Чечня археологическая, или Случайная находка Кавказской Нефертити. Документальный очерк к истории вайнахов

Муслим Махмедгириевич Мурдалов

При сборе материалов для издания данной публикации ставилась задача предоставить оригинальные материалы, которые будут полезны в первую очередь историкам, историкам-этнографам, лингвистам, филологам и краеведам. Материал носит характер эмпирический. Не навязывается какое-либо готовое мнение, а на основе предоставленных материалов у студентов, аспирантов и ученых появляется дополнительная возможность создания своих научных работ и развития кругозора знаний об исторической науке.

Чеченцы-археологи 1895 год

«Туземцы Северо-восточного Кавказа». Н. Семенов. СПб. 1895.

Чеченцы-археологи. (Наброски любителя этнографии и археологии).

Стр. 161…Чеченцы народ живой и страстный. Спокойная и ровная жизнь им не понутру и поэтому они вечно колобродят, вечно окружают себя атмосферой исключительных жизненных явлений. Только что в Чечне окончились несложные полевые работы, которыми народ был занят летом и раннею осенью, как смотрит, уже наступил сезон джигитских поединков чеченской молодежи из-за самых вздорных причин, да каких поединков? — на кинжалах и пистолетах, с обычным роковым исходом ждя участвующих в них… Мне припоминается несколько таких поединков, в которых падали мертвыми оба противника; помню я не мало и таких, после которых на арене битвы оставался один, но и другой уходил или, лучше сказать, другого уносили с нее израненным так, что он очень не долго переживал своего соперника. На моей памяти был и такой случай. В драку, затеянную двумя, вмешалось человек по пяти родственников обоих соперников… Схватка продолжалась не долго, но результатом ее были четыре трупа и пять изувеченных храбрецов, из которых двое умерли от ран через несколько дней. За сезоном поединков из-за грубого или острого слова, из-за нежного взгляда, брошенного кем-нибудь на чужую невесту, из-за удара палкою чужой собаки, — тотчас, без передышки, наступает другой — сезон борьбы джигитов с принципом собственности или, говоря проще, сезон воровства. Чтобы ни лежало в основе страсти чеченца к посягательствам на чужое добро, не подлежит сомнению, что страсть эта, между прочим, питается и любовью нашего горца к исключительным и сильным ощущениям. Это таинственное следование в темную, как могила, ночь по глубоким балкам, в густой траве или в камышах, это тихое и осторожное перелезание через какой-нибудь забор или уничтожение той или другой преграды, мешающей добраться до соблазнительного предмет, до того тихое, что удальцу отчетливо слышно, как колотится сердце в его груди… потом овладение соблазнительным предметом и осторожное бегство с ним по воровским балкам, поросшим густым кустарником… опасение погони, смешанное с чувством злобно-отважной готовности встретиться и сразиться хоть с самим чертом, — во всем этом для истого чеченца таится неизъяснимая прелесть, увлекающая его поохотиться на чужую собственность так же сильно, как сильно в нем желание полакомиться мясом чужого быка или даром заполучить несколько рублей за чужую лошадь. Подобною охотою пробавляются до выпадения снега и наступления вместе с ним светлых ночей, когда покушения на чужих быков и лошадей по неволе прекращаются или, по крайней мере, доводятся до minimum’a. В указанную пору посягательства на чужую собственность и не выгодны и чересчур рискованны. С одной стороны, домашний скот — главный объект краж в Чечне, — находится не в поле, не в табуне, а во дворе своего хозяина, на конюшне, охраняемой, кроме злых собак, еще самим хозяином, который при первом шорохе или шуме, как из земли, появляется перед непрошенным гостем с очень острым кинжалом и начиненным крупною картечью пистолетом, с другой, — коварный снег с фотографическою точностью снимает следы ног и самого вора и похищенного им скота и отдает эти снимки в полное распоряжение потерпевшего. Вообще глубокою зимою занятие воровством — игра, не стоющая свеч. Но надо же нашему горцу и в это время года утолять свою неодолимую жажду сильных ощущений. И вот он на досуге затевает тяжбы, иногда по делам оконченным 10, 15 и 20 лет тому назад, поднимает мудреные бытовые, этические и теологические вопросы, а главное — накидывается на политику, на ту своеобразную чеченскую политику, которая до сих пор создавала нам столько тревог и хлопот. Не вечною, как привыкли у нас думать, а именно зимою, в пору снега и холодов, изготовлялись до сих пор в Чечне сюрпризы общественно-политического характера, подносившиеся нам с наступлением теплого времени года. Зимою чеченцы перебирают насчет будущего. Зимою между ними разносятся всевозможные слухи и пропагандируются всевозможные слухи и пропогандируются всевозможные идеи. И если, например, раннею весною в Чечне заговорили о переселении в Турцию или, под прикрытием одевшихся в зелень лесов, начали вытанцовывать религиозный танец, известный под именем зикр или зикро, то знакомый с народом не сомневается, что-то или другое из этих явлений — ничто иное, как осуществление фантазий, развившихся зимою. Так было всегда, так было, между прочим, и в достопамятном 1877 году, когда весеннее восстание явилось живым проявлением возбуждения, созданного зимою пропагандою турецких эмиссаров и местных хаджи.

Выдаются, однако, для чеченцев и такие зимы, когда для работы мысли в общественно-политическом направлении прямо не хватает материала, и вот такою именно и оказалась зима с 1887 на 1888 год. Прежние три-четыре зимы были посвящены чеченцами разработке пресловутого вопроса о привлечении их к несению военной службы. Все помыслы народа были направлены именно в эту сторону. Чего только не говорили, чего не измышляли на эту жгучую тему! Тут было и обращение всех в христианство, и выдача чеченских девушек в замужество за русских солдат, и много другого подобного же вздора. В результате такого настроения народа получились известные замешательства 1886 года, когда дело чуть не дошло до общего восстания в Чечне. Данной темы хватило еще и на зиму 86—87 годов. Но летом 1887 года вопрос получил окончательное решение и при том такого рода, что даже вечно протестующие чеченцы должны были признать себя удовлетворенными и стихнуть (чеченцев, как и других кавказских горцев-мусульман, освободили от натуральной воинской повинности, заменив ее весьма необременительным для населения денежным налогом). Наступила затем последняя зима — и наши горцы очутились вдруг без всяких политических вопросов и тем, вносивших прежде в их жизнь столько оживления и задора. Чеченцы удивились было такому необычному положению вещей, но однако не на долго: благодаря живости и плодовитости своей фантазии, они очень скоро нашли себе выход из него. Какой? Не-чеченцу никогда не угадать, что это за выход. Да и как угадать, что с целью употребить в дело избыток своей энергии, с целью удовлетворить своей страсти к экстраординарным приключениям, они надумались заглянуть в недра разбросанных по их территории могильных курганов!

