по Гоголю, но и тот только руками развел. Даже ус один от досады так обкусал, что чуть им не подавился. Так и ушел, не взяв ни копейки за консультацию.

Надо сказать, что такой уникум не единственный в экспозиции музея. Есть и более удивительные. Вот, к примеру, неприметный, потрепанный томик ин-кварто, из библиотеки одного испанского идальго, жившего, кажется, в шестнадцатом веке. Звали его Алонсо Кехада или Кихано. Впрочем, Бог с ним, с этим идальго. Не его фамилия важна. Нам интереснее книга, а точнее рыцарский роман об Амадисе Галльском и его любовных приключениях, написанный в раннем средневековье неизвестным монахом-артезианцем (по другим источникам раблезианцем) по прозвищу Писучий Диего. Еще в восемнадцатом веке один из исследователей романа отмечал, что девятнадцать прекрасных дам прижили от Амадиса десять сыновей, восемь дочерей и одну неведому зверушку, которая, в конечном счете, и продолжила род Галльских.

Никто бы и не стал обращать внимания на эту зверушку, если бы ровно через восемьдесят лет, три месяца и пять дней другой исследователь, открыв этот же самый потрепанный томик, не прочел, что Амадис Галльский всю жизнь прожил холостяком, в одном замке со своей мамой, от которой прижил рак мозга.

Что же вы думаете — уже в новое время эта книга, прочитанная для чистоты эксперимента при свидетелях еще раз, поведала читателям о том, что Амадис (его полное имя было Ефим), проработал главным бухгалтером герцога Астурийского двадцать пять лет и за это время прижил от герцога дом с виноградником, пару откормленных мулов, жену, которая откормила его самого, а уж от жены прижил трех незамужних, как ни старались, дочерей и рак мозга… И сколько раз ни читали Амадиса Галльского — столько раз поражались его удивительным приключениям.

В настоящее время ученым известен только один похожий на книгу об Амадисе документ. Это список бояр-мздоимцев времен Алексея Михайловича, составленный в Тайном приказе. Его открывали раза три или четыре, и каждый раз фамилий в нем только прибавлялось. После четвертого раза список опечатали и убрали в специальный архив от греха подальше.

На фоне таких поражающих воображение экспонатов вряд ли посетитель заметит маленькую китайскую книжную закладку, сделанную из позолоченной медной пластинки, на которой иероглифами гравировано: «На этом месте я заснул». А зря. Эта закладка принадлежала одному из членов ЦК КПСС. Уж как она к нему попала — не знаю. Известно, однако, что эту закладку какой-то недоброжелатель из того же ЦК вложил то ли в книгу «Малая Земля», то ли в «Возрождение» и отнес самому Леониду Ильичу. Сейчас же специалисты из органов расшифровали китайскую надпись на закладке и по отпечаткам пальцев нашли владельца. На карьере его был поставлен жирный крест. Ни фамилии пострадавшего, ни фамилии его врага в музее, сколько ни спрашивай, тебе не скажут. Дело это до сих пор открыто лишь частично — до половины третьей страницы.

Еще один экспонат, на который следует обратить внимание, — десяток моржовых ребер, на которых чукотскими умельцами вырезано собрание сочинений Л. Д. Троцкого. Это подарок чукотского пролетариата легендарному главе Реввоенсовета Республики. К сожалению, во многих местах текст испорчен, поскольку во времена борьбы с троцкизмом уникальные кости показательно бросали грызть собакам, и только благодаря усилиям одного самоотверженного историка часть из них была спасена.

Книги классиков мирового революционного движения, записанные на костях, клыках, шкурах животных, и вообще редки. Из сохранившихся на сегодняшний день артефактов можно указать лишь на шкуру гиппопотама, хранящуюся в Музее современной истории России. На ней, несмотря на ее величину, записан очень мелкими буквами весь «Капитал» Маркса на устном языке одного из племен ангольских партизан. На устном потому, что письменного языка у них еще нет, и «Капитал» вождь племени пересказал нашему военному советнику своими словами, а уж тот, как мог, записал его. Шкура, вместе с завернутым в нее телом советника, была передана в дар правительству Советского Союза генеральным секретарем партийной ячейки этого партизанского племени.

В разделе «книжная графика» притягивает к себе взгляд раскрашенная в яркие цвета подробнейшая карта всех трех полушарий Тобольска в книге немецкого путешественника Сигизмунда Цахеса «Путешествие по Лене, Акулине и другим сибирским рекам». Первые исследователи этого корпуса текстов полагали, что карту рисовал сам Цахес. Лишь недавно удалось установить, что автор карты — неграмотный тобольский самоучка, ямщик Прохор Заиндевеев. Цахес купил у Заиндевеева карту за двугривенный, а еще три рубля обещал выслать в Тобольск, как только вернется в Германию.

Завершая экскурсию по музею, присмотримся к еще одному шедевру русской книжной графики. Это офорт «Иван Грозный заживо переплетает сына», выполненный неизвестным художником-акмеистом. Как сверкает в руке Грозного царя занесенное над сыном огромное переплетное шило! К сожалению, сама книга не сохранилась. Из косвенных источников установлено, что называлась она «Отцы и дети». Но кто ее автор и о чем она…

Рудиментарное колесико

Кого ни спроси — каждый ответит, что Мону Лизу Леонардо писал с нее же, но мало кто знает, что пушечный мастер Андрей Чохов отливал свою Царь-пушку со своей жены, Пелагеи Афанасьевны Чоховой, в девичестве Васильевой. Пелагея была из старинного сибирского рода, ведущего своё происхождение от мифического Василиска — существа с двумя парами крыльев и о двух колесах. Конечно, к тому времени, как Пелагея пошла под венец, никаких крыльев и колес у нее уже не было, поскольку они отсохли еще в детстве, а было только одно рудиментарное колесико на… не имеет значения где, которое впоследствии мастер Чохов любил крутить перед сном или в подпитии.

