Там, где вызывали огонь на себя. Повести и рассказы

Михаил Дмитрович Папсуев

В своих автобиографических повестях и рассказах автор сборника «Там, где вызывали огонь на себя» Михаил Дмитрович Папсуев вспоминает о детстве в фашистской оккупации, тяжёлых послевоенных годах, учёбе в военном училище, многолетней службе в Вооружённых Силах. Произведения Михаила Дмитровича отличает любовь к Родине, глубокое знание жизни, армейской действительности и тонкий, доброжелательный юмор.

Там, где вызывали огонь на себя

Детство в фашистской оккупации и после. Воспоминания

Ты говоришь — не знаю я войны,

Что лет тогда мне было маловато.

Так почему ж в мои врываясь сны,

Она покой взрывает, как граната?…

(Неизвестный автор)

Глава 1

Кинофильм «Вызываем огонь на себя», поставленный по одноимённой повести Овидия Горчакова — художественный. Но для пожилых людей тех мест, которые там показаны, эти произведения документальны. Да и художественности там чуть-чуть. А события настолько драматичны, что не изгладились в памяти людей старшего поколения до сих пор.

Не изгладились они и в моей памяти, тогдашнего малолетнего свидетеля…

Не берусь судить о стратегических целях противостоящих сторон, но после долгих воспоминаний и размышлений хочу порассуждать о событиях на местечковом бытовом уровне.

Авиабаза Сеща была построена до Великой Отечественной войны. Расположена в регионе, где сходятся границы Брянской, Смоленской областей и Белоруссии в огромном массиве лесов.

С началом войны и при наших неудачах первого периода войны местное население и власти к приходу немцев готовились. Стада колхозного скота угонялись на Восток. Эту тяжёлую задачу осуществляли молодые девушки под присмотром стариков. Формировались партизанские отряды, намечались базы в лесах.

Но фашисты появились неожиданно быстро. В моём селе на смоленщине фашисты были уже 20 августа 1941 года. И оказались они не такими хилыми, как их представляли…

Первой жертвой в селе оказалась сельский врач — еврейка Рива, которую немцы расстреляли при первой встрече. Затем по селу начался отстрел кур. Охотились немцы на кур по всем дворам — всюду гремели винтовочные выстрелы.

У жителей немцы никакую еду, кроме яиц, не брали. Но «яйки» — подай! «Добрые» немцы иногда яйца меняли на какие-нибудь безделушки — вроде губной гармошки.

Отступая, наши войска двигались пешком, имущество везли на лошадях. Основное оружие — винтовка. За время двухлетней оккупации я не видел ни одного пешего немца. В крайнем случае — на велосипедах.

Пехотной немецкой роте на велосипедах придавалось несколько крытых брезентом конных фур, на резиновом ходу, запряжённых бельгийскими тяжеловозами — очевидно, для ротного имущества, запасных велосипедов и мастерских.

Экипировка личного состава немцев была выше всяких похвал. Уже в 40-е годы 20 века в Германии на высоком уровне была развита химическая промышленность. Обмундирование немецких войск было изготовлено из искусственной шерсти, а бельё — из искусственного трикотажа. Но обувь и амуниция — из высококачественной кожи.

Характерно, что китель, брюки, пилотка, шинель были изготовлены из одного типа сукна. Такая «обмундировка» явилась НИКАКОЙ ЗАЩИТОЙ в суровые русские зимы. А морозы были, как правило — 20, — 30, и даже — 40 градусов. Это ещё раз подтверждает, что «План Барбаросса» и не предполагал воевать зимой…

Зимой 1941—1942 гг. в деревне было обычное явление: идёт по улице в валенках женщина, немец сажает её на снег, снимает с неё валенки и одевает их на себя.

Отступление. О лаптях жителей.

Но валенки в нашей деревне была обувь «элитная», изготовленная местными умельцами. Основной и повседневной обувью у всех жителей были ЛАПТИ. Изготовление лаптей-процесс долгий и муторный. В лесу из липовых хлыстов длиной 2,5—3 метра надирался ЛЫКОВЫЙ ЛУБ.

Заготовка лыка — целая эпопея.

В Брянском лесу липовых дубрав я не видел. Но липовых зарослей около 3 метров высоты было очень много. Эти заросли и использовали люди для заготовки лыка. Для других целей я не знаю, чтобы эти заросли использовались. В том числе и для посадок дубрав.

Проводились посадки более ценных пород деревьев — сосны и ели. Но тем не менее липовые заросли лесники оберегали. Вылавливали заготовщиков лыка. Отбирали ножи, которыми обрезались липовые хлысты.

Но если за порубку других пород деревьев виновники даже привлекались к суду, то за липовые дела судов не было. Полагаю, что липовые строгости лесников были придуманы самими лесниками для поднятия своего авторитета перед людьми. На основе этого «авторитета» лесники в лесу отбирали у людей топоры, пилы и даже ружья у охотников, не неся за это никакой ответственности.

Я знал многих лесников в разное время работавших на нашем участкелеса. Так, одного из них, Фомченкова Ивана Евдокимовича, прозвали «фашистом». И что интересно — он с готовностью откликался на это нехорошее прозвище! Гордился своей «принципиальностью» в лесных делах, и тем, что его боялись жители окрестных деревень. Ведь без леса никто из местных жителей обойтись не мог.

Дома луб катался в рулончики, которые как баранки нанизывались на мочальную ленту, и сушились (что б потом не сгнили). Для изготовления лаптей лыковые «баранки» размачивались в воде, раскраивались на лыковые ленты, ширина которых зависела от необходимого размера лаптя. Большие лапти плетутся из шести полос — концов, маленькие детские — из пяти концов. По линейному размеру ноги делаются колодки — копыл. Копыл далёк от понятия обувной колодки, не отражает контур стопы ноги. Это потом компенсируется значительной прослойкой опучи. Для полного комплекта обувки, к лаптю необходима бечёвка — оборка, которая изготовлялась из волокна льна. На ногу с носком или без него наматывается опуча, от качества материала которой зависит комфортность ноги. Зимой от снега опучи промокают. А чтобы ноги были сухими, нужно было стащить у немцев плащ, который одевали мотоциклисты, разрезать его на лоскуты, которые наматывали поверх опучи.

У немцев же позже стали появляться соломенные боты. Но это была постовая обувь. Боты находились на посту, и их немцы-постовые одевали по — очереди.

Потом у немцев появились вязаные толстые наколенники типа футбольных гетр, только длинные, из искусственной шерсти. На уши офицеров одевались тёплые наушники, а у солдат на пилотку одевались матерчатые «кольца» с «макушки под бороду». Но всё равно мерзли они страшно.

Но за лето 1942 года Германия сумела изготовить своим войскам зимнюю одежду в большом количестве — очень продуманную и удобную. Широкие брюки на лямках, в которые солдат ЗАЛЕЗАЛ ПРЯМО В ШИНЕЛИ. Поверх брюк — куртка без воротника на шнурках у шеи и пояса. На голову — шлем с раскрылками внизу как у нашего сварщика. Раскрылки заправлялись под верхний шнурок куртки. Одна сторона одежды была серого цвета, другая — белого, для полевых условий. Обувь — войлочные бурки на кожаной подошве.

Позже я долго удивлялся, как можно было за такой короткий срок изготовить миллионы комплектов обмундирования, пока, уже будучи офицером, не побывал в Германии, в небольшом городке Бернау под Берлином. Оказывается, в Бернау была огромная фабрика по пошиву обмундирования для всего Вермахта.

Эта фабрика, как военный объект, была конфискована нашими оккупационными властями по плану демилитаризации фашистской Германии. Фабрика была настолько огромна, что там расположилась советская танковая дивизия.