Когда-то, надо думать много столетий тому назад, на пространстве нынешней плоскостной Чечни жил какой-то народ, или жили какие-то народы, насыпавшие холмы над могилами своих покойников. После этих народов на том же месте жили другие народы, потом пришли на него чеченцы и живут уже по меньшей мере два-три столетия (говорю о плоскости собственно; что-же касается нагорной полосы Чечни, то нынешние чеченцы, меджехи или меджехеты древности, обитают на ней с незапамятных времен). Могильные курганы стояли себе на плоскости, как безмолвные свидетели жизни минувших веков, и все оставляли их в покое. Но вот у беспокойных людей явился досуг — и памятники седой старины начали подвергаться энергическому разрушению.

Началось с того, что по Чечне пронесся слух, будто бы около одного из чеченских аулов, расположенных на правом берегу реки Сунжи, на восток от города Грозного, носящего название Алды, кто-то нашел в кургане необычайной величины алмаз. Говорили, что нашедший алмаз, по незнанию достоинства находки, продал его какому-то армянину за 80 рублей, а последний отвез камень в Москву и взял за него там 12 тысяч. Рядом с этим слухом разнесся другой — будто бы на горе Сюрин-корт, возвышающейся на левой стороне реки Аргуна, верстах в семи — десяти от того же Грозного по направлению к югу, в кургане зарыты сокровища, принадлежавшие когда-то какому-то калмыцкому хану. Распространители слуха утверждали, что источником его была калмычка, стодесятилетняя старуха, жившая в Караногайских степях лет 30—40 тому назад. Эта калмычка дала, будто бы, самые точные указания относительно способа отыскания сокравищ, которыми в свое время почему-то никто не воспользовался. Стоило только отыскать между могильными курганами, разбросанными вокруг Сюрин-корта, место зарытой в землю большой кабаньей головы и от этого места направиться к кургану, находящемуся от него ровно в десяти шагах взрослого человека. Найденный таким способом курган нужно было разрывать до тех пор, пока откроется массивный камень, привезенный на свое место на сорока парах волов. Подрыться под камень будет неимоверно трудно, но наградой за труды явятся бесценные сокровища, которые обогатят сотни людей. Эти слухи сами по себе уже сильно распалили воображение чеченцев, а тут еще кто-то пустил в ход молву, что жители Малой Кабарды давно уже обогащаются насчет курганных находок. Чаша терпения чеченцев переполнилась. Последняя весть огласилась приблизительно в половине декабря 1887 года, а к концу января следующего года множество курганов плоскостной Чечни было уже разрыто. Хорошо еще, что местная администрация поспешила энергически воспретить археологические экскурсии любознательных джигитов, иначе на всем пространстве плоскостной Чечни на месте древних курганов в настоящее время красовались бы одни волчьи ямы.

II. В начале февраля прошлого 1888 года пишущий эти наброски находился в небольшом укреплении Ведень, лежащем в самом сердце восточной части нагорной Чечни, носящей название Ичкерии. Это то самое укрепление, близ которого находился предпоследний (последним был знаменитый Гуниб) оплот бывшего имама кавказских горцев, Шамиля, взятый нашими войсками штурмом в 1859 году. Оно расположено на одном из рукавов известной чеченской реки Хулхулау и в настоящее время занято весьма незначительным гарнизоном, служа вместе с тем местопребыванием местных административных чиновников. Отношения между гарнизоном укрепления и окрестным населением теперь до того мирные и дружественные, что некоторые из представителей населения живут в самом укреплении, а за стенами его еженедельно, в воскресные дни, устраиваются базары, на которые отовсюду стекаются со своими сельскими произведениями не только мужчины-чеченцы, но и жены и дети их. Я находился в Ведень временно (не в первый, впрочем, раз) и в тот день, которым начинается настоящий рассказ, собирался выехать в Грозный, ожидая только окончания всех сборов в дорогу и прихода ко мне моего постоянного спутника — переводчика с чеченского на русский язык. Переводчик не заставил себя долго ждать. Было часов десять утра, когда он явился ко мне и с обычною чеченцам церемонною вежливостью пожелал мне доброго здоровья. Чтобы познакомить с ним читателя, скажу, что это был молодой человек лет 25—26, высокий, широкоплечий и вообще коренастый. Крупные и округленные черты лица его — большой бесформенный нос, большой рот с толстыми пунцовыми губами, крупные скулы и пухлые щеки, — да при этом еще смуглый цвет кожи сразу выдавали в нем плоскостного чеченца восточной полосы Чечни, в жилах которого несомненно течет значительная доза ногайской крови. Что в этом чеченце было оригинального, хотя и не особенно редкого в сынах его племени, — это контраст между цветом его лица и цветом глаз. Хаким — так звали моего переводчика, — будучи по лицу и волосам сильным брюнетом, имел глаза небесно-голубого цвета, глядевшие вдобавок довольно наивно. Нельзя было сомневаться, что в этом контрасте лежала причина и крайне странного выражения его лица или, точнее говоря, отсутствия в его лице всякого определенного выражения. Кроткие и благодушные глазавыражали одно, все другие черты, проникнутые энергиею и физическою мощью, выражали другое, а в общем получалось что-то двойственное, туманное и бесхарактерное.

— Вы готовы, Н. С.? — обратился ко мне Хаким: насчет лошадей я уже распорядился: скоро будут.

— Готов, почти. Остается только покончить с укладкой вещей.

— Да, — спохватился переводчик, — сейчас я был на базаре и видел там чеченца, приехавшего с плоскости; он по секрету продает какие-то предметы, выкопанные из кургана, — есть и золотые. Вас ведь это интересует.

— Конечно, интересует. Беги скорее на базар и тащи сюда этого чеченца.

Хаким ушел и через несколько минут — благо, квартира моя находилась около самых крепостных ворот, — явился с продацом курганных предметов, чеченцем из аула Сержень-юрт, расположенного у входа в Хулхулауское ущелье, верстах в 20 от Ведень. Чеченец, меднолицый, с грубыми манерами, вошел в комнату тяжелою походкою и, остановившись у порога, слегка приподнял свою папаху в знак приветствия.

— Ну, показывай свои вещи, обратился к вошедшему Хаким, — ты не беспокойся: пристав не узнает.

