Возвращение домой

Михаил Дорошенко

Тексты «Возвращения домой» составлены из трёх литературных сценариев на мистические темы, написанных в своё время на заказ. Автор выражает особую благодарность Татьяне Кузнецовой за неоценимую помощь в редактировании текста.

Дизайнер обложки Аркадий Павлов

© Михаил Дорошенко, 2022

© Аркадий Павлов, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0055-4772-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Апрельский снег

Несколько мужчин и женщин расположились полукругом у костра на медвежьих шкурах и пеньках. Костер горит в ванне, врытой в землю. В огне ухмыляется раскаленный докрасна бронзовый божок. Вокруг расставлены китайские фарфоровые вазы, лампы и ледяные статуи. Большой диван за их спинами похож на черный экран в деревянной раме. Еще дальше, за диваном на третьем плане стоит большая картина со Сталиным в полях. Он снисходительно наблюдает за гостями. Из-за картины выглядывают головы обслуживающего персонала.

* * *

Участники пикника подходят к берегу и смотрят на прорубь.

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три… — скорчив широкую улыбку, считает девушка в белой шубе. — Ой, какой ужас!»

«Продолжайте, Леночка, продолжайте», — обращается к ней Николай Андреевич Чезаров — явный хозяин компании.

«Двадцать восемь, двадцать девять и… — раскрывает Лена веер, — тридцать» — шлепает она им, как хлопушкой.

Из проруби выныривает Володя, молодой человек спортивного телосложения. Чезаров щелкает пальцами, и невидимый за деревьями оркестр отмечает событие торжественным маршем. Кажется, что вокруг лес, но вдали проглядывают очертания высотки.

«Как же ты попал в такую ситуацию, если у тебя такой покровитель», — указывая на Чезарова, обращается дама (Беата) в шикарной черной шубе с огромной фетровой шляпой не по сезону к Шкловскому.

«Хочешь услышать, с чего все началось…»

* * *

Перспектива аллеи с высоткой на Красной Пресне. Наезд на окно одной из квартир высотки.

— Налей, налей бокалы полней, — поют гости в квартире генерала Шкловского, — от бутылки вина не болит голова, а болит у того…

* * *

«Кто не пьет ничего», — допивает компания на пленэре.

То тут, то там расставлены плетеные стулья и столики с вином и закусками. Гости бросают объедки в большую китайскую фарфоровую вазу. Ледяные статуи с подкрашенными губами, вставными глазами, на руках браслеты и на пальцах перстни. Лена вешает на статую бусы. С ветки свисает лампа с оранжевым абажуром. На заднем плане сияет лампа на снегу синим светом, создающим сияющее облако. Стоят старинные напольные часы.

* * *

— Интересная комбинация, — говорит генерал Шкловский, склоняясь над туалетным столиком жены. В руке у него чайный стакан в подстаканнике с коньяком. Она рассеянно переставляет флаконы, словно фигуры на шахматной доске.

Фотография на стене: сидящие на полу террасы с видом на море Берия, Хрущев и Шкловский чокаются бокалами.

* * *

«За дам прекрасных во всех отношениях, — говорит Берия, указывая на обнаженную девушку, изображающую Венеру на балюстраде, с вазой. — Шлепните ее кто-нибудь по заднице, не достаю…»

Он обнимает собутыльников за плечи, демонстрируя три лысины на фотографии.

* * *

Шкловский вынимает из стеклянного шкафа скрипку и выходит на балкон. Воздушный змей парит между ледяными статуями на площадке перед домом. С новым порывом ветра змей уносится и парит над верхушками деревьев. Пролетая над поляной с гостями, загорается, опаленный всполохом пламени костра. Пролетев еще несколько метров, змей цепляется за ветку и сгорает.

* * *

Двенадцатилетний сын генерала выкатывает глобус из квартиры и отпускает его с верхней площадки лестницы. Стоящая в нише статуя обнаженной спортсменки, готовая метнуть ядро в стену, с презрением смотрит из-за плеча.

— Маврушка-Маврушка, повернись ко мне передом, а к стене задом: угощу мороженым.

— Как тебе не стыдно? — раздается в ответ. — Все расскажу отцу, как только увижу. Понаставили тут голых задниц!

Он оборачивается и видит спускающуюся по лестнице женщину в очках.

— Да? А я расскажу всем, что ваш сын сионистский шпион, и вас всех посадят.

Женщина, хватаясь за сердце, опускается на ступеньки. Из упавшей сумки вываливаются апельсины. Мимо нее проносится глобус и скатывается по лестнице вниз.

— Космополиты безродные! — кричит он, убегая вслед за глобусом.

* * *

По полу прихожей квартиры Шкловского с противным жужжанием катится игрушечный трамвай.

* * *

Сын генерала прицепился за буфер мчащегося трамвая. Какая-то приличная женщина, умильно улыбаясь через стекло, грозит ему пальцем. Он набирает слюну и смачно плюет в нее. Она отшатывается, на ее месте появляется злющая физиономия кавказца в фуражке. Я тебе сейчас, показывает он жестами, уши оборву, на что также получает плевок в лицо. «Ас-та-анавите поезд!» — орет кавказец так, что прохожие вздрагивают. Когда трамвай останавливается, сын генерала, сделав нос, укатывает на коньках.

* * *

Генерал выходит из подъезда, натыкается на сына, который лихо подъехал на коньках ко входу, дает ему подзатыльник в шутку и идет к машине.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — вытягивается шофер.

— Что это ты так официально?

— Мне велено вас больше не возить. Но я могу довести до трамвая.

— Дурной знак, дурной. Знаешь, что… подбрось-ка ты меня в виде исключения в одно место за городом.

— С превеликим удовольствием.

— Ты с кем теперь? — рассеянно спрашивает генерал, обозревая мелькающий пейзаж.

— С подлецом Григоровичем.

— Почему — с подлецом? Он порядочный человек.

— Для меня всякий начальник — подлец.

— И я в том числе.

— Вы исключение!

* * *

— Куда это мы заехали?

— Отъезжай на полчаса. Я тут поброжу в одиночестве. Мне нужно побыть одному.

Шкловский сходит с дороги на поляну, достает пистолет и несколько раз стреляет в разные стороны сквозь очертания веток в туман. Оборачивается и видит корову.

— Прошу прощения за причиненное беспокойство, — расшаркивается он перед коровой с брезгливо-любопытным выражением на морде и выбрасывает пистолет в воду небольшого родника. — Ну, что ты на меня так смотришь? Сказала бы что-нибудь.

— Ку! — приседает генерал, расставляя в стороны руки.

— Му-у… — отвечает корова.

— Вот и поговорили.

Он отодвигает сосновую ветку, и за ней в тумане открывается вид на руины старинного здания. Он входит в них и идет по оставшемуся целым каменному полу, разбитому на ромбы. На стенах — остатки изразцовых картин с сюжетами в стиле Сомова. Он поднимается по лестнице на второй этаж. Его рука скользит по изразцам.

* * *

«До революции там жил мой приемный отец, — рассказывает Шкловский Беате. — Я приводил тебя как-то туда».

«Да-да, припоминаю».

«Отправился я на работу, хотя знал, что не надо было идти. Надо было сразу в бега».

Уже одетый ныряльщик в офицерской форме без погон с вороном на плече подходит к костру.

«Лети, дорогой!» — отпускает он ворона.

«А-а…» — хочет сказать что-то Леночка, но осекается и молча ведет пальцем, прочерчивая траекторию полета. Присутствующие за костром аплодируют.

«Познакомьтесь, это Володя, — говорит Чезаров, представляя вылезшего из проруби человека. — Он мой охранник. Замечательно жарит шашлык из человечинки, па-ашутил, па-ашутил… из баранины! Леночка, не падайте в обморок. Володя займись барышней. Морозоустойчив и жаропрочен, как крупповская сталь. Выполнен из самых современных материалов. Прошел огонь, воды и медные трубы. Фамилия Фокс. Не подумайте, — немец. Кличка такая. Он — кошка, Черная Кошка. Не ищите Черную Кошку там, где ее нет. Шутка! Это Беаточка — наша красавица… Это Иосиф. Он на тебя имеет виды, прислушайся к тому, что он тебе скажет. Это наша уважаемая и всеми любимая актриса все знают, какого театра, а это ее муж, мой старый друг, генерал от медицины в отставке. Во временной!»

Шкловский разводит руками.

