Мститель
Автор книги, раввин Михаил Финкель посвятил ее памяти одного из своих знаменитых предков, Шолому Шварцбурду, расстрелявшему на парижской улице антисемита и бандита Симона Петлюру. Эта книга — художественное произведение, основанное на исторических фактах, кровавая, печальная и героическая история одной еврейской семьи из Балты, попавшей в жернова гражданской войны и прошедшей через нее, чтобы еще раз понять, что в мире нет большей ценности, чем твой народ и твоя вера.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Мститель» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Интермедия. Погром
Всю ночь Шолом не спал. Как можно спать в ночь перед погромом? Он смазывал свой револьвер, проверял своих бойцов. Все они остались в доме Иче, а с рассветом, перекусив, отправились на свои позиции. Последним присоединился к ним отец Шолома. Он закончил утреннюю молитву, надел поверх ермолки картуз и, взяв винтовку в руки, пошел вслед за молодежью.
— Тряхнем стариной… Повоюем еще, Рибойной шел ойлом[47]!
Всего бойцов было сорок пять человек. Погромщиков могло быть вчетверо больше. Времени никто не терял, и на пути шествия процессии отряд Шварцбурда соорудил плотные баррикады, с удобными прорезями для ведения стрельбы.
— Не высовывай голову из-за бревен, сынок! — учил Шолома отец. — Правда, среди погромщиков мало тех, кто умеет метко стрелять, но все бывает! В тот раз среди них был один солдат! Метко стрелял, зараза! Зацепил нескольких наших ребят. Но потом я его достал… Аккурат в сердце… — спокойно, с расстановкой говорил отец Шолома. Он, прищурившись, посмотрел вдаль, на дорогу и, никого там не увидев, достал из пачки папиросу и закурил.
— Я и ребятам говорю: цельтесь в туловище! Голова маленькая! Промажете! В грудь и в живот бейте! И минимум две пули засаживайте. И все! Сдохнет гадина!
К Иче подошел сапожник Шая и завистливо спросил:
— Какие куришь, Реб Иче?
— «Пушкy».
— Ух, ты! Петербургские! Фабрики Миллера! Не то, что наша дрянь!
— Да. Сын мне привез из Одессы! Балует меня! На, угощайся. Какая разница, откуда они…
И Иче поделился папиросами с Шаей и еще несколькими ребятами. Бойцы обороны довольно задымили.
Шолом снял с головы картуз и провел пальцами по своей гриве волос. Он окинул взглядом своих бесстрашных бойцов и заметил, что среди всего отряда единственным религиозным человеком был его папа. Остальные не пришли. Они истово молились дома и в синагоге, ожидая чудесного спасения от Бога…
— Пап, как же так? — спросил он отца. — Почему верующие люди не пришли к нам? На что они надеются? Разве Моисей не воевал? Разве Давид не воевал? Разве все наши цари и пророки не воевали с врагами?
Иче печально опустил лицо. Ему было очень стыдно. Он вздохнул и ответил сыну:
— Ты знаешь что, Шолом? Ты не суди людей строго… Смотри на них, как на твоего брата, Шмулика… Он ведь тоже, даже если бы и был сейчас в Балте, а не в Одессе, не смог бы, скорее всего, быть здесь с нами, на баррикадах… Не все рождены воинами. Это раз. А два — это то, что не все имеют такую светлую голову, как ты. И не всем дано такое львиное бесстрашие, как у тебя. И не все люди одинаково созданы Б-гом. Не суди их. Но мы обязаны их защищать, потому что они наши… Хоть и дураки, но наши. Свои… Понимаешь? Их некому больше защитить! Ну, а мы должны. Мы воины. А они, как женщины… Они не трусы, нет! Если будет надо, они с радостью умрут за веру! Но они отвыкли воевать…
Шолом кивнул и внимательно посмотрел на отца. На его свежее лицо, изредка прорезанное то тут, то там редкими морщинами, на его седеющие волосы и почти седую бороду, и ему стало больно от быстротечности времени, проклятого времени, как песок убегающего в пропасть небытия и уносящего с собой любимых людей, любимые места, любимые события… Но углубиться в эти печальные мысли он уже не смог. Двери синагоги раскрылись нараспашку, и оттуда вышел старый седобородый Ребе, в черном лапсердаке и шляпе, несший на руках большой свиток Торы. Вслед за ним с другими свитками Торы брели его помощники: кантор[48] и служки. А за ними брели остальные молящиеся. Они шли медленно и нараспев исполняли псалмы Давида, в которых псалмопевец умолял Бога даровать ему спасение.
Увидев такое дело, Иче подбежал к Ребе и сказал:
— Мир Вам, Ребе! Что Вы делаете?! Они же вас всех не пощадят. Будет погром! Он утвержден на самом верху! Умоляю Вас, вернитесь и верните людей назад! Пусть немедленно спрячутся! Мы знаем от нашего человека в полиции, что прольется кровь. Не ведите на смерть людей!