Я тоже поспешил уверить продавца курганной добычи, что он вне всякой опасности. Чеченец молча подошел к моему письменному столу и, не торопясь, высыпал на него из кожаного кошелька какие-то блестящие мелкие предметы. Я и Хаким принялись рассматривать их. Самыми крупными между ними оказались две парные пряжки, весьма замечательные по тонкости и изяществу отделки. Каждая пряжка состояла из овального бронзового обода, обвитого тонкою золотою проволокою; обод этот одною из широких сторон своих входил в перегиб золотой пластинки, лицевая, представляла четырехугольник, имевший в длину 3 и в ширину 1 ¾ см; края пластинки окаймлялись филигранною золотою цепочкою, а во внутреннем поле ее находилось пять гнезд, обложенных такою же цепочкою. Одно гнездо, побольше, в форме неправильного круга, занимало центр пластинки окаймлялись филигранною золотою цепочкою, а во внутреннем поле ее находилось пять гнезд, обложенных такою же цепочкою. Одно гнездо, побольше, в форме неправильного круга, занимало центр пластинки, а четыре остальных, каждое в форме сердца, располагались по углам ее, на диагональных линиях. Центральное гнездо было пустое, в других же четырех находились прекрасные аметисты красноватого цвета. Между средним и угловыми гнездами блестели три чуть заметных камушка, укрепленных в самом поле пластинки. Задняя сторона пластинки, таких же размеров, как и передняя, была совершенно гладкая, без всяких украшений; в ней виднелись только две дырочки, в которые входили, конечно, металлические шпеньки, скреплявшие пряжку с ременным поясом. В средине перегиба пластинки имелся четырехугольный вырез и в нем, на бронзовом шпеньке, укреплялся корень обтянутого золотом бронзового язычка пряжки. Все вместе представляло вещицу красивую и вполне пригодную для практических целей. Кроме пряжек в числе высыпанных на стол предметов были: а) десятка полтора шарообразных, маленьких и гладких зерен золотого бисера, с отверстиями для продевания нитки, б) с десяток круглых плоских зерен бисера из зеленого стекла, в) маленькие кусочки бронзы и меди неопределенной формы, г) два небольших бронзовых гвоздика с грибовидными шляпками и раздвоенными концами, д) бирюзовый камушек, может быть, часть камня, может быть, часть камня, находившегося в среднем гнезде пряжки, и е) множество очень маленьких кусочков золота в форме коротеньких палочек, угольничков и дуг, имевших на лицевой, выпуклой стороне одинаковые поперечные нарезы. По всем признакам, эти разрозненные кусочки золота составляли одно целое, покрывавшее собою какой-то предмет из металла или из дерева, успевший разрушиться от времени. Пересмотрев вещи, я обратился к чеченцу с расспросами о месте и способе нахождения их. Из слов его оказалось, что он, совместно с несколькими своими односельцами, раскопал один из курганов, находящихся у предгорья так называемых здесь Черных гор, т. е. лесистых, близ почтовой дороги, идущей из укрепления Ведень в г. Грозный. Объяснить внутреннее строение кургана и положение в нем найденных вещей чеченец оказался не в состоянии: он видимо обращал очень мало внимания на обстановку, в которой производил свои работы, поглощенный одною мыслью — найти в недрах кургана нечто такое, что могло бы обогатить его.

— Кроме того, что ты принес, вы больше ничего не нашли в кургане? — спросил я своего собеседника.

— Хорошего больше ничего не нашли… Были там кости, несколько человеческих черепов — один толстый, большой и такой крепкий, что мы насилу разбили его камнем. Каменная чашка была: ее мальчишки взяли. А больше ничего… Другие нашли разные вещи…

— Какие же именно? Может быть, оружие, посуду, металлическую одежду?

— Говорят, за Аргуном нашли в кургане золотой пояс с хорошими, дорогими камнями. В Грозном, говорят, за него дали 200 рублей. В Герменчуке нашли шишку, еще печать нашли, две медали…

— Как медали? Какие? Вроде теперешних?

— Да, медали; говорят, их носить на груди можно.

Я спросил чеченца, что он хочет за свое золото.

— А ты что дашь? Ответил он вопросом на вопрос.

Не зная цены вещей, но готовый приобрести их, как археологическую редкость, я на угад предложил ему за них 15 рублей.

Чеченец не сказал ни да, ни нет, а только подошел к столу, высыпал вещи обратно в кошелек и снова положил его в пазуху.

— Что же ты ничего не говоришь? Сколько же тебе за них?

— Мне наш серебряк за каждый камушек по 5 руб. дает, да золото…

Я отказался сделать такую дорогую покупку и чеченец ушел, неуклюже протянув мне на прощанье свою массивную руку.

«Шашка, печать, медали…» — раздумывал я, после ухода от меня бронзолицового чеченца. «Если бы самому посмотреть эти предметы… А что же!».

Я решился воспользоваться предстоявшею мне поезлкою, чтобы лично осмотреть разрытые чеченцами курганы и, если окажется возможным, приобрести покупкою некоторые из найденных ими предметов. Через час после приведенного разговора мы уже мчались с Хакимом по отличной шоссированной дороге, проложенной в Хулхулауском ущелье. Вправо и влево от нас одни кряжи гор сменялись другими. Вековые чинаровые леса, покрывающие скаты гор, засыпанные снегом, стояли полчищами застывших великанов. Снизу доносился гул бешено несущегося потока. Было ясно и морозно. Спутник мой, как страстный любитель всякого рода переездов и, вообще, шатаний по свету, был в наилучшем настроении духа и с упоением рассказывал мне об удовольствиях минувшего вечера, проведенного им на вечеринке (лаузар — по-чеченски) у чеченца-лавочника. Так как я уже описал наружность своего переводчика, то, пользуясь дорожным досугом, скажу еще два слова об его душевных качествах. Как большинство чеченской молодежи, он — легкомысленное и взбалмошное дитя, подчас своенравное, черствое и злое, способное на очень дикие поступки, но чаще грубо-простодушное, понимающее жизнь с одной только стороны — со стороны возможно легкого удовлетворения своих простых инстинктов.

В моем Хакиме одна из преобладающих страстей — это сытно и жирно покушать, но не иначе, как на чужой счет. Он никогда не бывает так беззаботно весел, так словоохотлив, и толстые губы его никогда не складываются в такую блаженную улыбку, как в тех случаях, когда перед ним красуются на низеньком туземном столике аппетитные чеченские блюда: свежая молодая баранина, яичница, отлично приготовленная курица и чашка со свежим душистым медом. Энергично истребляя кушанья, он никогда не ждет вторичных приглашений хозяина, а напротив, сам разбрасывает приглашения направо и налево, подкладывая куски то тому, то другому из своих сотрапезников. Есть он обыкновенно до тех пор, пока не отрыгнет в честь хозяина на всю саклю, и после того впадает в состояние апатии и сонливости. Но этою грубою страстью не исчерпывается его любовь к радостям жизни. Не меньше аппетита к жирной баранине велик в нем аппетит и ко всякого рода увеселениям, в особенности к вечеринкам с танцами девушек под звуки зурны или гармоники и с громовыми выстрелами из азиатских пистолетов. Танцует прекрасно и под пару себе выбирает обыкновенно самую красивую девушку из числа участвующих в вечеринке. Взгляните. Вот он грациозно и медленно направился следом за плывущей павой — горской красавицей. Сначала походка его как будто даже вялая и только руки, и плечи, и весь стан его играют и колышутся в такт музыке. Но вдруг он, изогнувшись и подобрав полы черкески, начал выделывать ногами изумительные па, ежеминутно перерезывая красавице дорогу и каждый раз только на миг останавливаясь перед нею на кончиках больших пальцев. Красавица, как испуганная лань, уносится от него без оглядки, но, как ловкий охотник, он ни на миг не упускает ее из виду и все преследует. Вот она как будто в его объятьях, как будто он хватает ее с намерением убежать с нею из круга… Но он уже бросил ее, он как будто забыл об ней и, очутившись на средине круга, опять выделывает ногами мудреные фигуры, смотря или вниз или прямо перед собою. Но это только уловка: мигом повернувшись к красавице, он снова преследует ее… У самых ног его раздается выстрел, потом другой, третий… Окружащие танцующую пару бешено бьют в ладоши, восклицая: «ха! иха!»… Зурна заливается, а в Хакиме жажда веселья разгорается все сильнее и сильнее…