«Рано еще о возвращении звания говорить, потерпи. У него неприятности были. Ну, вызывать стали свидетелем. С кем не бывает, дело житейское. Так нет же: засуетился. Мудрову звонить стал… он его лечащий врач… а напрасно. Мудров — упырь. Он к самому, — указывает Чезаров на портрет Сталина, — как к себе заходил. Лаврентий Павлович, правда, его не жалует. Он на Алешу и настучал. Дома нужно было спокойно сидеть, а не шляться по городу…»

«Ждать своей участи?»

«Ждать, когда все перемелется».

«Время лечит», — кивает головой жена Чезарова.

* * *

Генерал входит в свой кабинет, раздевается. Он слоняется по комнате, включает и выключает лампу. «Ах, да!» — вспоминает он и идет к вешалке. Достает из шинели фляжку, подходит к портрету Сталина, приветствует его и выпивает.

— Можно к вам на подпись? — осторожно высовывается голова из-за двери.

— Вы кто?

— Я ваш новый секретарь.

— А Семенова где?

— Э-э… — разводит тот руками.

— Понятно, — произносит про себя Шкловский и подходит к окну.

* * *

— Ну, по-ни-маете, — вся ломаясь, объясняет ему медсестра, выпячивая грудь из-под распахнувшегося халатика, — я… я… я та-акая не-со-обранная… но мне кажется, что вы, если не отнесетесь ко мне предвзято…

— Поздно, барышня, поздно.

— Вовсе нет. Я хотела сказать…

— В другом смысле поздно. Не знаю, доживу ли до понедельника. Хотел застрелиться сегодня в доме моих родителей, да передумал.

— Не па-анимаю, о чем это вы? — простанывает она, останавливается, на мгновение застывает с разведенными в сторону руками. Некоторое время стоит в неподвижности и, наконец, начинает выделывать умопомрачительное балетное па.

* * *

«А мне уже не до женщин», — продолжает рассказывать Шкловский.

«Да ну?!» — изумляется его собеседница.

* * *

Шкловский берет миниатюрную, но пухлую балерину в пачке без верха, поднимает ее одной рукой, и она делает у него на лысине балетные па для развлечения подвыпивших гостей. Подбрасывает ее, но, заметив в щербине зеркала глаз, отходит. Она медленно, словно надутая воздухом, опускается на пол и изображает умирающего лебедя на ковре.

* * *

— Ваш отец занял мне денег, — говорит вошедшему в прихожую генералу с супругой человек в потрепанной старомодной одежде. — Я возвращаю вам долг.

— Долго же вы шли: отец умер тридцать лет назад, — указывает генерал на старинные часы.

— На заре ты меня не буди… — входит какая-то толстая заспанная женщина в потрепанном халате, берет у человека пачку дореволюционных купюр и уносит ее в глубину квартиры. — Все пригодится.

Сын генерала выхватывает у нее деньги и строит ей рожи:

— Щас я тебе уши пообрываю, — бросается было за ним, но застывает в облаке брошенных в нее екатеринок.

— Зачем вы сорите деньгами, молодой человек? — спрашивает один из гостей, старый еврей.

— Кому они нужны?

— Деньги есть деньги. Вы не знаете жизни. Через сто лет каждая из этих бумажек будет стоить столько, сколько на них написано.

— Вы что — хотите жить еще сто лет.

— Ха! Почему — нет?

* * *

В прихожую входит кавказец с бараном в руках, тот самый с трамвая, который гонялся за сыном генерала. Он опускает животное на пол и говорит:

— Маладэс твой отэс, — поднимает он руку вверх, а другой указывает на сына генерала, — а ты сам подлес, — и уходит.

— Эй, барана забыли! — кричит жена генерала. — Барана куда девать? Ума не приложу, куда деваться от этих подарков. Отец лечит, а они таскают сюда всякую дрянь…

* * *

Возвращаясь с работы, Шкловский подходит к высотке, но не заходит в нее, а идет к решетке, окружающей дом, приподнимает одну из чугунных копий, перелезает на другую сторону и ставит на место. Бросившийся к решетке соглядатай, пытается протиснуться сквозь густой частокол, но безуспешно.

— Тьфу! — бросает он шапку на снег. — До чего же эти враги народа ушлые, пройдошистые!

Шкловский подходит с другой стороны дома и садится на скамейку и смотрит на окна своей квартиры. Из черного круга репродуктора неподалеку металлический голос призывает к борьбе за мир: «До-по-бедного конца!» От этих слов проходящая по улице старушка останавливается и перекрещивает вначале себя, а потом, воровато оглянувшись, и репродуктор. Голос захлебывается. Генерал садится на скамейку.

— Будем знакомы, — говорит сидящий на той же скамейке человек в потрепанном ватнике, — я Троцкий. Не подумайте, — настоящий. Однофамилец, за что и сидел. Даже после того, как моего двойника убили в Мексике. Хотите, я расскажу историю моей жизни? Она поучительна. В бытность мою…

Генерал встает, протягивает ему купюру и направляется к подъезду, останавливается перед дверьми и смотрит на окна своей квартиры. «Ваши окна не там», — раздается голос. Он оборачивается, но никого вокруг нет. «Хи-хи-хи-хи», — раздается мерзкий смешок из-за двери в подъезде. Генерал смотрит вверх на одно из окон высотки и видит сына.

* * *

Сын генерала отворачивается от окна, и наблюдает за тем, как в квартире проходит обыск.

— Кем хочешь стать, малец, — спрашивает у него оперативник, — летчиком или чекистом?

— Комиссаром.

— То, что надо.

— И комиссары в пыльных шлемах… — напевает один из проходящих мимо агентов.

— Грянут громкое ура, — подхватывает следователь. — Ты знаешь, что твой отец Родину продал капиталистам. Космополитом стал безродным. Знаешь, где он прячет валюту?

— Коллекцию старинных монет? За буфетом.

— Степанчук, — укоризненно говорит следователь. — Ах, Степанчук-Степанчук! Выговор тебе. Сколько раз говорил: отодвигайте мебель.

Тяжеленный буфет с резным украшением на вершине (хохочущий Мефистофель указывает пальцем на происходящее сатирам и нимфам, которые несут его трон) медленно движется на зрителей.

— А вот и валюта, — указывает следователь на прилепленные к стене планшеты, обтянутые черным бархатом, с серебряными монетами.

— Он из Германии их привез в сорок пятом году, — говорит жена. — Это старинные монеты. Он спрятал за буфет, чтобы сын не раздарил мальчишкам.

— Запиши: с сорок пятого года служит в немецкой разведке. А ты, малец… вот тебе телефон… позвони, как появится отец. Вот с кого нужно брать пример, Степанчук.

* * *

Генерал сидит в кинотеатре и спит. На экране в огромном пустом зале Гитлер прощается: проходит по шеренге своих соратниками, пожимая каждому руку, в том числе и своему двойнику. По его сигналу стоящие у окон эсэсовцы поджигают занавески. Гитлер берет под руку Еву Браун, и они оба спокойно заходят в бушующий пламенем камин. Обитатели замка начинают метаться по горящему залу, но выхода нет. Гитлер с Евой стоят за пламенем в коридоре за камином и наблюдают агонию.

* * *

Пробивая стену в зал с мечущимися в огне руководителями Третьего Рейха въезжает танк. Геринг, двойник Гитлера и другие поднимают руки. Вслед за танком входят автоматчики и забирают Гитлера. Танкисты бросают двойника, и он скользит по паркету к ногам Сталина. Тот ставит ногу ему на спину.

— Спасибо, брат, — говорит Сталин, закуривая трубку, — за то, штэ па-алавину Европы па-амог за-воевать. Маладэц! Переведи, — обращается он к переводчику.

— Я не он, — бормочет Гитлер, — я — двойник…

— Все равно!

* * *

Фюрер с Евой выходят из пещеры, за их спинами — горящий замок.

— Не оборачивайся, — говорит он Еве, садясь в лимузин, — не то превратишься в статую. Через час мы будем в Швейцарии.

— Ты даже не изменил свою внешность.

— Зачем? Мало ли кто похож на сгоревшего заживо вождя. Мы теперь обыкновенные граждане.

— Обыкновенные? — она достает пистолет и направляет на него.

— Нет, только не это! — истошно вопит Гитлер и закрывается от медленно летящей пули руками.