Ребе печально посмотрел на Иче и ответил ему:
— Я знаю, Иче… Они хотят нашей крови. Но у твоих героев нет сил, чтобы их остановить. Их будет слишком много. Поэтому, я хочу поступить, как Иаков, прийти и поклониться Исаву, и дать им дары… Может быть, Б-г нам поможет?
Иче лишь развел руками. А затем сказал:
— Ребе, богачи Вам оставили для этого деньги?
Ребе кивнул и ответил:
— 1000 рублей. Это большая сумма! Я хочу попробовать их подкупить. В конце концов, этим бандитам важнее всего водка и деньги… Я никогда еще не видел среди них идейных погромщиков… Пограбить — да… Насилие их прельщает… Но, Иче, кто знает? Вас же тоже сметут!
Иче сжал свою бороду в кулак и сказал:
— Лучше умереть с оружием в руках!
— В тебе живет дух маккавеев[49], Иче! Пусть Б-г хранит тебя! Я же мечтаю умереть со свитком Торы в руках! Но твой меч и моя Тора одинаково святы… Я бы очень хотел увидеть тебя сегодня вечером в синагоге, на вечерней молитве, но если этому не суждено будет произойти, то мы свидимся на небесах! Зай гезунд[50], Иче…
И Ребе запел псалом дальше. Шедшие за ним тридцать религиозных евреев подхватили его напев…
— Безумцы! Какие же они безумцы, пап! — крикнул Шолом и от злости бросил свою кепку на землю.
Иче кивнул обреченно.
А тем временем процессия во главе с Ребе ушла уже далеко вперед. Шолом крепко держал в руках винтовку и внимательно следил за удаляющейся фигурой Ребе.
Вдруг из-за поворота показались первые конные казаки, за которыми следом с хоругвями в руках шли пешие демонстранты. Как только передние казаки увидели Ребе и евреев, они взмахнули руками, и процессия черносотенцев[51] грянула «Боже, Царя храни!». Сотни голосов подхватили гимн Российской империи и дружно и раскатисто запели его:
«Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!»
Ребе остановился, обернулся с Торой на руках на своих людей и запел вместе с ними «Боже, Царя храни!». Прямо за раввином стоял с важным лицом пожилой моэль[52], реб Шимале, обрезавший не одно поколение местных мужчин. В руках он держал большой и к этому случаю очищенный от пыли портрет государя императора. В какую-то минуту и казаки, и погромщики, и раввин, и евреи из синагоги — все вместе в одном порыве пели гимн своему государю. Но затем случилось непоправимое. Один из казаков вытащил свою саблю из ножен и дико закричал:
— Бей жидов, спасай Россию! Смерть врагам Христовым!
Казак направил коня галопом прямо на Ребе. Старый раввин крепко держал Тору и попытался было о чем-то заговорить с казаком, но не успел, так как тот снес его голову с плеч.
Страшно было видеть, как отвалилась голoва старого раввина и упала на грязную землю. Из его шеи фонтаном брызнули потоки крови. Тело раввина, уже без головы, сделало еще несколько шагов вперед, не выпуская Тору, а затем медленно упало на землю. К нему подбежал кантор, Эли. Он склонился над раввином и захотел было взять Тору из его рук, но к нему уже подъехали казаки. Казалось, время остановилось и все застыли в шоке.
— Огонь! — скомандовал изо всей мочи Иче Шварцбурд и сделал свой первый точный выстрел в грудь убийцы раввина.
Пуля вышибла казака из седла, и он повис на лошади вниз головой.
Вслед за этим первым выстрелом последовали другие. Еврейские защитники открыли беспорядочный винтовочный огонь по запорожским казакам и погромщикам. Эли схватил Тору и голову Ребе и побежал что было сил к баррикадам.
— Бегите назад! — заорал еврейской процессии Шолом.
— Назад, к нам! Скорее!
Религиозные прихожане врассыпную побежали на голос Шолома. Но было поздно. Конные погромщики уже нагнали их и начали рубить шашками. Сквозь жуткие, нечеловеческие крики боли и обрывки молитв слышалось одно и то же — страшное хриплое рычание: «Бей жидов!»
Вся процессия была изрублена, несмотря на то, что огнем защитников были убиты и несколько конных казаков. Каким-то чудом Эли прибежал невредимым к баррикадам и передал Шолому в руки Тору, a голову раввина аккуратно положил на свой пиджак.
— Перезаряжайте быстрее! Они сейчас пойдут на нас! — кричал Иче изо всех сил.
И действительно, армия погромщиков опомнилась, a из-за угла улицы подошлаa толпa новых бандитов.
— Вперед, хлопцы! Бей жидов! Урааа! — скомандовал им важный усатый конник.