Любит он погарцевать или, как у нас выражаются, поджигитовать на коне и на всем скаку пострелять в брошенную на дорогу дырявую шапченку какого-нибудь пастуха, любит часа по два просиживать праздно в компании таких же беспечальных людей, как и сам он, очень серьезно напрягая свою мысль, чтобы выдавить из себя наивно-острое словцо и, когда ему это удается, сам же первый награждает себя таким беззаветно веселым и громким смехом, что смотрящему на него становится неотразимо весело; любит нарядиться в красивую черкеску, стянутую в талии узеньким ременным поясом, увешать себя оружием и разными серебряными тесемками и в этом виде изображать из себя военного рыцаря несуществующего ордена… за то ничего серьезного, никакого напряженного труда он не любит. Профессия его — служба в качестве переводчика, и служит он, как большинство чеченцев, довольно исправно, но чисто формально. Душа его вне этой службы, как вообще вне всего того, что не имеет значения веселых и праздных развлечений.

Боясь упрека в том, что вместо археологии, даю читателю наброски портретов живых людей, замечу, что и самая статья моя названа мною набросками любителя прежде всего этнографии, а потом уже археологии. С чисто археологическим материалом мы познакомимся с читателем попутно, но почему же нам за одно, и даже преимущественно, не знакомиться также и с самими оригинальными археологами, тем более, что они, эти археологи, в известном смысле тоже не более, как живые представители археологической древности. Для строго научной статьи такое смещение курганных бронз с живыми людьми не совсем удобно, но я и не задавался мыслью писать строго научную статью…

В Сержен-юрт я приехал под вечер и остановился там у старого кунака своего Саадулы. Саадула — чеченец с матово-бледным, немного плоским лицом, живыми темно-карими глазами и длинным, сильно искривленным, носом, — человек приятный и бывалый. Когда-то он служил в своем ауле старшиною, но был за что-то сменен. Сам он думает, что гнев начальства обрушился на него из-за интриг его недоброжелателей и завистников, но другие говорят, что сместили его с должности за интимности с ночными охотниками на чужих лошадок и бычков. Теперь он занимается кое-какою торговлею, разъезжает не только по Чечне, но и по Кабарде и Кумыцкой плоскости и поэтому знает все и всех. Он, как и большинство чеченцев, очень любит поболтать о внутренней политике, при чем проявляет замечательную способность метко и не без юмора характеризовать персонал местной администрации. Как сын своего народа, считающий гостеприимство одною из первых добродетелей, Саадула принял меня очень радушно. Через несколько минут после моего приезда к нему, в занятой мною кунацкой уже весело горел огонь в камине, а спустя с полчаса я, мой хозяин и Хаким уже попивали дымящийся чай, оживленно беседуя о новостях дня. Воспользовавшись благоприятным моментом, я сообщил Саадуле о цели своего приезда.

— Что же ты раньше не приезжал? Заметил он, — несколько дней тому назад нашел бы весь наш аул на раскопках курганов: и старый и малый были заняты этим делом, потому — у нас теперь время досужное. Наши таки не мало курганов раскопали, да много и осталось еще…

— Значит, их будут раскапывать после?

— Нет, теперь уж нельзя: запрещено. Да и муллы наши не хвалят за это: грешно, говорят, открывать кости старых покойников.

— Хорошо; но что выкопали, то, конечно, берегут. Вот эти предметы мне и хотелось бы видеть: если есть ценные вещи, я бы купил, пожалуй.

— Трудно будет добыть что-нибудь теперь, заметил Саадула: — после запрещения раскопок стали скрывать добычу: боятся, чтобы пристав не отнял. А все же попытаюсь, поищу. Тут у меня есть свои (родственники), я вот к ним пошлю.

Саадула велел набравшейся в кунацкой молодежи сходить к названным им лицам и попросить их принести или прислать то, что ими найдено в курганах.

— Ценного у нас почти ничего не нашли, обратился он ко мне после ухода молодых людей, — золотые пряжки, которые ты видел, да бисер золотой же — вот и все. Находили больше медные вещи пустые…

Между тем вошел один из посланных Саадулы и подал мне плоскую каменную чашку с отбитым углом, найденную, как он объяснил, в одном из курганов, находящихся к северу от укрепления Эрсеной. По величине, чашка несколько менее обыкновенной обеденной тарелки; края ее загнуты внутрь. Она сделана не из глины, а как будто из превращенного частью в порошок, частью в мелкие зерна какого-то камня, даже двух камней. Сердцевина стенок ее черная, зернистая и с примесью еще мелких белых зернушек, от середины же к поверхности стенок черный цвет переходит в серый и зернистость сменяется плотною массою. Чашка обожжена, но плохо и сделана весьма грубо.

Другой молодой человек принес красный кувшинчик. Кувшинчик был невысокий, пузатый и с широким устьем; формою своею он очень напоминал кувшинчики или крынки, в которых наши крестьянки держат молоко, только последние делаются обыкновенно без ручек, а курганный кувшинчик имел две ручки, расположенные одна против другой; сделан он был из красной глины и как будто подвергался обжиганию.

Тот же молодой человек подал мне найденную в кургане небольшую овальную бронзовую пряжку, весьма сходную с пряжками, которые находят в каменных могилах, разбросанных в нагорной полосе Чечни (Ичкерия). Пряжка эта, а также описанная каменная посуда дают некоторое основание предполагать, что курганы на плоскости и разбросанные по всей Ичкерии, а также по соседству с нею, в Чеберлоевском обществе (Чеченского же племени), каменные могилы, вроде описанных мною в статье «Загадочные могилы», суть памятники одного времени и одного народа. У обладателя пряжки оказались еще тоненькие, как бумага, кусочки меди и несколько обломков каких-то бронзовых предметов.

