Род. Роман
Аннотации нет, поскольку ты мне ее не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Не прислал… Ага…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Род. Роман предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава II
1
Историческая справка
В 1807 году из швейцарского кантона Тессино (Теччино), непосредственно граничащего с Италией, в значительной мере заселенного итальянцами, в Россию приехал с женой и детьми живописец Антонио Бороффи Бруни (в России его звали Антон Осипович). В годы наполеоновских войн Антонио Бруни был капитаном швейцарских войск, входивших в состав армии Суворова. Сын его, Федор Антонович Бруни, окончил Петербургскую Академию художеств и потом много лет был ее президентом. Работы его можно увидеть в Русском музее и Пушкинском доме. (1)
Андрей Дмитриевич Трофимов много лет мечтал попасть в Ленинград, но как-то так складывалось, что он объехал почти всю страну, а в северной столице был только один раз, да и то несколько часов проездом, возвращаясь со службы в армии. И вот свершилось! Две недели безо всяких обязанностей, без детей, только он и жена, и сказочные богатства дворцов Петровского города доступны их глазам.
В один из чудесных июньских дней Андрей Дмитриевич посетил Русский музей.
Просторный зал с высокими потолками наполнен мягким светом. Полотно в массивной раме от пола до потолка, Моисей в необъяснимом божественном порыве, столп, увенчанный медным змием… Люди, люди, лица, лица, смерть, ужас, раскаяние, просветление и все это средь незнакомого пустынного пейзажа с мертвыми грозовыми тучами и всполохами неживого, сатанинского огня. Но в библии все иначе. Там нет сомнения, нет неверия, только один божественный порыв — и все целы, и дождь из змей не страшен. А тут столько планов, столько концепций разрешения библейской притчи, столько собственного понимания события. Такая своеобразная философия.
— Пойдем дальше, — тихонько просит жена.
— Подожди, еще, еще…
И вновь грозовое небо, скалы, пустыня, Моисей, ужас, страх, смерть, счастье и всюду потрясающая техника письма… Нет, техники не было, это тогда на ум не приходило. Пришло потом, месяцы спустя, на больничной койке в грязной общей палате дальневосточной больницы, куда он попал с распухшей печенью.
А сейчас только сюжет, только реализованный в картине замысел, только восторг и угнетение от чудодейственной силы таланта и мастерства художника.
Он стоял уже больше часа и понял это только потому, что затекли ноги.
— Пойдем, пойдем, еще много будет интересного — позвала жена.
— Да, да, пойдем. Как отсюда выбраться? Я не могу больше. Нужно осмыслить то, что увидел. Нельзя же одеть на себя сразу все драгоценности мира. Задавят!
Они потихоньку вышли и сели на скамейку сада.
— Кажется, у Бруни были еще известные работы? — спросил Андрей Дмитриевич у жены.
— Да, еще гравюры. Точно, иллюстрации к «Истории государства Российского» Карамзина.
— Да вот еще натурный портрет Пушкина в гробу.
— Он в Пушкинском доме, — ответила жена.
Им не повезло: Пушкинский дом был закрыт.
С парадного портрета
Нехитрого сюжета
Кипренского работы
Без видимой заботы
На нас глядит поэт:
Изыскано одет,
Изящен он, красив.
Пожалуй, горделив.
А в жизни у поэта
Лицо не для портрета.
Он не хорош собой,
Зато — велик душой.
И вовсе не в бриллиантах,
Не в пышных бакенбардах
Краса его души…
* * *
Портрет карандашом:
Несчастье входит в дом.
Убитый, некрасивый,
Но, милый, милый, милый
В гробу лежит поэт.
Вот подлинный портрет.
Нет пышности и блеска,
Для горя много места
Художник уделил,
Отчаяние излил.
* * *
Прижизненно известный живописец
Портрет в гробу бессмертного поэта
Для не родившихся еще потомков пишет.
Подобного ему — нет Пушкина портрета.
А так мечтал он написать его живого,
В порыве дружеском, и молодого.
Не написал, не из-за многих дел,
Не то, чтоб не собрался — не посмел.
2
«А в детской по обоям голубым
Скакали клоуны на свиньях и верблюды»
Историческая справка
Бруни Николай Александрович родился 16/28/ апреля 1891 года в Петербурге. Сын архитектора А. А. Бруни и племянник художника Н. А. Бруни. Окончил Тенишевское училище (8 классов) в 1909 году.
Одно из самых престижных учебных заведений Петербурга, училище Тенишевой давало образование и воспитание в духе Царскосельской гимназии, разнообразя знания по математике, словесности, литературе — латынью, английским и французским языками. Программа уделяла также много времени рисованию и музыке. Большинство выпускников училища отлично владели тремя, а то и четырьмя языками, знали теорию живописи, и многие рисовали. Кто лучше, кто хуже играли на фортепьяно.
Доброжелательная атмосфера училища и в то же время строгость и требовательность педагогов достигали своей цели: из училища выходили образованные, разносторонне развитые молодые люди.