Пелагея Афанасьевна была женщиной монументальной, а потому серьезной, не любящей пустого баловства с о́рганом, который ей достался от предков. Порой Чохову так влетало за эти игры с колесиком… За глаза он супругу звал и царь-пушкой, и царь-тушкой, и просто бой-бабой. Правнук мастера, Григорий Чохов, ротмистр Ахтырского драгунского полка, писал в своих записках, что прадед даже хотел выстрелить Пелагеей Васильевной из Царь-пушки по наступающим на Москву татарам, но жена, заподозрив неладное, никак не хотела залезать в орудийный ствол, как ни уговаривал ее мастер хоть одним глазком взглянуть на затейливую внутреннюю резьбу. В летописи, однако, отмечено, что передовые отряды татарской конницы, разглядев в полевые бинокли^[5] огромную женщину возле огромной пушки, предпочли ретироваться и уже на следующее утро, надев фартуки и взяв в руки метлы, вышли как ни в чем не бывало на работу.

С тех самых пор из пушки так и не стреляли. Нынешние артиллерийские специалисты даже договорились до того, что из нее, мол, и выстрелить-то нельзя, а если и можно, то только мелкой картечью. Такие, стало быть, настали у нас времена, что из Царь-пушки некем как следует и выстрелить. Понаделали к ней, понимаешь, декоративных ядер, чтобы туристам…

Съезд красных водолазов

История водолазного дела в России насчитывает более четырех веков. Первые русские водолазные шлемы до нашего времени не сохранились потому, что попросту сгнили. Известно только, что для гражданских водолазных костюмов они делались из тыкв, а для военных — из арбузов. У входа в первый зал музея нас встречает огромных размеров репродукция миниатюры летописного Лицевого свода, на которой изображен один из решающих моментов штурма Казани. Над поверхностью волжской воды торчат арбузные шлемы водолазов засадного полка под командой князя Щербатого-Шуйского. Защитники города думают, что это астраханские арбузы им ветром пригнало против течения из дружественного ханства, и томимые жаждой выбегают из стен города…

Водолазное снаряжение допетровской эпохи дошло до нас только в словесных описаниях и рисунках летописей. Музейная экспозиция располагает выпиской из Кирпатьевской летописи, датируемой семнадцатым веком, с описанием водолазного костюма, сшитого из просмоленной бересты костромским посадским человеком Михрюткой Гнедым. Интересно, что для дыхания Гнедой использовал жабры свежепойманных щук. Одной пары хватало часа на три подводного сидения. В качестве шлема изобретатель приспособил плавательный пузырь большого сома, который наполнял сжатым воздухом. В те далекие времена никаких компрессоров, конечно, не существовало, и воздух жали руками. Несмотря на то, что воздух тогда был чище и гораздо гуще нынешнего, на наполнение одного пузыря уходило несколько часов непрерывной работы самого водолаза, его жены и их пятерых детей.

Перейдем к следующей витрине. Перед нами редкий экспонат конца восемнадцатого века — военный водолазный шлем с косичкой, плетенной из медной проволоки, и ласты матроса-водолаза с брига «Сообразительный». Узкие, кургузые ласты немецкого образца, принятые на вооружение в царствование Павла Первого, были очень неудачными. Мало того, что в них пловец мог развить гораздо меньшую скорость, чем в широких русских ластах, так они еще и постоянно склеивались.

Еще один экспонат приблизительно того же времени — подводные игрушки детей князя Голицына. Это три крошечных водолазных костюма для мышей. Сделал их безвестный крепостной крестьянин Пантелеймон Воробьев. Костюмы сшиты из просмоленной парусины, вместо шлемов у мышей крошечные аптекарские пузырьки из-под капель датского короля. Для снабжения мышей воздухом в течение всего подводного плавания придуман простой и оригинальный способ. Перед погружением хвостатых водолазов просто надували через соломинку. Минут на пять этих запасов вполне хватало. Такой же способ обеспечения воздухом собирались использовать и для кота Василия Сметаникова, но эксперимент пришлось прекратить из-за многочисленных царапин. За четверть водки удалось склонить к надувательству крепостного дядьку Петровича, каковой и проплыл в надутом состоянии пятьдесят саженей. К сожалению, в надводном положении. Петрович, имея в виду еще одну четверть, был готов к продолжению, но, как следует из записных книжек десятилетнего Пьера Голицына, эксперименты внезапно пришлось прекратить. В чем была причина, теперь можно только догадываться. Чернила на странице, повествующей об этих событиях, сильно размыты водой или слезами. Современные исследователи смогли разобрать только два слова: «сидеть» и «невозможно».

Большой водолазный шлем московского купца первой гильдии Ф. М. Свидригайлова представляет собой образец ювелирного искусства последней четверти девятнадцатого века. Поднесен он был служащими пароходства «Свидригайлов и Мармеладов» своему хозяину по случаю его пятидесятилетнего юбилея. Серебряная поверхность шлема богато украшена чеканкой со сценами любви водолазов и русалок. Окошки шлема обрамляют вызолоченные кружевные наличники. В шлеме есть потайное отделение для водки с крошечным краником, который можно открывать и закрывать зубами.

Жемчужиной коллекции является парадный водолазно-кавалерийский мундир, подаренный С. М. Буденному к десятилетней годовщине формирования дивизии морских коньков имени беспощадного пролетарского суда над врагами народа Зиновьевым и Каменевым. Полированную медную буденовку венчает рубиновая звезда. По краю шлема вырезан девиз красных водолазов: «И корюшку^[6] съесть, и на русалке покататься». Ордена Буденного, приклеенные рыбьим клеем к водонепроницаемой ткани водолазного костюма, выполнены из чешуек более чем тридцати видов пресноводных рыб ценных пород. Большие морские маршальские звезды украшают петлицы костюма прославленного полководца. Шпоры водолазных ботфортов выточены из моржовых клыков, украшенных затейливой левой полуторадюймовой резьбой.

Венчает экспозицию этого раздела большое живописное полотно «Маршал Буденный во главе морской кавалерийской дивизии идет в атаку на косяк летучих рыб». Сверкающие медные щеки героя облепили выбившиеся из-под шлема усы, от бешеного галопа стремительно вытягиваются назад серебристые цепочки пузырьков воздуха. Из тысячи луженых глоток рвется в океанские просторы неудержимое и безмолвное «Ура-а-а!..»