Ничего больше сержен-юртовцы мне не показали, хотя Саадула сомневался, чтобы им нечего было показать. Разочарованный результатом своей остановки в ауле, я ухватился за мысль попытать счастья в следующем, лежавшем на моем пути в Грозный, ауле Герменчуке. Мыслью этою я тут же поделился с Саадулой.

— И отлично! Объявил мой кунак: я с удовольствием поеду с тобою. Сегодня же распоряжусь насчет верховых лошадей и завтра утром все будет готово. За почтовыми лошадьми мы пошлем в Эрсеной после, когда окончим дело в Герменчуке.

— Ей Богу, хорошо будет, вставил свое слово Хаким. — Знаешь что, Саадула, обратился он затем к нашему хозяину: — пошли-ка ты сегодня же кого-нибудь из молодых людей в Герменчук — известить о нашем приезде, все лучше, если будут знать: хорошую закуску приготовят… На принятом решении я и остановился.

III. На другой день я выехал в Герменчук в сопровождении Саадулы и Хакима. Некоторое время мы ехали котловиной, образуемой здесь последними отрогами Черных гор; потом котловина стала расширяться и около опустевшего теперь укрепления Эрсеной перед нами открылась необозримая равнина, известная под именем чеченской плоскости. Впереди нас, к северу, лежала громкая в истории покорения Кавказа Большая Чечня; налево, на краю горизонта, сквозь беловатый утренний туман, виднелась еще более громкая в историческом отношении Малая Чечня, а направо в полумгле скрывались селения мичиковского общества, охваченные выдвинувшимся из Черных гор, так называемых Качкалыковским хребтом. Вблизи нас, по сторонам дороги, местность была покрыта небольшими кустарниками и казалась несколько волнообразною. Я много раз проезжал по ней и она до того мне примелькалась, что теперь я не обратил на нее никакого внимания.

— Курганы хочешь посмотреть? Обратился ко мне с вопросом Саадула.

— Разумеется, да где они?

— А вот здесь, смотри.

Саадула указал рукою на находившиеся впереди и по бокам нас небольшие возвышенности, казавшиеся, из-за покрывающих их кустарников, природными подъемами местности. Замечание Саадулы заставило меня внимательнее осмотреться вокруг себя и тут только я заметил, что раньше ошибался насчет характера поля, которым мы ехали. Поле это, само по себе совершенно ровное, кажется волнистым, благодаря лишь массе разбросанных по нему курганов. Курганы находятся один от другого на различных расстояниях, но все образуют собою обособленную группу, занимающую площадь, размерами в квадратную версту или даже более. Высота курганов не одинаковая: иные поднимаются над уровнем поля всего аршина на 2, на 2 ½, другие имеют высоты 3—5 аршин, а в средине площади гордо возвышается курган аршин а 7—8 по вертикальной линии и в несколько десятков шагов в окружности. Замечательно, что площадь курганов смотрит прямо в Хулхулауское ущелье, отстоя от выхода из него верстах в четырех. Это, конечно, не случайность. Можно предположить, пожалуй, что так как через эту площадь в самые древние времена, как и ныне, должна была пролегать дорога из гор на плоскость, то курганное кладбище было устроено тут в знак уважения к покойникам. По крайней мере, нынешние мусульманские обитатели Кавказа, по побуждениям, имеющим тот же источник, ставят своим покойникам памятники на перекрестках дорог или на отдельных возвышенностях. Но представляется более основательным предположить, что места нахождения курганных кладбищ свидетельствуют о местах кровавых столкновений народов. Едва ли можно сомневаться, что в отдаленной древности, как и в недавно минувшее время, обитатели гор нелегко допускали к себе разных плоскостных завоевателей. Аланам, гуннам, хазарам, монголам, калмыкам, прежде чем они проникали в горы, приходилось, конечно, не раз вступать в ожесточенные схватки с воинственными горцами. Естественно, что схватки эти происходили на ровных плато, расстилающихся перед устьями ущелий, — и вот здесь и скрывается вероятнейшая причина существования у входа в Хулхулауское ущелье курганного кладбища.

Полагаю, что такие курганные кладбища существуют вблизи многих ущелий Кавказских гор. Сам я видел еще такое кладбище, притом очень большое, захватившее поле в несколько квадратных верст, перед входом в ущелье реки Акташа (северо-восточный угол Кавказа) на левом берегу реки, немного ниже кумыцкого аула Эндрей. В последнем кладбище в особенности замечательно то, что грандиозностью своих размеров оно вполне соответствует теперешним этнографическим условиям местности, в которой находится. Акташинское ущелье в настоящее время лежит на рубеже территорий трех воинственных кавказских народов — чеченцев, лезгин и кумыков. Если кумыки, быть может, и позднейшие пришельцы на берегах реки Акташа, то лезгины и чеченцы наверное обитают на верховьях ее с незапамятных времен. При таких условиях, где же и мог произойти более ожесточенный спор между плоскостными завоевателями и обитателями гор, как не у ворот, запирающих дорогу к двум отважнейшим кавказским племенам, каковы лезгины и чеченцы? Из указанных мне курганов многие были раскопаны и снова засыпаны землей. Около некоторых из них валялись черепки разбитых кувшинов и чашек, вынутых из курганных склепов. Костей нигде не было видно, так как чеченцы считают долгом снова бросать их в ямы и закрывать землею. Миновав другие курганы, я направился к самому высокому, который был тоже разрыт, но еще не засыпан. Внутреннее устройство его представляет следующую картину. По вертикальной линии от вершины кургана к его основанию сначала лежит пласт земли, толщиною около ½ аршина, очевидно, взятый из окрестных мест (темный суглинок). За этим пластом начинается другой, весьма твердый, представляющий собою цементную массу, приготовленную из речного гравия, весьма мелкого щебня и белой, как снег, извести. Замечательно, что хотя курган находится вблизи реки Хулхулау, гравий, употребленный для цементной массы, судя по цвету и величине зерен, взят не из этой реки, а из реки Аргуна, протекающей отсюда верстах в 15 к западу. Пласт твердой цементной массы опускается до уровня окрестной почвы, а далее идет крупный булыжный камень, лежавший, по-видимому, на дубовых балках, составлявших свод склепа. Балки эти рухнули и погребены под упавшими вниз кусками цемента и каменьями, но в начинающихся с этого места каменных стенах склепа виднеются большие дыры, служившие, без сомнения, гнездами для концов балок. Ниже дыр идут стены склепа, сложенные из больших, пригнанных один к другому, но не особенно тщательно, неотесанных камней. Четыре стены склепа представляют грани прямоугольного параллелепипеда. Может быть, склеп имеет формукуба, но этого нельзя было исследовать, потому что нижняя часть его, как я уже сказал, была засыпана цементом и камнями. Во всяком случае, размеры склепа весьма значительны, так как боковые стены имеют каждая в поперечнике около трех аршин. Из четырех стен склепа три глухие, а в четвертой, восточной, находится четырехугольное отверстие, на подобие дверей, заваленное снаружи огромным камнем. Ясно, что отверстие действительно служило дверью, через которую были внесены в склеп покойник или покойники и все то, что находится в нем. По окончании работы в склепе, вход в него завалили таким камнем, чтобы он не мог быть сдвинут с места, потом уже произвели обвалку своего сооружения цементною массою и последнюю засыпали землею.