* * *

«Страх-то какой! — говорит Леночка. — Когда Володя выпрыгнул из воды после такого долгого-долгого ожидания, мне показалось, с того света явился. Нет и нет его из воды, страшно стало ужасно…»

«Страшно… ужасно, — повторяет за ней Шкловский. — Это что? Вот мне однажды стало страшно. Да, было страшно в последний день моей работы в больнице. „Где у нас черный выход?“ — спрашиваю я швейцара…»

* * *

— Черный выход — это смерть! — торжественно изрекает швейцар.

— Двум смертям не бывать, одну не миновать, — изрекает Шкловский. — Открывай!

Швейцар открывает ржавым ключом огромные резные двери.

— Там у нас кладовая: лед для морга храним. Давно не ходили, замок заржавел.

Шкловский заходит в черноту помещения, в котором освещен только кусок каменного пола, разбитого на ромбы. Швейцар пытается щелкать выключателем, но свет не зажигается.

— Холодом веет. Возьмите фонарик, а я лучше пойду. Прямо идите, прямо, прямо… никуда не сворачивайте, — машет Швейцар рукой из освещенного прямоугольника за его спиной.

Впереди бездонная чернота. Луч высвечивает призрачную ледяную химеру на гробе с протянутой к посетителям лапой с когтями. В лицо вморожена кружевная маска, усыпанная бисером, что делает его еще более ужасным. За спиной генерала с грохотом захлопываются двери. От действия луча света по лицу химеры начинают стекать струйки воды.

— Э-э-э… э-э-э… э, — неожиданно раздается из репродуктора за его спиной какие-то дикие ужасающие звуки.

— Мы передавали концерт тибетского горлового пения, — бойким голосом объявляет дикторша.

— Тьфу, чтоб тебе пусто было! — плюется генерал, и радио замолкает.

С лязгом открывается дверь за спиной.

— Вас вызывают к дирехтору, — раздается голос швейцара.

Генерал, пятясь задом, отступает к дверям.

— Что за чудище у вас там?

— Да, санитары шалят. Фигуры из льда паяльником вытачивают.

* * *

«Ладно, — говорит Чезаров, — продолжим знакомство. Сегодня у нас сплошной интернационал: это вот наш немецкий друг Визбор. Притворяется латышом, а на самом деле не скажу кто. Выпьем, потом скажу. Он, кстати, поет. Это моя жена, она же его любовница. Шучу… шучу! Мимо тещиного дома я без шуток не хожу… Разбирайте дам, товарищи. Ну, будем! За Родину, за Сталина, за Лаврентия Павловича Берия!»

«Может быть, мы за каждого в отдельности выпьем?» — предлагает генерал.

«О, цэ — мысль! Выпьем, господа хорошие, за упокой души товарища Сталина! Не чокаемся! — он опускает руку, и оркестр начинает исполнять минорную мелодию. — Пусть земля ему будет пухом!»

Хозяин щелкает пальцами. Стоящий за деревом человек в штатском машет платком, и музыка замолкает. Хозяин делает несколько дирижерских движений рукой, и оркестр начинает наяривать другую мелодию. Володя подхватывает Леночку сзади за талию, и они делают несколько танцевальных па.

«Вот, бери пример с молодежи, — обращаясь к Шкловскому, говорит Чезаров, — а то приходит как-то ко мне в одно место закрытое и обижается на меня, что я ему не помог. Я бы ему и помог, да только он меня не послушался. А помнишь, как появилась Беата?»

«Еще бы!»

«Был месяц май…»

* * *

Полсотни пьяных офицеров восседают за длинным столом в зале с изображением батальных сцен и рыцарскими латами на стенах. Портрет Гитлера над камином то и дело подвергается обстрелу из пистолетов. Один из офицеров старательно расстреливает его из арбалета, позаимствованного у молчаливого рыцаря. Официантки в аккуратных фартучках и чепчиках обслуживают стол. Одна из них стоит с фарфоровым тазом перед блюющим в него офицером в польской форме. Другой щиплет ее за зад… по ее лицу текут слезы… и приговаривает:

«Терпи, немецкая сучка, терпи».

Оркестр из трех музыкантов, расположившись на рояле, исполняет «Лили, Марлен». Над столом раскачивается на низко висящей перекладине дама в рыжей короткой шубке. Она выделывает ногами затейливые кунштюки и поет. Увидев входящего в зал Шкловского, дама, сбрасывая шубу, отрывается от перекладины и в легкой комбинации с визгом прыгает в его распростертые объятия.

* * *

«Какое было время! — обращается Чезаров к Беате. — Я за него попросил, а то его б в тот же вечер забрали! Потом его так-таки и арестовали, но это было потом… Смешная история?»

«Обхохочешься», — говорит Шкловская и вдруг начинает смеяться в полной тишине, а за ней и все остальные.

«Кя-ррр!.. Кя-аррр!» — каркает с ветки ворона.

* * *

Оранжерея со статуей античной богини. За окном каркает ворона на ветке.

— Здесь вы можете ночевать, — говорит женщина в белом халате.

— Прятаться, — уточняет Шкловский.

— Лучше сказать: скрываться.

— Почему мы на «вы»? — он привлекает ее к себе. — Забыла, как мы с тобой…

— Ой, только не сейчас. Вечером, после закрытия, — вырывается и убегает.

— В детстве, — обращается генерал к хорошенькой лаборантке, — в доме моего приемного отца тоже была оранжерея. Там была статуя. Кто-то из взрослых, стоя за ней, пошутил надо мной. «Ты убьешь отца, сказала мне статуя страшным голосом, переспишь с его дочерью и ослепнешь!» Я испугался ужасно, особенно за отца. Отец был богатым человеком, он взял меня с улицы в девять лет и воспитывал до двенадцати, как родного.

— С улицы!? — прижимает она в ужасе ладошки к щекам.

— Сивилла оказалась права: я предал отца…

— Ах… — вскрикивает лаборантка, — какой ужас! У нас тоже есть статуя в оранжерее, — отступая от его натиска, говорит лаборантка, указывая назад, — богиня любви Венера. Раньше у нее в руках был кувшин, а сейчас его нет.

Он берет ее за талию и ставит на пьедестал, между руками статуи.

— Ой, — успевает она только вскрикнуть. — Как же вы его предали?

— Его расстреляли чекисты, после того, как я показал, где он спрятал золото. Мне было двенадцать тогда, как сейчас моему.

— Дети неподсудны.

— Его расстреляли бы в любом случае: если бы не нашли, за то, что не отдал, а когда нашли — за то, что скрывал.

— А что было потом?

— Я стал генералом, женился на его дочери, встретив ее в тридцать шестом году. Она стала актрисой. Я все вижу, но ничего не понимаю, что происходит вокруг.

— Ой, Вера Николаевна! — вскрикивает она и пытается высвободиться.

За спиной генерала стоит заведующая оранжереей.

— Мы тут с Венерочкой в куклы играем… как тебя зовут? — спрашивает генерал.

— Меня Оля зовут, отпустите… — лепечет лаборантка.

— С куклой Лёлей.

Она выскальзывает, наконец, из двойного объятия и убегает.

— Бедная твоя жена, с кем ты только ей не изменял.

— С тобой в том числе.

— В чем я совершенно искренне раскаиваюсь. Что это за ритуал такой: предавать неродного отца? Представляю, кем бы ты стал за родного.

— Облить керосином родного отца… цитирую Маяковского… и пустить по переулку для освещения улицы.

— Ой, ой, что ты делаешь?

Он подхватывает ее, ставит между руками статуи и уходит. Поскольку она склонна к полноте, то не может вырваться из объятия Венеры.

— Эй, стой, идиот! Куда ты? Я прощаю тебя! Да отпусти меня, дура! — ругается она на статую.

* * *

«Ну, а вы что расскажете, Визбор?» — спрашивает Шкловская.

«Я расскажу, только я не Визбор…

«А Борман!» — орет Чезаров.

«Какой шутник», — отмечает Шкловская, поднимая бокал.

«Да, он — шутник, но я действительно Борман».

«Тот самый?» — изумляется Беата.

«Как же вы у нас оказались?» — спрашивает Шкловский.

«Я уже в сорок четвертом году понял, куда ветер клонит, и связался с вашей разведкой. Когда брали Берлин, отсиживался в кустах сирени. Рядом танки ваши стояли и стреляли куда-то, а я сижу в генеральском мундире, сверху на меня падают использованные снарядные гильзы. С тех пор не люблю сирень. Пока я в сирени сидел, в рейхстаге моего двойника расстреляли».