Уровень профессиональной подготовки Николая Бруни был столь высок, что он был принят сразу по окончании училища на старший курс Петербургской консерватории по классу рояля. (2), (3)
Раннее августовское утро. Село Трехсвятское — родовое имение семейства Бруни. Темные, подслеповатые окна, крыши, крытые дранкой и соломой. Сараи. Следом за сараями огороды, в огородах иногда встречаются шафранные яблони. Они, словно фонариками рождественскими, сияют плодами. Улица, поросшая гусиной лапкой. Ряд берез ровно выстроился вдоль дворов. На небольшом холмике старенькая деревянная церковь со стройной колоколенкой, а за ней кладбище. Вправо от церкви — неширокая аллея из старых лип, то спускаясь в низинку, то поднимаясь на возвышенность, наконец достигает просторной поляны с двухэтажным, под красной железной крышей барским домом с отдельно стоящим флигельком левее дома, конюшней и другими хозяйственными постройками правее.
Всюду солнце, прохладная прелесть свежего августовского утра. Бородатый мужик в армяке и полотняных штанах запрягает. Дворовый Федор носит и укладывает в коляску чемоданы, плетеные короба-сундучки, коробки и узлы. В столовой господа завтракают. Самовар поет, по скатерти пляшут солнечные блики. За столом все семейство: мать, отец, два сына — Коленька в гимнастической форме и младший Левушка в матросском костюме. Коленька строен, подтянут, выглядит старше своих девяти лет. Левушка, напротив, толстоват и немного неловок. Мама торопит: «Не болтайте попусту, сразу после завтрака в дорогу. Левушка, ну как ты держишь нож!»
Коленьке грустно оставлять деревню с ее забавами и шалостями и в тоже время не терпится в Петербург. Там много нового: гимназия, знакомства, книги, музыкальные занятия.
Позавтракали, засуетились, присели перед дорогой и, наконец, тронулись. Дорога известная: до Тулы — на лошадях часов пять-шесть, потом — поездом до Москвы, там остановка на день и снова вокзал, дорога, поезд. Новые люди, дорожные знакомства, полустанки и станции за окнами вагона. Паровоз тащит ровно, в окно нет-нет, да и пахнет горьковатым угольным дымом, и все дальше, дальше уходит земля подмосковная.
Большая станция. Коленька видит в окно зеленый одноэтажный вокзал: «Клин».
— Странное название, не правда ли, мама?
— Что ты, Коленька, Клин — известный русский городок. Ты разве никогда не читал о нем? — удивляется мама.
Коленька уже и не слышит. Он вспоминает, как Федор подле сарая за конюшней колет толстые березовые кругляки и то, что не поддается колуну, доламывает клином — маленьким кованым куском железа, забивая его в трещину обухом колуна. «Там клин — тут Клин. Любопытно, не правда ли?»
После короткой передышки поезд устремляется вперед, набирая скорость. Завтра Петербург.
***
Плавно катит Нева свинцово-серые воды, словно маслом омывая гранит набережной Васильевского острова. Над водами сфинксы глядят друг на друга, вжимаясь в камень постаментов и леденея на пронзительном ветру. Чужие они здесь. Им бы солнца и жара египетского, а не туч петербургских да ветра северного. Им холодно и неуютно на чужестранной набережной. Холодно и неуютно громоздящейся за ними каменной громаде Академии художеств.
Малолюдно. Разве извозчик редкий проскачет, да выбежит худенький студент с огромной папкой на ремне через плечо из парадного подъезда Академии, втянет голову в воротник, пробежит немного по набережной, прижимаясь к фасаду, и скроется за углом в Третьей линии.
Тут-то иначе: запутался ветер, убавился и в тоненьких струйках затих. Прохожий чуть-чуть улыбается, как будто слагается стих. И двор, и подъезд с колоннадой, и буйство левкой за стеклом роскошного зимнего сада в старинный манит тебя дом, в знакомую с детства квартиру с резными дверьми, где тайком по стенам шагают верблюды и клоуны, все в голубом. Где Беккер, как белые зубы, в улыбке раскрыл клавиш ряд, где идолы, может быть, Будды, пред книгами в шкафе стоят, где царствует мир и согласье, где музыка — живопись — жизнь всем проповедует счастье к искусству причастными жить. Здесь в доме №4 по третьей линии Васильевского острова, во втором этаже вот уже сто лет живет семейство Бруни, начиная от президента Академии художеств и ваяния Федора Антоновича Бруни. Здесь родились, выросли и обрели славу многие художники. Вот и отец Николая и Левушки, Александр Александрович, тоже художник-архитектор. Он спокоен характером, всегда уравновешен, очень трудолюбив и собран, редко его увидишь без дела. В его кабинете книги, книги, книги, и все так хороши, так интересны. Александр Александрович не сказать, что очень богат, но и не беден. Дом полон и хорош, для жизни удобен. Царит в нем дух возвышенный, дух прекрасного, дух искусства. Жена его, Анна Александровна, дочь художника и внучка известного акварелиста Петра Соколова, необычайно хороша собой и, в противовес супругу, порывиста и подвижна, переменчива во взглядах и увлечениях. Ее любят во многих гостиных Петербурга, да и в московских тоже.
В конце конов порыв увлек Анну Александровну настолько, что она оставила мужа и ушла к другому мужчине. Сыновья же остались в доме отца. Сохранился лишь светлый поток в памяти мальчиков, да в ранимой Колиной душе укрепилось противоречивое чувство обиды и любви к матери. Лева был ровнее характером, спокойнее Николая. Он не терзался уходом матери столь болезненно. Он рисовал, рисовал и становился с каждым рисунком ближе к тому удивительному Льву Александровичу Бруни, который написал акварельный натюрморт с красной рыбкой (4).