Кстати, на окраине Бернау в сосновом бору, был конфискован ещё один «военный объект». Красивый большой дом в готическом стиле функционировал вначале под красными фонарями. А к концу войны в фашистской армии оказалась масса людей психически «тронутых». В здании был организован военный госпиталь. Он и был конфискован, как военный объект, и был припособлен под Дом офицеров Советской Армии.

Но это было потом. А летом 1941 года фашисты двигались по Белоруссии, Брянщине и Смоленщине во всей красе. И местные силы сопротивления смотрели из кустов на эту мощь с трепетом. А в огромных массивах лесов скапливалось большое количество окруженцев.

Фашисты подошли уже к Москве. Фронт «уплотнялся», и советским подразделениям вырваться из окружения становилось всё труднее. Сеща оказалась ближайшей базой тяжёлых бомбардировщиков немцев для бомбёжки Москвы.

Кадровые военные из окруженцев оказались у руководства партизанскими отрядами. С конкретными задачами через линию фронта в леса стали забрасываться хорошо подготовленные для партизанских действий люди, оружие, боеприпасы, радиосредства и т. д.

Очевидно, одной из важнейших задач им ставилась задача парализовать работу аэродрома в Сеще, фашисты берегли его как зеницу ока, что со всей правдивостью и показано в кинофильме «Вызываем огонь на себя».

К лету 1942 года немцы вынуждены были в районе брянских лесов держать значительное количество войск. Они, чтобы уничтожить питательную среду партизан, выжгли все хутора и почти все сёла. На границе Брянской и Смоленской областей были сожжены так же такие населённые пункты, как Барковичи, Прища, Малаховка, Алексеевка, Тросна, Деньгубовка и многие др. Но оставили целыми крупные сёла для собственного базирования, такие как Корсики, Сукромля, Сергеевка и др. Зима — то суровая.

В сжигаемых населённых пунктах местных жителей или расстреливали, или угоняли. А на хуторе Лузганки более 50 человек загнали в колхозный сарай и сожгли заживо. На этом месте сейчас стоит обелиск в память погибшим.

Если в районе какого — нибудь населённого пункта был убит хоть один фашист, село сжигалось, и первые попавшиеся десять жителей превращались в заложников и расстреливались.

…Нагрянувший в село Сукромля карательный отряд застал в селе двоих партизан. В лес они уходили через усадьбу колхозницы Елены Бруевой — матери двоих девочек. Немцы заметили… Елену Ефимовну подвели к колодцу, расстреляли, и труп бросили в колодец.

Выход в лес из населённого пункта за определённую черту был запрещён. А как крестьянин мог существовать без леса? Там дрова, грибы, ягоды, лыко для лаптей и верёвок, веники для бани и пр.

Каждый застигнутый в лесу мужчина или подросток расстреливался на месте. Женщину приводили в комендатуру. Её оцепляли дети, староста доказывал, что это жительница села. Чаще прощали. Но давали 25—30 ударов шомполом, при детях.

Если узнавали, что кто — то из семьи в партизанском отряде, дом сжигали, а всю семью, включая детей, расстреливали. Такая участь постигла и семью моего учителя Ковалёва Александва Харитоновича. Перед войной он окончил 10 классов. В армию по молодости призван не был. Оказался в партизанском отряде. Родителей расстреляли. Дом сожгли. Маленькая сестра Нина играла с соседскими детьми. Её спрятали женщины. Осталась жива. Сейчас Нина — доктор физико — математических наук.

У села Сосновка стояла колхозная ветряная мельница, принадлежащая когда — то «кулаку». В селе во время оккупации появилась дочь этого «кулака». Очевидно, она донесла немцам, что старик — мельник молол зерно партизанам, а его жена пекла им хлеб. Мельника с женой немцы повесили на крыле ветряной мельницы.

Сброшенные на помощь партизанам десантники парашютисты — москвичи поинтересовались, есть ли в селе предатели. Кто-то им указал на дочь бывшего хозяина мельницы (в селе поговаривали, что это сделал сын повешенной жены мельника Горбунов Василий Иванович. И хоть он сам был партизаном, сам расправляться с предательницей не стал).

Придя в дом вечером десантники застали за ужином дочь, зятя, и саму возможную предательницу. Все трое были расстреляны прямо за столом.

Из — за мужа — партизана, оказавшегося в окружении, была арестована моя тётя Горбунова Александра Захаровна. При аресте стали спрашивать где муж. Она ответила, что ушёл на фронт. Стали обыскивать, и в карманах мужского пиджака, в который она была одета, нашли записку, в которой было написано: «Горбунов, парабеллум передай Свиридкину». А Свиридкин был председателем райисполкома, который позже погиб в схватке с немцами у хутора Мостицкое.

Тётю увели. Все родственники вокруг села по кустам и оврагам искали её труп. Не нашли.

А через несколько дней к нам в дом вечером пришёл полицай Иван Седов. Он сказал, что тётя жива, и находится в тюрьме в городе Рославль. Он конвоировал с другими полицаями туда арестованных, видел её там, умудрился дать ей хлеба. Оказываясь в тюрьме, это он делал неоднократно. Что тоже учёл суд приего осуждении после войны.

Вообще в нашем большом селе в 300 домов было два полицая. Два Ивана. Седов и Фомченков. Оба 1926 года рождения, в начале войны не призывались по молодости. В оккупации нейтральным оказаться было невозможно. Уйти к партизанам — немцы расстреляют семью и сожгут дом. Пойти в полицию — расстреляют партизаны. Сидеть дома — выловят немцы и угонят в рабство в Германию. Иваны из трёх зол выбрали меньшее (по их мнению) и пошли в полицию.

Но вели себя по — разному. Фомченков быстро вошёл в роль помощника фашистов. Если он, бывало, идёт по одной стороне улицы, мы, пацаны перебегали на другую сторону, так как при встрече он обязательно даст подзатыльник. Просто так, для своего удовольствия и возвышения.

Седов же со своей винтовкой приходил на Хомяково болото у деревни. Подростки приноили ящик патронов, уворованный у власовцев, и пол дня палили из его винтовки. Начальник полиции сажал пропадавшего Ивана Седова под арест в деревенскую баню, а подростки через окошечко носили ему скудную еду, а иногда и самогонку. Самогонку одна женщина гнала. Она сильно нас ругала.

За время оккупации народ сильно обносился. Одежда обтрепалась. Холсты, которые раньше ткали женщины, ткать было не из чего, так как лён не сеялся, пахать было нечем и не на чем. Весь скот немцами был угнан.

…За самогонку у власовцев обменивали обмундирование, одеяла, палатки — всё, мз чего можно было пошить детям одежду. Немцы крамолу усекли. Комендант издал приказ: «Самогонку не гнать». За несоблюдение приказа — расстрел. А приказы немцы всегда исполняли чётко. В результате, за самогоноварение пять женщин в селе были расстреляны.

А тётя Александра случайно осталась жива. Рославль — крупныйузел железных и шоссейных дорог. Немцы обороняли его до последней возможности. Постоянно укрепляли.

О военной обстановке в районе Рославля осенью 1941 года я случайно узнал от участницы тех событий, ветерана Великой Отечественной войны Софьи Владимировны Афанасьевой при невесёлых обстоятельствах, много лет спустя.

В 90-е годы 20-го столетия, когда наша страна была на пике разрухи, в магазине военторга военного городка Трудовая в очереди за продуктами произошла словесная перепалка. Молодая женщина возмущалась — почему участникам Великой Отечественной войны всё вне очереди, война же давно прошла! Присутствовшая при этом Софья Владимировна молодой особе сказала:

— Что такое бомбёжки, артобстрелы, окопы, свист пуль, грязь и копоть ты, наверное, не поймёшь. А скажи, ты снегом подмывалась?