«Обычные танки, эт что? — перебивает его Чезаров. — Хоть и Пантеры. Сидим мы в траншее уже под Берлином, слышим танки идут. Звук совсем рядом, а танков не видно. Вдруг из тумана выползают… гробы. Черные, бронированные. Ползут и урчат. Мы замерли и очнулись только тогда, когда из гробов пулеметные очереди раздалась. Немцы специально танки свои… голиафы они назывались… под гробы замаскировали, чтобы ужас на нас навести. Мы их гранатами забросали, они остановились, но стали взрываться…»

«Вон гроб», — кричит Володя, указывая в сторону реки.

«Ой, гроб!» — истошно кричит Леночка.

«А вон еще! Плывут по реке».

«Где?» — спрашивает Шкловская.

«Пошутил», — смеется Володя.

«Что испугались? — хохочет Чезаров. — А каково нам было там, — указывает он куда-то назад, — на фронте».

«Хм, на фронте, — усмехается Борман. — Давайте лучше выпьем. Раскинулось море широко…»

Гости подхватывают:

«И волны бушуют вдали… Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»

«А расскажите, пожалуйста, про Гитлера», — просит жена генерала Бормана.

«Я могу рассказать вам про Еву Браун. Она была со странностями: ходила голая по замку даже при нас и мочилась в китайский фарфор. Хотите спою „Лили Марлен“? Я неплохо пою».

«Вы хорошо говорите по-русски. Почти без акцента».

«Я русский выучил только за то, что на нем разговаривал Сталин. Вы как-то странно на меня смотрите, Леночка».

«Знаете, я ко всему уже привыкла, общаясь с Николаем Андреевичем, но то, что вы говорите…»

«Еще и не то услышишь за вечер, — орет Чезаров, машет рукой, чтобы оркестр вновь заиграл мажорную мелодию, от которой Леночка сразу же заерзала в танце на своем стуле. — Теперь мы выпьем за наших красавиц. Беаточку, в частности». — и он, прежде чем выпить, следит за тем, чтобы никто не манкировал.

«О, лыжник», — говорит генерал, указывая в небо на пролетающего над верхушками деревьев лыжника с небольшим парашютом.

«О, едва по второй успели выпить, — говорит Чезаров, — а у тебя уже лыжники в небе мерещатся. Лыжники, они по земле ходят. Нет, по снегу, вот… по снегу катаются».

«Замнем для ясности», — говорит генерал.

«Для чего вам здесь веер, Леночка? Холодно ведь», — указывает Шкловский куда-то вверх.

«Как для чего, — говорит она с наигранным возмущением, — для красоты! Жарко к тому же!»

«Беаточка, — говорит Иосиф (Адабашьян) и подводит ее к стоящему неподалеку дивану, — я наслышан о вашей красоте, но такого не мог предположить. Вам нужно быть актрисой. Я это устрою».

«Мы это устроим», — вмешивается Чезаров.

«Да, мы».

«О!»

«Я всегда беру быка за рога, в данном случае — лань. Предлагаю вам руку и сердце».

«О… вы это серьезно?»

«Я самый серьезный человек в этой компании. Я, может быть, самый богатый человек в стране».

«Разве у нас есть богатые?»

«Вы наивный человек, Леночка».

«Вы тоже очень странный человек».

«Мой папа, царство ему небесное, распределял экспроприированные вещицы по комиссионкам и сам скупал по им же назначенным ценам. В результате: каждая из антикварных предметов имеет охранную грамоту о приобретении им в магазине. Понимаете, какой это был Клондайк? Он оставил после себя несметные сокровища, но главное не в этом. Он научил меня их сохранять и при-ум-ножать. Он, конечно же, был утопистом. Все то поколение попало в очарование утопизма. Потом пришли упыри, которые меня посадили, а я уже из людей нового поколения. Через двадцать-тридцать лет мы придем к власти в этой стране. Если не мы, то наши дети».

«Кто это «мы»? — спрашивает Шкловский.

«Мы, умные люди».

«Вы что же — юрист?» — спрашивает Шкловская.

«Посредник, как я уже говорил… или скажу… между власть предержащими и всеми другими. Николай Андреевич — второй человек после Берии, а меня уважает. Володю предоставил в мое распоряжение».

«Кто на самом деле Володя?» — спрашивает Шкловская.

«Наемный убийца».

«Э…» — осекается Шкловская.

«Да-да, наемный. Он — из Черной Курицы. Кошки, разумеется! В свое время поймали, судили, приговорили к расстрелу, заменили на двадцать пять лет. Когда надо кого-нибудь убить… да не ахайте вы, никто не слышит — все уже напились… так вот, когда надо убить нужного человека, его выпускают из тюрьмы, он делает свое дело и возвращается назад».

«А…»

«Сейчас он в отпуске».

«Ну и как вы убивали, Володя, — с иронией спрашивает Шкловский, — языком или скальпелем?»

«А вот так», — втыкает Володя ему нож в бок.

«А!» — вскрикивает Шкловский.

«Театральный кинжал, бутафория, — показывает Володя на своей ладони, как лезвие уходит в рукоятку. — Шутка!»

«Хороши шутки», — возмущается Шкловский.

«А вы не задавайте глупых вопросов».

«Неужели у нас за просто так убивают?» — спрашивает Беата.

«Не за просто так, а за дело какое-нибудь. Если какой-нибудь генерал застигнет свою жену или любовницу в неглиже с коллегой без порток…»

«Та-ак, первая скабрезность — отмечает Чезаров. — Наливаем по второй и расскажите еще что-нибудь».

«Однажды к нам вор залез, — рассказывает Шкловская жене Чезарова, — через форточку…»

* * *

В форточку лезет вор (Баширов), но застревает. Сын генерала прищемляет его нос и рот прищепками и тот, задыхаясь, бьется в узком проходе. В следующей сцене он сидит вместе со всеми на кухне и пьет чай с блюдечка и рассказывает истории из своей жизни.

— Однажды я залез к самому Утесову. Он мне спел…

Девочки играют ему в гостиной: одна — на пианино, другая — на скрипке. Вор поет «Раскинулось море широко…» Жена генерала подливает ему красное вино в хрустальный бокал. Уходя, он отказывается от бутербродов, которые сует ему в карманы одна из обитательниц квартиры.

— Не надо, не надо, — мычит он с полным ртом.

— Не стесняйтесь, берите.

Вор выходит, потом звонит в дверь и молча возвращает серебряную ложку.

* * *

«Давайте выпьем за то, чтобы в обществе не было денег, а был кам… му… низм!» — провозглашает Лена, пританцовывая.

«Леночка, — говорит Иосиф, — то, что вы предлагаете, есть самая страшная вещь на свете».

«Коммунизм?»

«Нет… отсутствие денег».

«Откуда вы знаете?»

«Я-то знаю…»

«Наш друг Иосиф, — смеется хозяин, — побывал в лагере. Правда, смешно? Генерал тоже там побывал! Ха-ха-ха-ха!»

«Да, это смешно, — соглашается Иосиф. — Сейчас это смешно, но не тогда. Впрочем, я и там жил не скажу припеваючи, но сносно».

«Каким образом?»

«Взял с собой пятьдесят золотых червонцев. Хватило на два года, жил как на курорте. Еще и осталось».

«Да-а?»

«Знаете, где я хранил свое золото? — нагибается Иосиф к Беате. — Я вам потом как-нибудь расскажу…»

«В заднице, где же еще! — орет Чезаров. — Ха-ха-ха-ха!»

«Все свое ношу с собой», — нисколько не смутившись, говорит Иосиф.

«И сейчас?» — спрашивает Шкловская.

«Расцениваю как шутку».

«Мы здесь и собрались все шутить, веселиться! — орет Чезаров. — Наливай!»

«На самом деле — в голове».

«Это как же?» — изумляется Беата.

«Я оставил золото в пятидесяти определенных местах на свободе и всякий раз сообщал надзирателю, где отыскать место. Тем и жил».

«О-р-ригинально! Выпьем за черепную коробочку, вмещающую пятьдесят золотых червонцев и даже больше! — провозглашает Чезаров. — Вы послушайте, что Иосиф расскажет. Он ба-а-альшой оригинал».

«Я говорю о том, что в последнее время вождь ослабел, — говорит Камерер, указывает куда-то назад рукой — на картину со Сталиным в полях. — Чеченцев выслал, а не уничтожил, церкви пооткрывал, когда нужда заставила, а после войны не закрыл; нас, космополитов…»

«Безродных», — смеется Чезаров.