Николай же, учась в консерватории и прекрасно играя на фортепьяно, писал первые, еще не зрелые, но полные своей прелести стихи; когда хотел — рисовал, играл за первую в Петербурге команду в футбол. И что удивительно — за все, что он брался, у него получалось высоко, получалось по-настоящему, получалось здорово. Концерт в филармонии — так непременно успех, овации, цветы, поздравления. Известный пианист того времени Софроницкий, поздравляя, сказал ему: «Коленька, ты сегодня играл лучше меня!». А Коля еще только студент. И стихи самобытные, неподражаемые. Осип Мандельштам хвалит, хотя не во всем согласен. Клюев хвалит тоже, и Константин Дмитриевич Бальмонт отзывается с похвалой. А это уж значит, и стоит дорого. А Коля Бальмонт просто души не чает в Николае Бруни. Коля Бальмонт, правда, франт, но душа чистая, добрейший юноша. И поэзия его своя собственная, не отцовская.
Вздумали эсперанто учить — Коля Бруни за три месяца овладел им в совершенстве, и испанским — тоже. Константин Дмитриевич перевел Кальдерона1, а Коля захотел убедиться, насколько переводы хороши. Вот и испанский выучил.
Но все же музыка! Музыка для Коли была главной. Больше всего он именно ее любил.
Год 1911, апреля, 7 дня. В Берлине умер Александр Александрович Бруни. Смерть отца сблизила братьев с матерью. Они стали часто бывать в ее новой семье, вместе ходили на могилу отца и в церковь. Время текло незаметно, и минули два года после кончины отца. Коля закончил консерваторию и поступил в филармонию как исполнитель сольных концертов. Музыкальный мир России принял его в свою семью. Колю Бруни ожидал успех и признание публики. Он концертировал, вставал на ноги как музыкант, у него появились деньги.
Первая мировая война вошла в полную силу. С фронта приходили ежедневные вести то об успехах русской армии, то о неудачах ее, то о временных затишьях на театре военных действий. В Петрограде появились калеки в серых солдатских шинелях, изуродованные шрамами, многие на костылях и на грязных самодельных протезах, с выражением страдания и отчаяния в глазах. Эти несчастные осаждали паперти церквей, прося милостыню. А в богатых гостиных в это время щеголеватые офицеры рассказывали дамам скорее для развлечения, чем в просветительных целях, о тяготах войны, упавших на плечи русского солдата.
Великая интернациональная бойня разрасталась, увеличивала свою мощь, вовлекая в свою ужасную деятельность все новые и новые толпы людей, калечила их — уничтожала. Царский двор взывал к народу о проявлении патриотического долга, приношению себя в жертву во имя православной церкви и Отечества. Русская интеллигенция, особенно молодежь, рвалась на фронт, мечтала о подвигах и наградах. Молодые люди записывались добровольцами и уходили на войну.
В страстную субботу Николай Александрович с матерью и братом пошли к вечерней службе в Исаакиевский собор. Подле собора было многолюдно и торжественно. Люди неспешно, парами, группами и поодиночке поднимались на паперть, осеняя себя крестным знаменем, кланялись и входили в церковь. По пути все щедро одаривали нищих и калек, которых здесь было особенно много.
Николаю бросился в глаза русоволосый солдат с огромной черной ямой вместо правого глаза, с правильными, чисто русскими чертами лица. Он сидел на маленькой, низкой тележке. Обеих ног у него не было значительно выше колена. Его шинель полами тащилась по камням мостовой наподобие грубого грязного шлейфа.
— Подайте, Христа ради, — красивым и несущим отчаяние, очень чистым и музыкальным басом пропел несчастный.
Николай положил в лежащую прямо на камнях рядом с калекой солдатскую шапку серебряный полтинник.
— Спаси Христос, — пропел нищий. — Спаси Христос.
«Господи, услышь меня, господи, зачем ты позволяешь так мучить, так унижать людей, — подумал Николай, — отчего люди творят такое зло, причем прикрываются твоим именем, господи? Нужно что-то делать».
3
Историческая справка
Сын купца Василия Орешникова, Алексей Васильевич, женился без благословения родителей на немке Шарлоте Эдуардовне Штраус, лютеранке. Перед венчанием она крестилась в православной церкви. В семье было шестеро детей, все девочки: Валентина, Елена, Александра, Татьяна, Вера, Надежда.
.
Александр Александрович Полиевктов — из крестьянской семьи, врач, заведующий Павловской детской инфекционной больницей в Москве на Соколиной горе, известный инфекционист, муж Татьяны Алексеевны, дочери купца Орешникова.
Дети Александра Алексеевича и Татьяны Алексеевны Полиевктовых: сын Петр и дочери Ольга, Мария и Анна.
Одесса. Море такое ласковое. Всюду солнце на гребнях волн. Это город. Нет, это сказка моя. Скрылись в прошлом Париж, Бостон. Солнце в окнах зайчиком светится, и слепят белизной дома, а Потемкинская чудо-лестница в сказку счастья ведет сама. Я по ней, затаив дыхание, с легким сердцем бегу-лечу, знаю, выполнятся желания, но не знаю, чего хочу: может тихого и глубокого, с божьей искрой в больших очах, может, статного да высокого, жар сердечный в его речах. Но простит мне господь прегрешения, мне не встретился мой желанный, не пригрезился в утешение…
По Потемкинской лестнице Анна вся в восторге бежит, на бегу улыбаясь прохожему. Перед нею Россия лежит…
Сестра Ани, Мария Александровна, ступила на российский берег совсем в ином настроении. Ей все казалось обыденно и ясно. Ее помолвка с Николенькой Бруни состоялась еще в прошлом году до поездки во Флоренцию. И скоро будет свадьба. Пусть так. Коля умен, образован, талантлив, любит ее. Чего же еще?..
