Солитариус. Книга первая

Михаил Евгеньевич Картышов, 2020

В оздоровительный центр «Солитариус» попадают только талантливые люди с неизвестной формой амнезии. Поэт, писатель, актёр, философ, учёный и другие – все они не помнят своего прошлого, а руководство «Солитариуса» практически ничего не рассказывает о нём, заставляя их придумывать друг другу имена и прозвища. В совокупности с другими странностями это порождает атмосферу всеобщего недоверия. Главный герой, которого все считают поэтом, намерен разобраться в происходящем. Сможет ли он выйти победителем из схватки с неизвестностью? И нужна ли ему эта победа? Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Последнее, что я помнил — стремительное падение в темноту. Свет сознания разгорался мучительно медленно. Он выхватывал из темноты цветные картинки, образы, лица и тут же отбрасывал их. Это длилось то ли мгновение, то ли целую вечность — до тех пор, пока я не почувствовал сильную головную боль и не открыл глаза.

Но внешний мир вообще не имел никаких очертаний: это был какой-то расплывчато-серый туман, в котором что-то двигалось и издавало шипящие звуки. Боль резко усилилась, и я закричал. Из тумана вынырнула тонкая белая рука и ужалила меня в левое плечо. Я снова закрыл глаза. Внутри заструилось что-то жгуче-ледяное: мне казалось, будто я превращаюсь в статую. Вдруг боль начала стихать, и я услышал ласковый женский голос: «Потерпите немного, Есенин. Сейчас всё пройдёт».

Я хотел спросить, почему она назвала меня Есениным, но язык совсем одеревенел. Молочно-медовые волны затопили всё моё существо, лёд треснул и растворился в потоке тепла. Боль ушла, и я открыл глаза.

Я лежал на широкой кровати, застеленной белоснежной простынёй. Попробовал пошевелиться, но не смог, потому что руки и ноги были привязаны ремнями к кровати. Что это, сон? Рядом, на стуле, сидела молодая светловолосая девушка в белом платье. Её глаза лучились такой добротой и состраданием, что я забыл о своём положении и уставился на неё как идиот. Мы смотрели друг на друга и молчали. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы она наконец не нарушила наше проникновенное молчание.

— Вы вернулись, Есенин? Или всё ещё обитаете в своём прекрасном мире? — Голос её завораживал не меньше, чем её взгляд: он благоухал весенними цветами, солнцем и ещё чем-то таким, что словами и не выразишь.

— Приветствую вас, прекрасная леди! Позвольте узнать, почему вы называете меня Есениным? — как можно галантнее произнёс я, досадуя на свой неуместно хриплый голос.

— Вернулись, значит. — Она вздохнула и улыбнулась. — Это хорошо. Плохо, что снова всё забыли, стихотворец вы наш. Ничего, это поправимо. Может, вспомните хотя бы, где вы находитесь?

— Я, конечно, постараюсь, сударыня, но сперва нельзя ли отвязать меня? Не слишком комфортно вспоминать что-то в таком положении.

— Ах да, простите, совсем забыла, — она встала и принялась развязывать ремни, продолжая говорить. Видя, с какой ловкостью она это делает, я понял, что для неё это привычное дело. — Не беспокойтесь из-за ремней. Мы прибегаем к ним только в крайних случаях, когда вы не контролируете себя. Адекватным пациентам мы предоставляем полную свободу действий. Готово.

Она снова присела на стул. Я тоже сел, с наслаждением двигая руками и ногами, и осмотрелся. Довольно-таки просторная комната с одним широким окном, за которым зеленеет небольшая лужайка, обрамлённая высокими берёзами и соснами. У окна — светло-серое кресло. Такого же цвета небольшой пушистый ковёр на полу из паркетных досок. Рядом с креслом — прямоугольный деревянный стол с толстой столешницей и настольной лампой на ней. Стены тоже деревянные, но немного светлее пола. Справа от меня — дверь (вероятно, входная), возле неё — массивный тёмно-коричневый шкаф и несколько пар разнообразной обуви. И две двери прямо напротив меня.

— Пациентам? — я перевёл взгляд на девушку. — Значит, я в больнице? Не очень похоже на больничную палату…

— Это и не палата, это ваша комната. Вообще, конечно, я предпочла бы называть вас гостями, но всё-таки пациенты более подходящее слово. К сожалению, — печально улыбнулась она. — Вы находитесь в оздоровительном центре"Солитариус". Не припоминаете?