«Я родовитый на самом деле. Моя фамилия Камерер. Мой дядя мумифицировал Ленина. Так вот нас, космополитов, слишком долго собирался уничтожать. Тут-то его и погубили».

«И… кто?»

«Врачи-вредители, разумеется».

«И каким образом?»

«Много существует способов. Зажигалку можно использовать из радиоактивного металла, как будто из платины. Я не говорю, что именно так он был отравлен, а о методах. Попользуется человек месяц-другой и загнется. Николай Андреевич может подтвердить».

«Да, — подтверждает Чезаров, — бывают, знаете ли, такие мужики здоровые! Мы одному не только зажигалку, но и портсигар подсунули проверенный. На кошке пробовали: издохла через трое суток, а этот все живет и живет. Не на всякого действует: поздоровел, ряху наел, тьфу!»

«Какой ужас!»

«Никакого ужаса нет, — продолжает Иосиф. — Можно вином отравить…»

«Ой, перестаньте, мне скоро плохо станет от этих рассказов», — машет руками Лена.

«Ну, почему, очень даже веселые истории, — говорит Шкловская. — Продолжайте, Иосиф».

«Отхлебните от моего бокала. Вот, я из него выпиваю и вам передаю. Пригубите, та-ак… Завтра будет инфаркт».

«Тьфу», — выплевывает шофер Чезарова изо рта и выплескивает коньяк в костер, который вспыхивает синим пламенем.

«Да вы не бойтесь, я пошутил. Я тоже пил из этой рюмки, а у меня инфаркта не будет. Знаете, почему? Потому, что я выпил противоядие, вот эту красненькую таблеточку».

«Дайте, дайте и мне».

«Да, пожалуйста. Только я пошутил. Какие люди легковерные, готовы верить во что угодно».

«Да вы черный маг какой-то!» — восклицает Беата.

«Ну да, Камерер, это мой дядя. Он был фокусником и чудодеем. Ленина мумифицировал. Чудес не бывает, но я могу их творить. Прислушайтесь… ровно в двенадцать, когда раздастся гимн…»

* * *

Над деревьями, задевая верхушки, проносится лыжник.

«Действительно, лыжник, — изумляется Чезаров. — Эй вы там, откуда здесь лыжник?»

«Да, трамплин здесь неподалеку, должно быть», — говорит один из трех людей в кожаных пальто, неожиданно появившихся из-за деревьев.

«Еще раз появится лыжник…» — грозит Чезаров пальцем.

* * *

«Так, это что-то не то, постороннее, — говорит Иосиф. — Ровно в двенадцать высотка исчезнет. Сейчас как раз без минуты двенадцать. Чудес не бывает и все же! Гудини, к примеру. Он своих зрителей всех подкупал, и они говорили, что он — маг и волшебник».

«Да?» — изумляется Лена.

«Всех подкупал?» — переспрашивает Шкловская.

«Он был очень богатым, как я».

«Откуда дровишки, — спрашивает Шкловский, — богатство, пардон?»

«От магии, магии слова».

«Логично».

«Я же вам говорю: все объяснимо. Следите, уже полминуты осталось».

«О, исчезла!» — восклицает Беата.

«Да там выключили свет во всем доме, — говорит Шкловская. — Это бывает».

«Что там еще у нас по программе?» — хлопает в ладони Чезаров.

«Подкова», — появляясь из-за портрета Сталина, объявляет человек в штатском.

«Ах, да… вот! Подкову нам!»

Из-за деревьев, сбрасывая шубу появляется официантка в тонкой полупрозрачной блузке с фарфоровым блюдом в руках. На блюде лежит подкова.

«Кто у нас тут самый сильный, а? Назначаю приз!» — орет хозяин.

«Какой приз?» — кокетливо спрашивает Леночка.

«А вот ты и будешь призом! Кто победит, тот поимеет его, то есть приз, Леночку нашу, — и, делая паузу, добавляет, — в переносном, разумеется, смысле».

Несколько человек пробуют подкову в том числе и женщины. Наконец, очередь доходит до Хрусталева. Он, поднатужившись, разгибает подкову и сгибает ее обратно. Под аплодисменты присутствующих бросает в костер.

«Э, нет, — говорит Володя, — про генерала забыли».

Он лезет рукой в огонь и под бурные аплодисменты извлекает подкову. Бросает ее в снег, она шипит под ногами у генерала. Тот берет ее, спокойно ломает и вновь бросает в костер.

«Целуй победителя! — орет Николай Андреевич, обращаясь к Лене.

«Ой-ой-ой», — жеманничает она.

«Подумаешь, поцелуй, — восклицает Камерер, — нужно что-нибудь посущественнее. Если и поцелуй, то хотя бы в подвязку. Я хотел сказать — в ляжку».

«Можно и между, — тихо комментирует жена генерала. — Чего уж там мелочиться».

«Достаточно в плечико», — вдруг заявляет Лена и, стаскивая шубу, оголяет плечо.

Придерживая рукой за выглядывающую из выреза грудь, генерал впивается ей в плечо долгим поцелуем. Все начинают считать. Жена Шкловского раскрывает томик Чехова.

«Хотите зачту что-нибудь?» — нервно спрашивает она жену Чезарова. Та, взглянув на мужа, молча машет рукой в знак отрицания.

«Я ко всему привыкла»

«Переселили нас в подвал, — сообщает жена Шкловского, чтобы отвлечься от рискованной ситуации, — но мы все равно там не жили. Часть вещей осталось на прежней квартире…»

* * *

— Ва-ам прэдпысано… — повторяет милиционер в квартире генерала.

— Позвольте… — пытается сказать генерал.

— Ва-ам прэдпысано в двадцать четыре часа а-чистить помещение от занимаемых вещей и переселиться по месту про-пыс-ки.

— Но…

— Никаких «но»! Вам прэдпысано…

— Мы уже очистили помещение от вещей, а сюда приходим в гости к родственникам.

— Не положено, — добавляет другой милиционер.

— В гости ходить не положено?

— Не позднее двенадцати часов ночи, а если… спасибо, — берет он стакан водки, — не откажусь.

Оба милиционера снимают фуражки и, запрокинув головы, выпивают, крякают, закусывают.

— Будем приходить с проверкой по четвергам и… — подставляет один из них стакан, чтобы ему налили еще, выпивает, — и… довольно, а то не дойдем до отделения.

На стене начинают звенеть часы.

* * *

«Мгновенье, ты прекрасно!» — отмечает Борман, когда начинают бить старинные напольные часы в кустах.

«Остановись!» — восклицает Чезаров и стреляет в циферблат из пистолета.

«Не жалко часов?» — спрашивает Шкловская.

«Что часы? Мы с генералом в людишек стреляли — и ничего».

«На фронте?»

«В Глисте!»

«В Элисте», — поправляет его генерал.

«А, ну да — в Элисте. Они там кум-му-низм построили в отдельно взятой республики».

«Да? — изумляется жена генерала. — Почему никому не известно?»

«Он у них местного значения. У них там все равны…»

«Кроме одного», — добавляет Шкловский.

«Пожалуй, трех-четырех еще… главных начальников. Все остальные равны. Бедность у калмыков невообразимая. Стол нам накрыли — такого в Кремле не бывало…»

* * *

Прямо в степи накрыт стол буквой Т на двести персон. В начале стол с посудой из золота и хрусталя, старинные подсвечники. Горы черной и красной икры, экзотические тропические фрукты. На следующем столе, который тянется метров на сто, посуда становится все более скромной, а еда проще. В нескольких местах калмыки играют рюмками в шахматы на черно-белых квадратах, нанесенных на клеенку. Метров через тридцать на столе остаются только бутыли с самогоном, хлеб и соленые огурцы. На некоторых стульях стоят бюсты Сталина, Ленина, Берии. Во главе стола на вертящемся кресле с огромной спинкой восседает Чезаров. Рядом в согбенной позе стоит руководитель республики в современном костюме под национальным халатом с ястребом на плече. По левую руку в кресле поскромней сидит Шкловский.