Татьяна Алексеевна ожидала свидания с мужем… «Петя совсем уже взрослый, оканчивает юнкерское училище, а компанию водит сомнительную, не пристрастился бы к картам и пьянству. Нет, не приведи господь!» — думала она о сыне.
«Девочки, Аня, не скачите, как козы! Извозчик, на Московский вокзал, будь добр».
Вся семья погрузилась в коляску, и поехали.
В восьмидесятые годы XIX столетия дела у купца Василия Орешникова пошли очень успешно. Кожевенная фабрика, благодаря его инженерному складу ума и устремлению к техническим новинкам, была оборудована английскими машинами и выпускала очень качественную кожу и хорошую, пользующуюся спросом, обувь. В довершение к этому, Орешников получил выгодный государственный заказ на пошив сапог для армии из своего сырья. Он правильно рассудил, что во время войны сапоги можно шить из третьесортной кожи, но нитки должны быть очень качественными и гвозди медными, а не стальными. Сапоги получались несколько тяжеловатыми, но прочными. В результате фабрика приносила хорошую прибыль, причем Орешников не выжимал из рабочих последних сил, а за счет современной технологии, низкой себестоимости и высокой цены на свою продукцию, за очень короткий срок сумел сколотить капитал в 2,5 миллиона рублей.
Помимо хорошего инженерного чутья и острого ощущения пульса экономической жизни страны, он хорошо разбирался в искусстве, особенно тонко чувствовал всю прелесть и важность изобразительного искусства — живописи. Он был знаком со многими художниками-передвижниками, помогал им средствами, покупал их картины. На этом, общем для них поприще, он близко сдружился с господином Третьяковым и стал активно помогать ему деньгами и непосредственным участием в создании Московской картинной галереи. Его сын, Алексей Васильевич, увлекался собиранием старинных монет. Его коллекция в настоящее время хранится в Историческом музее в Москве, где он был многие годы бессменным директором и в советское время по совокупности научных работ получил звание члена-корреспондента АН СССР.
4
Август 1914, 23 дня. Третья линия Васильевского острова, дом 4, второй этаж. 2 часа 40 минут. Ночь белая пошла на убыль. Темные сумерки за окнами. Кабинет знакомый. Книги, книги, фигурки идолов за стеклом.
— Что за нелепость такая у вас, у интернационалистов: мир любой ценой?
— Да, правильно, война только буржуа нужна. Капитал приумножать. Народу никакой пользы, одна кровь да смерть, — с жаром говорит Коля Бальмонт.
— Но чувство патриотизма русского, оно во все века было. Земли российские защищать, это же от бога, от веры православной. Верно же, Левушка? — Николай Бруни блеснул своими карими очами и насупил брови.
— Конечно, так. Бред вся ваша философия. Немец враг, враг жестокий, — поддержал брата Лев, — да и где это слыхано, чтобы долой войну, чтобы брататься с вражескими солдатами. Да и Польша уже под германцем.
— А я еще раз повторю, и всюду буду говорить, что война простому народу только горе, смерть и разрушение. Нет, она не нужна, — Бальмонт встал, повернул стул спинкой вперед и оседлал его, словно коня.
— Все равно ты меня не убедил. Я ухожу на фронт, записался санитаром-добровольцем, — серьезно посмотрев на Бальмонта, сказал Николай Бруни.
— Как, когда же? Так неожиданно. А как филармония, как же цех поэтов2? — Левушка разволновался, забегал по комнате, всплескивая руками с каждым своим коротким вопросом.
— Не время рассуждать о войне теперь. Каждый патриот России нынче там, — ответил Николай.
Звонят. Коля пошел открывать.
— Ну и времена. Кто может подумать, что в три часа ночи явятся гости? Кто это? Любопытно, — сказал Бальмонт.
— С доброй ночью, господа, — воротился Коля, с ним Клюев, весь взъерошенный, пиджак нараспашку, и поручик с правой рукой на перевязи. Шинель — левая рука в рукав, а правая пола накинута на плечо.
— Простите за столь позднее вторжение. Я только что с фронта, с румынского. Мне в Павловск. Отпуск по случаю ранения, а ночь. Вот Клюев и уговорил меня к вам зайти: все же ближе, чем на Выборгскую сторону, — несколько смутившись, сказал поручик.
— Знакомьтесь, Владимир Трубецкой, — представил Клюев.
— Левушка, организуй, будь добр, чаю. Выпить нечего: сухой закон, господа, — попросил брата Коля.
— Ну, как там, на Румынском? — в один голос спросили Лева и Бальмонт.
— Неделю, как германцы прорвали оборону. Наступают, теснят нас здорово. Все, что за лето отвоевали, в три дня противник занял. Страшное дело, газ какой-то ядовитый на наши окопы пустили, солдаты задыхаются, сознание теряют, синеют и мрут, а что к чему — никто понять не может. Конец света прямо! Чуть ветерком сдуло, их артподготовка — по очумелым и мертвым. Я чудом выскочил, через кисет с табаком дышал. Сам не знаю, как сообразил. Но не удушился. А вот руку задело. Во взводе моем только двое живых, не считая меня.