Молодая:

— Шутите. С какого пятерика (с какой стати — прим. ред.)

Софья Владимировна:

Афанасьева Софья Владимировна

— А ты попробуй, как это не раз я делала на войне. Поймёшь многое. В том числе и то, почему нам продукты вне очереди.

…Софье Владимировне давно уже за 90. Перед войной, будучи замужем за военным, они с мужем находились в Прибалтике. В первые дни войны муж Софьи Владимировны погиб и она ПЕШКОМ пришла в родной город Вязники Владимирской области. Будучи медсестрой, Софья Владимировна обратилась в военкомат и была призвана в действующую армию. К моменту описываемых событий госпиталь, где служила Софья Владимировна находился в посёлке Кириллы западном пригороде Рославля.

Мы подружились с Софьей Владимировной и много времени провели в беседах о войне, моей малой Родине Рославле и вообще о жизни и о людях.

В сентябре 1943 года на совершенствование укреплений выгоняли заключённых из тюрьмы. С работ колонну заключённых конвоировали по обочине дороги.

Немцы уже спешно отступали. По шоссе машины двигались сплошным потоком. Погода сухая. Пыль, смрад. Едущим на машинах было плевать, кого там конвоируют фельджандармы. Тётя с женой нашего участкового милиционера Петра Сидоровича Жукова умудрились проскочить между машинами на другую сторону шоссе. Оказались в чистом поле. Залегли в какой-то промоине. Пролежали до ночи, а ночью ушли. Немцы и полицаи колонну заключённых загнали в тюрьму, а тюрьму ПОДОРВАЛИ…

Вот так две наши женщины остались живыми.

Но довоенный участковый милиционер Жуков был в районе человек известный. И его семью многие прихвостни полицаев хорошо знали. Поэтому его сына — подростка Виктора вслед за матерью арестовали и расстреляли.

…Судьба же наших полицаев оказалась разной. Иван Фомченков был осуждён на 25 лет и пропал. Очевидно, погиб или умер в лагере. Иван же Седов был оправдан, призван в действующую армию. Был тяжело ранен. Комиссован. Дожил свои дни в Москве у родственников.

…

По итогам Великой Отечественной войны ещё один мой земляк оттрубил 10 лет лагерей.

Сын нашего сельского кузнеца Степана Максимовича Макаренкова Дмитрий (1915? — 1919? года рождения) перед войной в селе не жил. В нашем селе он появился в пятидесятых годах. Один, без семьи. Женился на нашей учительнице немецкого языка Анне Андреевне Иваничкиной. Она была 1921 года рождения, появилась в селе в 1943 году после освобождения Смоленщины от фашистов, стала работать в нашей школе и жила у нас с матерью на квартире. В нашем доме она жила около 15 лет. Последние годы, выйдя замуж, жила у нас вместе с мужем и была как член нашей семьи.

Дмитрий Степанович построил свой дом. С Анной Андреевной они родили двух дочерей. А когда я, уже будучи офицером, приезжал с семьёй в отпуск на малую Родину, они всегда нас приглашали в гости.

Работал Дмитрий Степанович механиком на молокозаводе. У него были «золотые руки». Например, своими руками он сделал гармонь, на которой неплохо играл. Как-то в очередной раз, будучи в гостях у Макаренковых, я спросил у Дмитрия Степановича:

— Как жизнь?

Ответ:

— Отлично. У меня большая радость. Я в этом году после войны первый раз голосовал!

Оказывается, после 10 лет лагерей у него было ещё и ограничение в правах. В селе выборы всегда были большим праздником хотя бы потому, что в день выборов на избирательном участке был буфет, товары в который райпотребсоюз припасал и берёг задолго до выборов.

Я знал, как к выборам относились в городахнекоторые наши «патриоты». Мол-опять выборы. Заколебали уже. Это когда ты имеешь право голосовать и не ценишь этого. А вот Дмитрий Степанович ценил.

Поскольку разговор пошёл на эту тему, извинившись за любопытство, я спросил у него, за что он сидел 10 лет. Дмитрий Степанович ответил:

— Врать не хочу, а сказать правду — не всякий поверит. Дело было осенью 1941 года. В воздухе господствовала немецкая авиация. На наши передовые позиции налетели «юнкерсы». Безнаказанно смешали всё и всех с землёй. После бомбёжки над позициями появился наш «кукурузник». Я матюгнулся и посетовал — где же наши сталинские соколы? Фанерным самолётом немцев не победишь. Минут через 30 меня за воротник вытащили из траншеи. Отвели в тыловой лес на километр. Там на пеньках сидят три чекиста — «особое совещание». Перед ними по стойке «смирно» я стоял недолго. В результате приговор — за разложение войск в боевой обстановке — 10 лет лагерей. И вот только в этом году я полностью искупил свою вину.

Жаль, что после всех жизненных перепитий Дмитрий Степанович разбился на мотоцикле.

…

Не знаю, насколько правдивая исповедь Дмитрия Степановича. Тем более, что наши современные либералы чекистов периода Отечественной войны отождествляют с гестапо. Заверяют нашего обывателя, что каждый, кто попадал к немцам в плен, после освобождения обязательно направлялся в ГУЛАГ. Наглая ложь! Я знаю своих односельчан, освобождённых из плена после разгрома Германии.

Это Родионов Евдоким Семёнович, Трушилин Аким Васильевич, Казаков Михаил Дормидонтович, Лобанов Максим Корнеевич.

Каждый из них споклйно «почил в Бозе» на своей печке.

А чекисты своё дело знали. Сажали «достойных». Не без перегибов, впрочем…

Глава 2

Партизаны в Брянских лесах стали действенной силой в тылу у немцев. Неудачи немцев на фронтах не позволяли в борьбе с ними использовать части Вермахта. Использовались власовцы — части, укомплектованные нашими соотечественниками.

Власовцами становились люди по разным причинам. Были явные враги Советской власти, бывшие уголовники. Были слабовольные люди, старавшиеся вырваться из лагерей для военнопленных. Были военнопленные, сознательно становившиеся власовцами с целью найти момент и уйти к своим. Примеров этому было много. Уходили к партизанам целыми подразделениями.

Но тем не менее леса прчёсывались капитально. Партизаны испытывали огромные трудности. Отряды разрослись. Сформировались целые партизанские бригады. Бригады в лесах были отягощены семьями, бежавшими от расстрела.

Спасало доскональное знание местности. В каждой бригаде были местные жители. Для немцев болото, обозначенное на карте как непроходимое, непроходимым и было. Но не для местных партизан, выросших здесь.

Тяжелее всего было с ранеными. Мой сосед Иван Родионович Папсуев в блокаду был ранен в мякоть голени левой ноги. Сначала шёл по болотам сам. Затем наш сельчанин Сычёв Василий Иванович занёс его в болото под куст на какой — то старый пень — островок, где он пробыл ОДИН БОЛЬШЕ НЕДЕЛИ. Оказавшись через неделю в этом месте, Василий отпросился у комиссара отряда похоронить Ивана. Но Иван был жив. Василий размотал тряпьё на ноге Ивана, очистил сучком дерева червей из раны. Взялся за ступню. Ступня отвалилась. Василий снял с себя грязную рубаху, обмотал ногу Ивана и унёс его за 5 километров в отряд. Заражения не получилось — очевидно помогли черви.

А после блокады Ивана Родионовича поднесли к первому севшему на партизанском аэродроме самолёту. Прилетевший в отряд доктор прямо у самолёта плотницкой пилой отрезал кость ноги.

