Небеса в единственном числе

Михаил Блехман

Роман Михаила Блехмана – о нескольких эпохах и странах. Он навеян повестью Хулио Кортасара "Другое небо". Главные герои "Небес" ищут и находят для себя это "второе небо", под которым им уютнее, чем под "главным". Роман написан от лица юной девушки, позже – молодой женщины. Она, как и её ближайшие подруги и семья, показаны в "застойную" эпоху и во времена "Перестройки". Параллельно мы попадаем в Англию викторианских времён и в Россию времён столыпинских. Вот что пишет об этой книге известный литературовед и поэт Алексей Филимонов: "Роман чудесный! В современной прозе принято показывать людей советского времени куда более плоскими и недалекими. Да в общем-то почти все писатели шестидесятники этим печально прославились: тоже изображали плакатных людей, пусть и с обратным знаком. В этой книге очень много тихих, тонких ходов, и они бесподобны – в игре языка, контрапунктах мысли, в интонации".

6

Интересно, что значит «бишь»? Не как часть слова вроде «любишь», а как полноценное слово. Вот решила сказать: «Так о чём бишь это я?» — и рассмеялась сама себе. До чего же трудно временно перестать быть лингвистом! Наверно, перестать постоянно — было бы проще, но я не соглашусь даже на временно.

Итак, я шла с пары по теории перевода и думала, как бы я, будь я на месте Ивана Кашкина, а лучше — на своём, перевела название моей любимой пьесы.

«Как важно быть серьёзным» — с профессиональной точки зрения так же несерьёзно, как и «Как важно быть Эрнестом». Что ж поделаешь, если автор любит играть словами, а многие слова для игры не подходят? Это в английском языке «Эрнест» и «серьёзный» — на слух одно и то же, и было бы грешно не поиграть ими. А в русском было бы грешно наоборот.

Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду. Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни дал вознице соверен вместо пенни — тому теперь хватит чаю до конца дней его правнуков, — вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах», — и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.

Народ требовал автора, как на заклание. Он пробежал по проходу, запрыгнул на сцену и сказал, усмехнувшись и не поздоровавшись, и уж тем более не кланяясь:

— Рад, что моя пьеса нравится вам почти так же сильно, как и мне.

Пару раз похлопал публике, как будто хлопнул театральной дверью, и ушёл, теперь вызывающе не спеша, нащупывая в кармане немыслимо зелёного пиджака ещё один соверен.

Ах да, чуть не забыла — вечно я забываю важные детали. Возле прохода, в третьем или четвёртом ряду, кто их там считает в такой спешке, сидела дама с веером и спутником — судя по всему, мужем, причём идеальным. Взглянув на даму, он понял, что она заслуживает чего-то менее идеального, вынул бутоньерку — свою традционную хризантему — и бросил ей на колени.

Я спустилась на четвёртый этаж и решила, что если перевести нельзя, то переводить не нужно. Вообще-то многое переводить хоть вроде бы и надо, всё равно нельзя. А уж если и впрямь не нужно — то нельзя тем более.

Только что Владимир Лазаревич рассказал об Иринархе Введенском — о его переводах Диккенса. Введенский, как и я («ты, Аня, будешь жить вечно, — говорил Владимир Лазаревич, — потому что не пьёшь, не куришь и от скромности более чем не умрёшь»), Ввведенский тоже считал, что переводить нужно не букву, а дух, поэтому перевёл простую фразу не «Он поцеловал её», а так, как требовала ситуация: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». В другом случае перевёл бы по-другому: «Он чмокнул её», например. Или, как сказала бы Светка, не самый активный человек на свете и поэтому, наверно, сторонник английского пассивного залога, «она была им чмокнута».

День был нескончаемый, таких дней не бывает много. Солнце бесшумно, без издёвки, без горячечного бреда лилось бесконечным потоком с бирюзового то ли неба, то ли моего любимого, но опрокинутого, запрокинутого надо мной моря. Так бывало раньше, давно-предавно, и только по воскресеньям, а вот ведь случилось в будущем, и в самый вроде бы будний, будничный день. Праздники я недолюбливаю, в них праздновать — требуется и положено, а вот в такой небудничный день — светлый-светлый, или, как у Тарковского, белый-белый, на тебя с запрокинутого неба-моря льётся счастье — не хочешь, а захлебнёшься. Да и хочешь, конечно.

