Венецианская вечерня

Михаил Пантаев

Стыдно писать книги – ведь уже написано обо всем.Не можешь удержаться?Можешь. Но есть вещь, которую удерживать не нужно.Благодарность… Напоказ? И не стыдно?Стыдно. Но смиришься с этим, если хочешь писать.Хочешь? Зачем?Чтобы преодолеть стыд. Странно? Но каждый, кто бывал в Венеции, отмечал эту странность: желание писать о городе.Данное путешествие не преследует ученых целей: это рассказ о том, как наш соотечественник узнавал в лагунном городе многое из того, что было скрыто от него прежде…

III

Проснулся он странно рано — в полной темноте. Может быть, отозвалось сидение в холодных церквях: горло пошаливало; или сну мешало внутреннее беспокойство — из полусотни своих рождений Леонид только второе проводил вне дома. Хотя родные, едва он заикнулся о поездке, с радостью его отпустили, даже настояли на ней, когда он усомнился. Но по-прежнему казалось расточительством отдавать драгоценные часы сну — здесь, в городе, который некая традиция считает городом снов… Это не были летние, серебристые ночи, благоухающие гелиотропом и шафраном, когда нет более тяжкого преступления, чем запереться в номере, а глубокие зимние, маслянистые от вернувшегося тумана. Венеции — и прочего мира — не ощущалось. Колокола еще только готовились возвестить утреннее Ave, и отсутствие грубых городских звуков, неизбывного московского лязга сознавалось Леонидом как подарок ценителям тишины; а под куполами, чудилось ему, замерли ночные молитвы рыбаков «Звезде морей».

С новой силой вернулись мысли о сыне: письма были начаты, и продуцирующий механизм работал. «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Леонид расслабленно повернулся в постели и вздохнул: на что же опереться в разговоре с ним? На свои ощущения? Смешно. И, с одной стороны, опора очевидна, но… Как ты поймешь известные слова, как распорядишься ими? Понравится ли это Вячеславу? Если он готов тебя услышать, речения придутся к месту, но если нет… Лучше как-то иначе… Беда: не хочешь ты как-то, тебе надо как должно, потому и не решаешься выходить с открытым забралом, говорить: я считаю. Не в том дело, что считаешь ты, а в правде, но для этого следует пить из тех источников, где она обитает. Коль скоро занимается новый день, начнем с сегодняшнего Евангелия. Из всех недугов бессонницу легче других обратить во благо…

И что же? Леонида не удивило, что церковь вновь назначила отрывок из четвертой главы от Марка: «Для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее под сосуд или под кровать?» Сомнений не осталось: письма ждут… «Должно ли в субботу добро делать, или зло делать? Душу спасти или погубить?» Сегодня ты вправе подумать о себе, о своем отдыхе, но не нужна ли Вячеславу твоя забота именно сегодня? «в субботу»?.. Как тот сотник, веришь, что сын исцелится по одному слову. И в чем будет состоять исцеление? Не в том же, чтобы Вячеслав поступал по-твоему… Почему вы не понимаете друг друга? Для разговора нужен единый язык, и он вами ощущается, но… Это его излюбленное: «Посредников не нужно… Я обращаюсь к Богу напрямую…» Не слишком ли самонадеянно звучит? Зачем же тогда церковь? Или она установлена для стад, мытарей и блудниц, а козлы и прочие оригиналы могут входить без доклада? Но как же нам тогда возделать общий виноградник? Не объединившись? Хотя почва для самодеятельности этим не устраняется: мы тоже ищем обращения напрямую, никто не делает за нас всю работу…

Каков же Он, истинный и долготерпеливый? Узнаем мы это? Почему драгоценное знание не вкладывается в нас при первых же шагах по земле, чтобы мы жили на ней, как задумано? Почему столь трудны наши искания?.. То божество, о котором говорит Вячеслав, с которым у него установлены давние отношения — его не разделишь с другими. Явивший себя в Сыне, Его давший нам для единения, иной… Вячеслав ратует за свободу, не хочет принадлежать к группе. Но остров ли он — в этом мире, разделенном на бесчисленные группировки-архипелаги?.. В «безумном» мире, от которого он якобы отказывается?

«Не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? Откуда же на нем плевелы?» Как часто в голове гремит этот вопрос, после того как Вячеслав сообщил о своем решении… Безумный мир? Но это мир, на который смотрит безумец. Для Шекспира мир — театр, для Казановы — бордель, для Чезаре Борджа — скотобойня. Смысл «отказа» в одном — в отрицании Христа: точно и не было никакого ответа на безумный мир, на жалобы Иова.