Осмотрев на половину раскопанный курган, я очень пожалел, что не имел ни времени ни средств взять на себя доведение дела до конца. Зная чеченцев, я был убежден, что, не смотря ни на какие запрещения, они доберутся-таки до основания склепа и, быть может, найдут в нем не мало драгоценных в археологическом отношении предметов. Что они сделают с ними? — Все, не имеющее цены на рынке, будет ими разломано и брошено, а предметы из благородных металлов попадут в руки невежественных серебряков — тавлинцев, которые поспешат употребить их в дело, т. е. перелить в пряжки, гайки и т. п. предметы, которыми украшаются оружие, одежда и конская сбруя.

За невозможностью осмотреть вполне раскопанный и не засыпанный еще курганный склеп, я обратился за разъяснением некоторых подробностей к окружавшей меня кучке чеченцев, успевших сбежаться сюда из Сержень-юрта. Из слов их оказалось, что пол склепа обыкновенно сделан из цементной же массы и отличается необыкновенною твердостью. На полу, среди камней и мусора, лежат раздавленные и разломанные кости, между которыми находят по два, по три и более человеческих черепов, больших и малых. В одном случае нашли, будто бы, сохранившийся в целости череп странной формы: имея непомерную длину от лба к затылку, он был очень узок по линии от виска к виску. Какой-то любознательный чеченец, с целью определить его крепость, пустил в него камнем, и череп, разумеется, разлетелся. Разные металлические вещицы отыскиваются в том же мусоре, при чем иногда их находят в каких-то истлевших и почерневших обертках, расползающихся при прикосновении к ним. Так как окружавшие меня чеченцы ничего более о курганах сообщить мне не могли, то я отправился с своими спутниками дальше, в аул Герменчук.

IV. Верстах в двух от Герменчука нас встретил предупрежденный накануне о моем приезде приятель Саадулы-Чими, выехавший из селения верхом на прекрасном гнедом коне, в сопровождении двух молодых чеченцев, составлявших его почетный конвой. При моем приближении Чими стал с своим конвоем перпендикулярно к дороге и, когда я поровнялся с ним, ловко и красиво сделал «под козырек», произнеся с некоторою торжественностью: «марша-алва!» (Здравствуй). Потом он почтительно пожал мне руку и поехал рядом со мною, ежеминутно уступая мне дорогу, если к тому встречалась хоть малейшая надобность. В одном месте дорогу перерезывала канава, наполненная водою. Когда мы были шагах в пяти от нее, Чами ударил свою лошадь плетью и быстро переехал канавупрямо против моей лошади, предупреждая этим возможность беспокойства с моей стороны. Тоже он сделал, когда мы под самым аулом переезжали через очень жиденький мостик. Чими по наружности было около 30—31 года. Лицо его, продолговатое и сухое, с тонкими выразительными чертами — большим орлиным носом, очень тонкими губами, длинным и остроконечным подбородком, узким прямым лбом и большими темно-карими глазами — дышало живостью и энергиею; тою же энергиею и какою-то душевною бодростью веяло и от всей его фигуры, высокой, сухой и вместе с тем гибкой, как у молодой девушки. Сразу было видно, что мой новый знакомый принадлежит к тому особому типу чеченцев, который встречается почти исключительно в одной приаргунской Чечне.

Русские, живущие на Кавказе, а еще чаще те, кто случайно заглядывает в этот уголок России, говоря о некоторых кавказских горцах, в том числе и о чеченцах, не редко характеризуют их словом «рыцари». Вообще говоря, называть чеченцев рыцарями значит или чрезвычайно суживать значение слова рыцарь, или чрезвычайно преувеличивать некоторые черты характера чеченца, забывая о существовании многих других черт. Однако чеченцам типа Чими во многих отношениях трудно отказать в праве на этот лестный эпитет. Как сыны своего народа, они подчас и задорны, и вспыльчивы, и мстительны, и легкомысленны, но за то в них много бесспорно привлекательных качеств. По манере держаться, по тонкой и изящной предупредительности в обращении с людьми — это настоящие джентльмены. Потом им не чужды и прямодушие и верность данному слову. Как истыерыцари-воины, они умеют и любят только одно — служить предержащей власти в качестве как бы национальных гвардейцев. За то, что это за гвардейцы! Исполнительные, отважные, находчивые, решительные… Чтобы вы ни возложили на Чими, будьте уверены, что он исполнит ваше поручение не только правильно и точно, но еще бодро, пылко и красиво. Солужит он нестолько ради жалованья, сколько из гордого желания быть впереди других, больше всего дорожа сознанием своего участия в правительственной машине, да некоторою тенью власти над народною массою, да еще приязнью и доверием (он страшно дорожит доверием) своего повелителя. Как известно, чеченцы не подразделяются на сословия, представляя из себя сплошную демократическую массу, но глядя на чеченцев, вроде Чими, контингент которых и в Малой Чечне не велик, невольно останавливаешься на мысли, что когда-нибудь в этом народе существовало особое сословие воинов, подобное польской шляхте, и что в лице Чими и подобных ему видишь перед собою обломки этого сословия. Может быть, надо предполагать не сословие даже, а иную народность, так как иначе весьма трудно объяснить существование в народе, откровенно говоря, грубом и с низменными наклонностями, класса воинов, отличавшихся благородным профилем лица и возвышенными душевными качествами.

В пору моего посещения Чими служил начальником одного из чеченских кордонных постов. Как он сам сообщил мне с гордым самодовольством, начальство его любило и оказывало ему честь возложением на него сложных и трудных поручений. Потом я узнал, что он пользовался уважением и даже послушанием со стороны своих подчиненных, что необходимо поставить ему в заслугу, так как чеченец-подчиненный решительно не способен слушаться чеченца-начальника. Добавлю, что Чими, как и Саадула, не дурно говорил и понимал по-русски.

— Знаешь, зачем я приехал к тебе? — спросил я симпатичного своего хозяина, после того как мы заехали к нему на двор и вошли в его кунацкую.