Я барахталась и захлёбывалась, и тут-то он меня и заметил, хотя я проходила мимо, никого не замечая.

Я не потому его не заметила, что он был незаметен, а потому, что не знала, как быть с названием пьесы, и одновременно покатывалась от Светкиного пассивного залога. Попробуй не заметь меня в подобной ситуации! Да и только ли в этой?

— Чем могу? — спросил он с вальяжностью опытного мужчины, но меня-то не обманешь: зачем опытному демонстрировать опытность?

— А что вы можете? — не сдержалась я.

Сдержишься тут, когда такой мужчина!

Он посмотрел не на свои часы, а на мои — или так меня оценивал, начиная с запястий, — и сказал без вальяжности, что давало ему шанс:

— У меня закончились пары, а на партсобрание в этот раз не пойду.

— Так вы, отец Фёдор, партейный? — догадалась я.

— Александр, — представился он, — ещё ни разу не был отцом.

— Анна, — представилась я, — ещё ни разу не была матерью.

— Я не партейный, ты не подумай. Просто комсорг группы.

Врать не буду: мне совершенно не казалось, что мы знакомы целую вечность. Врут не только календари, но и заезженные романы.

На площади возле кукольного театра есть кафе-ресторан, там дают горячий шоколад, и там было тихо. Никто не толпился.

— Наверно, это напоминает Францию, — сказал Саша. — Пока точно сказать не могу, но надеюсь, что это кафе не закроют до тех пор, пока смогу наконец-то.

Это был настоящий горячий шоколад, совсем даже не какао.

— Мой профиль — Англия, — сказала я. — А твой?

— А мой — Россия шестнадцатого века, зачем далеко ходить? Точнее, торговые связи в эпоху Ивана Грозного. Это у меня в обозримом будущем будет такая диссертация.

Я удивилась:

— А разве тогда с кем-нибудь торговали? Я думала, в основном рубили головы и пытали лампой в морду.

Саша, что дало ему ещё один козырь, и не подумал снисходительно улыбнуться.

— Ещё как и сколько! Окно в Европу прорубил совсем даже не всемирно известный фанатик, запечатлённый в бронзе и учебниках весьма средней школы.

С тем, что женщины любят якобы ушами, никто из моего дамского окружения никогда не был согласен.

«Я ушами — слушаю, — как-то заметила Светка. — Иногда хлопаю, иногда их навостряю. Ещё они у меня часто мёрзнут. Как ими в таком состоянии полюбишь, да и в любом другом тоже?»

Или, как сказала когда-то мама, «любить ушами — слишком для меня радикально. Впрочем, я не пробовала, ничего конкретного утверждать не стану».

Да и с тем, что мужчины любят глазами, не соглашусь: пялиться и любить — совсем ведь не одно и то же.

— Ты не согласен с тем, что он якобы Россию поднял на дыбы? — бросила я пробный камень. Оказывается, камень попал в нужный огород. А ещё заезженные романы рассказывают, что женщины болтливы, — с логическим ударением на женщинах.

— На дыбу — так было бы правильнее сказать. Хотя для любого «первого» и «великого» нет существенной разницы между шпорами и шорами, между взнузданной лошадью и осчастливленной толпой. Всё, что он может и чего хочет — это заставить свою кобылу победоносно ржать на попадающих под копыта, равно как и блеющих и млеющих от священного трепета вперемешку с восторгом.

Я допила уже не очень горячий шоколад и заметила:

— По-моему, Пушкин хотел похвалить Петра и то, что тот сделал. Город вот построил… Не зря же он говорит «Люблю тебя, Петра творенье».

Саша сердито усмехнулся — сердито не на меня, разумеется:

— Аня, скажи, пожалуйста, как будущая мать будущему отцу, что важнее: то, что родители хотели, скажем, девочку, или то, что у них родился, скажем, мальчик?