Скафандр Константина

С виду этот экспонат, размером с детский кулак, на стенде, рассказывающем об истории группы, которая занималась исследованиями реактивного движения, не представляет собой ничего особенного — один маленький стальной цилиндр, несколько патрубков, пружинка, две гайки и больше ничего. На самом же деле…

Не будем, однако, забегать вперед и расскажем всё с самого начала. Еще в тридцать втором году в штат московского отделения ГИРД был взят энтомолог, специалист по муравьям. Он был первым сотрудником секретной лаборатории пилотируемых космических полетов. Что за ерунда, скажете вы. Опыты с животными начались на двадцать лет позднее. Кто же не помнит Белку и Стрелку. С животными, конечно, позднее, а с насекомыми… Дело в том, что в условиях страшной нехватки средств не могло быть и речи о выводе космического корабля на орбиту не только с человеком, но даже и с обычной мышью. Лихорадочно изыскивались любые, пусть и самые невероятные, способы удешевить программу освоения космоса. И тут как нельзя более кстати пришлось предложение использовать в качестве подопытных кроликов муравьев. Простые арифметические выкладки показали, что в пересчете на рост насекомого высота околоземной муравьиной орбиты равняется всего трем метрам. Это в апогее, а в перигее и того меньше — двум с половиной. Поскольку подъем на такую высоту не связан с огромными перегрузками, то и первый пилотируемый муравьем корабль МУР-1 был изготовлен из самых дешевых и доступных материалов — папье-маше, дерева и медной проволоки.

Конечно, в связи с малыми размерами космонавта возникли сложности со скафандром. По заказу ракетчиков один из московских ювелиров-виртуозов изготовил такой скафандр и шлем из платины, а окошко в шлеме — из кристалла сапфира, для защиты от яркого космического солнца. Уже в шестидесятых годах, после официального начала эры космических полетов, один из наших историков изучил этот скафандр и шлем в электронный микроскоп. Каково же было его изумление, когда он увидел на внутренней стороне шлема три буквы: «к», «а» и «ц», составлявшие фамилию ювелира.

Первый успешный орбитальный полет длился три минуты и шестьдесят две секунды. Это по человеческому времени. Крошечный муравей, поскольку время для него течет во много раз быстрее, провел в космосе восемь суток. Секретным правительственным распоряжением первый муравей-космонавт был награжден именем Константин. До этого он, как и все муравьи из первого отряда космонавтов, был под номером. Потом, когда в космос полетят собаки, им будут специальными указами даже присуждать воинские звания. Проблема питания с такими путешественниками решалась достаточно просто — одна дохлая муха могла кормить до пяти членов экипажа в течение двух недель.

После нескольких полетов на короткие расстояния и на низких орбитах сотрудники лаборатории стали готовить первый межпланетный полет смешанного экипажа, состоящего из самки Серафимы и двадцати рабочих муравьев. Работы были в полном разгаре… как неожиданно грянула кампания по борьбе с формализмом. Сотрудник органов, увидев в персональных делах космонавтов латинское слово Formicidae, лабораторию опечатал, документы изъял, а почти готовый к полету корабль раздавил каблуком вместе со стартовой площадкой. По счастливой случайности уцелел скафандр Константина, упавший в щель между плинтусом и стеной, и половинка запасного двигателя первой ступени, которую мы и видим в экспозиции музея. Скафандр же хранится в Алмазном фонде и демонстрируется только очень важным гостям.

Два рисунка

В Бахрушинском театральном музее мое внимание привлекли два рисунка. На первом, автор которого неизвестен, изображена балерина Истомина, приводившая в восторг самого Александра Сергеевича. В молодости Авдотья Ильинична была чрезвычайно субтильна и, как всем известно, «летела, как пух от уст Эола». Все это было прекрасно на театральной сцене, но в обычной жизни доставляло массу неудобств. Любой ветерок с Невы или Фонтанки мог занести балерину то к Шереметеву, то к Грибоедову, то к… Из-за этого происходили многочисленные драмы в ее личной жизни и даже дуэли.

Да что Шереметев — бывало, идет она по набережной, не чуя под собой мостовой. Даже и не идет, а низко летит. Вдруг порыв ветра или вихрь от стремительно проскакавшего мимо кавалергарда в блестящей каске. Один миг — и Истомина оказывается на кавалергарде крыше. Зацепится многочисленными юбками за трубу, «быстрой ножкой ножку бьет» и зовет на помощь. Многие из петербургских трубочистов с ней были накоротке, поскольку часто вызволяли ее из этих щекотливых ситуаций. На музейном рисунке как раз и запечатлен один из таких моментов — крыша дома на Итальянской улице, лес печных труб, за лесом невидимая зрителю Истомина и дюжий трубочист…

По молодости Авдотью все эти приключения даже забавляли, а потом стали утомлять. Возраст, радикулит… И вечная сажа на платьях. На одних прачек уходила прорва денег. Плюнула Истомина на все эти полеты, уволилась, решительно растолстела и вышла замуж за солидного человека. Их часто видели гуляющими вместе. Он ее брал под руку, и никакой ветер им был не страшен. Только иногда, редко-редко, ей снились крыши, ветер, неудержимый полет и штаб-ротмистр Шереметев. Или Грибоедов… Впрочем, обоих к тому времени давно уж не было в живых.

Второй рисунок сделан блестящим мастером бытовых сцен художником Федотовым. Великая русская драматическая актриса середины девятнадцатого века Меропа Давыдовна Мурзавецкая лежит на сцене Малого театра без признаков жизни. Современники Мурзавецкой вспоминали, что она, впадая в творческий экстаз, так порой закатывала глаза, что дело кончалось обмороками и вызовами театрального фельдшера. Публика в таких случаях неистовствовала. На сцену в этот момент бросали цветы, кошельки и драгоценности. Злые языки даже поговаривали… Впрочем, нам до них нет дела.