— А зачем мне знать? произнес он с почтительно-любезною улыбкою. — Приехали — значит вы мой гость и мой долг угодить вам, чем могу. Я перевел разговор на курганы и раскопки. Чими, подобно Саадуле, выразил опасение за счастливый исход моих поисков, сославшись настрогость приказания начальства. Но когда я разъяснил ему, что приказание не распространяется на предметы, уже найденные при раскопках, то он изъявил готовность оказать мне посильную помощь для достижения моей цели. Вслед затем он извинился, что оставляет меня на некоторое время, и своею театрально-величавою походкою вышел из комнаты.

Через несколько минут Чими вновь вернулся в саклю и, с выражением удовольствия на лице, подал мне какой-то кусок бронзы.

— Кое-что нам принесут — я распорядился, произнес он, — а пока вот одна вещица, которую я сейчас выпросил у своего знакомого: — он нашел ее при разрытии кургана, что находится верстах в трех от нашего селения на берегу Джалки.

Поданный мне кусок бронзы походил и на археологический топорик с отломанною переднею частью и плоскою дугообразною приставкою к задней стороне шейки топорика, и на гайку ножен какого-то холодного оружия, может быть, ножа или кинжала с узким клинком. В пользу последнего предположения говорит, пожалуй, некоторое отдаленное сходство этого куска бронзы с поперечными металлическими перекладинками, которые обыкновенно помещаются у корня рукояток мечей, сабель, шашек. Никаких украшений и рисунков на бронзе не оказалось. Поверхность ее была гладкая, тусклая и с небольшими зелеными пятнами ржавчины. В противолежащих стенках шейки топорика имеются по одному круглому отверстию и каждое из них с наружной стороны окаймляется круглою выпуклостью. Пока я рассматривал бронзу, вошел в саклю чеченец, державший в руках какой-то глиняный кувшин и кроме того холщевую сумочку. По местному обычаю, чеченец издали кивнул мне головою, произнеся на своем родном языке: «здравствуй! Хорошо ли живешь!» и протянул мне кувшин, в котором при этом прозвенели какие-то металлические вещи. Сумочки он не дал мне в руки, а положил ее подле меня на стоящий тут низенький трехногий стул. Кувшин формою своею был подобием кувшинчика из красной глины, описанного мною раньше; сделан он был, впрочем, аккуратнее и симметричнее последнего. Высота его была 18 см, диаметр дна равнялся 10 см, в месте наибольшей выпуклости стенок диаметр круга составлял 16 ½ см, а круг верхнего обреза имел в диаметре 9 ½ см. вместо двух ручек красного кувшинчика у этого была только одна ручка. Из высыпанных из кувшина металлических предметов, частью цельных, частью сломанных, прежде всего мне бросилась в глаза серебряная пластинка довольно своеобразной формы. Очень тонкая и не больших размеров (длина 11 см и ширина 1 ½ см), она одним концом своим представляет наконечник копья, охваченный с боков двумя полукружиями; от места соединения обоих полукружий идет вниз узкая четырехугольная пластинка, чуть-чуть расширяющаяся книзу. Пластинка гладкая, но у боковых сторон ее виднеются небольшие выемки и надрезы, а по средней линии ее в двух местах имеются круглые сквозные отверстия. Кроме этой цельной пластинки из высыпанных из кувшина осколков я составил еще таких же три пластинки, из которых одна была тоже серебряная, а остальные две — бронзовые. Нельзя было сомневаться, что все четыре пластинки составляли два тождественных предмета. Серебряные пластинки, очевидно, служили лицевою стороною предметов, а бронзовые были изнанкою; в средине же между теми и другими пластинками помещалось что-то менее прочное, может быть дерево или кожа, истлевшая от времени. Пластинки и сердцевина их скреплялись между собою металлическими гвоздиками, на что ясно указывают симметрически расположенные отверстия в пластинках, а также найденный в осколках бронзовый гвоздик, свободно входящий в отверстия. В той же кучке обломков оказались еще плоская серебряная пряжка и две маленькие пряжки.

По поводу пряжек нужно сказать, что их попадается очень много, как в курганах, разбросанных на плоскости Чечни, так и в каменных могилах (дольмены) Ичкерии. В собранной мною небольшой коллекции предметов, добытых из курганов и каменных могил, пряжек больше, чем всяких других вещей. И замечательно, что они до крайности разнообразны, как по металлу, из которого сделаны, так и по форме и величине. Из этих пряжек бронзовые отличаются большею частью массивностью, серебряные и медные бывают обыкновенно плоские, а золотые, как например, описанная выше пряжка, извлеченная из сержен-юртовского кургана, сделаны с такою экономиею в металле, что остается предположить, что в пору употребления всех пряжек золото ценилось дороже даже, чем теперь.

Обилие пряжек в могилах и отсутствие в них крючков и пуговиц (нечто, похожее на пуговицы, было найдено только в одном курганном склепе, о чем говорится дальше) заставляют думать, что эти пряжки употреблялись взамен всякого рода иных застежек. В виду результатов раскопок, произведенных в других местах Кавказа, например, в Осетии, можно позволить себе в отношение пряжек еще одно соображение. В Осетии, в могилах более древнего происхождения находят род булавок с очень большими плоскими бляхами на одном конце да еще так называемые фибулы. Пряжек в этих могилах мною найдены те же булавки и фибулы, но неизмеримо меньших размеров. В последних могилах рядом с фибулами и булавками попадаются уже и пряжки; точно также в могилах Осетии позднейшего времени тоже находят больше пряжек, чем булавок и фибул, а затем последние предметы пропадают вовсе и вместо них появляются пряжки всевозможных видов и форм. Завзятые археологи остановились на мнении, что булавки были принадлежностью головного убора древней женщины. Это мнение позволительно оспаривать по следующим соображениям. Толстый и массивный стержень археологических булавок доходит иногда до 10—14 вершков в длину, причем служащая головкою его бляха имеет вершка четыре в длину и вершков 6—8 в ширину. Если оставить в стороне невежественное мнение о великанах и великаншах, населявших Кавказ в пору возведения вскрываемых ныне могил, то не возможно ничем убедить себя, что древняя женщина добровольно обременяла свою голову такою непомерною тяжестью. Не забудем, что эта женщина, как доказывается могильными находками, носила еще довольно грубые и тяжелые подвески и, по всей вероятности, вплетала в свои волоса множество стеклянных и каменных бус. С другой стороны, бросается в глаза полное несоответствие булавок, как предполагаемого головного украшения, с другими украшениями древнего человека. Бусы того времени, в общем, нисколько не больше, например, теперешних бус. Браслеты, кольца, даже серьги — все это по размерам разве чуть только превосходит размеры подобных же предметов, употребляемых женщиною наших дней… Но в таком случае что же представляют собою эти булавки и в чем заключается связь их с фибулами и пряжками? Полагаю, что мы стоим тут перед образною историею искусства одеваться и украшать предметы одежды. Был момент, когда наглухо сшивать части одежды (конечно, ремешками или высушенными жилами животных, с помощью бронзового шила или бронзовой иглы) уже умели, но еще не существовало удовлетворительных приспособлений для временного соединения частей одежды в тех местах, где глухие швы были не удобны, например, на груди, т. е. не существовало ни пряжек, ни пуговиц, ни крючков. Место этих более или менее удобных приспособлений или орудий, по всей вероятности, и занимали тогда первобытные булавки, употреблявшиеся на груди таким образом, что получался косой крест. В то же время для скрепления пояса употреблялась четырехугольная бляха с очень грубым крюком, запускавшимся прямо в кожу пояса. Потом для той же надобности — скалывания одежды — изобрели фибулы, а от них перешли уже к пряжкам. В силу слабого развития в тогдашнем человеке изобретательной способности, на переходы от одного типа пряжек к другому потребовалось, конечно, не мало времени, и этим объясняется, почему могилы, в которых встречаются пряжки, носят явные следы более нового происхождения, чем могилы с булавками. Однако, художественное чутье подсказало древнему кавказскому человеку, что симметрически расположенные на груди две одинаковые дощечки или две бляхи очень украшают грудь и, раз поняв это, он пристрастился к своему первобытному украшению, хотя прежняя надобность в нем и миновала. Не здесь ли таится источник происхождения круглых блях, к которым я перейду сейчас, а также происхождения тех двух рядов блестящих козырей, которые придают такую красоту черкеске современного нам кавказского горца?