— Звери они, нелюди! Это же не выдумаешь, газами травить, словно крыс, — воскликнул Коля, — а вы, господа левые социал-демократы! Война не нужна, с немцами целоваться! Как они нас! — он гневно посмотрел на Бальмонта.
Коля Бальмонт явно стушевался, пытаясь что-то сказать в оправдание, но его никто не слушал.
— Я в ополчение добровольцем записался. Завтра сбор у Казанского собора, — сказал Клюев.
— Вот и Коля Бруни в санитары уходит, — с волнением воскликнул Бальмонт.
— Они правы, господа, подлинные патриоты. Только так и должен поступать русский гражданин. Эх, выпить бы за родину, за царя, за отечество, да вот сухой закон, — взмахивая здоровой рукой, подытожил Трубецкой, — спасибо вам, братцы.
Левушка принес стаканы, сахар, чай.
— Пейте хоть чай, господа. Того гляди, что и его негде достать будет.
За окном стало светать, и загремел совком дворник. Молочница проехала. Занялся новый, неспокойный день…
По всей вероятности, по возвращении из Флоренции, тебе не удастся застать меня ни в Петрограде, ни в любезной моей Первопрестольной. Место мое определено будет Богом и совестью моей. Знаю только, что это будет фронт, и занятия мои уместятся в простом понятии «санитар». Прошу помнить, что это временная отсрочка свадьбы нашей не по моей вине, а по причине, от нас независящей. Коли буду жив, буду помнить тебя, как нынче помню. «Черное небо, большая острая звезда около креста колокольни Ивана Великого. Кажется, мне было не более семи лет… Я сидел на подножке коляски у ног моей возлюбленной, и сердце колотилось, когда касалась меня коленями. О, как сладостно сидеть у ног возлюбленной, когда кругом ночь, и никто не видит твоего счастья! Я знаю, что это была настоящая любовь! И от любви — я помню, как сердце обогрелось еще другой любовью к твоей матери и сестре, которые сидели тут же на извозчике.
Маша!
Маша! Мария! Ты и (тогда) была моей невестой, я не изменял тебе, когда мы встретились, в мою комнату вошло счастье — оно красное, как солнце, когда зажмуришь глаза и видишь свет сквозь веки — кровь и огонь. И в каждой вещи (о, сколько их было — коробочки, камешки, кольца, маленькие книги, немецкие и французские стихи, и серое дорожное пальто, и ожерелье из пасхальных яиц на золотой цепочке, и зонтик с белой ручкой, которую я незаметно целовал).
Боже мой! В каждой вещи был целый мир, страны всего света — Индия, Персия, Китай, старая Франция. Но я любил тебя (и сейчас люблю), как русский любит русскую женщину. Я помню вечер, когда я ждал тебя, как купец Калашников (мне почему-то приходил тогда в голову этот образ) ждал свою жену в страшный вечер, когда целовал ее царский мученик. Я ждал тебя, в висках стучала кровь, и я был, как перед казнью; ждал приговора: жить или не жить! И ты пришла, и я держал тебя в своих объятиях, и опять все было: кровь и огонь!» (5).
Даст бог, увидимся, и ты станешь моей женой. Я буду писать Левушке, а как узнаю, что вы вернулись, напишу в Москву. Кланяюсь Татьяне Алексеевне и сестричкам твоим.
Храни Вас Бог. Коля Бруни.
6
Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда — снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно — кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…
— Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, — почти кричит ему санитар.
— Не доживу я, — стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.
— Давай, браток, помогу, — тащат вместе. Внутренности валятся на траву.
— Нет, не донесем. Царство ему небесное, — говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. — Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.
— Царство ему небесное, — крестится санитар, — вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.
— Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, господи! — Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.
— Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? — говорит прапорщик Семенов Николаю.
— Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку… Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.
— Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! — кричит прапорщик.
Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.
— Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, — кричит прапорщик.
Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!
Пулемет на мгновение смолк.
— Можно успеть, пока ленту переложит, — вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает…
— Сняли, гады. Ай, нет, жив вояка, — вскрикивает прапорщик.
Пулемет строчит с новой яростью. Снова столбики пыли вокруг воронки. Николай лежит, не поднимая головы…
— Никак замолчал? — шепчет он, — Помоги, господи. Вперед! — бежит, падает у кустика. Пулемет молчит. Бежит. Падает у солдата, уткнувшегося в землю ничком. Пулемет молчит. Слушает.
— Браток, жив?
— Не знаю.
— Терпи, милый, — тянет за плечи. Несколько рывков, и Николай с раненым в кустах. «Та-та-та» — залаял пулемет. Столбики земли совсем близко. «Фьють», — свистнула пуля. Мимо! Еще рывок — и в воронке. «Та-та-та» ложатся в глину пули… Стихло. Бросок.
— Ух, и тяжел ты, братец, — отдувается Коля на дне следующей воронки, — да ты жив?
— Жи-ив?
— Ну, вот и траншея. Братцы, помогите!
— Дурья башка, разве можно так? И не страшно?
— Страшно, ваше благородие, — отвечает Коля, — да и второй, кажется, жив. Спаси Христос! Я пошел…
Тем же маршрутом, лишь немного правее от кустов да дальше немного, под пулями. Чудо! Жив сам и раненого вынес.
— Смирно-о, — кричит прапорщик, — господин вахмистр…
— Не нужно, Семенов, сам все видел. Николай Александрович, храбр, бестия, представлю к награде.