— Нет. А что я здесь делаю?

— Лечитесь. Мы пытаемся помочь людям с психическими проблемами.

— Но я не псих, я…

И тут до меня дошло… Кто я? Как меня зовут? И как я здесь оказался?

— Конечно, вы не псих. Психов в обычном понимании этого слова мы здесь не держим. Напротив, уверяю вас, у нас собрались исключительно умные люди. Мы не лечим безнадёжно больных и просто безнадёжных, если вы понимаете, о чём я.

— Не понимаю, но это меня сейчас не волнует. Я не могу вспомнить, кто я. Как меня зовут? Почему я здесь?

— Хорошо, давайте по порядку. Вы — поэт. Вот почему мы называем вас Есениным. Ваше настоящее имя знает только Гиппократ. Это…

— Кто? Какой ещё Гиппократ? Что за бред? — нахмурился я.

— Пожалуйста, не перебивайте, я сейчас всё объясню. Договорились? — слегка раздражённо сказала она.

Я кивнул.

— Гиппократ — это создатель и руководитель нашего центра. Его настоящего имени никто не знает. Здесь никто не пользуется настоящими именами — такова идея Гиппократа. Каждый сам придумывает имена окружающим или пользуется уже придуманными. Как вы понимаете, это означает, что у каждого из нас не одно имя. Меня, к примеру, некоторые злые языки окрестили Змеёй, Горгоной, Бестией и всё в таком же роде, — девушка звонко рассмеялась, и я почувствовал, как моя симпатия к ней берёт верх над моей растерянностью. — Но я не обижаюсь. Мы не посягаем на свободу мыслей и мнений.

— Действительно, злые. Мне бы и в голову не пришло, что кто-то может вас так не любить. Но зачем всё это нужно? Почему я не могу узнать своё настоящее имя?

— На это есть причины, но о них вам расскажет Гиппократ, а не я.

— Ну хорошо, — не стал я настаивать. — А как я называю вас?

— Этого я вам не скажу, Есенин. Мне важно знать, изменилось ли ваше мышление после приступа.

Я посмотрел на её волосы, льющиеся золотистыми завитками на грудь, заглянул в ясные голубые глаза и сказал:

— Я бы назвал вас Светланой, если бы это имя не было насквозь пропитано духом обыденности. Злата. Златовласка.

Она улыбнулась.

— Именно так вы меня и называли. Мне нравится это имя, по крайней мере, оно звучит лучше, чем Змея или Бестия. Но позвольте мне продолжить.

— Да, конечно.

— Итак, с именами мы разобрались. Теперь о причинах вашего пребывания здесь. Дело в том, что временами вы впадаете в состояние последовательного солипсизма. Проще говоря, вы убеждены, что окружающий мир существует только в вашем сознании, и поступаете соответственно. Понимаете?

— Не совсем. Что значит"поступаете соответственно"?

Она вздохнула и нахмурилась.

— Это значит, что вы становитесь опасны для себя и для других. На вашем счету несколько покушений на убийство и на самоубийство.

Златовласка замолчала. Я опустил голову и задумался.

— Если это правда, почему я не в тюрьме или не в дурке для преступников?

— Вы избежали этой тяжкой участи, потому что вовремя обратились за помощью к нам.

— Значит, я сам к вам пришёл? Давно я здесь?

— Да. Около девяти месяцев. Вы оказались у нас сразу после того, как пытались убить свою жену. Кстати, на днях она должна навестить вас. Подробности узнаете у Гиппократа — сегодня в шесть вечера вам необходимо прийти к нему. Он живёт неподалёку.

Я поднял голову и внимательно посмотрел на Златовласку: абсолютно спокойное лицо, добрые глаза, идеальная фигура, но что-то с ней было не так. Что именно, понять я так и не смог. Несмотря на это или, возможно, благодаря этому, моя симпатия к ней только росла.

— Не знал, что у меня есть жена. С ней всё в порядке? Я хочу сказать: я её не покалечил, когда пытался…кхм?

— Честно говоря, не знаю, но я её видела и даже говорила с ней пару раз — по-моему, у неё всё хорошо.

Несколько секунд мы молчали, а потом я спросил:

— Какая она? Как её зовут? Сколько ей лет?

— Красивая. Имени не знаю. Кажется, вы — ровесники.

— Хм, — я горько усмехнулся, — осталось узнать, сколько лет мне.