В московском госпитале Ивану Родионовичу трижды резали ногу. Врачи пытались оставить больше культи под протез. Но осталось 8—10 см левой ноги.

В 50-х годах по закону если культя ноги меньше 8 см, то была положена мотоколяска, так как протез носить нельзя. Если культя 10 см, мотоколяска не положена — протез носить можно. Но беда была в том, что медицинская комиссия была ежегодной. В один год медики при замере культи приходят к выводу, что культя — 8 см. Собес начинает оформлять документы на мотоколяску. Волокита страшная. До очередной медкомиссии мотоколяску получить Иван Родионович не успевает. А на очередной «перекомиссии» медики пишут, что культя 10 см — и мотоколяска не положена!

А семью Ивана Родионовича — мать, жену, сына и сестру немцы арестовали и расстреляли. Но дом не сожгли. Устроили в нём баню. «Повезло». Иван Родионович вернулся домой в 1944 году без ноги — семьи нет, одежда «что на коже», харчи «что в животе», в доме — баня. Выдержал. Женился, породил и воспитал двух дочерей, умер в старости в Москве.

Долгое время Иван Родионович работал в колхозе кладовщиком. В кладовой — то кроме зерна ничего и не было. Предполагаю, что правление колхоза точно не знало, сколько в кладовой было зерна. Это никому, кто стоял «у руля» было не выгодно. Самогонку — то тогда на Смоленщине гнали из зерна. У Ивана Родионовича был друг юности Лобанов Сергей Емельянович — классный самогонщик.

Механика была проста — Иван давал Сергею накладную, по которой трактористы уже получили зерно. Сергей запрягал лошадь, ехал в лес за дровами, заезжал в кладовую и требовал у Ивана выдать зерно по данной Иваном накладной, потому как в кладовой всегда были люди. Иван ворчит, что правление не думает, чем сеять весной, всё вытаскивают и выписывают зерно..

Но мешок насыпает.

Сергей завозит мешок с зерном на мельницу. Просит смолоть покрупней и побыстрей. А раз на самогонку — то без очереди. Возвращаясь из леса с дровами, Сергей забирает размолотое зерно, и заваривает дома брагу. А дальше — дело техники.

Но однажды под Троицу приизошёл казус.

В вишнях за сараем Сергей составил самогонный аппарат. Разлил брагу из бочёнка в вёдра и выварки, чтобы нести к аппарату. Но в селе появился участковый милиционер. Дело могло плохо закончится, не начавшись. Целый день Сергей не мог приступить к волшебству самогоноварения. Процесс начался к вечеру после убытия участкового. Получив первые полстакана самогону, Сергей решил провести дегустацию. Но через 5 минут сиганул в лопухи. Понесло со свистом во все «щели и дырки». Жена Екатерина Сергеевна обеспокоилась, что случилось с мужем — не заболел ли?

А Сергей тем временем выгнал всю самогонку — и не пьян! А на следующий день — Троица… По улице шествуют Иван Родионович и Михаил Купреев по прозвищу Михва, так как рост у него был за два метра. Михва человек не посторонний — счетовод. Сводит концы с концами с зерном.

В открытое окно Сергей приглашает:

— Заходи!

— Готово?

— Да, готово!

Чинно расселись за столом. Сергей наливает всем по стандарту — по гранёному стакану. Гости выпили. Сергей медлит.

Иван кричит:

— Сергей, подай костыль! — и во двор, за сарай.

За ним — Михва.

…Когда сели за стол снова, провели консилиум специалистов. Пришли к выводу, что произошло окисление цинка из вёдер, так как в них долго стояла брага. Для дезинфекции желудков Сергей принёс от соседа Максима Корнеевича Лобанова графин классной самогонки. Но тут заметили — по улице идёт колхозный конюх Горбунов Семён Николаевич по прозвищу Симагуж, годов около шестидесяти, участник войны, с негнущейся ногой.

Пригласили Симагужа. Налили ему алюминиевую солдатскую кружку самогонки. Он выпил, закусил холодцом, и говорит:

— Если бы вы ещё одну мне налили, я бы и лошадей пошёл убирать. Так Самогуж и попил всю дефектную самогонку.

Глава 3

Среди немцев — оккупантов тоже были люди разные. Некоторые угощали детей конфетами, давали хлеб, а он у них был чёрствый, в целлофане (Иногда давали выпечки годичной давности). Но нам казался очень вкусным.

Иногда солдаты предупреждали население о предстоящих акциях. Подростки активно помогали немцам в быту. Но с выгодой для себя. Немцы не допускали мысли, что у них кто — то, что — то может украсть. Пацаны особенно охотились за зажигалками, таскали конфеты — они у немцев входили в паёк.

Мой двоюродный брат Дмитрий Никонов с приятелями подрядились «помогать» в мастерской стрелкового вооружения. Стащили две винтовки. А первым приказом пришедших немцев был приказ «населению сдать любое огнестрельное оружие и радиоприёмники». За неисполнение — расстрел. Недостатка в патронах у пацанов не было.

В селе днём не было минуты без выстрела. В одном месте немцы организовали стрельбище. Стреляют. В другом месте — перепились самогоном власовцы. Стреляют.

Дмитрий с приятелями организовали в колхозном сарае своё стрельбище из украденных винтовок. Сарай стоял на поле на отшибе от села напротив дома нашего с Дмитрием дяди Никанора Захаровича. Дядя, бежавший из плена, находился дома. Услышав выстрелы из сарая, дядя Никанор не без основания предположил, что один из стрелков сарае — его племянник Витя. Рискнул. Взял здоровый дрын и пошёл к сараю. При подходе через стену услышал спор — кто стреляет лучше. Открылворота сарая и обнаружил четверых стрелков.

Племянник здесь.

Стрелкам дядя сказал, что лучше всех дрыном стреляет он:

— Подходи по — очереди!

Не подходят.

А ворота в сарае большие. Сделали для проезда воза со стопами или сеном. Ловить стрелков в сарае — всем дрына не достанется. Тогда дядя потребовал, чтобы шёл первым племянник, так как ему всё равно достанется. Дмитрий подошёл. Но один из четверых дрына миновал.

Немецкие карабины были сразу спрятаны, и потом переданы партизанам.

Мы, пацаны, чётко понимали, что за наличие огнестрельного оружия — расстрел. Безусловный. Но по наличию патронов и других взрывчатых веществ у нас было соревнование — у кого их больше. В их применении мы достигли большого совершенства. Володя Писарев (Кузьмич) заметил, что с их изгороди пропадают жерди. Он был убеждён, что жерди таскает на дрова Терентьевна — беженка из Рославля.

В тонком конце жерди я просверлил дырку и вставил в неё патрон из крупнокалиберного немецкого пулемёта типа нашего ДШК. На следующее утро жерди на месте не оказалось. У пробегавшей дочери Терентьевны спросил:

— Что у них в доме взорвалось?

Та ответила, что никто в доме не знает, что взорвалось, но чугунки из печи вылетели. Володя сказал Гале, чтобы передала матери, что ВСЕ ЖЕРДИ НА ИХ ИЗГОРОДИ СТРЕЛЯЮТ.

