Солитариус. Книга первая

Михаил Евгеньевич Картышов, 2020

В оздоровительный центр «Солитариус» попадают только талантливые люди с неизвестной формой амнезии. Поэт, писатель, актёр, философ, учёный и другие – все они не помнят своего прошлого, а руководство «Солитариуса» практически ничего не рассказывает о нём, заставляя их придумывать друг другу имена и прозвища. В совокупности с другими странностями это порождает атмосферу всеобщего недоверия. Главный герой, которого все считают поэтом, намерен разобраться в происходящем. Сможет ли он выйти победителем из схватки с неизвестностью? И нужна ли ему эта победа? Содержит нецензурную брань.

Глава 6

Остаток пути мы проделали в полном молчании. Я обдумывал свою мысль и вскоре уже выбросил её из головы, как слишком фантастическую и бездоказательную. Что-то мне подсказывало, что я — это я, что никто не правил мой мозг. Как вообще можно было допустить такое? С кем поведёшься, как говорится. Рано делать какие-то выводы.

Река — здесь она была шире и спокойнее — осталась у нас за спиной, и через несколько минут мы вышли к коттеджу. На террасе никого не было, внутри царила тишина. Сократ, пожелав мне приятного дня, отправился к себе, на второй этаж. Никого не встретив ни в гостиной, ни в коридоре, я добрался до своей комнаты и первым делом посмотрел на часы. Они показывали половину пятого. Переобулся в тапочки и присел на кровать. Необходимо было обдумать предстоящий разговор с Гиппократом.

«Какие, собственно, вопросы я хочу ему задать? Если Сократ всё-таки в чём-то прав, то неосторожность может сильно осложнить… Что осложнить? Поиски истины? А что, если истина слишком страшна, и именно поэтому нам ничего не говорят? Неспроста же они скрывают наше прошлое. И что произошло в изоляторе? Можно ли доверять Сократу? Чёрт, сосредоточиться! Давай по порядку. И всё же было в Златовласке что-то неправильное… А этот Шапокляк? Кто он? Чем он занимается? Ах да, камеры!»

Я осмотрелся. Где их могли установить? Люстра? Вроде бы ничего нет. Часы? Возможно, если предположить, что существуют камеры, которые нельзя увидеть невооружённым взглядом. Установили на стекло — вот и прекрасный обзор всей комнаты. Бесполезно искать. Ещё и микрофоны…

— Эй, вы слышите меня? Если слышите, знайте: я не намерен быть вашим кроликом, ясно? — громко сказал я, сам не зная зачем.

Интуиция говорила мне, что нельзя забиваться в раковину, в скорлупу, нельзя прятать голову в песок, а разум призывал к сдержанности, к неторопливому анализу фактов. Но много ли у меня фактов? По сути дела, ни одного, только слова. Верить им или нет — большой вопрос. Быть может, в моих записях есть какие-то намёки?

Я достал из тумбочки тетради и блокнот. Поразмыслив, положил обратно тетрадь с готовыми стихами. В блокноте не оказалось никаких записей, так что пришлось убрать и его. Оставалось надеяться только на черновик. Я прислонился к стене и начал читать. Точнее, разбираться в нагромождении слов, местами перечёркнутых крест-накрест, а кое-где полностью закрашенных чернилами. Не прочитал я и двух страниц, как у меня разболелась голова. Но и без этого мне стало понятно, что мои поиски не имеют смысла. Если бы и было в тетрадях что-то такое, то разве их оставили бы у меня? Наверняка они всё проверили. Но тогда что же делать? «Смириться и ждать», — подсказывал разум. «Чёрта с два! Атаковать! До тех пор, пока они не скажут правду!» — говорили интуиция и гордость.