— Рад стараться, — Коля без сил садится на дно траншеи в сырость и слякоть глины, — жив, благодарю тебя, господи…
Непостижимо, как столь тонкой души человек, музыкант, мог более двух лет видеть все это, слышать, участвовать в этом жутком, нечеловеческом действе, имеющим одно устремление — убивать, убивать ни в чем не повинных людей. Колю охватило какое-то отупение, он не помнил ничего, кроме войны, жил только войной. Бывали, правда, часы военного затишья, и тогда он вновь на некоторое время пробуждался от войны, оглядывался по сторонам, видел окружающий мир, начинал осознавать тот принятый людьми порядок вещей, который был для него привычным во все предвоенные годы. В такие минуты он писал брату и матери, но писать Марии Александровне Полиевктовой не мог. Война вытеснила из его души любовь на эти страшные два года. В это время Николай Александрович написал повесть «Записки санитара-добровольца».
В 1916 году Николай Александрович перешел на строевую службу. «Окончил курсы Авиации при Политехническом институте в Ленинграде (Петрограде) и Летную школу в Севастополе со званием военного летчика, после чего был направлен на фронт в 3-й Армейский Авиационный отряд, где получил три георгиевских креста и был произведен в прапорщики».
Все даты приведены по старому стилю.
Март 1917 года
После окончания Севастопольской военной авиашколы Бруни прибыл на должность лётчика в 3-й армейский авиаотряд.
Информация о его полётах в марте 1917 года пока не найдена. Поиск продолжается.
Согласно приказу по 7-му авиадивизиону Бруни «с 29 марта 1917 года переименован в старшие унтер-офицеры за успешные полёты».
Апрель 1917 года
3-й армейский авиаотряд
1 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2ч10мин
7 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 1ч25мин
13 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, разведка и бомбометание, 1ч35мин
16 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, охрана. 1ч10мин.
18 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, фотографирование, 1ч40мин.
18 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 1ч20мин.
19 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 2ч30мин.
20 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, фотографирование и разведка, 1ч13мин.
20 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, бомбометание, 2ч10мин.
22 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2 полёта = 3ч50мин.
25 апреля. Старший унтер-офицер Бруни, 2 полёта = 3ч25мин.
Итого за апрель 1917 года Бруни совершил 13 полётов= 22 часа 28 минут.
РГВИА. Ф.6048. Оп.1. Д.3. Л.47
Май — июнь 1917 года
В приказе по 7-му авиадивизиону от 11 мая 1917 года объявлены полёты:
3-й армейский авиаотряд
2 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, корректирование с штабс-капитан Ложкиным. 2ч15мин.
3 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, корректирование с штабс-капитан Ложкиным.
4 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, перелёт на базу, 1 час.
4 мая 1917 года. Старший унтер-офицер Бруни, перелёт с базы, 1 час 10 минут.
РГВИА. Ф.6048. Оп.1. Д.3. Л.73
РГВИА. Ф.6058. Оп.1. Д.10 «Журнал военных действий 3-го армейского авиаотряда,
16 мая — 15 июня 1917 года. 8-я армия».
16 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель штабс-капитан Ложкин. Аппарат «Ньюпор-10». Задание: охрана разведывательного аппарата «Морис-Фарман» [экипаж: штабс-капитан Карачевский и наблюдатель подпоручик Яковлев]. Маршрут: Павельче — высота 337—Посочь — Старые Богородчаны. t = 18,50. Подъём в 6ч50мин утра. Охрана выполнена. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1.
«Ньюпор-X». (Nieuport-X, «Ньюпор», «Ньюпор-Бебе»). Истребитель и разведчик («скаут»). Двухстоечный двухместный полутораплан с деревянным каркасом и полотняной обшивкой, с мотором «Гном» или «Рон» мощностью в 80 лошадиных сил. Завод В. А. Лебедева и завод «Дукс» строили аппараты этого типа по лицензии. Также эти машины поставлялись в Россию из Франции. Основные технические характеристики: длина — 7,1 м, размах крыла — 8,2 м, площадь крыла — 17,6 кв. м., масса пустого — 435 кг, взлётная масса — 610 кг, максимальная скорость — 145 км/час.
17 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель подпоручик Яковлев. Аппарат «Морис-Фарман». Задание: разведка. t = 190. Подъём в 6ч30мин утра. Разведка выполнена. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1.
18 мая 1917 года. Лётчик младший унтер-офицер Бруни. Наблюдатель штабс-капитан Ложкин. Аппарат «Ньюпор-10». Задание: фотографирование позиций противника. t = 260. Подъём в 9ч30мин утра. Снимки произведены.
РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 1об.
19—20 мая 1917 года боевых полётов нет — облачность и дождь.
22—23 мая 1917 года боевых полётов днём не было — облачность 8—10 баллов. Но в 23.40 поднималась эскадрилья из трёх самолётов «Морис-Фарман» на бомбардирование складов станции Циснысув. Все самолёты освещались тремя прожекторами и обстреливались артиллерией противника, но все вернулись домой благополучно.
25 мая 1917 года боевых полётов не было вследствие неисправности самолётов.
27 мая 1917 года боевых полётов не было — мгла, облачность 10 баллов, t = 100.
28 мая 1917 года боевых полётов не было — мгла, облачность 10 баллов, t = 100.