В период отступления немцы бросили большое количество миномётных мин калибра 80 — 100 мм. Головки с мин мы откручивали, и успешно использовали детонаторы от взрывателей. Но нам этого показалось мало. Развели большой костёр, заложили несколько мин. Одна взорвалась, а остальные мины выбросило из костра. Тогда мы развели огромный костёр в стрелковом окопе у большака, заложили 6 мин. Зажгли. Ждём. По нашим расчётам пора минам взрываться. А тут по большаку идут женщины. Человек пять. По — женски громко разговаривают, в лесу слышно далеко. Что делать? Если кричать чтобы не шли — матери устроят большую порку. Не кричать — погибнут женщины. Мы грамотные. Учитываем, что мины в яме, и осколки пойдут вверх. Но каково расстояние безопасности? Решили, что если мины не взорвутся, пока женщины не дойдут до кривой сосны, то будем им кричать.

Женщины не дошли до сосны десять метров. Мины взорвались все.

Время было кошмарное. Из сожжённых вокруг Сещи деревень уцелевшие жители сбегались в уцелевшие от огня сёла. В каждой хате жили по две — три семьи. Прибегавшие в село были в «чём стоят», без одежды и еды. Потребляли то, что было у хозяйки дома. Никто ничего не считал. Ночью в дверь стучат партизаны. Днём по селу ходят немцы. А кто стучит рано утром или вечером — женщина не знает. Дрожит с детьми.

Сразу не открывает. Наконец дверь отпёрта. Спрашивают:

— Как, партизанам — открываешь сразу? — ясно, полицаи.

В другой раз открывает сразу. Опять вопрос:

— Что, думала партизаны?

Попробуй правильно определить…

Партизаны — лесовики к немцам попадались редко. Смелые и находчивые люди находили выход практически из любого положения. После войны моя тётя Александра Захаровна (та, что сбежала из Рославльской тюрьмы), с мужем — партизаном Горбуновым Василием Ивановичем и двумя детьми жили в нашем доме. Их дом был разграблен. Я — ученик 6 или 7 класса. Читал вечером газету, где была статья про Валерия Брумеля. Дядя Василий спросил:

— Кто такой Брумель?

Я объяснил, что это знаменитый прыгун в высоту.

Дядя говорит:

— Ему до меня далеко. Вот я один раз прыгнул — если бы кто измерил! И начал рассказывать — зимой 1941 — 42 г. в селе было много мужчин, бежавших из плена, местных, и осевших в селе (иногородних). Время тревожное, собирались группами, обсуждали ситуацию. Собрались шестеро мужчин днём у Афонаса Писарева. Благо у него была самогонка. Среди мужчин был и пришедший из партизанского отряда дядя Василий. Глянул в окно, а во двор уже заходят два немца, прочёсывающих село. Бежать некуда. Среди мужчин был Василенков Афонас, семья которого была в Донбассе, а он из плена бежал на Родину. Переодеться не успел. Был в шинели. Войдя в дом, немцы сразу начали обыск с Афонаса Василенкова.

А у дяди в наружном кармане пиджака лежал пистолет. Решил — если фашисты направятся к нему, стрелять через пиджак. Но немцы увлеклись обыском Василенкова.

Дядя сидел на скамье у стола. За столом обедала семья хозяина. Рядом с дядей оказалась старшая дочь хозяина. Дядя вытащил пистолет из кармана, и под столом сунул его старшей дочери. Та не берёт. Боится. Но сообразила, что если обнаружат оружие в доме, всю семью расстреляют.

На ней повязан фартук. Всё — таки взяла пистолет, руки с ним под фартук, бочком вышла в сени. Пистолет сунула в ящик с мукой.

От оружия дядя избавился. Но надо бежать. Соберут всех задержанных в селе в общую камеру, а там полицейские из райцентра. Опознают. Дядя ведь до войны был председателем сельсовета.

Обыскав всех, немцы ничего подозрительного не нашли. Стали выводить мужчин из дома. Один немец пошёл впереди, второй сзади всех подталкивает автоматом. Дядя затесался в середину группы. В сенях две двери. Одна — слева, через которую постоянно ходили. Вторая — справа, в огород и овражку, к колодцу.

Выйдя в сени, дядя резко сиганул в правую дверь. Разогнался по тропке к колодцу и совершил НЕИМОВЕРНЫЙ ПРЫЖОК в крутой овраг, забитый снегом. По склону оврага под снегом проскользил до дна оврага. Снаружи — обвала снега не видно никакого! Выведя на улицу мужчин, немцы не обнаружили даже следов беглеца. Перевернули всё подворье, но человека не нашли.

Под снегом дядя пролежал до темноты, боясь пошевелиться. Ведь сколько над ним снега было — неизвестно.

Выбравшись из оврага, дядя пробрался в накануне вытопленную баню. Лёг на каменку. Камни оказались достаточно тёплыми. Так и отогрелся. Так и уцелел. Но ноги в сапогах приморозил.

После освобождения Смоленщины в сентябре 1943 года партизаны вышли из леса. Кто остался живой из довоенной администрации, заняли свои места. Мужчины нестарого возраста были переброшены на пополнение Красной (затем Советской) Армии.

А зрелые местные коммунисты возместили отсутствующих работников администрации. Дядя Василий Горбунов был поставлен инструктором РК КПСС (райкома партии), имея 2 (два) класса образования.

После войны по прибытии с фронта грамотных фронтовиков, дядя Василий был председателем колхоза, затем бригадиром, потом простым колхозником. Но смириться с этим он не мог. Зная партийно — советскую кухню, сильно мешал местным властям. Нейтрализован был элементарно просто. Гнал самогонку. Был прихвачен милицией. Исключён из партии. Осуждён на один год. Будучи всё время расконвоированным, на зоне отбыл полностью один год. В день освобождения из зоны во время дождя встал под крышу сарая и… был убит молнией.

Глава 4

Кошмар оккупации для нашего села Сукромля³, Ершичского района, Смоленской области окончился 23 сентября 1943 года. Всю ночь через село двигались отступающие фашистские войска. Жители ожидали, что село будет сожжено, люди убиты.

Все сидели по погребам и землянкам, вырытым в склонах оврагов. В то время постоянного страха за жизнь семьи не уединялись. Наоборот, объединялись в небольшие группы. По нескольку семей сидели и в погребах, и в землянках. Очевидно, проявлялась истина, что «на миру и смерть красна».

Ранним туманным утром раздалось несколько взрывов снарядов. Метрах в пяти от меня на деревенской улице упал осколок снаряда — длинный (сантиметров 15), и узкий (сантиметров 5). Осколок упал плашмя и даже не врезался в землю.

Из-за мальчишеского любопытства я схватил его руками и сильно обжёгся. Осколок оказался горячим.

По улице проскакали три советских кавалериста в развевающихся плащпалатках — разведка. Через несколько часов пошли наши войска. Описать встречу жителей с нашими войсками НЕВОЗМОЖНО!

В деревне началось восстановление всего и вся. Сегодня, в зрелом возрасте, я удивляюсь, как многое восстанавливалось ни на чём, ни из чего… Например, в октябре месяце я уже ходил в школу, в первый класс. Появился директор школы Фёдор Егорович Терещенко (в армию он не призывался — был очень близорук). Школы, как таковой, в нормальном понимании этого слова, не было. Занимались дети по хатам. Хаты подбирались небольшие и в которых семьи поменьше, преимущественно старики. Не знаю, платили — ли старикам за такое «квартиранство», но главная плата им была — ДРОВА. Привезти их из леса старикам было не на чем и некому — кого из их семьи убили, кто был на фронте.

Школьные парты пожгли немцы. Они летом и осенью 1941 года жили в школе. К 1943 году более или менее целое здание осталось старой ещё земской школы. Но и в нём не было полов и печей. Их сняли жители из соседних сожжённых немцами деревень и приспособили в землянках на месте пожарищ.

«Парты» нам сделали из досок деды. На ножки — крестовики были положены две струганных доски метра по 3—4 длиной, и за ними сидели по 4—5 школяров.