Так и не определившись окончательно, как себя вести, я кинул черновик на тумбочку и, сложив руки за головой, растянулся на кровати. Мозг никак не желал сосредотачиваться на чём-то одном. Как ни копался я в себе в надежде зацепиться за что-нибудь, что могло бы пролить свет на моё прошлое, ничего найти не удалось. «На вашем счету — несколько покушений на убийство и самоубийство» — вспомнились мне слова Златовласки. Вот об этом стоило расспросить поподробнее, особенно про попытки убийства. Солипсизм, твою мать. Что за бред? Не мог я из-за какого-то солипсизма пойти на убийство! Покончить с собой — это ещё можно понять, но убить другого… Неужели я настолько сумасшедший? Как-то не верится. Вот с этого мы и начнём. А потом приедет жена, у неё-то я всё и узнаю. Однако… Что-то не срастается. Если Гиппократ всеми силами пытается скрыть от нас наше прошлое, то как вписываются в это посещения родственников? Сократ же сказал, что никто ничего не знает. Значит? Либо родственники приезжают очень редко, например, перед выпиской (или как это назвать?), поэтому посещение разрешается, либо им запрещают рассказывать нам о прошлом. Других вариантов нет. Хотя, если подумать, есть ещё один, но он не очень вяжется со здешними порядками. Допустим, посетителям разрешают рассказывать пациентам о прошлом — при условии, что пациент не расскажет об этом другим пациентам. Что-то вроде подписки о неразглашении. Может быть, многие из нас знают, кто они такие и почему они здесь, но притворяются, что не знают? А что, если знают все, кроме меня? Попахивает Сократовской паранойей.

Я бросил взгляд на часы и резко вскочил. Было уже полшестого. Самое время идти к Гиппократу.

В гостиной я наткнулся на Шапокляка. Он вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, и всё так же ехидно улыбался.

— Наш Байрон спешит к Асклепию. Он надеется, что Асклепий всё ему разъяснит! — с гадким пафосом воскликнул он. — Картина Репина «Приплыли». Желаю вам, сударь, и пуха, и пера! Вас проводить?

— Идите к чёрту! — бросил я ему через плечо с огромным удовольствием.

Он что-то крикнул мне вслед, но в этот момент я уже выходил на террасу и не расслышал слов. На улице, как и прежде, было безлюдно, и это меня вполне устраивало — не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Солнце медленно, как бы нехотя плыло к горизонту. А я весьма охотно зашагал к Гиппократу, надеясь получить хоть какие-то ответы…

…На крыльце, перед коттеджем Гиппократа стояла Златовласка. Она сменила белое платье на салатовое покороче и собрала свои солнечные волосы в конский хвост. Я невольно залюбовался, но тут же нахмурился и вытравил всё лишнее из головы. Заметив меня, Златовласка улыбнулась, и это определённо была виноватая и, пожалуй, немного кокетливая улыбка.

— Добрый вечер, Есенин! — обволакивая меня своим шёлковым голосом, произнесла девушка. — Как прошёл день?

— Добрый вечер, Златовласка, — нарочито мрачным тоном ответил я. — День прошёл прекрасно, просто великолепно.

— Вам понравился Солитариус?

— Не то слово. Я в восторге, особенно от забора, — с сарказмом сказал я, глядя ей в глаза. — Сколько деревьев пришлось погубить ради него?

— Это вас расстраивает?

— Да, потому что я не понимаю, зачем уничтожать столько леса, когда можно было использовать другие материалы.

— Успокойтесь, Есенин. Что сделано, то сделано. Я появилась здесь уже после того, как всё было построено.

— И давно вы здесь?

— Около пяти лет.

— Немало. За это время вы наверняка узнали методы и мотивы Гиппократа. Почему, например, он построил именно такой забор?

— А сами вы не поняли? — в нежный голос её проникли сердитые нотки.

— Не понял. А что, если его кто-нибудь подожжёт?

— Забор, как и все строения, пропитан каким-то огнеупорным веществом, его нельзя поджечь. Честное слово, Есенин, вы меня удивляете. Неужели вы не поняли, что Гиппократ хотел создать нечто оригинальное, при этом тёплое и полное жизни? Бетон и металл в эту концепцию никак не вписываются, понимаете?

— Ясно. Ладно, спрошу у него самого. Вы не могли бы меня проводить?

— Мне очень жаль, но Гиппократ не сможет сегодня вас принять, — и, видя, что я собираюсь её перебить, она быстро продолжила: — Ему пришлось срочно отлучиться по делам.

— И когда же он вернётся?

— Я не знаю, но думаю, дня через три.

— Куда он отправился?

— Этого я вам не скажу, — холодно улыбнулась она.

— Ясно.

— Гиппократ попросил меня ответить на все ваши вопросы, связанные с Солитариусом, за исключением вопросов о нашем местонахождении. Надеюсь, вам уже рассказали, что спрашивать о прошлом тоже бессмысленно.

— Да, рассказали. Я только не понял, зачем вам всё это. И почему вы скрываете от нас наше местонахождение?

— Вы знаете, что мы находимся в Сибири. Гиппократ посчитал, что этого достаточно.

— А вы как считаете?

— Я с ним согласна.