«Все высвистано, прособачено» — любит повторять Вячеслав. Но не отрекается же от мира как такового, ищет рай земной, свой — взамен возвещенного. Сюда ты и соваться не смеешь. Но если говорить о Боге Авраама — тогда вы оказываетесь на другой территории. «Отрицающий Сына не имеет и Отца». И ты должен спешить на помощь, поддержать его, как инвалида, у которого перебит хребет. Его доминирующее состояние — страх: сделать что-то не так — «не так, как я хочу». Что с того, что болезнь известна? Он не услышит тебя, надо иначе. «Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали». Да, в проповеди твоей — или исповеди — для него не будет ничего, кроме занудства. Пока ты не пострадаешь за нее…

После этого боя, данного на рассвете, Леонид с радостью влился в венецианскую жизнь, которой не было дела до чьих-то борений; разрушая стеклянную тишину, она быстро множилась с приходом дня, готовила свою торговлю и расставляла перед входом в остерии маленькие грифельные доски с цифрами: школьный страх перед уроками математики был позади. День просветлел. Куда-то спешила ранняя гондола, ускользая в блестящую мглу канала. По лестнице, помогая себе руками, как лягушка в воде, поднимался карапуз, а громадный мужчина в черном откинулся назад, поставив на живот большую камеру, чтобы зафиксировать причал. На краю крыши четко рисовался проволочный каркас альтана, украшенной разноцветными фонариками.

Казалось бы, чтобы любоваться горизонтом, нужно быть богатым и спокойным, а если ты затравлен, лучше сидеть и медитировать в каморке. Но Леонид находился где-то посередине, и после медитации в комнате с удовольствием любовался горизонтом под звон колоколов. Примерный план на день у него был, но, выйдя из гостиницы, он неожиданно повернул в сторону Сант-Альвизе. Что-то снова потянуло его на тихое кампо в отдаленной части города. Что? Власть языковых ассоциаций? Ибо наследного принца, призванного, по Данте, носить меч, столь же нелепо объявлять святым, как и ставить на колени самолюбивого упрямца?.. Опустим без ответа этот не вполне ясный вопрос, но то, что Людовик попал в Paradiso, уже освящает его личность, тем более что к служению церкви его принудила воля неразумного отца.

Леонид вспомнил прочитанный вчера отрывок о Сант-Альвизе, написанный задолго до того, как одноименный московский храм вошел в его жизнь. Совпадение? Или один из тех стуков, что были услышаны позже?.. Так или иначе, но Леониду было спокойно в безлюдном уголке. Красная лавка меж двух глиняных горшков охотно приняла его, и он уже видел родной теперь, московский Сант-Альвизе, отца Игоря, скромную, до изнеможения полюбившуюся обстановку, утра и вечера, проведенные там…

Из объемной монографии Церкви Венеции Леонид узнал, что эрудиты именно к этому кварталу относят те строки Беглянки, где Пруст сравнивает неожиданно открывшуюся ему площадь с волшебным дворцом из Тысячи и одной ночи, куда героя приводят под покровом тьмы, а утром потихоньку возвращают домой, чтобы он не сумел найти чудесную обитель и подумал, что все это ему приснилось; утверждая, что даже если бы он и попытался сам отыскать чудесную площадь, уставленную дворцами, задумчиво застывшими в лунном сиянии, то злой дух-хранитель незаметно привел бы его в ту же точку, из которой он начал свои поиски. Но Леонид пришел сюда кратчайшим путем — и сам — хотя бы для того, чтобы лучше запомнить дорогу и убедиться, что это явь, и злой дух не властен ему помешать. Под углом к храму стояло здание, в котором располагался «Istituto figlie della carità canossiane»… Конгрегация сестер божественной любви? Очень хорошо. Попроси о милосердии к себе, упорному грешнику, стремящемуся очиститься от скверн глубоких.