Однажды, в драме Лессинга «Эмилия Галотти», Меропа, игравшая главную роль, так закатила глаза во время произнесения монолога, что даже срочно вызванный фельдшер только руками развел. Не помогли ни нюхательные соли, ни натирание висков уксусом. Дали занавес и объявили антракт. Спектакль был под угрозой срыва, Мурзавецкая чуть ли не при смерти, антрепренер в истерике. И тут какой-то бойкий молодой человек из кордебалета предложил вызвать к актрисе гусара. Меропа была девицей чрезвычайно строгих правил и всегда опускала глаза при виде мужчин. Включая мальчиков и стариков. А уж при виде гусара… Немедля конферансье выбежал на сцену и попросил первого попавшегося гусара из партера пройти за кулисы. Тот явился, гремя шпорами и с трудом отбиваясь от еще пяти своих товарищей, вызвавшихся помочь. Увы, как ни смотрел пристально гусар на актрису, сверкая глазами и шевеля усами — Мурзавецкой лучше не становилось. Видимо, служба в театре ее понемногу… Тогда решились на крайнее средство — раздеть гусара. Конечно, не до состояния в чем мать родила, но хотя бы… Если и тут не смутится… Какой идиот дал команду поднять занавес…

Именно эту мизансцену блестяще представляет нам художник. Занавес поднят так, что видна лежащая без чувств Мурзавецкая, нижняя половина гусара в сапогах на босу ногу, кончик его сабли и антрепренер, в отчаянии рвущий волосы на суфлере, неосторожно высунувшемся из своей будки.

Неказистое темное бревно…

…в одном из залов Российского музея леса редко привлекает внимание посетителей, а зря. Мало кто знает, что из таких крепких дубовых бревен еще в Древней Руси делали чиновников — тиунов, подьячих, городских голов, их подголовников, волостных, уездных и других разнообразных начальников. Это только на первый взгляд такая идея кажется дикой, противоречащей здравому смыслу и защитникам зеленых насаждений. Если же разобраться… В Древней Руси леса росло — хоть заблудись. И самых ценных пород! Начальников же — всего ничего, и экология была не в пример лучше нынешней, когда леса мало, а начальников совсем наоборот. Основная задача древнего начальника была простой — не суетиться, не давать руководящих указаний, не кричать, не снимать стружку, сидеть тихо в углу и не мешать севу озимых или обмолоту яровых. В обмен на эти нехитрые услуги начальника кормили, поили и укладывали спать с какой-нибудь ядреной Лукерьей или синеглазой Аграфеной, или обеими сразу, если начальника мучила бессонница. Понятное дело, что при такой-то жизни ни один нормальный человек, если он не бесчувственный деревянный чурбан, не удержится, чтобы не мельтешить, не кричать, не снимать стружку и не побежать к худенькой Параше или зеленоглазой Фросе, наскучив Лукерьей или Аграфеной.

Первое упоминание о деревянном старосте встречается в новгородской берестяной грамоте тринадцатого века. Уже тогда этому бревну было более ста лет. Крестьянам одной из новгородских деревень он прослужил бы и еще сто, но… хоть и был начальник береза березой, а в последние лет десять-двадцать стали замечать, что правой веткой староста то в карман чей-нибудь незаметно залезет, то примется щекотать проходящих баб. Бревно бревном, а за столько лет все же сумел научиться безобразиям. Осерчали мужики и прямо с живого начальника содрали бересту, отрубили правую ветку и сожгли.

Все же это был случай исключительный. Большая часть деревянных начальников служила народу верой и правдой. За это их украшали затейливой резьбой, раскрашивали, а одному боярскому тиуну из Черниговского или Галицкого княжества даже сделали из полированной карельской березы вставки в голову, что свидетельствует о развитых связях между средневековыми славянами и чухной.

Была, однако, и обратная сторона у этой деревянной медали. Очень страдали начальники от жуков-короедов и полосатых древесинников. На срезе головы хранящегося в музее деревянного подьячего времен Василия Темного хорошо видны ходы, проеденные насекомыми и спутавшие все годовые кольца^[7]. От этого подьячий, и без того бывший тугодумом, совсем потерял всякую способность соображать. С другой стороны, по замерам выходит, что у него еще и голова была не с того боку затесана от самого рождения. Для избавления от насекомой напасти к командующим бревнам часто приставляли ручных дятлов, которые каждый день с утра и до вечера истребляли короедов и древесинников. Дятлов, кстати, так и называли — птица-секретарь.

И еще одно. Как известно, в деревянной Руси часто случались пожары. За один московский пожар в царствование Ивана Грозного только губных старост, не считая целовальников^[8], натурально сгорело на работе более двух дюжин. И Петр Великий специальным указом запретил любое использование древесины для изготовления чиновников, поскольку лес ему нужен был для строительства флота. Впрочем, в самой первой редакции табели о рангах еще разрешалось брать такие нестроевые породы дерева, как осину, березу или липу для делания чинов младших классов вроде коллежских регистраторов и губернских секретарей. Через какое-то время запретили и это, дозволив наличие у чиновников отдельных деревянных частей тела вроде голов, рук, ног, но не более двух на один организм. А уж как началось строительство Петербурга, так и вовсе начальниками стали назначать только людей.

Справедливости ради надо признать, что деревянные командиры еще долго сохранялись в глухой провинции, на Урале и в Сибири. В архивах Иркутской или Омской чрезвычайной комиссии современными исследователями найден документ, в котором описаны удивительные события, произошедшие в двадцать третьем году прошлого века в селе Верхние Красотищи. Пять лет крестьяне этого села успешно противостояли всем усилиям большевиков по установлению новой власти. В конце концов село брал штурмом кавалерийский полк с приданной артиллерией. Каково же было изумление красных, когда они наконец ворвались в избу деревенского старосты и увидели рассохшегося, покрытого толстой корой мужика с узловатыми ветками. На следствии выяснилось, что именно он успешно руководил обороной села все эти годы.