— Но почему? Я никак не могу понять.

Златовласка замолчала, всем своим видом показывая, что больше ничего не скажет.

— Что ж, ладно, — не стал я настаивать, понимая, что это ничего не даст.

— Давайте присядем, — приглашающим жестом указала она на круглый столик в центре террасы.

— А почему бы нам не поговорить в вашем кабинете? — спросил я. — У вас ведь есть кабинет? К тому же мне очень хотелось бы посмотреть на ваш коттедж изнутри. Так сказать, сравнить условия проживания.

Златовласка бросила на меня проницательный взгляд и звонко рассмеялась.

— Экий вы хитрец! Надеетесь отыскать что-нибудь, что откроет вам глаза?

— Нет, что вы, как можно! — улыбнулся я. — Мне и в голову такое не приходило.

— Ну-ну. Так или иначе, не сомневайтесь, внутри нет ничего лишнего. Мне просто хочется посидеть на свежем воздухе. Вы же уступите право выбора даме, не так ли?

— И вы, сударыня, обвиняете меня в хитрости? — беззлобно усмехнулся я. — «О женщины, вам имя — вероломство!»

— О да, мужчин едим мы на обед! — забавно нахмурившись, воскликнула она.

— Прошу к столу, обед — за вами следом! — поддержал я игру, жестом пропуская её вперёд.

— Благодарю. Я страшно голодна, — ответила Златовласка и, сделав наимилейший реверанс, направилась к столу.

Она села лицом ко входу, я напротив неё.

— Раз уж мне вспомнился Шекспир… Скажите, почему я помню всё, кроме своего прошлого? И почему мне нельзя узнать хотя бы своё настоящее имя? Что в этом такого?

— Ваш мозг сам блокирует воспоминания о прошлом. Таким образом он защищает себя, то есть вас. Вмешательство с нашей стороны может повлечь тяжёлые последствия. Именно поэтому мы стараемся оградить вас от любой информации, которая может разрушить эту защитную стену. Кое-что мы, конечно, сообщаем, самый минимум, чтобы посмотреть, как отреагирует ваш мозг.

— Но мне сказали, что мы все здесь теряли память не однажды. Как вы это объясните?

— Точно так же. Включение защитного механизма. С высокой долей вероятности можно утверждать, что приступы случаются в момент разрушения защитной стены, то есть в тот момент, когда к вам возвращается память о прошлом.

— Что же в моём прошлом такого страшного? Ах да, вы говорили про несколько попыток убийства и самоубийства. Значит, от этого меня защищает мой мозг? — заглянул я ей в глаза.

Златовласка отвела взгляд в сторону.

— Вашему мозгу виднее.

— Расскажите подробнее.

— Не могу, Есенин. Я и сама не знаю всего. Всем занимается Гиппократ, а я лишь выполняю его указания.

— Ладно, а что там с солипсизмом? Разве это болезнь? Вы говорили, что именно из-за него я пытался убить жену.

— Я такого не говорила.

— Как же не говорили, мне что, голоса какие-то это нашептали?

— Нет, — улыбнулась она. — Я не говорила, что причина вашей агрессии по отношению к вашей жене кроется в солипсизме. Солипсизм — это следствие амнезии, побочный эффект защитной стены. И больше я вам ничего не скажу об этом.

— Просто прекрасно! — начал закипать я. — Каким же образом… По-вашему, я могу вылечиться, ничего не зная о своей болезни и её причинах?

— Я понимаю, Есенин, что вам хочется всё узнать. Но прошу вас поверить мне и довериться Гиппократу и… — она сделала паузу, — своему мозгу. Если бы это могло вас излечить, мы бы не раздумывая всё рассказали. Поверьте, мы точно знаем, что это только усугубит ситуацию.

Её ласковый голос действовал на меня как успокоительное. Я вдруг почувствовал себя ребёнком — беспомощным и обиженным на весь мир, и мне захотелось обнять Златовласку и плакать от обиды. Но я тут же опомнился и взял себя в руки.

— Гиппократ просил передать, что ваша жена прилетит в эту субботу.

— А сегодня?

— Понедельник.

— Что ж, хоть какой-то просвет. Но я не понимаю, как посещения родственников вписываются в ваши методы лечения? Думаете, жена не расскажет мне правду?

— Если она вам не враг, то не расскажет. Гиппократ перед тем, как разрешить посещение, беседует с родственниками. Объясняет им, что правда или даже небольшая доля правды, как настоящее имя, например, может сильно навредить вам. В большинстве случаев с ним соглашаются.