«Цинь, цинь, цзи-инь» раздаются странные звуки за спиной у хозяина. Он разворачивает кресло, и перед ним оказывается голая девочка лет пятнадцати на глобусе. Оно проделывает несколько танцевальных па и, быстро перебирая ногами, укатывает в сторону. На нее надевают на ходу бархатный, расшитый золотом, халат, она спрыгивает с шара и садится за стол. Ее место занимает толстая уродливая певица в пестром национальном костюме с венцом на голове. Она возводит лицо к нему и выводит руладу на высочайшей ноте, из ее рта появляется красное яйцо, оно взлетает под воздействием еще нескольких певцов и певиц, которые, окружив солистку, подхватывают звук и поднимают яйцо в воздух. Яйцо раздувается под действием звука до размеров надувного шарика. Руководитель республики стреляет в шар из ружья, шар лопается и из него появляется голубь. Стрелок берет с руки помощника ястреба и подбрасывает его вверх. Ястреб взлетает и в мгновение ока раздирает голубя. Ветром уносит перья, а вместо крови осыпается красный бисер. Ястреб садится на плечо руководителя республики. Хозяин аплодирует и разворачивается к столу.

«А это кто?» — указывает Шкловский рукой на гостей за столом.

«Лучшие люди республики: передовики производства, бригадиры, доярки. Короче, народ».

«Пускай кто-нибудь выступит, расскажет о… э…» — щелкает он пальцами.

«О достижениях народного хозяйства», — подсказывает Шкловский.

«Вот-вот, о достижениях!»

«Они, как дети, — разводит руками руководитель, — несмысленыши. Говорить не умеют».

«Чему-то их в школе учили! Вот, ты, например, — указывает Чезаров на первого попавшегося, — скажи что-нибудь».

Калмык неопределенного возраста встает, раскланивается во все стороны, сложив руки на груди ладошками, и с достоинством заявляет:

«Мы… рабы, рабы… мы…»

«Кажется, нужно говорить, — спрашивает Шкловский, обращаясь к Чезарову, — мы не рабы?»

«Их так учили… — отвечает руководитель республики. — Они так приучены с детства».

«А-а, да? А вот там, кажется, русский сидит. Что за человек?»

«Да это разве человек? Так, ерунда-бирунда, библи-ап-текарь…»

«Что скажешь, библиотекарь?»

«Сатрапы вы!»

«Ах, сатрапы!»

«Наказать?»

«Пожалуй, стоит наказать за дерзость аптекаря».

«Пороть будем прелюдно, ястреба выпустим или из ружей отстреляем гуманными пулями?»

При его словах человек вскакивает и убегает.

«Гуманными, это как?»

«Резиновыми, — говорит руководитель республики, выпуская ястреба. — Убиват нэ убивают, но память о себе ас-тавляют».

«Хм…»

Ястреб тем временем нападает на беглеца и начинает его клевать.

«Проявим добротолюбие. Будем стрелять гуманными пулями».

* * *

Шкловский с хмурым видом сидит, скрестив руки на груди.

«И ты стрелял?» — спрашивает его жена.

«Нет, не стрелял».

«Присутствовал, он же гуманист, — поясняет Чезаров. — После, конечно же, банька была. Но это, скажу я вам, уже сплошная вакханалия. Местные девушки все, как на подбор, оказали не девушками».

«Какая же ты сволочь, — тихо говорит жена генерала, повернувшись к нему. — Все вы сволочи…»

* * *

Она направляет пистолет на молодого человека в мундире белогвардейца. Протягивая к ней руку, он залезает на подножку вагона.

— Люба! Люба! Поехали со мной, Люба!

— Нет, Александр, нет! Останься, ты должен отсидеть три года в тюрьме! Я буду ждать тебя!

— В Париж, Люба, в Париж!

Поезд трогается.

— Нет, дорогой, нет! Я люблю тебя, Саша! Я не отдам тебя врагу! — восклицает она и стреляет.

Он эффектно повисает вниз головой, сползая по поручням.

* * *

В одной из лож встает Сталин и делает знак рукой, и аплодисменты мгновенно смолкают. Он некоторое время молчит, а потом начинает медленно с расстановкой говорить:

— Мне… па-анравилась игра… ак-теров, дэ-ка-рации. Но… как сказал Аскар Уайльд… — он делает затяжку из трубки, — тот, кто на сцене на-зывает лопату лопатой тот… называет лопату лопатой. Виновные… будут наказаны, невиновные — нет. Продолжайте спектакль.

Хрущев машет из-за его спины платком.

— Люба… Люба… я люблю тебя, Люба! — орет белогвардеец, все еще свисающий с поручней вниз головой.

Закрывается занавес, все встают и аплодируют. Шкловская выходит из театра.

* * *

Открывается дверь лимузина с затемненными стеклами.

— Шкло-о-овская, — зовет Берия выходящую из подъезда жену генерала.

— Я?

— Ты-ты, — манит он ее пальчиком. — Иди сюда… садись.

— Э… а… в чем дело?

— Сейчас объясню.

* * *

Две женщины раздевают ее. Берия стоит рядом, опираясь о стол, и крутит на пальце пистолетик.

— Переодевайся, — бросает он ей на пол новое белье и платье.

* * *

Они идут по коридору. Она в чепчике и фартучке, с подносом в руках. Берия говорит ей на ходу:

— Зайдешь к Иосифу Виссарионовичу…

— Я!? — приостанавливается она и прижимает руку к груди.

— Ты-ты… зайдешь, когда услышишь «огня», зайдешь… вот тебе зажигалка… — кладет он маленький пистолетик на поднос, — щелкнешь и огонек поднесешь к трубке. Понятно?

— Почему я?

— Ты актриса?

— Как будто.

— Действуй. Стой! Что прикажет, то и сделаешь, — и он подводит ее к двери.

— Огня! — раздается из-за двери.

Она неловко перекрещивается, входит в комнату, подходит к сидящему в кресле Сталину с трубкой, подносит зажигалку, раздается громкий щелчок. Сталин вздрагивает и начинает хрипеть. Она роняет поднос и выскакивает из комнаты.

— Только тс-с… — говорит Берия и вручает ей букет — никому, а то сделаю тебе бо-бо.

Она спускается по лестнице в вестибюль театра.

* * *

На остановке два контролера пытаются вывести упирающегося вора.

— Позвольте, я заплачу штраф, — предлагает интеллигентного вида человек в пенсне, но контролеры не обращают на него внимания. — Ребята, а знаете ли вы, что Иоанн Златоуст сказал по вашему поводу? Ремесло мытаря нагло и бесстыдно. Это корысть, ничем не извиняемая, бесчестная. Хищение под видом закона.

— Иди, иди отсюда, законник, — злобно шипит один из контролеров. — Щас мы тебя заберем за религиозную пропаганду!

— По Муромской дороге… — поет вор. — Мне в сортир надо по нужде.

— Большой и малой, — усмехается контролер. — Заткнись, промокашка! Щас мы тобой подотремся в сортире.

— Дяденьки, — канючит вор, — за што, дяденьки? За што штраф берете? Да у меня и нет ничего! — выворачивает он карманы. — Да я и на трамвае этом не ехал, — указывает он на проезжающий мимо трамвай. — Девушка, подтвердите! Я на этом не ехал!

— Я вам верю, — говорит девушка в красном берете. — Я вообще склонна верить людям. Отпустите его, я за него ручаюсь. Я возьму его на поруки.

— Иди отсюда, сука! Щас в милицию заберем.

— За што, дяденьки?

— Плати штраф, мужик. До милиции тут рукой подать.

— А до смерти четыре шага, — поет вор.

— И-ди!

— А вот и не пойду.

— Не пойдешь, силой поведем: срок получишь.

— А я в сортир хочу, вот!

* * *

— Я увидел, — говорит вор, уставившись в отверстие в потолке уборной, над которым трепещет крыльями голубь, — что Ангел снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить.

Сквозь щели и дыры дощатых стен начинают просвечивать косые лучи неожиданно выглянувшего солнца.

— Слушай, — говорит один из контролеров, — давай отпустим его. Говорит, как человек умудренный.

— Да какой он — человек: ханыга! Не видишь, что ли? — говорит другой контролер с возрастающей злобой. — Ты не только штраф получишь, тебе еще и срок впаяют. На лесоповал пойдешь.

— Эх, фраера… не ведаете, что творите. Я к вам и так и эдак, а вы все упорствуете. Когда предстанете вы пред очами Господа нашего, спросит он вас: какое доброе дело вы совершили? А вы скажете: честного вора отпустили с миром, а? Вам и зачтется.

— Станут грешные ошую, а праведные — одесную! — провозглашает контролер.

— Не судите, да не судимы будете! Отпустите меня Христа ради! Отойдите от бездны дерьмовой!

— Из дерьма вышел, туда же изыдешь, — говорит контролер и бросает окурок в отверстие.

— Я увидел звезду, падшую с неба на землю, — провозглашает вор, — и дан был ей ключ от кладезя бездны…

* * *

Рассыпая искры из-под колес, проносится мимо трамвай.