Я кивнула и захотела мальчика, но Саше об этом не сказала — наверно, чтобы он не подумал, что я вздумала любить ушами.

— Мне совсем не интересно, — добавил он, — чего якобы хотел автор, в данном случае Пушкин. Главное — то, что у него получилось. А у него в данном случае очень даже получилось. Получилось объяснить, кем был Пётр Первый: насильником и убийцей, самовлюблённым, как все диктаторы. И таким же диким, как то жуткое наводнение. Я считаю «Медного всадника» началом нашего Серебряного века. Без этих стихов разве наступил бы Серебряный век? Чтобы сказать своё слово, нужны звуки, из которых это слово сложится. «Медный всадник» — азбука звуков для нового слова, азбука языка Серебряного века. Это вам, — чего это он со мной опять на «вы»? — не виртуозно-тривиальный «Онегин» с полукрепостной Татьяной, которую кто-то кому-то «отдал», и не бахчисарайско-цыганские роковые страсти, из которых могли произрасти максимум индийские двухсерийные фильмы, а уж никак не Серебряный век.

Я рассмеялась:

— Предлагаешь вытянуть «Онегина» в одну прозаическую строку и убедиться, что в нём нет смысла? То, что нельзя сказать прозой, не следует говорить стихами?

Саша удовлетворённо, но не снисходительно кивнул:

— Ты читала Писарева.

— В восьмом классе, — подтвердила я. — Хорошо, что мы его не проходили. Зоя Павловна мне его дала почитать не по программе. Это моя учительница русской литературы.

— А «Медный всадник», — продолжал Саша, — от вытягивания вытянет ноги. В этом, думаю, отличие стихов от рифмованной прозы, какой бы навязанной и вставленной в программу она ни была.

— Но всё-таки Пётр Первый — всеобщий кумир, как ни крути.

Он пожал плечами:

— Я совсем даже не ревизор и не комиссар Фурманов и не считаю Александра Македонского героем, ломай стулья или не ломай. В этой же категории у меня — Пётр Алексеевич Великий, Иван Васильевич же Грозный, Наполеон без отчества Бонапарт и прочие вершители, свершители и сокрушители. Их наберётся на целый народ, и не один, но что толку от такого народа?

— Отвергаешь роль личности в истории?

Саша допил шоколад, у него и у меня постепенно превратившийся в какао.

— Какие же это личности? Александр II — личность, и поэтому памятника ему нет. Личность отличает от безликости наличие уникального лица, а диктаторы — все на одно лицо: и они сами все как один, и те, кому они диктуют. Хотя многие воспринимают диктат как необходимый и полезный диктант с работой над собственными же ошибками. Эти многие уверены, что вся их жизнь — сплошная ошибка, вот и работают над ней не покладая рук и складывая головы.

Мне захотелось успокоить его, хотя он выглядел спокойным, но я риторически спросила:

— Ты собираешься всё это защитить?

— Те, кто ставит памятник диктатору, — не ответил Саша, — думают, что это памятник спасителю. Но Спаситель приходит туда, где нет заранее подготовленной почвы. А диктатор приходит только на заранее выложенный для него асфальт или брусчатку. Как Пётр Алексеевич, изничтоживший пятую или даже четвёртую часть населения России для прорубания уже давно открытого, хотя и не распахнутого окна. Как и его «тишайший» папенька со своим верным опричным патриархом Никоном.

— Ты и вправду думаешь, что диктатор приходит туда, где его уже ждут?

— Конечно! Ждут и заждались. Собственно говоря, диктатора ждут всегда, сколько бы ни заявляли обратное. А Спасителя никто не ждёт, хотя распинаются, что ждут. Впрочем, распинаться и распинать — это они умеют.

«Я более чем такого же мнения, — подумала я, — мы с папой это обсуждали, когда он ещё был жив, но, как сказала бы Гельфанд, кто на меня нападает, чтобы я это защищала? Впрочем, пока не защищаешься, они не нападают… Может, всё-таки передумает защищаться?»