И погромщики побежали вперед на баррикады.
Шолом передернул затвор своей винтовки, нашел цель — мордатого, с брюхом, украинского бандюгана, несшегося вперед с топором, — и сделал выстрел в область сердца, как и учил его отец.
Бандит, отброшенный пулей, упал навзничь и больше не двигался.
— Бегите по домам! Бейте и жгите! Вперед, вперед! — орали казаки.
Огонь остановил погромщиков, и они, прячась за домами и деревьями, начали отстреливаться. Началась перестрелка.
Шолом ради отца старался сильно не высовываться из-за уродливых бревен баррикад. Ему это давалось нелегко. Он нашел довольно большой зазор между бревнами и прочим мусором и начал целиться в здоровенного запорожского казака. Тот стоял в сорока метрах, у тополя, и медленно заряжал свою винтовку. Шолом четко увидел своими зоркими глазами его потное бритое лицо, черные жесткие усы и дымящуюся папироску во рту. Казаку было под сорок лет.
— Опытная свинья… — пробормотал про себя Шолом под грохот выстрелов.
Oн начал медленно целиться в периодически вылезающего из-за дерева казака. То и дело виднелась его гимнастерка, человек вылезал на мгновенье и сразу прятался за толстым стволом дерева.
— Сейчас вылезешь, холера… — бормотал Шолом.
В этот миг исчезло все. Мир замер. Он ждал свою жертву, как лев, ожидающий антилопу. Казак же зарядил винтовку и выстрелил в направлении баррикад. И снова спрятался за дерево.
А Шолом, в напряжении уставившись на мушку своей винтовки, бормотал про себя библейскую цитату:
— «А Ииуй натянул лук рукою своею, и поразил Иорама между плечами его, и прошла стрела чрез сердце его, и пал он…»[53]
Усатый казак снова высунулся из-за дерева и начал целиться в кого-то. В этот момент Шолом выстрелил. Казак рухнул на землю, как подкошенный. Шолом обрадовано закивал головой и крикнул:
— Готов! Продолжаем разговор.
И снова он начал выискивать себе цель. Перестрелка длилась час. Отряд Шолома потерял семерых человек убитыми и пятерых ранеными. Это было очень много для такого маленького отряда. Но и наступавшие получили тяжелый удар.
К Шолому подошел его отец Иче и сказал:
— Скоро они могут подвести подкрепление. Если это будет конница, то нас сметут в пух и прах.
— Что делать, папа?!
— Что делать, сыночка? Надо думать. Еврей всегда должен думать… Слушай папу… Беги к Берке Кофману!
— К этому поганому бандиту?
— Шоломке, если нужен вор, его достают из петли!
— Хорошо, папа.
— Иди к нему. И скажи так: Иче Шварцбурд в ноги кланяется, просит пулемет «максим».
— Папа, ты гений! Но в ноги зачем?! Этой скотине, главному бандиту окрестностей и держателю воров и притонов?
Иче докурил папиросу и выкинул её.
— Шолом, не будь правым, будь умным. Есть время гордости, а есть время встать на колени… Иди, и возвращайся с пулеметом. Возьми кого-нибудь из ребят. А мы тут будем вас ждать.
Шолом закивал, и, взяв с собой своего приятеля детства Велвела, побежал что было мочи к Берке Кофману. Берке жил в пятнадцати минутах ходьбы от места боя, в богатом двухэтажном доме. К счастью, главный бандит города никуда не уехал. Шолом, поборов гордость, в точности повторил слова отца, сказав, что Иче Шварцбурд, в ноги кланяется, и просит пулемет «максим».
Толстый, омерзительного вида Берке, похожий внешне на кабана, подошел к Шолому вплотную и спросил его:
— Меня не тронут. Я не при делах. Погром касается обычных людей. А я что? Я был до него, и буду после. Дай мне резон, мальчик, давать тебе пулемет! Один резон. И я его тебе дам. Жду.
Шолом так хотел разбить морду этого подонка, но он не мог этого сделать. Берке охраняли его бандиты. И Шолом, наступив на горло своей природной гордости, бесстрашию, сказал:
— Я не религиозен, но я верю в Б-га. А вдруг Он есть! А вдруг потом с нас спросят. Зададут там один вопрос: «А за всю твою жизнь что ты сделал, чем можешь гордиться?» Один поступок! Всего один. Дай его, и будешь прощен за все! И если Вы, Берке, дадите нам пулемет, для защиты нашего народа, моего и Вашего, для защиты наших людей от убийц и насильников, то Б-г, если Он есть, Он простит Вам все. Он отблагодарит Вас. Да, это игра. Может, Его и нет для Вас. Но Вы же игрок. А ставка, где есть пятидесятипроцентная вероятность сорвать куш, того стоит! Тем более при таком мизерном вкладе!