* * *

— Она отворила кладезь бездны, — продолжает один из контролеров, — и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи. И помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя…

Из отверстия начинает выходить дым от загоревшейся бумаги. Солнечные лучи гаснут в щелях.

— И из дыма вышла саранча на землю, — указывает вор на контролеров, — и дана ей была власть, какую имеют земные скорпионы…

— И сказано было ей, — добавляет второй контролер, — чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям…

— И вострубил второй ангел и когда снял он вторую печать… — продолжает вор, — вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем власть дана взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга, и дан ему меч губить все живое! И даже два! Оп… — втыкает вор два ножа одновременно в тела контролеров. — Что, мытари, приуныли? Прошу на выход, — отрывает он доску над ямой с дерьмом. — Нехорошо вы со мной, фраера, поступили: из честного вора мокрушника сделали. Кто соблазнит малых сих, сказано, тому лучше камень на шею, да в омут! На вот тебе кирпич: выполняй предначертание. Оп! — одной рукой он вынимает нож, другой слегка подталкивает одного из контролеров в грудь и тот плюхается в яму. — И когда он снял следующую печать, явился конь бледный и имя ему было «смерть» и ад следовал за ним.

В уборную входит какой-то человек, отводит в сторону пошатывающегося контролера.

— Житья нет от этих пьяниц, — благодушно произносит он и мочится. — Доску зачем-то сорвали. Если свет в вас тьма, то какова же тьма? Горе, горе тебе великий город Вавилон, город крепкий! — добавляет, выходя из уборной. — Ибо волшебством твоим введены в заблуждение все народы…

— И в нем найдена кровь пророков и святых, и всех убитых на земле, — продолжает вор. — Упокой, Господи, душу убиенного раба твоего… как его звали? — обращается он ко все еще стоящему в оцепенении контролеру. — Ладно, Господь разберется. Теперь ты! Ты меня пожалел, и я тебя отпускаю. Не двое ли было на ложе? Одного возьму, другого оставлю! Я тебя чуточку только подранил. Ежели выживешь, не охоться ты больше на людей! Опасные они, безжалостные…

* * *

Вор возвращается на остановку, запрыгивает на ходу в трамвай, в котором находится жена генерала с цветами. Рядом с ней сидит засыпающий человек с виолончелью между ног, по струнам которой скользит, извлекая жалобные звуки, его рука. Те же контролеры проходят мимо вора, не замечая его.

— Научились Р-родину любить, — указывает он на контролеров. — Фраера дешевые! Здрасти, — подсаживается он к жене генерала. — Я вас знаю. Помните, в гостях у вас был.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Я вас помню.

— Вы в жизни красивее, чем на афише.

— А-а… может быть, может быть.

— Я за вас чё угодно сделаю. Если надо на пику кого посадить или еще чё…

— Помогите цветы донести.

За окном идет снег. Трамвай проезжает сквозь парк. В глубине компания на пикнике.

* * *

С двумя огромными букетами в руках Шкловская входит в квартиру, подходит к буфету, наливает рюмку вина, выпивает и заходит в спальню.

— У меня появился поклонник.

— Ты погляди, что происходит, — указывает Шкловский за окно.

* * *

— Эй, подметало, чё красоту портишь? — спрашивает вор.

— Да я тя щас! — со злобой идет дворник на него с лопатой, но осекается, увидев финку в руке. — Милиция! — орет он и свистит в свисток — вор убегает.

— Пингвиненка не видели? — спрашивает заплаканная женщина в белом халате. — Сбежал, из зоопарка сбежал.

— Не положено! — рычит дворник и с еще большей яростью набрасывается на статуи: рубит головы, топчет ногами глаза.

— Эт-тит ты, — чертыхается он, — вылупили гляделки!

* * *

Вор, преследуемый милицией, прячется за мокрыми простынями в одном из дворов. Милиционер пару раз стреляет наугад и уходит.

— Эх, зацепили, — говорит вор и нюхает свою руку в крови.

На белой поверхности простыни распространяется красное пятно.

— И возопили они громким голосом, — объявляет вор, — говоря: доколе, Владыка Святой и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?

— И даны были каждому из них одежды белые, — вторит ему человек в пенсне с пекинесом, — и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число…

* * *

— Гля, — говорит один милиционер другому, указывая на светящуюся огнями сквозь снежную пургу карусель вдали, — колесо установили…

— Санксары! — подхватывает все тот же интеллигентного вида человек в пенсне.

— Эт кто?

— Это символ того… так, подержите зонтик… — он передает зонтик милиционеру и делает широкий круг рукой, — что вокруг, внутри и вовне! — забирает зонтик и уходит.

— Э-э… — говорит милиционер другому, — чё он такое сказал?

— А-а! То, шо мы як билки у колиси крутымся и усё!

* * *

На балкон высотки появляется Шкловский со скрипкой, он начинает играть полонез Агинского.

Из-за его плеча открывается вид на поляну между соснами у реки.

* * *

«Беаточка, пойдемте прогуляемся по лесу, — говорит Камерер. — Лес в центре Москвы, какая прелесть. Это ли не чудо? Крохотный скверик, а все поместилось. Как будто за городом, на пленэре».

Они идут, подбирая то тут, то там расставленные бокалы с красным вином на снегу. В кустах расставленные статуи из льда с фосфоресцирующей подкраской. Свисающие с ветки на лесках маски Козла, Красавицы и Кощея подсвечены снизу фонариками.

Камерер становится за маску Красавицы.

«Что это?»

«Это все некое дарование. Закончил… я имею ввиду дарование… бутафорский факультет театрального института или, как там, декораторский. Карачин его фамилия, а прозвище Ребус. Подходящее имя для бутафора, не правда ли? Друг твоего Шкловского, кстати».

«Да-да, я его знаю…»

«Войдем в оранжерею», — показывает Камерер на двери шкафа с ромбовидными стеклами без задней стены.

Зажигается свисающий с ветки оранжевый абажур. Несколько горшков с растениями расставлены в снегу. Узорные пальмовые листья на фоне заснеженного пейзажа. В глубине сада — ледяная статуя со вставными глазами. На протянутой руке сверкает брошь. За спиной статуи зеркало.

«Вы обдумали мое предложение?» — обращается он к Беате.

«Какое?»

«О женитьбе».

«Вы это серьезно?» — спрашивает Беата, подкрашивая губы статуи помадой.

«Если я вхожу в десятку самых богатых людей в стране, то и жена мне полагается соответствующая табелю о рангах. Негласному, разумеется».

«Вы… вы покупаете меня?»

«Вы бриллиант… следите за моей мыслью… которому требуется соответствующая оправа. Я предлагаю ее вам. Разумеется, я некрасив, но чертовски обаятелен. К тому же — умен! Я знаю толк в женщинах. Если я даже буду неверен, то только в мелочах. Кстати, о бриллианте! — показывает он на ладонь статуи. — Вот вам в подарок бриллиантовая брошь…»

Камерер пытается оторвать ее, но она примерзла, и он вынужден сломать у статуи пальцы.

«Вы что — с ума сошли? Я не приму такую дорогую вещь! И не ломайте вы женщине пальцы!»

«Возьмите поносить, понравится, — оставите себе».

«Бери, — подходит к ним Чезаров. — Согласишься замуж пойти за нашего мудреца, документик оформим о праве владения».

«Что это он за вас так старается, Иосиф?»

«А? Мы же — масоны! Брат брата выручает».

«Ма-со-ны? Разве такие у нас еще есть?»

«Не в прямом смысле, конечно же, — типа того. У нас братство, выручаем друг друга. Мы по жизни кланом идем или клином: свиньей, как немецкие рыцари. Иначе не выживешь: конкуренты сожрут. У каждого своя свинья или кабан. У каждого члена политбюро своя пирамида и свой консьельери — то есть помощник вроде меня».

«А вы не боитесь, что все вами сказанное будет использовано против вас? Так откровенно обо всем говорите».

«Читали сказки «Тысячи и одной ночи»?

«Там наутро, — вставляет свое слово Чезаров, вновь присоединяясь к ним, — всех участников пикника расстреляли. Шутка, разумеется, — смеется он, — не лишенная, впрочем, злого умысла».

«Имеющий уши отделит правду от вымысла, Беаточка».

«Не могу понять, кто вы на самом деле. Вы только что были в тюрьме, и представляетесь перед нами будто вы — пуп земли».