Да что двадцать третий год! Уже после коллективизации в райцентре Нижний Глум Красноярского или Хабаровского края был распилен на дрова по приговору тройки деревянный секретарь партийной ячейки местной похоронной конторы. Состоя при этой должности не один год, этот секретарь умудрился даже обзавестись фамилией Березенчук. Ходили слухи, что у него был еще и брат, которого, однако, изловить не смогли. То ли успел он уйти в городской сад и там затеряться, то ли бросился с обрыва в местную речку и впал вместе с ней в Енисей или Амур — неизвестно. Теперь это всё предания седой старины. От тех баснословных времен остались в русском языке пословицы и поговорки, смысл которых, хотя мы еще пользуемся ими, нам уже не вполне ясен. Поэтому, если услышите, что говорят вам «дубина стоеросовая» или «голова не с того боку затесана», а то и вовсе аттестуют «пень пнем» — знайте: чувствуют в вас начальника. Даже и не думайте сомневаться.

Артикул по Флигельману

Есть в Москве Сверчков переулок. Назван он так потому, что с екатерининских еще времен торговали здесь певчими сверчками, привезенными с Дальнего Востока — из Китая, Вьетнама и даже Сиамского королевства. Полюбились песни сверчков и вельможам, и купцам, и простому народу. Конечно, народ слушал своих, запечных, и этим был доволен, а вот вельможи выписывали себе тысячных заморских солистов. Выделывали они такие рулады, что особенно чувствительные дамы и девицы не выдерживали — пускали слезу, иногда и две. Одна беда — уж больно здоровы и страшны были сверчки на вид. Даже золоченые клетки не придавали им авантажности. Тогда придумали шить им крошечные камзольчики и башмачки с серебряными пряжками на все шесть ног. Нашли какого-то еврея-портного, который не только обшил их с головы до ног, но и смастерил им крошечные скрипочки.

У князя Потемкина-Таврического был сверчковый квинтет, который играл и пел из Гайдна, Моцарта и Генделя. Бывало, их сиятельство наприглашает к себе гостей и давай их потчевать сверчковой музыкой. Как заиграют они «Маленькую ночную серенаду», как начнут подпевать своим скрипочкам — так у графа Румянцева-Задунайского чуть не апоплексический удар делается. В пику потемкинскому, Румянцев решил устроить свой сверчковый оркестр, но не на западный манер, а на наш, русский. Немедля послали за евреем-портным, и тот графским сверчкам сшил кумачовые косоворотки, стачал смазные сапожки из телячьей кожи самой тонкой выделки да смастерил такие звонкие балалаечки, что в момент, когда заиграли они русскую народную песню «Прощай, радость, жизнь моя…», особенно чувствительные дамы и девицы не только пустили слезу, но и заплакали в три, а некоторые и в четыре ручья…

Оставим, однако, сверчков. Не за ними мы пришли в этот переулок. А пришли мы в один из уютных домов, оштукатуренных на классический манер. Такие стали строить в Москве как раз после войны с французами. В нем и расположен музей часов с кукушкой, предмет нашего интереса.

История часов с кукушкой берет начало в средневековье, в немецком Шварцвальде. Именно там появились первые, еще несовершенные, часы подобного рода. Как известно, немец — существо настолько точное и аккуратное, что без часов и весов своей жизни не мыслит. Ну с весами-то просто — их издревле немецкие крестьяне делали из подручных материалов. С часами дело обстояло сложнее, поскольку в то время часовые механизмы были по карману только очень богатым людям. Кто был тот первый находчивый Михаэль или Отто, прибивший к стене дома деревянный кружок с цифрами и двумя гвоздиками-стрелками, — нам неизвестно. Понятное дело, что приходилось как минимум раз в час передвигать стрелки этих, с позволения сказать, «часов», но такие мелочи никого не смущали — ведь появилась возможность назначать встречи к определенному часу, вставать не с петухами, а точно в пять утра (ночью стрелки также неукоснительно передвигались младшими детьми по очереди) и производить другие простейшие арифметические операции над временем.

Летом крестьянин и его семья дома не сидели, а потому часы выносили во двор и прибивали к какому-нибудь дереву. Имя первого Германа или Фридриха, случайно прибившего кружок с часами аккурат под дуплом, в котором жила кукушка, история не сохранила. Все остальное было делом немецкой техники. Стали дрессировали кукушек и уже добились того, что они не только куковали при переводе стрелок, но и сами, за горсть зерен, научились их лапками подтягивать к нужной цифре… но тут подешевели механические часы.

Когда в конце восемнадцатого века часы с кукушкой добрались до России — были они уже с механическими птичками внутри. Наши купцы, торгуясь и сбивая цену на немецкую диковину, покупали часы без кукушек, полагая, что при продаже в России они этих птичек наловят даром и насажают в домики за дверцами хоть по две, однако все оказалось не так просто. Пойманные кукушки клевали от тоски циферблат, засоряли насмерть пометом часовой механизм и вообще норовили улететь.

К сожалению, тех, самых первых привезенных в Россию часов без кукушек не сохранилось. Открывают экспозицию часы, бывшие в приданом принцессы Гессен-Дармштадтской, первой жены тогда еще цесаревича Павла Петровича. Зная любовь Павла к солдатикам и всему, что с ними связано, немецкие мастера устроили так, что из домика часов, сделанного в виде полосатой караульной будки, каждый час выскакивала вовсе не кукушка, а прусский пехотинец в полной амуниции и парике с буклями и косичкой. Как только часы начинали бить, солдат делал своим игрушечным ружьем «на караул». Мало того, в полдень и в полночь из будки выходили еще два солдата и унтер-офицер с толстыми, как баварские колбаски, усами. Все четверо с изумительной четкостью, точно заведенные, метали артикул по флигельману^[9].

Павел был настолько заворожен часами, что первую брачную ночь вставал с постели каждый час, чтобы полюбоваться их работой. Принцесса же… но про это мы рассказывать не станем, поскольку подробности такого характера никакого касательства к истории часов с кукушками не имеют.