Златовласка улыбнулась, кулачком подпёрла подбородок и сказала:

— Разве имеет значение, сколько времени вы прожили? Это то же самое, что имя, данное при рождении. Что ваше имя может рассказать о вашей сущности? Так же и возраст ничего не говорит о человеке.

— Да вы философ, милая барышня.

— Не смешите меня, Есенин. Философ и милая барышня — несовместимые понятия. Что ещё вы хотите узнать? Спрашивайте скорее, меня ждёт ещё один пациент.

— Вы сказали, что предоставляете полную свободу адекватным пациентам. Так?

Она кивнула.

— Но я же опасен? И вы не боитесь?

— Видите ли, одно из главных правил"Солитариуса"гласит: свобода влечёт за собой ответственность. Это значит, что за все свои поступки нужно отвечать. Мы предоставляем вам свободу — на территории центра, а вы отвечаете за свои поступки.

— Значит, центр покинуть нельзя? А говорите: полную свободу.

— Есенин, не притворяйтесь дураком. Если бы это пошло вам на благо, мы бы с радостью разрешили вам покинуть"Солитариус". К тому же вы забыли, что нас окружают многокилометровые леса. Вы просто-напросто заблудитесь, если мы вас отпустим.

— Ничего себе. А где мы вообще находимся?

— В Сибири.

Я напряг память в попытках что-нибудь вспомнить, но тщетно.

— Где я жил до того, как оказался здесь?

— Ваши личные данные знает только Гиппократ. Мне он сообщает только самое необходимое. Такова политика нашего центра. Подробности узнаете вечером.

— Хорошо. Я вот чего не пойму. Если я кого-то убью или попытаюсь, как я отвечу за это?

— Мы накажем вас. Как именно — решает Гиппократ. Он подходит индивидуально к каждому нарушению и нарушителю.

— Вы считаете, что больные люди должны отвечать за себя? Не кажется ли вам…

— Нам ничего не кажется, — раздражённо перебила Златовласка. — Мне пора идти. Встретитесь с Гиппократом и всё узнаете. В шесть, не забудьте.

— А сейчас сколько?

Она кивнула на стену позади меня.

— Одиннадцать. Часы у вас за спиной. Кстати, обед в двенадцать, если пожелаете. Я сейчас попрошу вашего приятеля — он вам всё объяснит и покажет.

— Приятеля?

— Да, вы с ним дружили, если можно так сказать, пока вы не отключились.

— Он тоже болен?

— Вот у него и спросите. Извините, но мне пора.

— Да, конечно. Рад знакомству, хм, Златовласка.

— С возвращением, — улыбнулась она и вышла, закрыв за собой дверь.

Я встал с кровати и подошёл к окну. Судя по пышности трав и берёзовых шевелюр, на дворе царило лето. Только небо как-то неопределённо насупилось: то ли хотело засмеяться, то ли заплакать. Что-то похожее творилось и во мне.

«Почему я помню, кто такой Есенин, но ничего не помню о себе? — Я постучал пальцами по подоконнику и повернулся лицом к комнате. Больше всего меня заинтересовали двери напротив кровати. — Неужели это то, что я думаю?»

«Почему базовые знания о мире и даже само понятие «базовые знания» сохранились в моём мозгу, а память о себе — нет? — продолжая размышлять, я подошёл к двери, что была ближе к окну, и повернул тяжёлую золочёную ручку. — Ага, ванная. Ничего себе!»

Поражало само наличие отдельной ванной комнаты в таком месте, но наличие такой ванной прямо-таки ввело меня в ступор. Напротив входа висела встроенная в шкафчик светло-коричневая — в тон стенам — раковина, а над ней — прямоугольное зеркало в деревянной раме. Около небольшого окошка стоял комод, а слева от него — самая необычная ванна, которую мне доводилось видеть. Необычность её заключалась в том, что она была сделана из досок, вероятно, дубовых, верхнюю часть которых обтягивала одна стальная полоска, а нижнюю — две. Как деревянная бочка, только широкая и длинная, в полтора человеческих роста, а высотой примерно мне по пояс. Я шагнул к зеркалу, и включился свет: автоматическое освещение, значит. Молодой мужчина в белой футболке недоверчиво смотрел на меня из зазеркалья. Бледное лицо с блестящими глазами, короткие светлые волосы, отливающие рыжиной густая борода и усы. Неужели это я? Повернул один вентиль, второй, проверяя наличие горячей воды. Убедился, что она есть. Умылся холодной и вытер лицо найденным в комоде полотенцем.