29 мая 1917 года боевых полётов не было — мгла.
31 мая 1917 года боевых полётов не было.
1—2 июня 1917 года боевых полётов не было.
3 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: охрана фронта. 2 часа*. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 4.
4 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: фотографирование района Ценнув-Дольне (?), высота 362, Посечно. 1 час 30 минут*. РГВИА. Ф. 6058. Оп. 1. Д. 10. Л. 4.
4 июня 1917 года. Лётчик старший унтер-офицер Бруни. Аппарат «Ньюпор-17». Задание: охрана фронта. Вылет вечером. 2 часа 30 минут*. РГВИА. Ф.6058. Оп.1. Д.10. Л.4.
5 июня 1917 года боевых полётов не было — облачность.
6—7 июня 1917 года боевых полётов не было — облачность.
10 июня 1917 года боевых полётов не было.
12—13 июня 1917 года боевых полётов не было.
15 июня 1917 года боевых полётов не было — облачность.
* Продолжительность полётов объявлена в приказе №164 от 13 июня по 7-му авиадивизиону.
РГВИА Ф. 6048. Оп.1. Д.3. Л.108
«Ньюпор-17» (Nieuport XVII, «Ньюсемь»). Истребитель. Одноместный полутораплан с мотором «Рон» мощностью в 110 лошадиных сил. Вооружение: один-два пулемёта (курсовой «Льюис» на верхнем крыле и синхронизированный «Виккерс»). Основные технические характеристики: длина 5,8 метра, размах крыльев 8,02/7,76 метра, площадь крыльев 14,7 квадратного метра, масса пустого 375 килограммов, взлётная масса 560 килограммов, максимальная скорость 164 километра в час. С конца 1916 года эти аппараты поставлялись в Россию из Франции. Завод А. А. Анатры и завод «Дукс» строили аппараты этого типа по лицензии.
Примечание: Всего за период с 16 мая по 15 июня 1917 года Бруни выполнил 6 боевых полётов. Общая их продолжительность пока не известна, так как в журнале эти данные не отображались.
Сведения о полётах 3-го армейского авиаотряда за 11—15 мая и за 16—30 июня 1917 г. пока не найдена. Таким образом, общее количество и продолжительность боевых полётов Бруни за май — июнь 1917 года пока остаётся неизвестным.
В 1917 году после февральского переворота был выбран делегатом от 7-го авиационного дивизиона на Всероссийский съезд авиации».. (3)
Август — сентябрь 1917 года
За август — сентябрь 1917 года о полётах Бруни на Румынском фронте в составе 3-го армейского авиаотряда 8-го авиадивизиона сведений нет.
Из дневника Н.А.Бруни
Петроград. Сентябрь 4, 1917 г. (5)
Здесь другой мир и чувствуется, что немцы близко. На самом же деле не так уж они и близко, и права Москва, смотрящая пока спокойно и на немцев, и на всех Корниловых4. Вероятно, северная столица несколько преувеличивает свое значение, а Россия живет себе по-своему и где-то складывается общественное мнение, копятся силы для спасения страны от «врагов внутренних и внешних». На себе же приходится заметить, как не в силах голова вместить сотни противоположных мнений людей, говорящих в трамваях и гостиных. Да и свои-то впечатления никак не привести в порядок. «Штатские» люди ищут «тихого угла», все говорят о катастрофичности событий, а нашему брату все привычно. Впрочем, пожалуй, покойная бабушка была права, когда говорила о конце мира!
Только один день, здесь проведенный, не дает права решительного суждения, но, по-видимому, здесь люди находят только одну необходимость: бить немцев. Кажется, нужно заметить, что и на меня произвел впечатление рассказ об одном бежавшем из плена русском солдате, который, услышав оратора-большевика-интернационалиста, вскочил на трибуну и, сорвав с себя одежды, показал такие шрамы на плечах, какие бывают на воловьих шеях от плохого ярма…
— Братцы! — Воскликнул пленный к толпе, — да разве можно с немцами брататься, разве может немец признать русского человеком!
Действительно, были случаи, когда немецкие крестьяне запрягали русских пленных и пахали землю, как на волах.
Сентябрь 6, 1917 г.
…Зашел в кафе. Пусто! Каких-нибудь 10—15 человек сидят и пьют голый чай. Пустые полки, хотя бы сухарь какой завалящий. Брюхо подводит.
Сентябрь 7, 1917 г.
Наконец и в Питере я встретил хорошего человека, интернационалиста Колю Бальмонта. В конец света не верит, зато в народе видит совесть и здравый смысл…
В городе пустынно, на реке ни пароходов, ни барок, на улице изредка встретишь автомобиль или извозчика.
Полутемные трамваи одни только неизменно забиты людьми и облеплены, как мед мухами.
Всероссийский съезд авиации завершил свою работу, и Николай Александрович уехал куда-то на фронт, вероятно в Бессарабию, куда был направлен 7-й авиационный дивизион для продолжения военных действий.
Сентябрь 22, 1917 г.
Одесса. Путешествия по революционной России не очень-то приятны, а пришлось проехать порядочно: Петроград — Москва (ему так и не удалось нигде побывать, а ведь Машенька — его, невеста его желанная, должна была быть здесь, и мама, и Левушка. Так проездом с одного вокзала на другой) Киев — Могилев Подольский — Ст. Ларга (Биссорабия) и, наконец, Одесса. Господи! Когда же кончится это скитание мое. Когда же, наконец, Господи, ты вернешь меня моему искусству!