Берке пристально смотрел на Шолома своими маленькими хитрыми глазами.
— Говоришь как Ребе, Шоломке. И как маклер. Маклер Господа Бога, в которого я не особо верю… Но знаешь что… Ты убедил меня.
Берке повернулся к своему долговязому бандиту и крикнул:
— Эй ты, быстро в подвал. Принеси «максим». И дай ленты с патронами под завязку. Шнырь, помоги отнесли.
Затем Берке повернулся к Шолому и сказал:
— Я много делал в своей жизни разных дел. Оставь Бога. У меня с Ним дел нет. Но ты прав в одном. Сегодня убьют вас. А завтра меня. За сегодня мне стыдно не будет. Папе привет. Он там, наверное, воюет, солдат всегда солдат. И еще. Я дам тебе тридцать человек, моих ребят. Они вооружены и любят пострелять… Возьми их и командуй так, как будто это твои солдаты. А я еще потом вам харчи притащу. Бейте гадов! Посмотрим, получится ли у них погром в Балте… Что-то я в этом сомневаюсь!
Вскоре Шолом уже вернулся с Беркиным отрядом головорезов. К своей боли, он узнал, что за короткое время его отсутствия погибли еще три парня. Их истекающие кровью тела лежали на земле у баррикад. Шолом вгляделся в лежащего рядом портного и увидел улыбку счастья на его бледном, бородатом лице.
— Он счастлив, что погиб как солдат, а не как жертва погрома! — прошептал про себя Шолом.
Иче подошел, пригибаясь к сыну, и сказал:
— Молодец. Видишь, папа знает, что говорит. Тебе было нелегко меня послушать, Шоломке. Я это знаю. Я это чувствую. Но мудрость в том, чтобы иногда закрыть свой язык. И Г-дь, в Своей бесконечной мудрости, дал нам для этого два замка: зубы и губы.
И Иче засмеялся.
— Как вы тут, пап?
— Мы воюем. А это уже важно. Овец, идущих на бойню, нет. А если мы и погибаем, то уходим вместе с падалью, которая напротив.
Иче подмигнул сыну, и пошел показывать вору Семке, куда поставить пулемет.
Шолом вовремя вернулся с «максимом». Погромщики подвели подкрепление, а также несколько десятков конных казаков, и решили смести эти проклятые стреляющие жидовские баррикады, к которым они совершенно не были готовы.
Иче спокойно давал указания бандитам, где встать и куда стрелять. Пулемет установили так, что его совершенно не было видно.
— Его длинный нос такой же, как и мой. А нос не надо высовывать. Преподнесем свиньям подарок… — говорил Иче своим бойцам.
Шолом взял винтовку одного из погибших бойцов и, зарядив её, расположился поудобнее в ожидании волны наступающих.
На другой стороне толстый усач скомандовал:
— Хлопцы! Смерть врагам! Смерть Иудам проклятым! Смерть врагам веры Христовой! Бей жидов!
Толпа воодушевленно захрипела, заорала, подхватила призыв и понеслась вперед. В основном пешие, бедно одетые, с опухшими от водки мордами, кто с топором, кто с молотком, кто с ножом, они шли на баррикады. Хорошо вооружены были лишь казаки, одетые в черные кафтаны с галунами.
Иче приказал не стрелять и подпустить толпу как можно ближе. Это было сложно, но баррикады замолчали. Это воодушевило полупьяных погромщиков, и они, решив, что «жиды побегли ховаться», ускорили шаг.
За «максимом» сидел конопатый Витёк, которого папа с мамой назвали Авигдором, но у бандитов пошла мода на более короткие имена. Витёк был грабителем, и даже среди защитников города были его жертвы. Он отнимал кошельки и ценности.
— Стреляй хорошо, газлан[54]! А то мы тебя тут кончим, звереныш! Год назад обобрал меня до нитки! Ну, да ладно. Сегодня ты с нами, — комментировал, стоявший рядом столяр Менахем Мендл.
Иче наклонился к Витьку и спросил:
— Авигдор, пулемет американский или английский?
Витёк недовольно сморщил лицо и ответил:
— Какой там! Наш! Тульского завода! С мая уже их там делают. 1000 рублей все удовольствие, если официально. А так, хорошим людям совершенно бесплатно отдают, с улыбкой и пожеланием: цу зан гезынд, штарк ин мацлиях[55]!
Когда защитников Балты разделяли от погромщиков уже каких-то тридцать шагов, Иче резко скомандовал:
— Огонь! Из всех стволов! Огонь!!!
Витёк аккуратно потянул за ручку, и пулемет забил, выбрасывая в левую сторону 7,62-миллиметровые винтовочные патроны Мосина.
Погромщики начала падать как подкошенные. А Ви-тёк грамотно и плавно водил стволом пулемета вправо и влево, выкашивая их ряды. Первыми он снял приблизившихся конных казаков вместе с лошадьми. Десятки человек остались лежать там, где их настигли пулеметные пули. Остальные разбежались врассыпную.