«Да, любопытно», — вслух сказал я, повесил полотенце на крючок справа от зеркала и вышел. За второй дверью прятался туалет. Унитаз, к счастью, оказался обычным, а не деревянным.

«Наверное, этот Гиппократ объяснит мне всё. Ну и цирк они тут устроили. Она сказала, что я — поэт. Значит, должны быть какие-то записи».

Я нашёл их в тумбочке возле кровати. Две обыкновенные общие тетради и маленький чёрный блокнот. Одна из тетрадей оказалась черновиком, исписанным наполовину, и я положил её обратно. Открыл вторую и начал читать:

«Их нет. Есть только Ты один.

В безбожной пустоте глаза Твои отверзлись

И создали сей мир,

От истины спасаясь,

Но память воскресит

Убитый ложью страх…»

Я бегло просмотрел остальные страницы. Мне было сложно поверить, что весь этот бред придумал я. На последней странице большими буквами было написано, но явно не той рукой, что писала остальное:

НАСИЛИЕ — ПУТЬ В НИКУДА.

Громкий стук в дверь прервал мои размышления. Я убрал тетрадь с блокнотом в тумбочку и сказал:"Войдите!"

Дверь открылась, и в комнату вошёл низенький лысый старичок с длинной седой бородой. Одет он был в старомодный светло-серый костюм. По тому, как он двигался, я сразу понял, что, несмотря на преклонный возраст, это чрезвычайно бойкий человек.

— С возвращением, Есенин! Вы, должно быть, меня не помните? — произнёс старичок бархатным голосом, который плохо вязался с его внешностью — как будто кто-то другой говорил за него.

— Здравствуйте! Извините, да, я не помню вас. Вы, наверно, тот самый Гиппократ?

— О, что вы! Гиппократ никогда не приходит к нам.

— Ещё раз извините.

— Не стоит, мой юный друг, не стоит! Но позвольте же пожать вашу руку! Я несказанно рад снова видеть вас в добром здравии!

— Э-э-э, спасибо.

Старичок подошёл ко мне и с чувством начал трясти мою руку в своей, глядя мне в глаза и приговаривая:

— Очень, очень рад!

— Спасибо. Прошу прощения, но как вас зовут?

Он наконец отпустил мою руку и хитро усмехнулся в бороду, которая была подлиннее моей. Светло-голубые глаза его светились умом и безумием — мне почему-то подумалось именно так.

— Наша юная надсмотрщица категорически запретила напоминать вам, как вы звали меня и всех остальных.

— Вы о Златовласке?

— Это для вас, Есенин, она — Златовласка, а для меня — Бестия, — весело сказал старик. — Всё в мире пронизано субъективностью. Мы все живём в разных мирах, понимаете?

— Думаю, да. А Бестия, потому что белокурая?

— И поэтому тоже. Удивительно, не правда ли, что после приступов, как называет это Бестия, мы ничего не помним о себе, а всё остальное помним? Вас это не удивляет, Есенин?

— Да, мне сразу пришла в голову эта мысль. Постойте, а вы что, тоже теряли память?

— Конечно. Мы все здесь время от времени теряем память. На этом и специализируется"Солитариус".

— Значит, я не один такой… Хоть какое-то утешение, — я усмехнулся и посмотрел на своего собеседника. — Подождите-ка… Время от времени? Как это понимать?

— Ах, если бы я знал! Они говорят, что это случалось с нами не раз. Я, например, за полтора года, проведённых здесь, терял память трижды. В последний раз это произошло около двух месяцев назад. А вы, насколько я помню, — он с горечью рассмеялся, — забывались — о, какое подходящее слово! — дважды, не считая вчерашнего. Однако я знаю это только с ваших слов, а вам, понятное дело, сказала об этом Бестия.

— Они что-нибудь говорят о причинах? Вот у вас какой диагноз? Мне Бе… то есть Златовласка, сказала, что я болен последовательным солипсизмом. Я и не думал, что солипсизм — это болезнь.

— Они пытаются понять, почему это происходит с нами. Так они говорят. Солипсизм… — задумчиво покачал он головой. — Вряд ли это диагноз. Возможно, Бестия сказала так, чтобы вы поняли. Или же… Ну, это неважно, и говорить нечего.

— У вас тоже солипсизм?

— Нет. У меня якобы паранойя, — с заметным раздражением сказал старик. — Однако не будем об этом.

— Хорошо… Так как же мне вас называть? Я ведь вас совсем не знаю.