Классные доски тоже сделали деды. Но они были не окрашены. Да в этом и не было необходимости. На белой доске было лучше видно то, что учительница писала древесным углём — мела не было. Не было тетрадей. Писали на газетах. Мне попалась книга «Вопросы ленинизма» И. В. Сталина с большими пробелами между строк. Листы с этой книги на контрольные работы я давал лучшим друзьям.

Чем писать — дело обстояло ещё хуже. Производство перьев для письма освоил наш «Кулибин» Алексей Василенков. Перья он делал из полоски дюраля, которая по технологии была в НЕМЕЦКОЙ КАСКЕ. Вопрос был решён! А чернил — то нет! И сделать их было не из чего. Делали из сажи, но наша писанина стиралась с бумаги — пока учительница несла до своего дома для проверки… Сенсацию произвёл Василий Казаков. Домашнее задание он написал заячьей кровью из зайца, которого он поймал петлёй в лесу. Обрадовались, и кто мог стали писать кровью. Видно было плохо, бледно. А через три дня наши бумажки, на которых писалось кровью, так протухли, что учительница нам категорически запретила писать такими «чернилами».

Учебников не было никаких. Всё, как говорил герой актёра Леонов в фильме «Большая перемена», записывалось на «корочку». Первый учебник к нам пришёл, когда я был уже в 4 классе. Это был учебник «Неживая природа». Их было два — один у учительницы, второй — у меня, так как я жил в центре села, и ходить читать учебник моим соклассникам было удобно.

За лето 1944 года старики отремонтировали полуразрушенные школьные здания и сложили печи. Печи появились, а дров — то нет! Зиму 1944 — 45 года мы шли в школу и каждый нёс с собой два полена дров. Учительница вела урок, а дежурный сидел у топки и топил печку. Накануне её нечем и некому было топить. И вообще за 10 лет учёбы в школе в 1943 — 1953 годах я ни разу зимой не сидел за партой без верхней одежды.

Позже дрова для школы мы — ученики заготавливали сами. Мужчины были на войне. В селе появились только безрукие и безногие земляки — фронтовики. Ученики 5—7 классов считались старшеклассниками. Из — за оккупации мы — то и были старше обычных, «мирных», школьников на два года. Зато младшие классы исправно носили из леса по 2 — 3 штакетины на школьный двор.

А вот весенние каникулы в иные годы у нас бывали по два раза. Они объявлялись в самую распутицу, так как многим ученикам из соседних к школе деревень и хуторов нужно было ходить через лога и овраги, по которым бушевала осенняя вода. Но вдруг возвращались морозы. Всё опять замерзало. Время каникул проходило, и вдруг снова становилось тепло, опять бушевала вода и в школу пройти было нельзя. Вторые каникулы получались сами собой!

Экзотично были одеты школьники. Все поголовно — в лаптях, в домотканой ряднине. И счастлива была та девочка, у которой появилась юбка из пятнисой немецкой плащ-палатки…

Глава 5

Всё постепенно, с каждым годом улучшалось. Но долгие годы неимоверный труд был у наших матерей. Война страшная, тяжёлая, кровавая работа. Но страшный, лошадиный, титанический труд наших матерей, по — моему, недооценён.

В 1943 году после нашего освобождения от оккупации возродился колхоз. Возродился ни на чём. Благополучие колхоза долгие годы в отсутствие техники зависело от животного тягла.

А в нашем селе численностью около 300 домов после освобождения от оккупации остался один кобель по кличке Барбос в семье Лобановых. Барбос был древний, мне ровесник. Страшно не любил тех, что едет на мотоцикле или велосипеде. У оккупантов этот вид транспорта был очень распространён. Барбос из лопухов из — за кювета бросался на проезжающих, хватал за ногу, стаскивал на землю и пулей бросался под амбар. Немец не успевал применить оружие.

Два раза партизан Барбос был всё же ранен, но своё правое занятие не бросал.

Кроме Барбоса, в семье были ещё кошки. Но на таком «тягле» поле не вспашешь… Поэтому наши матери и мы-пацаны землю пахали на себе. Плуг можно было тянуть не менее, чем 8 (восьми) человекам, а борону — 3 (три).

Колхозное поле почему — то запрещалось пахать на себе плугом. Наряд женщинам бригадиром давался копать лопатой колхозное поле. Но это было труднее и медленнее, чем плугом. Поэтому женщины прятали плуг в кусты, а когда бригадир уходил, плуг извлекали из кустов, и колхозное поле пахали плугом на себе.

Кроме колхозного поля были свои приусадебные участки, которыми жили. Их обязательно нужно было вспахать. Из колхоза ничего не получали. В колхозе ничего не было.

Если плуг тащили 8 женщин, значит нужно было вспахать 8 приусадебных участков по — очереди. Свои участки пахали до и после работы в колхозе. Утром и вечером.

Пахали колхозное поле не каждый день. На следующий день отдыхали. «Отдых» заключался в том, что нужно было с мешком в лаптях по грязи идти на ближайшую железнодорожную станцию Пригорье в 25 километрах от села и оттуда нести пуд (16 кг) семян ржи для посева. И так — всю весну.

С конца лета и осенью женщины серпом жали зерновые, лопатами выкапывали картошку. В это тяжёлое время года много обязанностей лежало на детях. Я должен был прополоть огород, полить грядки принесённой из речки водой, насобирать щавель для щей. Но самое трудное было добыть дрова для топки печи — к этому времени дрова, привезённые матерью из леса зимой матерью на санках, уже кончались…

Легче было мальчикам. Мы, мальчики 10—12 лет от роду, уже были в состоянии смастерить какую — нибудь тачку. Но из чего сделать? Нет колеса… Я однажды на зависть сверстникам смастерил тачку, приспособив вместо колеса немецкую телефонную катушку!

…Девочки же носили топливо на плечах.

Иногда мы, пацаны, «отдыхали». С тачками в лес не ходили, а залезали на деревья в деревне и срубали с деревьев сухие сучья — где они были. Сырые сучья рубить не могли — получишь «ботога» от деда Макара.

Основная масса топлива заготавливалась зимой. Зимой работы в колхозе было значительно меньше, и наши матери старались использовать это время для заготовки дров на лето.

Я шёл в школу. Мать, истопив печь, брала санки, топор, который я исправно точил, и следовала в лес за дровами. Санки загружала больше своих физических возможностей, будучи уверенной в том, что я, после уроков в школе, прямо со школьной холщёвой сумкой, встречу её как можно глубже в лесу. Зимой эта «лошадиная» работа была днём. А вечером и ночью при коптилке мать пряла из льна пряжу и ткала холсты. Шить одежду ведь было не из чего…

…Постепенно всё понемногу улучшалось. В селе начал появляться скот.

Глава 6

Ещё в 1941 году, завершив охоту накур, уток и гусей, немцы приступили к уничтожению мелкого скота.

Жители стали забивать мелкий скот сами. Но сберечь мясо было нельзя. Не было соли. Отсутствие соли было бичём населения оккупированных территорий всё время оккупации. Коров резать жалели. И оккупанты всех коров угнали из села в райцентр Ершичи.

Среди коров всегда есть очень «грамотные» особы — заводилы стада. Позже, когда я уже был подростком и пас коров в очередь, была задача дисциплинировать таких коровьих заводил.

Коровы чётко понимают, кто их пасёт. Женщины распускают дисциплину в стаде. Поэтому, когда наступает твоя очередь пасти коров, в стаде нужно восстановить дисциплину. Коровьего лидера следует загнать в топику, и хорошо отходить кнутом. И в стаде будет твёрдая дисциплина.