После смерти императора от внезапного апоплексического удара табакеркой в висок часы вместе с престолом по наследству перешли к старшему сыну. Александр был не охотник до разных механизмов, хотя бы и с солдатиками. Лежали часы в какой-то дворцовой кладовой, а потом и вовсе пропали. В музей принес их в самом конце прошлого века богатый неизвестный человек, купивший уникум на заграничном аукционе антиквариата. Администрация музея хотела узнать хоть имя этого человека, чтобы повесить под часами благодарственную табличку… но нет. Как ни просили его, как ни уговаривали — не открылся. Хочу, говорит, остаться неизвестным и богатым. Должно быть, и остался.

Неподалеку от царских, в простенке между окнами, висят часы из коллекции богатого воронежского купца первой гильдии Поцелуева. Никаких военных в них не было, а даже наоборот — в назначенное время из окошка появлялись три грации, облаченные в греческие туники. Что ни час, то принимали они разные позы, а в вечерние часы и ближе к ночным — даже рискованные. В полночь же грации скидывали туники и… зря вы, между прочим, усмехаетесь — все это совершеннейшая правда. Немецкие часовщики достигли в своем деле неимоверных высот. В специальной литературе описан случай снесения механической кукушкой яйца. Мало того, она еще ухитрилась подбросить его близстоящему будильнику.

«А что же наши Кулибины?» — спросите вы. Неужто не было ни одного умельца, попытавшегося если не превзойти, то хотя бы сравняться в мастерстве с заграничными мастерами? Как не быть — были. В музее представлены два образца русской работы. Часы, изготовленные Селифаном Михеевым, крестьянином Богородского уезда Московской губернии, представляют собой немецкие, в которых место кукушки занимает пустая рюмка зеленого стекла. Стоит ли говорить о том, с какой целью показывалась она из окошка ежечасно…

Что же касается вторых часов, в своем роде уникальных, то о них стоит рассказать подробно. Заказаны они были в подарок великому русскому баснописцу Крылову почитателями его таланта ко дню рождения Эзопа. Делал их тульский мастер Николай Семенов Лесков или Левшов: гравировка за почти две сотни лет поистерлась и прочитать с уверенностью фамилию не представляется возможным. Часы вовсе не настенные, как можно было бы думать, а карманные, серебряные, со сложнейшим четвертьчасовым репетиром, гравированные сценами из крыловских басен. Самое, однако, удивительное не в гравировке, а в механизме. В том самом месте, где должна быть на циферблате цифра три, вырезано квадратное окошечко размером с половину ногтя мизинца. Стоит нажать кнопку сбоку часов, и в это самое окошечко одновременно с музыкальным перезвоном вылезает до половины своего туловища механический муравей величиной с булавочную головку и пищит «Ты всё пела? Это дело…» таким тонким голосом, который не во всякий микроскоп и услышишь.

Увы, этот шедевр часового искусства недолго послужил Ивану Андреевичу. Как-то раз, обедая, Крылов залил часы щами. Обратились к мастеру, чтобы тот взял часы в ремонт, а того уж и на свете нет — помер в одночасье от жестокой горячки, то ли простудной, то ли белой. Уже в советское время, когда часы были переданы наследниками баснописца в музей, предприняли попытку их реставрировать. Удалось даже заставить муравья вылезать из окошечка, но читать басню он так и не стал — нес какую-то ахинею, состоящую из отдельных слов и междометий, частью даже неприличных. К счастью, ее никто не мог расслышать, поскольку специальный микроскоп, прилагавшийся к часам, был утерян еще в конце девятнадцатого века.

Раз уж зашла речь о советском периоде, невозможно не упомянуть часы, подаренные рабочими Путиловского завода товарищу Сталину к пятнадцатой годовщине октябрьских событий семнадцатого года. Сами путиловские рабочие технологией изготовления часов с кукушками не владели, а потому заказали их германским пролетариям-часовщикам. Те сочинили механизм, у которого главным действующим узлом была точная копия носового орудия крейсера «Авроры», стрелявшая каждый час холостыми зарядами. Специальная комиссия, осматривавшая все подарки Сталину, пришла в ужас от действующего корабельного орудия, пусть и крошечного, стреляющего холостыми. Приказано было в срочном порядке всё переделать. Переделали. Вместо пушки выскакивал Ленин и, размахивая кепкой, что-то картавил. Когда разобрали, что он там картавил… Потом, в девяностых годах, всех, конечно, реабилитировали.

Часы с кукушкой настолько прижились у нас, что Россию с полным правом можно считать их второй родиной. Есть в музее такие модели часов, которых и в самой Германии нет. Часовщиками Первого московского часового завода по просьбе одного из наших космонавтов был разработан специальный орбитальный вариант часов. Хотели было даже запустить его в серию, но, к сожалению, часы, хоть и были сделаны с отменным качеством, не выдержали испытаний — кукушку в условиях невесомости все время тошнило мелкими винтиками, пружинками и гаечками, а чугунные гирьки и вовсе не могли найти себе места.

Рядом с космическими часами находятся еще одни редкие часы, сделанные неизвестным мастером этого же завода в свободное от работы время из сэкономленных для личных нужд деталей. Взяв самые обычные, серийные часы, он заменил кукушку женской фигуркой в бигуди и кухонном фартуке. Каждый час эта женщина, по воспоминаниям близких друзей мастера очень похожая на его жену, произносила какую-нибудь новую фразу. К примеру, в половине второго она могла просто выкрикнуть: «Бездельник!», а уже в два часа сказать целое предложение вроде: «Куда дел зарплату?!» К одиннадцати вечера она высовывалась по пояс из дверки и механическим голосом бормотала: «Мне завтра рано вставать», а в полночь — «Голова болит…»

Невозможно в столь кратком рассказе даже мельком упомянуть обо всех заслуживающих внимания экспонатах. Всё же задержимся напоследок возле неприметных часов, мимо которых обычно проходят даже те любознательные посетители, которые фотографируют чаще, чем моргают. Грубо сделанные, эти часы напоминают самые первые немецкие «механизмы» с нарисованным циферблатом и гвоздиками-стрелками. Нет в них никакой кукушки, и даже дверца, из которой она должна выскакивать, нацарапана нетвердой, наверное, детской рукой на фанере, точно очаг в каморке папы Карло. К палочке, прибитой перпендикулярно дверце, пластилином кое-как прилеплены видавший виды поцарапанный одноногий оловянный солдатик и картонная танцовщица. Ничего они не говорят ни каждые полчаса, ни час раз, ни даже в полдень или в полночь. Не делают никаких замысловатых па руками и ногами. Просто стоят и не отрываясь смотрят друг на друга. И время вокруг них тоже остановилось. Думаете, так не бывает, чтобы время остановилось? Маловеры. Еще как бывает. Просто надо смотреть друг на друга не отрываясь.