Впечатления сумбурные — разноголосица российская! Кто за войну, кто за мир, кто за царя, а кто за анархию любезную…
Нашим праздным зевакам самое разлюбезное дело.
Такое настроение, что и писать не хочется, и все-все равно безысходно, бездельно и не видно конца.
Неужели ты гибнешь, Россия? Такое большое слово, Божье слово — Россия!
Глядя на Бессарабскую пустынну степь, опять думал о Мусоргском и Бородине, о неизбывности русской мелодии и страстные желания смерти овладевали мною.
Не могу я больше переносить этого лунного света, этих мертвых белых колонн старинного барского дома и страшный голос степи — тишину ночную! Царь небесный, утешителем души, истиной приди, вселись в мя…
Несколько тренировочных полетов, немного строевой подготовки — и учеба кончилась, начались боевые вылеты. Снова фронт. Только теперь уже не Крым, а Бессарабия. Бомбить пришлось нашу исконную славянскую землю. Больно, трудно, но необходимо. Полеты часто, только и успеваешь, пока заправка поесть, да два-три часа, пока ночь непроглядна осенняя, поспать. И опять: «Мотор, от винта», — полет.
Ощущение почти неописуемое. Аэроплан мелкой дрожью колотит. Воздух густой, холодный, в расчалках свист. Вот вдавило неведомой силой в сиденье — и вдруг провал, и уж невесом пилот, и снова вдавило. А машина послушна разуму и рукам твоим. Восторг охватывает неземной, божественный…
* * *
Поля! Поля! — Разбег, полет! —
Под крыльями метель метет!
Проклятого бензина чад,
Цилиндры черные стучат;
Колотит сердца вечный бой
И стонет воздух голубой!
Рвануться бы! Сорвать узду!
Ах, мне б разбиться о звезду,
Ах, мне бы так ворваться в рай.
Кричать России: «Догорай!»,
Кричать, кричать… — проклятый чад!
А крылья кренятся назад —
Туда, где кружат города,
Где бьет бескрылая беда! (6)
29 сентября 1917 года очередной боевой вылет. Аэроплан резко вздрогнул. Как-то неуверенно застучал, потом несколько раз чихнул мотор и замолк. Впереди возник, наискось разрезающий обзор, неподвижный винт, Запахло гарью. Мелкие, похожие на пламя свечи язычки огня, стали быстро пожирать перкалевую обшивку левого крыла. Огонь, разбежавшись по ее плоскости, разрастался. «Надо немедленно сбросить бомбы, иначе взрыв — конец», — пронеслось в голове летчика. Быстрыми, заученными движениями отправлены за борт все восемь оставшихся бомб. Пламя охватило всю машину. Аэроплан уже не летит, а падает. С неистовой быстротой приближается земля. Вот уже отчетливо видна мокрая тропинка через росистое поле. Стая куропаток шарахнулась в сторону, став на крыло.
Прыжок, прыжок… Резкий удар, острая боль в ногах, из ушей и носа хлынула кровь, сознание угасло. Это конец, но подумать так он не успел…
Потом, толи в бреду, толи в короткие минуты сознания, Николай Александрович молился: «Господи, если выживу, а если выживу, то только волей Твоей, Господи, я посвящу свою жизнь служению тебе, Господи!»
Худой, изможденный бессонными ночами военный хирург — подполковник Савельев, окончив полостную операцию бойца с тяжелым ранением, спросил у сестры милосердия: «Вера Васильевна, что у нас там еще?»
— Летчика разбившегося доставили. Говорят, он около суток в сгоревшем аэроплане пролежал, в поле. Сильно покалечен, и ожоги есть.
— Давайте смотреть, — усталым голосом приказал военврач.
На носилках лежало изуродованное тело, мало чем напоминающее человеческое. Голова же, лицо, волосы каким-то чудом не пострадали, не считая большой ссадины с запекшейся кровью на лбу и кровоподтеков из носа и ушей.
— Бедняга, — вздохнул врач и приступил к тщательному осмотру летчика. Во время осмотра выяснилось, что ожоги не очень значительные, просто ужасающее впечатление создавала жуткая грязь и сажа, покрывшая тело и обгоревшую одежду, два перелома левой руки, очень сильный вывих локтевого сустава правой руки, открытый перелом правой ноги в районе стопы и, видимо, очень сильное сотрясение мозга. — Будем готовить к операции, и как можно скорее. Приготовьте ацетон — мыть, мыть и мыть. Введите противостолбнячную сыворотку.
Летчика перенесли в операционную… Несколько часов спустя, покрытый, как панцирем, гипсом, Николай Александрович полулежал-полусидел на растяжках в послеоперационной палате.
Через сутки он пришел в сознание. Ему принесли письмо от брата Левушки. Нянечка прочла. Из письма явствовало, что Мария Александровна счастлива замужем за норвежским посланником господином Кристенсеном и недавно родила. Николай Александрович выслушал это сообщение спокойно, но скоро устал и забылся тяжелым сном.
25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 г.
Николай Александрович собственною рукой записал в дневнике: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен, кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитому мечом. Здесь терпение и вера святых».
Откровение Иоанна Богослова гл. 13 стр.10
В Петербурге в это время свершилась Великая Октябрьская Социалистическая Революция.
Одесса пока жила еще прежней жизнью. Она не знала о свершившемся…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Род. Роман предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