Вот такие коровьи лидеры из угнанного немцами стада ночью привели несколько коров назад домой за 12 километров. Хорошие коровы из угнанного стада оказались в хозяйствах полицейских и других прислужников немцев. После освобождения нас в сентябре 1943 года некоторые жители села обнаружили своих коров у новых хозяев, которые, как правило, безропотно возвращали их истинным хозяевам.

Так из этих единиц коров у селян стал появляться крупнорогатый скот. Женщинам стало легче. Колхозное поле уже не копали лопатами, а пахали и бороновали в том числе и на своих коровах.

Появилась корова и у нас с матерью. Однажды вместо матери я — подросток пошёл бороновать колхозное поле на своей корове. Наступила жара. Я задержался на поле. Корову жалят оводы. Она бьёт копытами. Я босый. Корова — животное парнокопытное, и концы копыт острые как нож. Я зазевался, и корова смаху острым копытом в пахоте ударила мне по ступне сверху. Разворотила мне всю ступню и основательно забила рану землёй. Рану я промыл своей мочой, но забинтовать было нечем. Так и пришёл домой с голой раной. Что удивительно — на ноге даже малого нарыва не появилось!

…В 1945 году для колхоза пригнали чёрно — белых пятнистых коров из Германии, которые все без исключения передохли от бескормицы и российских стойловых условий.

Тогда колхоз получил коров и лошадей из Монголии. Эти выжили ВСЕ. Зимой их выпускали из загонов. Они копытами разрывали снег и ели прошлогоднюю траву.

Но с монгольскими лошадьми были трудности. То, что они были низкорослыми и малосильными — не беда. А вот не все привыкали к упряжи. Некоторых запрягали в телегу или сани, уперев оглобли в стену.

Был один маленький, почти игрушечный вороной конёк. Лохматый, грива почти до земли. Его почти не запрягали. Был очень маленький. Постоянно находился в стаде с коровами или лошадьми. На нём постоянно гарцевали пацаны — конюшата. Конёк был настолько «грамотный», что без уздечки сам заворачивал недисциплинированных коров и лошадей.

Однажды я заготовил сено в болоте Талое в Брянском лесу. Мне нужно было сметать сено в стожок. Чтобы снести конёшки в кучу, я поймал эту маленькую лошадку, нашёл самый маленький хомут на конюшне, и поехал в лес.

Год был сухой, а тот день — жаркий. Болото всё высохло. Воды нет. Однако лесные умельцы в низинке выкопали яму и достали воды. Вода стояла в яме сантиметрах 50—60 от поверхности земли. Я подошёл к крынице попить. Конь за мной. Я фуражкой зацепил воду, попил. Конь стал на колени передних ног. Попытался попить. Не получается. Для него слишком глубоко — мал. У меня на ногах были литые шахтёрские калоши. Надо было видеть, как благодарно конь смотрел мне в лицо, когда я напоил его из калоши…

От немногих коров появились бычки. Их сделали волами. Это тягло было весьма своеобразным. У вола «передача» была одна. Скорость движения не менялась. С воловьим возом были и свои преимущества. Едешь медленно, но верно. С любым возом в грязи не застрянешь.

Однажды, будучи уже подростком, я поехал на волу в лес за дровами. Чтобы подвезти дрова к своему двору, нужно было проехать около «воловки» («квартиры» моего вола). Поровнявшись с воловкой, вол встал — и ни шагу вперёд! Возобновить движение я пытался около часа. Бесполезно… Наконец меня осенило. Дело было летом. Я снял с себя рубашку, завязал ею волу глаза, описал телегой круг, и поехал в нужном направлении.

А ребята повзрослее возили зерно на хлебосдачу государству. Пункт сдачи — станция Пригорье — 25 километров от села. В упряжке — лошади, а у Шурки Надвикова — вол. Когда ехали с грузом, Шурка лежал на возу и посмеивался. Не слезал с воза даже при движении в гору. При движении обратно домой ситуация изменилась. Дело было в субботу. В деревне вечером — танцы. Те, кто был на лошадях, хлестнули коней и укатили. Ко двору лошади всегда бегут резво. У Шурки же скорость не меняется. Все попытки ускорить ход телеги были безуспешными.

Но Шурка обратил внимание на то, что при попадании возжи под хвост волу, вол прижимает возжу к телу. Прикуривая цигарку, свёрнутую из самосада, Шурка взял клок сена, поджёг его и сунул волу под хвост. Вол инстиктивно прижал горящий клок сена к телу, и рванул с места в галоп.

ОБОГНАВ РЕБЯТ, ЕХАВШИХ НА ЛОШАДЯХ, Шурка на вечёрке оказался раньше их!

Клуба же в селе не было. Молодёжь собиралась по хатам, уговорив для этого мероприятия какую — нибудь одинокую женщину.

Обязательным условием при этом было, чтобы на следующий день пришли девчата и «с голиком» вымыли хату.

Музыкой же молодёжь потешал слепой после кори в детстве гармонист Николай Никонов по прозвищу Рогуля.

К 1950 году участвовшая в войне, и оставшаяся в живых молодёжь домой ещё не вернулась, служила в Советской Армии. Подросшая же и ещё не служившая в Армии молодая поросль на добровольных началах приступила к строительству клуба. Благо колхоз имел большой массив своего леса.

Клуб построили в основном на добровольных началах и не из «Анфисиной Риги», как в кинофильме «Дело было в Пенькове», а из свежего леса.

Позже в клубе был стационарно установлен кинопроектор типа «Украина». Он удобен был тем, что киномеханик на мотоцикле ехал в райцентр, брал в рюкзак две бобины с кинолентой, и через полчаса был в клубе.

А до этого кино привозили не чаще одного раза в месяц — на лошади или на быку. «Передвижка» показывала кино, а потом наш колхоз вёз аппаратуру на своём тягле в другое село.

Глава 7

В своей жизни я два раза видел ликование народа, которое трудно передать. Это День Победы 9 Мая 1945 года и день встречи Юрия Александровича Гагарина в Москве, после его возвращения из космоса.

Я — тогдашний армейский комсомольский работник встречал Гагарина в Москве лично — с лучшими комсомольцами части.

А 9 Мая 1945 года я болел. Лежал дома на полатях. Температура, очень болела голова. Вдруг я услышал НЕИМОВЕРНЫЙ ШУМ на нашей деревенской улице. Из райцентра по телефону сообщили, что ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ!!!

Люди высыпали на улицу. Женщины вынесли все красные лохмотья, которые нашли. Особенно мне запомнились красные женские платки с бахромой и цветами, привязанные к палкам вместо знамён.

После ШЕСТВИЯ собрали снедь, какая была. Появилась и самогонка. Началось пиршество, КОТОРОЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ ВСЕНАРОДНЫМ ПЛАЧЕМ.

Оказывается плач — дело общественное, коллективное. А плакать было по чём и о ком. За столами сидели в подавляющем большинстве — вдовы.

Не знаю, сколько сотен погибло моих односельчан, село большое, но только в той четверти села, где жил я, это домов 70, погибли на фронте: мой отец Дмитрий Папсуев, Пётр Грущилин, Иван Сычёв, Ермолай Папсуев с сыном, Захар Бруев, ветеринар Синицын, Яков Казаков с сыновьями Николаем и Дмитрием, Тихон Василенков, Семён Переходкин, Павел Морозов, Кузьма Сычёв, учитель Дмитрий Папсуев, учитель Василий Переходкин, Пётр Бояринов, Иван Качура и многие другие.

