Мы вышли покурить на 17 лет…

Михаил Елизаров, 2019

Михаил Елизаров – прозаик, музыкант, лауреат премии «Русский Букер». Автор романов “Pasternak” и «Библиотекарь», сборников короткой прозы «Ногти» (шорт-лист Премии Андрея Белого) и «Мы вышли покурить на 17 лет» (шорт-лист и приз читательского голосования премии «НОС»). «Елизаров сам себе и направление, и критерии оценки, и бог, и царь, и герой. Он подчёркнуто парадоксален и агрессивно провокативен. Его лирический герой – нахал, красавец, культурист, но при этом беспомощен и беззащитен, как дитя. От брутальности до нежности у него один шаг, который он и делает постоянно, поэтому его непрерывно “ведёт и корчит”, выражаясь словами Н.С. Лескова. Каждый рассказ в сборнике по-своему хорош. Они про любовь, про измену, про одиночество, про путешествия и про безнадёжный опыт схватки с миром, который всё равно тебя победит» (Павел Басинский). Содержит нецензурную брань!

Готланд

Шёл третий день книжного Франкфурта. Я полулежал на прилавке нашего издательского стенда, похожий на поверженный экспонат. Подходили полезные люди — бумажные агенты, переводчики, редакторы. Я избирательно отпускал наши честные книги, полагаясь только на классовое чутьё. Буржуазную сволочь гнал и отпугивал. Одаривал изгоев и радикалов.

— Вы — Елизаров? Приезжайте-ка к нам на Готланд. У нас с декабря свободная комната. Платим девять тысяч крон, это примерно тысяча евро…

Она напоминала терпеливую подругу какого-нибудь питерского живописца — такого выпивающего амбициозного бородача не без таланта, упрямо пишущего заунывные кандинские каляки-маляки. На «подруге» было что-то вязаное, в мягких серых тонах — растянутый по всему телу шерстяной «хемингвей» на женский лад; хотя, может, я что-то путаю. Просто меня умиротворяют свитера крупной вязки.

Я взял протянутую визитку.

«Шутит…» — подумал я, но спустя пару дней из Берлина написал ей, Приглашающей Стороне, и она ответила. Меня действительно ждали к декабрю в Швеции, на острове Готланд. Получалось, что мне повезло…

Немецкий грант подходил к концу и письменный стол с видом на море был весьма кстати. Начиналась третья книга, и она требовала уединения.

Для дороги я выбрал автобус. Во взрослой жизни я так и не научился пользоваться самолётами. Летал в школьном детстве на маленьких пассажирских «яках», в которые ты запросто входишь со своим чемоданчиком и сам же укладываешь его на багажную полку. Современные аэропорты отталкивали меня суетой и страхом…

В турагентстве, где я покупал билеты, мне выдали дотошную распечатку дорожного плана. Всё в нём казалось элементарным. Вначале из Берлина до Копенгагена. Там вечерняя пересадка на автобус до Стокгольма — и первое неудобство: прибытие в час ночи, а рейс в порт Нинасхам аж в девять утра… Ну, не беда, переночую на вокзале… Из Стокгольма в порт, оттуда на пароме до острова Готланд, в город Висбю… Поражаясь своей недюжинной предусмотрительности, я метнулся в обменку на Александерплатц и там поменял сотню евро на шведские кроны.

Берлинская зима выглядит как харьковская пасмурная осень. Нет, конечно же, случается, что и в Берлине выпадает снег, тогда немцы бормочут: “Eto zhe, bljat, kakaja-to Sibir”, но в целом мягкая там зима, с утренним инеем и вечнозелёной травой…

За день до отъезда я разболелся в отсыревшем Берлине. В путь я отправился с температурой 37,8. В автобусе долговязо раскинулся, точно мост, сразу на четырёх креслах. Отлежавшись, чуть окреп, сожрал полкило мандаринов, колбасы и шоколадную булку, восстал из хворых и часов шесть кряду смотрел в окошко.

Нынешняя европейская дорога нехороша собой. Автобан так же однообразен, как облака под крылом самолёта. Хотя иногда попадается озерцо в деревах или крепкий хозяйский хутор из багрового древнего кирпича, луг с русоголовыми скирдами, медленные коровы домашнего кошачьего окраса — рыжие с белыми пятнами…

Мы катили через немецкие задворки, городки-закоулки. Один такой город напоминал продрогшую речную птицу, а второй — труп повесившегося поэта. Когда я перестал понимать вывески и указатели — латиница будто сошла с ума и стала коверкать все немецкие слова, — я понял, что мы в Дании. Она, в сути, была очень похожа на Германию, только меньше на этаж и от этого ещё грустнее.

В Копенгагене я забеспокоился. Автобус мотался по столице, там и сям высаживая пассажиров. Я бегал к водителю, уточняя, а не тут ли пересадка на Стокгольм, с вытянутой мучительной шеей выслушивал его лаконичное: «Найн» — и возвращался на место. И так четыре беспокойных раза.