Фалькензее

Что ни говори, а немец — существо нам сугубо непонятное и, некоторым образом, даже перпендикулярное. Ранним утром, в пригороде Берлина Фалькензее, вышел я в уютный дворик маленькой, уютной гостиницы и подумал: наш человек, падая утром с крыльца во двор, что успевает взять себе на заметку? Забор надо бы подпереть, потому как столбы подгнили и все перекосоебилось до последней невозможности. Там вон, в правом углу, куча навалена. Хрен ее знает — что в ней и кто ее наложил. Не шевелится — уже хорошо. Но убрать ее надо бы. Вот еще доску через лужу… Короче говоря — дел по горло. Надо вставать и срочно идти опохмеляться.

Ну а немец о чем думает поутру у себя во дворе? А что остается ему думать и делать, глядя на идеально ровный забор, на выметенный до стерильности двор, на посыпанные чистым белым песком дорожки, на чистый хлев, в котором хрюкает розовая, умытая душистым мылом и накрахмаленная свинья… Ничегошеньки ему не остается. Все, все уже сделано! Зачем же, спрашивается, тогда жить?

И остается немцу только крикнуть в отчаяньи своей розовой, дородной, умытой душистым мылом и накрахмаленной супруге: «Гретхен, душа моя, скорей неси мне удавиться!» Так ведь не кричит. Даже и не собирается. Живет себе и живет припеваючи. Почему, спрашивается? А кто ж его разберет. Нам его не понять.

Луковка нежно-зеленого цвета

В Ростове Великом про эти события и не помнит, считай, никто, да и немудрено — больше полусотни лет прошло. Документов, можно сказать, никаких не осталось, кроме одной бумажки в архивах ростовского райкома партии, которого теперь уже нет, а может, и вовсе не было. Говорили-то разное, но веры этим разговорам нет. У нас и соврут — недорого возьмут.

В пятидесятых годах в Ростове даже и в кремле были коммуналки и гусей с козами пасли, а уж за кремлевской стеной… В этой маленькой, приземистой церкви на краю города еще с конца двадцатых квартировала какая-то артель инвалидов, потом сельскохозяйственный техникум, потом он съехал в специально построенное для него здание, и она опустела. Думали сделать в ней ремонт, чтобы потом… но где-то наверху не выделили фонды и решили устроить овощной склад безо всякого ремонта. Завезли море капусты. Она лежала и тухла от тоски так, что проплывавшие над складом облака сворачивались в трубочку и норовили облететь здание десятой дорогой, а внутри, на фресках, ангелы и херувимы устали отмахиваться от этого невыносимого запаха и стояли грустные, с опущенными крыльями.

Главы с крестами все давно посносили, а там, где они были, всё застелили кровельным железом и прибили его длинными и толстыми гвоздями. О колокольне, соединенной с церковью переходом, и говорить нечего — она и до смерча приказала долго жить. Всё хотел ДОСААФ из нее парашютную вышку сделать, да не сделал, но два верхних яруса рабочие успели разломать.

В начале августа пятьдесят третьего года стала крыша протекать. Нет, капуста не жаловалось — ей было все равно, но завскладом Егорыч поймал одного из вечно слоняющихся без дела забулдыг-грузчиков по фамилии Петров или Сидоров, а может даже Иванов, и велел залезть на крышу с целью ее осмотра и последующего ремонта.

На крыше было холодно, дул ветер с озера. Кузьмин (на самом деле его фамилия была именно Кузьмин) застегнул телогрейку и затопал к центру крыши, потому как именно оттуда в склад протекала вода. Под ногами гремело ржавое железо. «Был бы капустой — обделался бы сейчас со страху», — подумал грузчик и хрипло засмеялся собственным мыслям.

Прореха… Нет, это была не прореха. Как будто кто-то надорвал или проклюнул в этом месте крышу изнутри, и железо разошлось рваными, красноватыми от ржавчины лепестками. «Небось сварщика придется на крышу тащить, чтоб заварить дыру. По-другому никак — оторвет заплатку-то», — поскреб небритую щеку Кузьмин.

Он подошел к дыре близко и заглянул в нее. Оттуда на него смотрела маленькая, точно детская, луковка нежно-зеленого цвета. Луковка сидела на невысоком, не выше четверти метра, цилиндрическом краснокирпичном основании. Кирпичики были маленькие, будто игрушечные, но по виду ничем не отличались от настоящих. На верхушке луковки блестел крошечный, чуть больше нательного, крестик.

Кузьмин присел перед луковкой, инстинктивно выдохнул в сторону и осторожно поскреб кривым и черным ногтем по луковке. Снизу нетерпеливо закричал Егорыч:

— Ну ты там уснул, что ли?! Смолой залить хватит или надо железом зашивать?

Кузьмин не ответил, но про себя подумал: «Я эту старую сволочь, у которой вчера купил самогон, удавлю голыми руками. Только узнаю, что за дрянь она туда намешала, а потом удавлю за милую душу. За рупь готова еще живому человеку мозг отравить, зараза».

— Да тут ерунда! — крикнул он завскладу. — Досками сам заколочу. Завтра и заколочу.

И стал медленно спускаться по лестнице.

Назавтра Егорыч укатил на грузовике в какой-то совхоз — должно быть, за новой капустой, чтоб ее потом сгноить. Он вообще не любил капусту и безжалостно продавал ее налево. Какие-то у него были с ней личные счеты.