Расстреляны оккупантами: Фёдор Казаков, Степан Надвинов, Филипп Салякин, Фёдор Папсуев, Иван Никонов, фельдшер Лалэко Фёдор Трофимович, староста Горбачёв Прохор Андреевич, Лаврентий и Василий Папсуевы и многие другие.

9 Мая 1945 года ещё не было известно, кто живой из молодёжи, угнанной в Германию. Это Василий Багаутин, Иван Горбунов, Алексей Казаков, Иван Чиганов, Алексей Папсуев, Владимир Старостин, Анна Переходкина, Анастасия Горбачёва, надежда Надвикова.

Вернулись домой искалеченными Иван Казаков, Егор Фомченков, Сергей Поляринов, Николай Никонов, Владимир Салякин, Пётр Чиганов, Иван Папсуев, Анатолий Лалэко, Михаил Чуенков и многие другие.

Всех назвать не могу. Не знаю. Село было большое. Для скорби хватит и названных…

В соседних сёлах было покалечено много подростков найденными ими же взрывчатыми веществами. Пацаны нашего села обошлись малой кровью. Два пальца в руке покалечило Николаю Папсуеву, после взрыва капсуля от РГД перестал видеть правый глаз у Николая Лобанова. А взрывом немецкой гранаты — «лимонки» оторвало кисть правой руки Кате Миренковой. Найдя «лимонку», девочки — подростки пытались приспособить её под коптилку, чтобы удобней было плести кружева…

В 1947 году была проведена первая послевоенная денежная реформа. Деньги меняли так — у кого они лежали в сберкассе, меняли один к одному, у кого деньги были «в чулке», меняли 1:10.

Вообще — то, денег на селе и не было. После денежной реформы были отменены карточки. Но дефицитные товары (кроме хомутов, соли и керосина), продавали только сельской интеллигенции — учителям, медикам, агрономам, ветеринарам, милиции.

Неимоверно тяжёлыми были сельские налоги. При наличии коровы крестьянин должен был сдать государству 380 литров молока с жирностью 3,9%. Если жирность меньше — молока надо сдавать больше. Нужно было сдать определённое количество яиц и овечьей шерсти независимо от того, есть у тебя куры и овцы, или их нет.

Не помню сколько, но много нужно было сдавать мяса в живом весе. Две — три вдовы выращивали телка, и сдавали его государству за 2 — 3 двора. Платили так же налог за яблони и пчелиные ульи в саду. Некоторые мужчины, пришедшие с войны при орденах, обозлившись, вырубали яблони и заливали водой пчелиные ульи. Но в общем народ понимал, что после такой войны, такой разрухи после оккупации, благоденствие быстро наступить не могло.

…В школу мы по — прежнему ходили в лаптях и в сермяжной одежде. До войны в нашей деревенской школе было 9 классов. В учебном году 1941 — 1942 г. у неё должна была быть десятилетка. Но началась война.

В 1950 — 1953 годах, в 8, 9 и 10 классы я ходил в школу за 15 километров от дома. В этой школе учились ребята из трёх районов — Рославльского, Ершичского и Дубровского, двух областей — Смоленской и Брянской. В школе было место, где можно было переночевать с кроватью и матрацем. Мы брали у кого что было из еды, и в понедельник шли в школу. Находились там, пока было что покушать. Столовых — никаких. Купить еду в магазине было не на что, так как денег у нас не было.

Да, кроме этого нужно было заплатить за учёбу в школе 150 рублей. Я не платил — потому, что у меня отец погиб на фронте.

Холодильников никаких в школе не было. Поэтому принесённое из дому молоко на второй день скисалось, и варить его с какой — нибудь крупой уже было нельзя.

Наши матери для нас придумали универсальную еду — крахмал разводился до тестообразного состояния. Из него на сковородке пекли блин, который ножницами резался на лапшу. Лапша сушилась, и могла храниться сколько угодно. Эта лапша была красива и вкусна, сваренная с молоком. А оно уже скислось… Тогда варили лапшу на воде, в необливном чугунке. Посуды ведь тоже не было. Иногда в лапшу, если было, бросали что — нибудь мясное, например кусочек куриного окорочка. Но в такой посудине лапша всё равно получалась цвета кирзового сапога;

Кончалась у нас еда, принесённая с собой, и мы шли опять за 15 километров домой за едой. Но, как правило, удавалось тянуть до субботы. Да, идти 15 километров не хотелось, в лаптях, по грязи или снежному бездорожью. Школа находилась не в нашем районе, и попутного транспорта туда никогда не было… За три года учёбы в этой школе ни разу ни на каком транспорте туда или обратно не подъехал. Но моя мать дрова в эту школу возила.

Топливная проблема в школе решалась просто. Во время летних каникул старшеклассники три дня заготавливали торф на болоте. Парни с подвёрнутыми штанами, стоя в воде, резаками нарезали торфяные кирпичи, а девчата на носилках выносили их для просушки на сухое место. Это было основное школьное топливо.

Но для розжига торфа нужны были и дрова. Близко к селу, где была школа, леса не было. Наш директор школы Иван Пахомович Фёдоров всю войну прослужил рядовым солдатом — шофёром, имея довоенное высшее образование.

А рядовым шофёром он был потому, что был в особом подразделении, которое занималось перегоном американских автомобилей по Лендлизу через Иран.

Однажды Иван Пахомович где — то прихватил залётного шофёра с машиной. Напоил его водкой «до поросячьего визга», и положил спать. Сам пришёл в нашу школьную «ночлежку». Скомандовал нам « В ружьё!», и мы глубокой ночью поехали в лес километров за десять ЗА ДРОВАМИ.

Директор за рулём «захваченного «грузовика», в кабине рядом завхоз. Мы — четыре ученика — в кузове. Правда, мы, ученики, были не совсем дети. Нам было по 18—19 лет. Такие парни закругляли конец войны. Но ночью, в лесу, по пням и корням, на куче брёвен в кузове, в дождь — обошлось всё благополучно.

Мы вымокли до нитки, а сушиться особенно было негде. Директор с завхозом опасались, что мы заболеем. Это я понял, когда завхоз привёл нас четверых к себе домой, и заставил выпить по стакану самогонки. А директор разрешил на следующий день в школу на уроки не ходить.

Из-за оккупации в школе взрослых ребят было много. А часть педагогов были молодые учительницы, нормально окончившие институты — наши ровестницы. Преподавательницы немецкого языка и физкультуры были 1932 года рождения. Я — 1933, Миша Горбунов — 1931, а Володя Дорохов имел орден «Красная Звезда» и медаль «Партизан Великой Отечественной войны» 2 степени.

Володя Дорохов был единственный ученик, у которого учителя просили закурить, когда у них курева не было. Во всяком случае математичка Наталья Ивановна Кубышина на зимних каникулах вышла замуж за своего прошлогоднего ученика, окончившего 10 классов и поступившего на 3 курс техникума. Как раз он и приехал жениться на зимние каникулы из техникума.

У наших учителей с нами проблем по успеваемости и дисциплине не было. Надо быть идиотом, чтобы идти в школу за 15 километров, заплатить 150 рублей и учиться плохо. Но бедный был тот учитель, который пришёлся не по нраву таким ученикам…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Сукромля — деревня в Смоленской области России, в Ершичском районе. Расположена в южной части области в 14 км к юго-востоку от Ершичей, и в 2 км от границы с Брянской областью. Население — 232 жителя (2007 год). Административный центр Сукромлянского сельского поселения. В центре деревни находится кладбище. Изначально на нем находились старые могилы, могилы ветеранов. Сейчас там так же хоронят местных жителей. По мимо этого кладбища есть другое, находящееся относительно рядом от деревни. В Сукромле существует школа и несколько дет. площадок, проложен асфальт.