Ликование и радостные крики потрясли воздух. Впервые за всею историю Балты местные жители смогли достойно отбить погром. Раньше всё кончалось иначе…
Однако Иче не спешил радоваться.
— Не думайте, что они ушли навсегда. Они скоро вернутся.
Но его пророческий голос никто не услышал среди опьяненных победой молодых бойцов.
— Как же ты их косил, Витёк! Браво!
А Витёк хохмил и говорил:
— Вырос я евреем, не имел возможности косить траву… Приходится косить погромщиков из «максима»!
Все счастливо смеялись и обнимались.
— Иче! Тебя зовет жена. Говорит, ей плохо. Сходи к ней. А мы тут постоим. Уходить пока некуда… — сказал сосед Гирш.
Иче недовольно скривил рот и ответил:
— Ладно. Отойду ненадолго. Шолом, ты за главного. Скоро буду.
Пока Иче быстро навестил свою перепуганную жену, на баррикадах случилась беда. Погромщики, во главе которых ехали конные казаки, ударили в спину оборонявшимся и смели их. Погиб на месте пулеметчик Ви-тёк. Замолчал краса и гордость защитников — пулемет «максим». Началась жуткая бойня. Сквозь мат и крики, стрельбу и остервенелое сопротивление сторон, казалось, что время остановилось. Шолом стащил с седла здоровенного казака и вцепился в него на земле.
— Ах ты жидовское отродье! — хрипел тот.
— Убью! Мерзость! — орал в ответ Шолом на идишe, пока они оба катались по пыльной земле, душа друг друга.
Но казак оказался сильнее и мощнее маленького Шолома. Он навалился на тщедушного часовщика и начал медленно сжимать его горло. Поганые лапы погромщика. Его мундир, блестящие пуговицы, погоны. Потная морда. Усы. Чуб. Шолом осознал, что он погибает, хоть и за правое дело. Вдруг казак дернулся и отпустил руки. А мигом позже он повалился мертвый на землю. За ним стоял с окровавленным ножом в руке отец Шоломa.
— Папа… — прошептал Шолом.
Отец подбежал к сыну и помог ему встать на ноги. Они обнялись. Рядом с ними остановился знакомый украинец, Иван, с радостью громивший своих соседей:
— Проклятi жиди! Koзачого отамана вбили! Ну, Шолом, не зносити тобі голови!
Однако Иван решил не задерживаться и быстро убежал, дабы не последовать вслед за атаманом.
Вокруг шел яростный бой, причем на этот раз погромщики нападали и спереди, и сзади. Иче снова послал людей к главному бандиту. На этот раз глава воров явился собственной персоной со всеми своими людьми. Уголовники и воры навалились на погромщиков, паля из пистолетов и не жалея никого. Первым делом перестреляли всех лошадей, добив с особой жестокостью всех казаков. Затем принялись за пьяниц и голытьбу. Волна громил отступила и разбежалась, отойдя в дальние улочки и начав громить мирных жителей.
— Иче! Тебе мой шолом алейхем! У нас как в одесском теантере! Представление из двух актов с антрактом! Ты начал и ушел, а мне играть второй акт. Я прав или нет? — спросил обер-бандит.
В окровавленной рубахе Иче подошел к ворам и тепло пожал руку каждому из них, особо отблагодарив главаря.
Толстый хозяин банды обратился к отцу Шолома:
— Послушай меня, Иче! Я имею шо сказать за это дело. Вы, конечно, все тут бравые аиды[56], но не тешьте себя иллюзиями. Вы и мы не победили. И не можем победить. Тем более шо от моего тульского пулемета остался только аш ин порох[57]. Скоро они вернутся и разнесут Балту к чертовой матери. Мой план такой. Ставим у входа в город ребят с винтовками. И уводим всех, кто может идти. Уводим семьи и киндерлах[58]. Они тоже не фраера. Погромят, пожгут и уйдут. Много трупов и им не надо. Тут и так цурес[59]…
Иче согласился. И, пока погромщики готовили новый приступ, ополченцы и воры эвакуировали всех, кого смогли, в ближайшие села. Погромщики вернулись в город и начали грабить и жечь. Балта горела, утопая в черных клубах дыма…
Шолом смотрел на свой горевший город издалека. Рядом с ним стоял его отец. А позади них стояли многие другие мужчины и женщины и с печалью смотрели на это ужасающее пожарище, из которого то и дело доносились крики боли и стоны.
— Папа! Что же это? Так мы встречаем святую субботу?! Ты видел, как сильно наши евреи верили в Б-га?! Они так ждали Его помощи! Они до конца, как наш покойный Ребе, верили в чудесное спасение! Их вера в божественное спасение не имела границ! Они готовились к встрече субботы! Женщины накрывали столы белыми скатертями! Девочки ставили на стол серебряные подсвечники и праздничную посуду! Мужчины сидели над недельной главой Торы! Б-г поможет! Б-г не оставит! Но где же Он, папа?!