Целый день Кузьмин не находил себе места, а после обеда отпросился у кладовщицы Веры по семейным обстоятельствам, которых у него отродясь не было. Вера хмыкнула и отпустила — она и сама в отсутствие Егорыча не собиралась долго задерживаться на работе. Кузьмин вышел из дверей склада, зашел за угол и полез на крышу.

Зеленый цвет маковки стал темнее, насыщеннее, и сама она стала больше. Он присмотрелся к кирпичному основанию — как будто выше стало и чуть толще.

— Растет, — прошептал Кузьмин и тут же сам себя одернул: — Да ты охренел совсем, Коля! Оно же кирпичное! Когда ты водку покупал в магазине как человек в последний раз? То-то и оно. Пьешь бормотуху всякую местной выделки. Так можно и до зеленых чертей…

Он стал регулярно лазить на крышу под предлогом починки. Притащил старую телогрейку и закутал растущую маковку. Кузьмин и сам не знал зачем. Как будто кирпичи и крест могли замерзнуть. Понемногу на кирпичном цилиндре стали появляться тоненькие продольные щели — будущие окна, а поверхность маковки стала покрываться чешуйками. Крест стал как будто ажурнее, и однажды утром Кузьмин увидел в его основании полумесяц.

Что со всем этим делать, он не знал. Происходящее не умещалось ни в дыре на крыше, ни в его голове. Еще неделя-другая — и растущую церковную главу можно будет увидеть с земли. Пока хватало телогрейки, чтобы все скрыть. А потом? Ну как узнает городское начальство…

Вдруг за спиной загремели шаги — Кузьмин обернулся и увидел приближавшегося Егорыча. Тот подошел к дыре и вылупил свои и без того навыкате бесцветные глаза.

— Сам, что ли, выпилил? — спросил он.

— Ага, — кивнул Кузьмин. — Лобзиком, бля. В кружке умелые руки.

Сидели на крыше долго, почти час, пока не стало свежеть от набиравшего силу ветра. Уходя, грузчик прикрыл маковку с крестом своей старой телогрейкой и придавил ее кусками старых кирпичей, валявшихся на крыше. Егорыч сказал, что пойдет в музей: пусть пришлют специалистов для осмотра. И на всякий случай напишет в райком. Вдруг это провокация. Отвечай потом. Кузьмин предложил вместо письма в райком выпить водки. Случайно у него оказалась с собой начатая поллитровка. Они слезли с крыши и пошли в вагончик, стоящий во дворе.

Ночью начался смерч. Тот самый знаменитый смерч августа пятьдесят третьего года, который сорвал не только церковные главы с церквей, но и крыши со стропилами. Само собой, потом всё восстановили. Или почти всё. Из той самой церкви на окраине убрали капустный склад и вернули ее прихожанам. Восстановили купол. Но это уж было лет через тридцать или сорок.

Что же до Кузьмина, то он после смерча уволился со склада и пропал из города. Говорили, что подался чуть ли не в монахи. Как же, в монахи! Никуда он не пропал. Устроился грузчиком в промтоварный. Там и спился окончательно. Бывало, за стакан такого понарасскажет… Да никто ему и не верил, алкашу.

Примечания

5

Измельчало все. Нет, конечно, наши жены и сейчас «ружья заряжены» но… раньше были пушки. Под их защитой наш брат мог такое отлить…

6

Первый съезд красных водолазов проходил в Ленинграде.

7

Ботаники подсчитали — всего у подьячего было сто сорок восемь годовых колец. У деревьев годовые кольца, как известно, заменяют извилины, а поскольку они круговые, то дубы или березы могут думать свои мысли бесконечно. Потому и живут деревья гораздо больше нас с вами. Короеды же и полосатые древесинники своими ходами нарушают естественный ход мысли деревьев, отчего последние начинают путать одни мысли с другими, сохнуть, покрываться лишайниками и гнить на корню.

8

Должность целовальника ныне совершенно не используется в нашем государственном устройстве, а напрасно. В годы засух, неурожаев, репрессий, глада и мора обыватель, подступавший к властям с криком «Доколе!», был обычно встречаем целовальником, который обнимал и целовал бунтаря, обещая, что все обойдется, наладится и устроится, если не завтра, то послезавтра и уж в крайнем случае на следующей неделе. В целовальники брали народ губастый, с длинными руками. Бабы и вообще любили ходить к целовальникам по поводу и без повода. Когда их стали (не баб, а целовальников) делать деревянными, поток жалобщиков к ним понемногу стал мелеть и совсем иссяк уже в царствование Михаила Федоровича* (*С одной стороны, участь старых, вышедших на пенсию целовальников была незавидной — губы, вечно вытянутые трубочкой, которые они порой не могли втянуть обратно, вечное пришлепывание… а с другой, отставной целовальник, как правило, был отличным свистуном. Те, у кого был хороший слух, шли к скоморохам и в ансамбли художественного свиста, а те, у кого со слухом было похуже, но со здоровьем получше, шли в разбойничьи шайки — стоять на стреме. Такой свист слышен был за версту, а то и за две. Ну а те, кто по причине отсутствия слуха не попадал ни в ансамбль, ни в шайку, — те организовывали подпольные школы для обучения технике поцелуев. Власти на такие школы смотрели косо — потому как срамоты и непотребства в них… При Алексее Михайловиче целовальнику, содержащему такую школу, запросто могли высечь губы розгами или вовсе их отрезать по жалобе соседей на слишком громкое чмоканье после захода солнца, а вот уже при его сыне, Петре Алексеевиче, такие, с позволения сказать, учебные заведения расплодились, как тараканы в курных избах. Искусству европейского поцелуя дворянам и их детям было приказано обучаться наравне с танцами, навигацией и тригонометрией. Тогда, в первой четверти восемнадцатого века, в моде был не французский, а голландский и немецкий поцелуи, пахнущие крепким кнастером, мадерой и с непременной щекоткой дам усами…).

9

«Метать артикул» означало в те времена выполнять ружейные приемы. Что же такое флигельман — понятия не имею. Да и какое это может иметь для нашего рассказа значение? Никакого. Можно подумать, что он нам родственник, этот Флигельман. Даже не однофамилец. Короче говоря — не морочьте себе голову. Читайте дальше.