«Я им был, есть и буду».

«Сам живет в коммуналке, — иронизирует Володя. — Для конспирации, должно быть».

«Разумеется».

«Послушайте, как же вы доверились мне, первой встречной?»

«Вы же моя жена, без пяти минут, можно сказать».

«Если я откажусь, Володю на меня напустите».

«Ну что вы! Вы меня очень, очень обидели! Я джентльмен! Никогда не путаю дела сердечные с финансовыми. К тому же Володя, конечно же, никакой не наемный убийца. Он проник в Черную Кошку, всех их там перестрелял, за что его и посадили».

«Вы или все это придумываете или…»

«Или-или!»

«Володя, — спрашивает Беата, — а правда, что вы — наемный убийца?

«Камерер сказал? Врет он все: тоже мне, карлик Нос! Я его охраняю».

«От кого?»

«От мести победившего класса. Вообще-то он — контра. Космополит безродный!»

«Вы антисемит, Володя?» — спрашивает Беата.

«Как начальство прикажет».

«Кстати, я — не еврей», — говорит Камерер.

«Кто же вы?»

«Я ассириец».

«Вот и я говорю: космополит! Враг народа, короче!» — восклицает Володя и отходит.

«Не скажу — враг… хм, народа, но и не друг. Я посредник между властью имущими и морем Ментальным. Когда-нибудь таких людей будут называть сталкерами. Великий Парацельс писал об эликсире молодости. Лет через сорок, судя по прогрессу, изобретут дорогие средства продления жизни. Мои капиталы, которые будут многократно умножены, послужат нам в этом направлении. Как видите, Беаточка, у меня долговременные планы на жизнь. Вы занимаете в них первое место».

«Но я беременна», — открывает она полы шубы и показывает живот.

«Прекрасно! Были бы вы свободны, не были б так сговорчивы».

«Я что… уже согласилась?

«Разумеется, Николай Андреевич, во всяком случае, за вас все согласовал. Любовника вашего мы отправим в Австралию».

«Я думала — еще дальше».

«Ну что вы! В Новой Зеландии место уже занято. Не подумайте, чего уголовного! В па-асольство, в па-асольство вместе с супругой! Он все равно не сможет жениться на вас, согласитесь?»

«М-да…»

«Я вас не тороплю. Десять минут, наверное, достаточно для раздумий? Ну, полчаса!»

«Кстати, у меня в свое время роман был со Шкловским. Вы не ревнуете?»

«И с Николаем Андреевичем. Как видите, я осведомлен обо всем».

«Вы не могли бы помочь ему с квартирой? Он на грани самоубийства, мне кажется. Устроиться проводником на поезд дальнего следования и говорит, что никогда не вернется прежней жизни».

«Не беспокойся, такие, как он не пропадут. Со временем все вернут. Николай Андреевич позаботится».

«Что-то не больно он позаботился, когда Алешу арестовали».

«Всякая благотворительность имеет свои границы. Все будет в порядке».

«Ему сон каждую ночь снится, о том, как его реабилитируют…»

* * *

— Я давно хотел спросить у тебя, что там внутри, — говорит генерал, приподнимаясь с постели, и указывает на огромный во всю стену шкаф с резным Кощеем на дверях.

Он раскрывает двери и входит в комнату с гробом, вокруг которого стоят шесть двойников Берия.

— Вылечить сможешь? — указывает один из них на гроб.

— А-ткрывать нэ-льзя, — предупреждает другой с грузинским акцентом.

— Лазарь, — стучит генерал по крышке гроба, — встань и иди.

— Ха-ха-ха, — смеются двойники. — Там нэ Каганович, там другой.

— Но… там никого нет, — говорит генерал, — гроб сей пуст.

— До времени. Иды, ха-ароший человек, иды сэбе, с Богом…

Шкловский входи в следующую дверь и оказывается в бараке перед дюжиной ощетинившихся ножами уголовников.

— Мы тебя не больно зарежем, — говорит горбатый уголовник, поигрывая саперной лопатой. — Чик и готово.

Они втыкают ему ножи в живот и грудь, но они ломаются о неожиданно оказавшуюся под кителем кирасу.

— Голову режь ему, голову! — вопит стоящий на нарах сын Сталина, размахивая кителем с погонами и орденами. — В футбол поиграем! Лопатой руби, лопатой!

Шкловский извлекает из кармана пачку купюр, бросает в ощерившиеся, рычащие, лающие морды и выскакивает в неожиданно раскрывшуюся дверь. По узкому проходу в вагоне мчащегося поезда, забитого спящими телами, он переходит из барака в коридор шикарного СВ. Он проходит по коридору, идет через Сандуновские бани — босховские инвалиды и женщины одна прекрасней другой обитают в пару.

— Не верь глазам своим, — приставляет он ладони к лицу вместо шор.

— Что ты бормочешь? — спрашивает его жена в полусне.

— Да спи… спи. Сейчас проверю еще в одном месте. Где-то поют.

— Да радио это… радио.

Он проходит коридор, открывает дверцы шкафа, но там никого нет. Он захлопывает дверь в шкаф, подходит к стеклянной двери на балкон. Между ногами сидящего в высоком готическом кресле фрачника стоит обнаженная девушка, он водит по ее телу смычком, словно по струнам виолончели, что вызывает у нее пение, сопровождаемое стонами. Идет снег.

— Тьфу, чтоб вам пусто было!

Он поворачивается и уходит, у двери в следующую комнату оборачивается и видит, что на балконе уже никого нет. Пока он оборачивался мимо него сомнамбулической походкой прошествовал его сын со шмайсером на плече. Мальчик входит на балкон, залезает на перила и начинает стрелять длинными трассирующими очередями в темноту, расцвеченную огоньками. Очередь прошивает едва сквозь снег виднеющуюся мраморную колхозницу на крыше соседнего дома. Она распадается, но сразу же складывается, как только юный стрелок перестает стрелять.

На крыше противоположного дома появляется шеренга немецких солдат. Оказавшись в лесу, он стреляет в них из своего автомата, а они в него. Мимо на огромной скорости проносится поезд, сквозь который обе стороны продолжают расстреливать друг друга. Он меняет обойму, стоя на перилах балкона, но на той стороне уже никого нет.

* * *

Генерал приоткрывает дверь и видит на театральной сцене кабинет, обставленный мебелью в стиле модерн. Режиссер дочитывает стих, трубит в рог и театральным жестом протягивая руку к жене генерала, входящей в кабинет.

— Ты явилась ко мне, наконец.

— Глас режиссера!

— Разбудит и слепого.

— Зачем понадобилась я в столь поздний час, когда в театре, — указывает она на пустой, затемненный зал, — никого нет? Вам мало ваших подтанцовщиц. Я старая для этих дел, мне уже за сорок.

— Тсс, — прикладывает режиссер палец ко рту. — После того, — говорит он ей на ухо громким шепотом одновременно одним пальцем осторожно склоняя ее на стол, — как ты побывала там, наверху, — осторожно указывает пальцем вверх, — на твоей коже остались отпечатки пальцев… Самого? Или Лаврентия? Или того и другого?

— Ни того, ни другого…

— Я понимаю, нельзя ничего говорить, — он задирает ей платье, — но ты намекни. Я хочу приобщиться к сильным, о-ч-чень сильным мира сего.

— Ох… ну потискал меня пару раз этот сатир… слушай, мне кажется муж за мной наблюдает.

— Откуда здесь муж? В этой пьесе никакого мужа нет. Он в тюрьме или в больнице…

— Пожалуй, я пойду.

Она идет и ложится в соседнем помещении рядом с супругом. Генерал мотает головой и, наконец, просыпается в подвальной комнате, забитой китайскими вазами, коврами, старинными зеркалами, статуэтками, этажерками и прочими безделушками из их бывшей квартиры.

— Что такое? — сонным голосом спрашивает жена. — Опять лагерь приснился?

— Черт знает что… чертовщина какая-то. Знаешь что… а давай-ка съездим на дачу.

— Слякоть там, грязь еще.

— Да, слякоть, да, грязь, но своя! — говорит он и ставит яблоко на голову.

* * *

— Я попаду в яблоко с завязанными глазами, — говорит пьяным голосом Лена, — по голосу. Я спортсменка, чемпионка Савейского Союза по стрельбе из лука по мужикам, ха-ха-ха-ха…

Она сбрасывает с себя шубу и, оставаясь в легкомысленном платьице, становится в позицию.

Конец ознакомительного фрагмента.