— Б-г послал нас, Шолом! Б-г сказал нам, что нельзя полагаться на чудо[60]. И мы не полагались на чудо свыше! Мы сами это чудо совершили! Понимаешь?
— А как же открытые чудеса, папа?! Раньше Он рассекал море перед нашими предками! Воевал за них! И посылал им чудеса день и ночь!
— Сын мой, хорошие вопросы ты задаешь! Написано же у нас в Талмуде: «Не скромный учится!»[61] Ответ на твой вопрос также дали нам наши великие пророки и сказали: «С того дня, как разрушили римляне иерусалимский Храм, закончилась эра открытых чудес в Израиле»[62].
Шолом тяжело вздохнул и сказал:
— Я верю в Бога, папа! Верю! Но я обижен на Него! Он недостаточно помогает нам!
Иче тяжело вздохнул.
— Ты обижен на Б-га, а Б-г обижен на нас… Наши беды, сыночка, не сегодня начались. Наши предки тоже вели себя нехорошо…
— Так то ж предки, пап! Не мы!
— Шолом, если предки омерзительно себя вели, то и с их детьми не шибко потом хочется общаться! Ладно, пойдем…
Балта долго еще пылала. Погромщики вышли из города, окончательно разграбив еврейские дома и лавки, только с наступлением темноты…
Погромщики ушли так же внезапно, как и пришли… Все понимали, что при всей видимости спонтанности этого ужасного погрома, как и прочих погромов по всей империи, за всеми ними стояла хорошо скрываемая рука того, кто их тщательно спланировал и организовал. Механизм работал четко, и директивы о воплощении этих кровавых замыслов медленно спускались вниз, приходя в дорогих конвертах с особой, секретной почтой, в маленькие и средние городки черты оседлости, где жил этот упрямый народ, так и не желавший отказаться от своей ветхозаветной веры, принять христианство и раствориться в других народах…
Дом Иче Шварцбурда разбили, но не подожгли. Уже вскоре все было почти как прежде. Разбитые стекла шкафов и зеркала не в счет… Правда, и их уже успели заказать в Одессе. После погрома прошло несколько дней.
Все домочадцы мирно спали, когда вдруг в три часа ночи кто-то резко постучал в дверь дома Иче. Стук был напористый и упрямый.
— Отворяй ворота, хозяин! — крикнули по-русски снизу.
Хозяин медленно спускался со свечой в руке, скрипя деревянными ступеньками.
— Кто там? — спросил Иче.
— Полицейский сыск!
Иче открыл дверь, гремя засовом. Перед ним стояли незнакомый полицейский офицер и Иван Терентьич Романов, местный глава полиции. Позади них маячили вооруженные полицейские из местного околотка.
— Я не понимаю, почему Вы разбудили меня и на каком основании пришли ко мне? Я человек законопослушный. Меня все знают. Что все это означает? — спросил Иче.
Иван Терентьич, полноватый усатый добряк, виновато пожал плечами и сказал:
— Иче! Ты не серчай! К тебе у господина следователя из Киева претензий нет… Пока, по крайней мере. А пришли мы арестовать твоего сына… Может, оно и обойдется…
Следователь резко прервал Романова и сказал:
— Мы ищем Шварцбyрда Шоломa. Он сейчас дома?
Иче зло кивнул.
— Тогда в сторону! У нас приказ его арестовать и препроводить до тюрьмы предварительного заключения.
Иче закрыл своим сильным и грузным телом проход в дверь. Огромная полуседая борода спадала на его белую ночную рубашку. Он выглядел, как разгневанный библейский пророк.
— Ваше благородие! Попрошу Вас уважительно общаться с ветераном русско-турецкой войны, имеющим заслуги перед Отечеством и отмеченным орденами и медалями за храбрость в боях.
Следователь опешил и застыл на месте. А Иче продолжил:
— Спеха нет. Шолом спит. Успеете его забрать. А мне как отцу можно и сказать, хотя б за былые заслуги, в чем его обвиняют и за что сажают в тюрьму?!
Иван Терентьич присел на деревянную перекладину перил и закурил папиросу.
А киевский следователь сказал:
— Имеете право, господин Шварцбaрд, знать! Конечно!
Иче поднес свечу к бритому лицу полицейского чина и процедил:
— Моя фамилия Шварцбурд. A не Шварцбард. Мы не немцы.
— И тем не менее! Ваш сын обвиняется в убийстве казачьего атамана Тараса Коваленко. А также в организации печати в Волочинске революционной литературы. Он призывает к стачкам и борьбе с властями. Нам даже известна его подпольная кличка — Набат! Также он обвиняется в нелегальном хранении и распространении оружия! И многие свидетельствуют против него!