Автобус остановился у заводской кирпичной стены — его маршрут тут заканчивался. Я снова подступил к водителю, и он мне ответил примерно следующее: “Peresadka na Stokholm zdes… Vrodje by…”

Я выгрузился вместе с двумя моими рюкзаками — громоздким армейским и маленьким, в котором лежал ноутбук. Вскоре выяснилось: что попутчиков на Стокгольм не оказалось. Приехали один за другим четыре микроавтобуса с полсотней датчан, вперемешку с голландцами, а может, шведами или норвежцами.

Подступился было к датчанам, но они не знали немецкого. Или же не хотели его понимать. Кое-как я перешёл на мой инвалидный английский, при этом, точно немой, помогая себе порывистой жестикуляцией: «А не здесь ли зе бас на Стокгольм?»

Датчане ответили: “А chuj jego znajet”.

Тут причалил двухпалубный автобус. Я снова бросился к водиле, тыча ему в лицо моими билетами и распечатками. Тот буркнул на своём датском: “Tra-ta-ta-holm” и даже кивнул, но уклончиво — не вперёд, а куда-то вбок, словно бы не согласился, а удивился.

Я закинул в багажный отсек тяжкий армейский рюкзак — гора с плеч, потом примостился возле окошка. Рядом со мной присела немолодая женщина с обветренным лицом Кости-моряка. Улыбнулась.

«Ис зыс бас ту Стокгольм?» — спросил я больше для успокоения.

И Костя-моряк ответила: “Net!”

И оно было громом посреди чёрного датского неба, это «ноу». Меня прошиб пот, я взвился и побежал прочь из салона, зычно во все стороны переспрашивая: “Stokholm? Stokholm?”

Обманщик-водила выпучил глаза и сказал — уж не знаю как, но я его понял! — что мой автобус будет через час. Vrodje by…

С проклятиями я кинулся к багажному отделению, зарылся в него с головой, вышвыривая наружу чужие вещи, чтоб добраться до моего рюкзака — гадкий, прямо-таки дурной поступок — боги, покровительствующие странникам, достойно накажут меня за это в пути…

Двухпалубный уехал. Я остался один у заводской стены. Минут через пять зарядил мелкий, будто через сито, дождь. Я быстро промок. Прошел час, а автобуса всё не было. Я подумал, что денег-то совсем не густо — что-то около ста пятидесяти евро. Как отсюда выбираться, и главное — куда?

У меня снова поднялась температура. Привалившись к стене, я сквернословил и богохульствовал. И тут пришёл автобус на Стокгольм.

Нежданная радость отняла последние силы. Я вполз в салон, оставляя за собой влажный улиточий след. Однообразно поужинал остатками мандаринов, колбасой и булкой. Памятуя, что нужно отоспаться перед бессонной ночью в Стокгольме, прилёг — благо снова достались четыре кресла.

Заснуть не получалось. Если я лежал на боку, лицом по ходу автобуса, то икал, с одинаковыми интервалами — точно какой-то физиологический метроном. И что удивительно, на другом боку икота отпускала, но начинала терзать отрыжка. Часа два я ворочался, попеременно икая и отрыгивая.

Потом мне надоело издавать звуки. Я глянул в окно. Вместо датской слякоти простирались сияющие ночным серебром шведские снега. И я подумал: «Как же так, Елизаров? Ты догадался поменять евро на кроны. Но почему ты не поинтересовался погодой в Швеции? Из верхней одежды у тебя только тощая “косуха”. А там, за окном, быть может, минус двадцать…» Единственным аксессуаром тепла был шарф — я его временно переоборудовал в подушку.

В кабинке туалета, биясь лбом в косую перегородку низкого потолка, я справил нужду и механически spizdil полрулона туалетной бумаги — на дорожку. И этим окончательно навредил своей карме.

В половине второго мы прибыли на автовокзал в Стокгольм. Трещал нешуточный русский мороз. На улицах громоздились полутораметровые сугробы. Нужно ли говорить, что терминал был закрыт на ночь? Нужно. Он был закрыт до половины шестого.

Я обошёл вокруг вокзала и не обнаружил туда лазейки. Достал из рюкзака второй свитер и надел сверху, на первый. Отученный Берлином от морозов, я не взял с собой даже «пидарки» на голову. Но был шарф. Замечательный длинный шарф. Им можно было обмотаться, как фашистский беженец из Сталинграда. Я перерыл два рюкзака и не нашёл его. Наверняка я projebal шарф в автобусе. И это было мне наказанием за украденные полрулона.

Я потрусил по скрипучему снежку в поисках Макдоналдса — мне почему-то казалось, что они работают всю ночь. И я нашёл его, Макдоналдс, и он тоже был закрыт. И метро было зарешёчено — весь Стокгольм закрылся до утра.

Мне повстречались три исполинских полицая в пуховиках — все трое были выше меня ростом, и я, почти двухметровый и стокилограммовый, впервые в жизни почувствовал себя невысоким и щуплым. Один из полицейских махнул рукой, указывая мне, зябкому, направление, и сказал: “Tut nedaleko hotel, pjat zvёzd”. Я ответил: «Сенкс», — и побежал в другую сторону. Денег на пять звёзд всё равно не было.