«Иституто» напомнил ему легенду об основании Сант-Альвизе… Рождение многих местных церквей — следствие явлений того или иного святого более или менее значимой фигуре. San Magno, епископ одного из тех городов, положение которых уже никто не сможет определить и от которых не осталось ничего, кроме причудливых имен: Альтино, Эраклея, Одерцо… Спасаясь от лангобардов, он покинул материк и повел народ на острова лагуны, добившись, чтобы туда же переместили и кафедру. Сан-Маньо приписывают основание восьми старейших церквей Венеции. Явившаяся ему во сне Богородица повелела воздвигнуть Санта-Мария Формоза. Св. Петр также посетил своего продолжателя во время сна — и результатом стал Сан-Пьетро ди Кастелло. Архангел Рафаил был вдохновителем сооружения Анзоло-Рафаэле, а Сам Спаситель — храма Сан-Сальвадор. Сан-Джованни ин Брагора и Сан-Дзаккариа обязаны своим возникновением Иоанну Крестителю. Детищем Сан-Маньо были и Санти-Апостоли; на этот раз епископу явились Ученики — с предписанием выстроить в их честь церковь там, где назавтра он увидит семью о двенадцати журавлях… Что касается Сант-Альвизе, то основание этой церкви — событие более позднего времени. Знатной венецианке Антонии Веньер явился святой Людовик Тулузский, обратившийся к нобильдонне с просьбой о возведении храма в его честь. Как пишет хронист: «Inutile stare a chiedersi perché… Не нужно задаваться вопросом: почему епископ-француз почел своим долгом обратиться к венецианке; так или иначе, по желанию Веньер была построена не только церковь, но и прилежащий монастырь, в который она удалилась вместе с благочестивыми подругами».

Поэтому, сказал себе Леонид, и мы не спрашиваем: почему был воздвигнут (в год начала «великой» французской революции) храм имени св. Людовика в нашем, еще более далеком и еще менее французском городе? Кто имел видение?.. Не спрашиваем, ибо иначе у нас не было бы этого храма, и ты остался сиротой навсегда.

Из Венеции, с расстояния в две тысячи верст гордая Москва сокращалась для него до размеров крошечного квадратика с высокой елью, который представлял ее и говорил о ней нечто утешительное. «Наш храм!» — теперь и Леонид имел право на это восклицание. Как он любил его, как ясно видел: приземистый, с неколебимой независимостью утвержденный между многоэтажными уродами, хоть и претендовавшими на его территорию, но остановленными властной десницей. Колонны, классически-строгий фасад несли на себе печать непреклонного духа прихожан и священников, боровшихся за храм в глухую эпоху. Обретенный столь поздно, он казался Леониду каким-то другим миром, оазисом, камнем среди хлябей… Постепенно он убедился, что это сама церковь — другой мир; и сколь бы часто ни приходил он сюда, ощущение таинства не убывало.

Возможно, любителей пышных зрелищ разочарует скромная обстановка. Но что есть храм, друзья и учители? Место, где нас собирает то, что выше нас. И разве должна речь, хотя бы и священника, звучать непременно гладко и громко? Не задуматься ли ему подчас над чем-то? Он же не выучивает свою роль, как актер, не изображает кого-то, перевоплощаясь, — он ведет нас. И, сознавая, чей это дом, начинаешь и в мир выходить иначе, понимая, где находишься… Здесь св. Франциск Сальский учит нас стяжанию блаженной жизни, св. Бернар Клервоский — смирению, св. Антоний милует нас, кем бы мы ни были, св. Людовик благословляет, Богоматерь исцеляет от недугов. А Преображение, писанное по голубому полю в конхе апсиды, сразу приковывает внимание впервые входящего своим высоким смыслом: «Неужели и мне суждено преобразиться и войти в этот храм?» И потом уже, на всех службах, окуная взор в лазурь полукупола, в которой парит Христос, представляешь, что такими и должны быть врата в Царство Небесное. Тесные врата.

А в ряду видений (роль которых в Венеции особенно велика: кто решился бы строить на песке мало что дом — храм из мрамора и золота — без сильного покровительства?), предшествовавших воздвижению того или иного святилища, нельзя миновать и видения дожу Якопо Тьеполо, подарившего ордену доминиканцев клочок топкой земли — истинное campo, — где возникла церковь Сан-Дзаниполо. По легенде, внутреннему взору дожа явилась часовня, вокруг которой волновалось море цветов; над ним взлетали голуби с золотыми крестами на головках, а два ангела святили воздух из золотых кадильниц. Тогда с высоты раздался голос: «Questo è il luogo, che ho scelto per i miei predicatori». И надгробие Тьеполо на фасаде церкви до сего дня хранит изображение ангелов с кадилом и птиц, увенчанных святым символом.

Конец ознакомительного фрагмента.