— А тем, кто не соглашается, в посещении отказывают? — насмешливо спросил я.

— Не совсем. Гиппократ предлагает выбор: либо они соглашаются на его методы, либо забирают пациента домой.

— Были такие случаи? Кто-нибудь забирал?

— Такое случалось дважды. И закончилось всё в обоих случаях весьма печально, — тяжко вздохнула Златовласка и опустила глаза. — Мы не должны были отказываться от них. Но что мы могли сделать, если их родственники были такими упрямыми и близорукими? Сначала они были согласны со всеми условиями, а потом, видите ли, передумали.

Было видно, что она сильно переживает по этому поводу. Я неожиданным для себя самого деликатным тоном поинтересовался:

— Так что же произошло?

— Они оба покончили с собой. Сразу же после того, как покинули Солитариус, — слабым голосом сказала она, ломая руки. — Очень талантливые люди. Были.

— Мне очень жаль, — тихо произнёс я. — Но вы не должны винить себя. Если кто и виноват, так это родственники и Гиппократ.

Златовласка одарила меня робкой улыбкой, но ничего не ответила.

— Мне сказали, что мы платим за лечение большие деньги. Это правда?

Она закатила глаза и вздохнула.

— Нет. Это вам наш дедушка сказал? Не советую вам верить всему, что он говорит. Впрочем, как хотите. Деньги… Каждый платит в меру своих финансовых возможностей. Кто-то больше, кто-то меньше. Все деньги идут на Солитариус, но, скажу вам честно, это не очень большие деньги. Если бы не было иных источников финансирования, Солитариус бы долго не протянул. Точнее говоря, его вообще бы не было.

— Иных? Это каких же? — спросил я, хотя и понимал, что ответа не получу.

Златовласка улыбнулась и покачала головой.

— Значит, вы возитесь с нами не ради денег… Тогда ради чего?

— В жизни существует множество гораздо более достойных целей, чем зарабатывание денег. Особенно если в них уже не нуждаешься.

— Ясно. То есть вас интересует то, что происходит с нами, наша болезнь… Ну а я? Какова мера моих финансовых возможностей?

— Понимаете, Есенин, насчёт всего, что касается вашего прошлого, мы могли бы врать, чтобы успокоить вас. Мы могли бы выдумать ваше прошлое и выдавать его за правду до тех пор, пока ваша память не пришла бы в норму, но мы предпочли быть откровенными с вами. Понимаете?

— Кажется, да.

— Очень хорошо. В таком случае не заставляйте меня врать.

Не знаю почему, но я ей верил. Наверное, причина крылась в её глазах. В них не было двойного дна, чего-то затаённого, она определённо говорила то, что думала. А Сократ… А что Сократ? Просто параноик. Он сам назвал свои подозрения домыслами. Иначе и не скажешь. Неизвестность — это зеркало, в котором человек видит только своё отражение. Сама темнота, в сущности, пуста, — человек наполняет её собой. Так и возникают монстры, боги, иные миры и прочие домыслы. Сократ долго смотрел в глаза неизвестности, и в итоге неизвестность обрела его черты, она, если можно так сказать, стала им. Быть может, старику хочется верить во всякие заговоры, тем более что он — писатель, фантазёр. А что же я? А я, пожалуй, отвернусь от темноты. Хотя бы на время. Подожди-ка…

— О чём задумались, Есенин? Вы мне не доверяете? — как будто бы с обидой спросила Златовласка.

— Нет… то есть да… то есть доверяю, — рассеянно пробормотал я в ответ. — А задумался я о другом. Сегодня со мной произошло что-то странное.

— Да? — она внимательно посмотрела на меня. — Расскажите, мне очень интересно.

— Мы с Сократом шли мимо изолятора, и мне захотелось зайти внутрь. Это ведь не запрещено?

Мне показалось, что Златовласку встревожили мои слова. Едва уловимая тень пробежала по её лицу. Но когда она заговорила, мои подозрения как рукой сняло.

— Это не запрещено. По той простой причине, что изолятор всегда закрыт. Полагаю, вы видели дверную ручку? Так вот, это не просто ручка. В неё встроен сканер отпечатков пальцев. При всём желании вы бы не смогли попасть внутрь.

— Правда? — насмешливо спросил я. — Каким же образом тогда я открыл дверь?

— То есть как открыл? — округлила глаза Златовласка. — Это невозможно.

Конец ознакомительного фрагмента.