Иче одолжил папироску у Романова и, закурив, ответил:
— На десять лет сибирской каторги накопали ложных обвинений… А погром как же? А погром? Атаман ваш убийца и вор был! Предводитель погрома! Это Вы будете расследовать?!
Следователь потупил лицо и ответил:
— Причины и детали той страшной трагедии, которую Вы называете погромом, расследует другой следователь, в которой жертвы кстати были, с обеих сторон. И евреи, между прочим, тоже убивали казаков. И следствию еще предстоит выяснить кто на самом деле зачинщик, и кто на кого напал.
Иче лишь рассмеялся в ответ.
Через полчаса Шолома уже вывели на улицу и, завязав ему руки, посадили в карету арестантов.
Так Шолом был брошен за решетку. Он был обвинен в преступном нападении на казачьего атамана при исполнении, который якобы пытался прекратить беспорядки. Шолом впервые узнал, что такое холодная, грязная камера, кишащая крысами, тараканами и клопами. Днем в камере было ужасно душно и жарко, а ночью невозможно было спать от страшного холода. Дьявольское изобретение! Шолом изнывал от скуки, и так проходили долгие дни, недели и месяцы.
В один из холодных осенних дней он лежал на сделанной из нескольких сколоченных вместе досок кровати и засыпал под тонким, штопанным пледом, переданным отцом за взятку. В эту холодную, промозглую ночь Шолому приснился дивный сон. Во сне он увидел своего любимого пророка Исаию.
Пророк Исаия шел знойным днем по мощеной улице Иерусалима, и лицо его светилось добротой и святостью. В этот день Исаии исполнилось ровно сто двадцать лет, как в свое время Моисею. Однако ни старым, ни немощным он не был, и на вид ему невозможно было дать больше шестидесяти лет.
Полуденная жара была невыносимой. Небо — безоблачным и голубым. Пророк шел безмятежно, улыбаясь прохожим. Он вышел к рыночной площади, прошел к центру и встал на большом камне. Обведя глазами снующую и торгующуюся толпу, он зычно произнес:
— Так сказал Г-дь мне! Скажи сыновьям Моим, доколе будете вести вы себя не как сыны Г-да, а как сыны истуканов?! Почему вы не помогаете вдове, сироте, бедняку и пришельцу?! Делаете вид, что не слышите стоны голодного и униженного! Только самообогащение у вас на уме! Несправедливо, что у богача слишком много, а у бедняка и самого необходимого нет! Почему не делитесь с бедными? На каком основании вы не создаете справедливое общество?!
Люди встали вокруг него плотным кольцом и с жаждой начали внимать его словам. Исаия же продолжал:
— Не хотел Г-дь давать вам царя, но вы хотели быть как все остальные народы, и согласился Г-дь. И было большинство царей наших злодеями! Не хотели вы жить в обществе справедливом, в котором лишь Г-дь царь, а не смертный человек!
Вдруг пророка окружили солдаты.
— Пророк Исаия! Ты арестован! Тебя велено доставить в царский дворец незамедлительно! Царь Менассия лично приказал взять тебя под стражу!
— Мой внук?! Мой внук Менассия приказал меня арестовать?
Пророк печально улыбнулся и последовал за вооруженными конвоем. Его вели бодрые и абсолютно безразличные к его судьбе солдаты. Они шли, позвякивая своими мечами и щитами, изнывая от жары в тяжелых доспехах. Пораженные иерусалимцы не могли поверить своим глазам! Царская стража арестовала самого пророка Исаию! Но святой провидец успокаивал людей своей доброй улыбкой, спокойной уверенностью искрящихся глаз и периодическими кивками толпе.
— Не давать знаков черни! — хрипло прорычал командир отряда.
— Это не чернь! Это народ мой! — резко ответил пророк, и тут же получил удар древком копья в спину.
Исаия упал на дорогу. На бежевые, теплые камни, которыми был выложен весь святой город.
— Встать! — гаркнул офицер.
Исаия поднялся на ноги и поплелся, окруженный солдатами дальше. Через полчаса они подошли к дворцу царя. Многочисленные ряды охраны остались позади, и пророка ввели в большой зал, освещенный зажженными светильниками.
На поражающем великолепием троне, выполненнoм из слоновой кости и принадлежавшем еще самому царю Соломону, восседал внук пророка Исаии, тридцатилетний царь Менассия. К трону вели многочисленные ступени, а внизу, справа и слева от него, стояли, раскрыв пасти, страшные львы. Под правым подлокотником трона была скрыта тайная кнопка, одно нажатие которой приводило львов в действие, и люди падали в обморок, видя, как статуи оживают, а затем говорили правду и во всем сознавались. Гениальная египетская работа. Подарок фараона Соломону в день свадьбы с его дочерью, египетской принцессой… Справа и слева от трона сидели судьи, первосвященник иерусалимского храма Иосиф бен Кисма и многочисленные знатоки священного писания.