До открытия терминала оставалось три часа. От усталости и жара меня шарахало из стороны в сторону. «Околею тут к утру, как андерсеновская девочка со спичками. Мальчик с рюкзачками».

На ближней улице оказался ночной клуб. Я проходил мимо, и тут в одном из домов открылась дверь и оттуда, из неоновых радуг и звуков музыки, вывалился пьяный негр в облезлой кроличьей шапке.

Вход в злачное место обошелся в тридцать крон. Я зачем-то пробормотал на стремительно возмужавшем английском: «Мне очень замёрз, я сильно болеть», — за десять крон в баре мне плеснули в стакан тёплой воды, чтобы растворить пакетик жаропонижающей дряни. Со стороны это смотрелось странно — будто я заказал стакан водки и от души сыпанул туда кокаину.

К моему столику приблизился опасливый негр, другой, без ушанки, и зашептал: «Ду ю хэв кокс?», а я устало ответил ему: “Poshёl nacher!”

Три медленных, насквозь прокуренных часа я цедил остывшую воду с осадком из парацетамола. А в пять утра поплёлся обратно к автобусному терминалу. На электронном табло я обнаружил автобусный рейс в порт Нинасхам. Болезненный невыспавшийся ум нарисовал мне громоздкого, хамоватого мужика, хахаля пьющей и немолодой Нины — типичного Нинас-хама.

В открывшемся обменнике я обменял ещё пятьдесят евро — чтобы было. Обессилевший, присел в неудобное пластиковое кресло ожидания. Для порядка чуть понервничал — а на тот ли автобус я купил билет? — задремал, очнулся и снова понервничал — а придёт ли автобус?

А вот лучше бы не дремал, а заранее поискал нужную платформу. Потому что кто-о-о в девять утра, за пять минут до отправления автобуса, метался туда-сюда по терминалу с двумя рюкзаками? Я метался.

Но я успел-таки на автобус, в последний момент. Подсел к очередному Косте-моряку — должно быть, так выглядят все скандинавские бабы за сорок: «Бас ту Нинас-хам?» — И она сказала: «Йес. Tuda».

Паром оказался океанским пятиэтажным «Титаником». За двести крон я погрузился. На одной из палуб примостился на стуле. Чтоб не заскучать в пути, часа четыре терзал себя параноидальной думой: а на правильный ли паром я сел — у причала-то их стояло два. Быть может, я плыву вовсе не на Готланд. Потом я понял, что мне уже безразлично, куда плыть. Я смотрел в иллюминатор на перекатывающиеся волны Балтики — мутно-ледяного, мёртво-зелёного цвета во́ды.

Когда я сошёл на берег, светлый день закончился, опускались стремительные сумерки. В небе крошил мелкий и частый снег. Колючий штормовой ветер пронизывал «косуху» навылет.

Я произвольно выбрал улицу и пошёл по ней, то и дело doёbivajas к прохожим с извечным русским вопросом: «Где эта улица, где этот дом?» — и показывал распечатку.

Дорога вывела к древней замковой стене. Уже не было просто улиц и домов. Были улочки и домики. Меня обступило Средневековье: настоящее, неповреждённое, точно все эти века его держали в нафталине, а тут вытащили из шкафа на мороз. Если бы я не был так измождён, то оценил бы эту скандинавскую старину, похожую на декорацию к рыцарскому роману.

Я оказался на городской площади. Из окрестных таверн муторно тянуло рыбной кухней. Возвышался разорённый собор — древний готический сеньор с сорванной шапкой. Неподалеку ударил церковный колокол. Я пошёл на звон…

Пожалуй, этот звон и вывел меня на нужную улицу. Через пару минут отыскался и дом. Я ждал очередного бесовского подвоха — разорились, закрылись. Или умерла Приглашающая Сторона. Никто не ждёт меня здесь…

Но она не умерла, Сторона. Она приветила меня в офисе, спросила: «Михаил, как добрались?» — и я, конечно же, сказал: «Отлично».

Она показала мне жилищные угодья — кухню, столовую, баню. Затем отвела в мою комнату. Из окна были видны кирха, пасмурное море, скалы и сосны в снегу.

— Располагайтесь, отдыхайте, — и Приглашающая Сторона откланилась.

У меня снова был письменный стол. Горбатенькая лампа. Книжная полка. Широкая двуспальная кровать, сколоченная из крупных корабельных досок. В этой уютной прогретой комнате, пожалуй, было чуть душновато. Я подошёл к окну — не презренному стеклопакету, а настоящей двойной раме. Первые окна открывались внутрь, а вторые наружу.

Точно ставни, распахнул я внешние створки окна. Шторм сразу же захлопнул левую половину, так что одно стекло вылетело и с битым звоном осыпалось куда-то под стену. Правую створку просто с корнем выломал, швырнул в сугроб… Моё окно за секунду стало вдвое тоньше.

Ochujevshij, я закрыл уцелевшие створки. Пробормотал: «На счастье! Это всё — на счастье!..»

И я действительно был там счастлив, в городе Висбю на острове Готланд.