— О, называйте как хотите, я не обижусь! Подумайте, а я покамест тихонько посижу на этом прекрасном стуле.

Я присел на кровать и задумался, но в голову лезли не слишком благозвучные имена вроде Хоттабыча и Мерлина. Хоть старик и сказал, что не обидится, я всё-таки решил найти в памяти имя получше. И нашёл. Точнее, оно само всплыло в сознании.

— Если вы не возражаете, я буду называть вас Сократом.

— Великолепно! Вы точно не притворяетесь?

— Нет, почему вы так… — я замолчал, сообразив, в чём дело. — Значит, раньше я так вас и называл?

— Да. Это просто невероятно! — восторженно воскликнул Сократ.

— Действительно, удивительно. То же самое вышло и со Златовлаской. Это, вероятно, о чём-то говорит?

Он погладил бороду и ответил:

— Сложно сказать. Не стану ничего утверждать, но мне кажется, что это говорит о некой автоматизированной направленности мозга, о несвободе выбора, о предопределённости, если хотите. Даже если ваш мозг просто-напросто где-то в своих глубинах сохранил информацию о наших именах, а вы её выудили оттуда. Я хотел сказать: часть вашего мозга, отвечающая за ассоциативное мышление, выудила её оттуда. Однако это только мои домыслы.

"Старичок-то не так прост, как кажется", — подумал я. А вслух сказал:

— Не зря я назвал вас Сократом.

— О, что вы, молодой человек! Я очень далёк от истинной мудрости. Но вот что я хочу добавить: если мозг сохранил эту информацию, то можно предположить, что он сохранил и другую, более важную, а именно: информацию о нашем прошлом. Если это так, то остаётся только найти способ вызволить её из темницы подсознания.

— Вы тоже не помните своего прошлого? Златовласка сказала мне, что я — поэт, что у меня есть жена, а больше ничего. Но сам я вообще ничего не помню о прошлом.

— Здесь никто не помнит своего прошлого. Всё, что мы о нём знаем, мы знаем от руководства. А оно отказывается много рассказывать нам. Это, видите ли, может негативно сказаться… Порой мне даже кажется… Да что же это в самом деле я вас своими догадками потчую! Вам ведь наверняка хочется узнать, как мы тут живём!

— Мне бы хотелось вспомнить, кто я. Но раз уж это невозможно, — я нахмурился, — то делать нечего.

— Одно другому не мешает, дружище! Вы спрашивайте, а я по мере возможностей буду вам отвечать. Авось что-нибудь и всплывёт.

— Хорошо. Какой сейчас год?

— Сегодня… Двадцать пятое июня две тысячи восемнадцатого года.

— Где мы находимся?

— Где-то в Сибири. Точного местонахождения никто из нас не знает. Ни Гиппократ, ни Бестия, ни помощники не желают об этом говорить.

— Что за помощники?

— Что-то вроде санитаров. Но руководство против того, чтоб мы их так называли. Поэтому между собой мы зовём их дуболомами, — ехидно улыбнулся Сократ, но тут же как будто чего-то испугался и прошептал: — Ох, зря я вам это сказал. Ох, зря…

— Почему?

Старик зачем-то посмотрел по сторонам, подошёл к окну, что-то высматривая, потом обернулся и громко заговорил:

— Итак, на чём мы остановились? Ах да! Помощников трое. Появляются они у нас редко, однако если вы их увидите, можете быть уверены, что у кого-то приступ.

Я был удивлён его поведением, но решил промолчать."Чёрт знает, что здесь творится, — мелькнула у меня мысль. — Лучше пока не спешить".

— Понятно. А сколько всего пациентов?

Сократ поднял глаза к потолку и, что-то бормоча, принялся загибать пальцы на левой руке.

— Всего получается четырнадцать. Восемь мужчин и шесть женщин. Женщины живут в коттедже рядом с нами. Я вам покажу.

— Это тоже коттедж? — обвёл я рукой комнату.

— О, я не совсем уверен, что это правильное название, однако все привыкли так говорить.

— Сколько здесь комнат?

— Десять: четыре на первом этаже и шесть на втором. Две сейчас свободны. Плюс гостиная, библиотека и кухня.

— А ванная и туалет, — показал я рукой на них, — есть во всех комнатах?

— Да, — хмыкнул Сократ. — Полагаю, вы пришли в восторг от ванной?

— Не то слово, — улыбнулся я. — Значит, такие ванны у всех?

— Насколько мне известно, да.