— Внук мой! Что это значит? На каком основании твои люди арестовали меня?! — возмущенно спросил пророк, поднимая свои не по годам зоркие глаза наверх, к сидящему на троне внуку.
Царь Менассия стиснул зубы, недовольно и зло поджал губы и, медленно проведя рукой по своей черной, вьющейся бороде, слегка подстриженной только по краям, произнес:
— Обращение к царю, помазаннику Божьему, потомку царя Давида, по праву сидящему на престоле своем, должно начинаться всегда со слов: «Да здравствует царь!» Так того требует древний и святой обычай! Исключения из этого обычая мне неведомы. Сознательное же пренебрежение им подрывает уважение к самой царской власти в Иудее!
Исаия горько усмехнулся и сел на пол, положив свой посох рядом с ногами. К пророку подбежал первосвященник и злобно-заискивающим тоном пискнул:
— Встать, когда разговариваешь с царем Иудеи! Как ты смеешь сидеть на полу перед нашим владыкой, не получив на то разрешение?! Какое преступное неуважение к трону!
Исаия даже не глянул в его сторону. А царь Менассия вдруг вспомнил, как когда-то, давным-давно, в детстве, дед гулял с ним по лесу и учил его священному писанию, а когда они уставали, то он, так же как сейчас, садился на траву и клал рядом со своими вечно истоптанными сандалиями старый посох. И в эту секунду его сердце переполнилось жалостью к деду, и он так сильно захотел его отпустить и дать охрану из солдат, и отослать его далеко-далеко отсюда, из этого жестокого, буквоедского города, где столько многие влиятельные люди желали его казнить.
— Иерусалим, казнящий своих пророков, скоро и ты будешь казнен вавилонским мечом за все преступления твои! — выкрикнул пророк.
Менассия взял себя в руки и удалил жалость к деду из своего сердца.
— Мои стражники и люди первосвященника докладывают, что ты, дед, критиковал власть и хулил священный закон Моисеев, тем самым подняв руку на самое святое, что у нас есть! А справедливость не знает милосердия и родства!
Царь кашлянул и спросил Исаию:
— Скажи мне, признаёшь ли ты закон Моисеев, который мы называем Торой?
Исаия кивнул.
— А признаёшь ли ты Моисея величайшим пророком, который когда-либо жил на земле?
Исаия опять кивнул.
— Но вот сказал Г-дь Б-г наш, устами Моисея, учителя нашего: «Ибо не может человек увидеть Меня и остаться в живых». Это записано в книге Исхода. В главе 33, в 20-м стихе. А ты противоречишь ему! Ты сказал: «Я видел Г-да, сидящего на троне, высоко». Это записано в книге твоих пророчеств, в 6-й главе. Как же ты это объяснишь? Ведь здесь противоречие и оскорбление веры! А оскорбление веры карается смертью!!!
Менассия безумно огляделся по сторонам и продолжил:
— И власть царскую ты в толпе хулил! И к переменам взывал! Как смел ты это делать?!
— Не хочу тебе отвечать! Ты глуп, внук мой. Тебе суждено меня убить в любом случае. Так убей уже меня по неведению! Хотя бы это будет убийство по ошибке, а не преднамеренное!
Менассия вскочил с трона и сбежал вниз. Он выхватил копье у стоявшего рядом солдата и воткнул его в рот своему деду.
— Умри же, проклятый злодей, возомнивший себя более святым, чем Моисей! Умри за твой поганый и лживый язык, столько раз напрасно очернявший народ наш!
Пророк упал на пол, и его кровь залила подножие царского трона[63]…
Шолом закричал и проснулся. Его сердце бешено колотилось, а в голове застряла одна мысль:
— Все пророки умирали в борьбе за справедливость и благополучие бедняков!
Он открыл глаза и увидел большого паука висевшего высоко над ним. Он тяжело вздохнул и, повернувшись на другой бок, снова заснул.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Мститель» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
49
Маккавеи (иврит) — «молот» (на врагов) — первоначально прозвище Иуды из династии Хасмонеев, возглавившего восстание против ига сирийских греков в Иудее в 166–160 гг. до н. э. Позднее стало применяться кo всем защитникaм иудейской веры во время гонений императора Антиоха Епифана. Маккавеи — герои еврейского праздника Хануки, празднуемого в честь победы над греками, заставлявшими евреев насильно сменить свою веру на эллинизм. Многие из них погибли в войне с оккупантами.
51
Черносотенцы — название представителей крайне правых организаций в России в 1905–1917 годах, выступавших под лозунгами самодержавия, православия и радикального антисемитизма. Виновны в многочисленных еврейских погромах.