— Здорово. Да уж, не похоже на обычную психушку.

Старик снова хмыкнул.

— Бестия не сказала вам, что мы платим за лечение большие деньги?

Я ошарашенно посмотрел на него.

— Большие деньги? Нет, она ничего об этом не сказала. Хотя мне следовало бы догадаться. Конечно, кто же в здравом уме стал бы всё это делать только из добрых побуждений… Значит, все пациенты — богатые люди.

— Очень богатые, друг мой! Однако вы не знаете Гиппократа, — Сократ перешёл на шёпот. — Уверяю вас, он мог бы заниматься этим бесплатно, только ради идеи.

— Ради какой идеи? И вообще, что он за человек?

— О, Гиппократ — интереснейший человек! — Он снова сел на стул и, наклонившись ко мне, ещё тише прошептал: — Как по мне, он здесь единственный псих. С виду он добр и спокоен, однако глаза его выдают. В нём скрывается что-то страшное, какое-то чудовище, ей-богу! Сами увидите. Да и Бестия не лучше. Разве вы ничего не заметили, когда беседовали с ней?

— Я… Не знаю, вроде бы нет.

— По-моему, она нас ненавидит.

— Почему?

— У меня есть кое-какие предположения на этот счёт, но пока я предпочёл бы не говорить о них. Вы уверены, что ничего не заметили?

— Ну… Да, думаю, что если бы что-то такое было, я бы обратил внимание.

Сократ как-то подозрительно глянул на меня, выпрямился и снова заговорил нормальным голосом.

— Да, Гиппократ — личность выдающаяся. Он очень умён и невероятно проницателен. Он читает людей как открытую книгу. Однако это не мешает ему оставаться беспристрастным. Вы сегодня с ним встречаетесь, не так ли?

— Да, в шесть. Правда, я не знаю, куда идти.

— О, это ничего! Я вас провожу, если хотите. Или вот что… — Он посмотрел на часы позади меня. — Мы можем немного пройтись, и я вам всё покажу. Как раз успеем к обеду. Его подают с двенадцати до часа. Однако…

Тут он снова наклонился ко мне и прошептал:

— Я бы вам не советовал налегать на пищу.

— Почему? — перешёл на шёпот и я.

— Долго объяснять. Просто поверьте мне.

— Думаете…

— Тссс!

— А можно совсем не есть?

— В последнее время я тоже к этому склоняюсь. Но всё же лучше немного съедать, для вида.

Сократ встал и продолжил уже громким голосом.

— Однако если не желаете обедать в столовой, можете заказать необходимые продукты. Составьте список и отдайте его Бестии. Через какое-то время, но вряд ли раньше, чем через месяц, продукты будут у вас.

— Ясно, — я начал подозревать, что диагноз, поставленный Сократу, верен. — А как их доставляют? Кстати, ведь моя жена должна скоро приехать. Или прилететь?

— Наверное, она прилетит. Где-то неподалёку, но не на территории"Солитариуса", есть аэродром и склад. Провизию самолётами доставляют туда, а оттуда уже привозят на квадроциклах в столовую. По крайней мере, так говорит Бестия. Сам я ни разу не слышал шума самолёта.

— А вас кто-нибудь навещал?

— Нет, — помрачнел старик. — Жена моя умерла, а сын с дочерью… Однако мне не хочется об этом говорить, извините.

— Ничего, я понимаю. Значит, здесь есть повара и водители?

— Один водитель и три повара.

— Ну и?

Сократ непонимающе уставился на меня.

— Вы о чём?

— Вы разговаривали с ними? Пытались что-то узнать?

— О, конечно! Однако это бесполезно, — горько улыбнулся он, поглаживая бороду. — На все вопросы, касающиеся нашего прошлого, они отвечают:"Мы ничего об этом не знаем". А если спросить их о местонахождении"Солитариуса"или о чём-то, что может помочь нам это понять, они говорят:"Нам запрещено об этом говорить".

— Но для чего им понадобилось скрывать от нас это? — почесал я затылок.

Сократ приложил палец к губам и подошёл к входной двери. Затем приоткрыл её и высунул голову наружу.

"Да, похоже, что не якобы, — встревоженно подумал я. — Как бы он чего не вытворил…"

Он тихонько прикрыл дверь, повернулся ко мне и еле слышно прошептал:

— Для чего? Надо полагать, для того, чтобы мы не вспомнили, что мы оказались здесь не по собственному желанию, что нас держат здесь насильно — в качестве подопытных кроликов!