В сумочке, положенной около меня чеченцем, оказались следующие предметы:

1) Три круглых бронзовых бляхи, почти одинаковых размеров (диаметр 5—6 см), одна цельная, а две другие без сегментов. Поверхность блях с одной стороны совершенно гладкая, как бы отполированная, с другой же — шероховатая и на этой стороне на каждой бляхе имеются по две петли.

2) Часть такой же бляхи с одною петлею.

3) Бронзовая бляха овальной формы; на одной стороне ее, гладкой, находится петля, а на другой вырезан рисунок.

4) Бронзовая круглая бляха диаметром 7 см. Одна сторона бляхи гладкая, на другой же стороне в средине петля, а между петлей и окружностью рельефное изображение какого-то зверя, повторяющееся три раза. Голова зверя похожа на волчью, но хвост как будто собачий, хотя художник не сумел завить конец хвоста кольцом, а сделал его в форме кисточки. По окружности бляхи идет ободок, поднимающийся над стороной с петлей.

5) Бронзовая бляха с петлей на оборотной, плоской стороне. Рельеф лицевой стороны напоминает лошадиную голову, как бы распластанную и изображенную на одной плоскости. На месте морды сделан дугообразный выем, в котором совершенно ненатурально укреплены зубы. Рельеф вообще странный.

6) Бронзовая чашечка; стенки ее очень толстые, а в дне чашечки имеется круглое отверстие.

7) Шесть штук бронзовых пуговиц в форме полушарий с ручками.

Чеченец, принесший осмотренные предметы (кстати сказать, чеченец этот, Хаспулат по имени, и обликом лица, и манерами сильно напоминал еврея или, в более общем смысле — сына семитской группы народов, рассказал, что серебряная пластинка, а также серебряная и две бронзовые пряжки найдены в скале кургана, лежащего у подошвы Черных гор, между реками Аргуном и Джалкой. Что касается бронзовых блях, также бронзовых чашечки и пуговиц, то они добыты из другого большого кургана, возвышающегося на берегу реки Урус-Мартана (протекает западнее Аргуна), около аула того же названия. По словам чеченца, в других курганах, разбросанных на пространстве между Джалкой и Урус-Мартаном, было найдено множество подобных же предметов, серебряных и бронзовых. Все эти предметы от владельцев их перешли к местным серебрякам, распорядившимся с ними по своему: серебряные предметы были обращены в слитки, а бронзовые, как ни на что негодные, поломаны и брошены.

Окончив осмотр предметов, мы пустились в рассуждение об их значении. Ни чеченцы ни я решительно не могли придумать назначения для серебряных и бронзовых пластинок, и вопрос об этом мы оставили открытым. Относительно же круглых блях я объяснил своим собеседникам, что ученые люди считают их зеркальцами, употреблявшимися вместо теперешних зеркал. Чеченцы с этим не согласились, а высказали свое мнение, что бляхи носились на одежде, подобно тому, как и теперь носятся (дагестанцами, осетинами, кабардинцами) на черкесках, выше гозырей, металлические бляшки, к которым тянутся цепочки от головок гозырей. По их убеждению, петли на бляхах служили для продевания в них цепочек, оборотная же сторона блях делалась гладкою потому, что этою стороною бляхи прилегали к одежде. Кто правее в настоящем случае: археологи или простые горцы? — решать не берусь. Чими кто-то вызвал из сакли. Через некоторое время он вернулся и, весело улыбаясь, объявил мне, что сейчас явится еще один молодец, у которого тоже есть курганная добыча.

V. Вслед за словами Чими из двора донеслись до моего слуха громкие удары плети по бокам лошади. Один из бывших в сакле молодых людей выбежал на двор и помог прибывшему всаднику слезть с топтавшегося на месте разгоряченного коня. Затем на пороге сакли показался широкоплечий, коренастый чеченец, среднего роста и средних лет, с замечательно характерною физиономиею. Физиономия эта была совершенным воплощением идеи беспечного смеха и в тоже время в ней было что-то волчье. Смеялись небольшие и острые глаза, окруженные пуками лучистых морщин, смеялись толстые губы, смеялся как будто толстый и широкий нос, но в смехе этом не было ничего заразительного и от него веяло холодом. Раздвинутые смехом губы выказывали два ряда длинных, широких и, казалось, страшно — острых зубов, и вот они то — эти зубы, да еще какой-то животный огонек в глазах придавали лицу чеченца волчье выражение или, пожалуй, выражение хищного зверя, находящегося в состоянии полного самодовольства. Итальянские криминалисты, взглянув на такую смеющуюся физиономию, наверное вписали бы обладателя ее в список будущих тяжких преступников. Но в Чечне, в особенности на плоскости, таких физиономий очень много и в этом обстоятельстве можно видеть лишь одно, что народ в массе своей еще не перешагнул за черту полудикого состояния.

Эльдар (так назывался приехавший чеченец), подойдя ко мне, размашисто протянул мне свою широкую руку, сопровождая этот жест обычными приветствиями. Произнося приветствия, он особенно налегал на гортанные звуки, от чего казалось, что он как будто даже немного хрипит.

— Очень рад твоему приходу, обратился я к нему: — слышал вот, что у тебя есть вещи, найденные в курганах, и хотел бы посмотреть их.

— Что у меня есть? Одна только вещь есть… хорошая вещь, да не моя она: велели продать и деньги принести… Передо мною промелькнули волчьи зубы собеседника.

Я попросил показать мне хорошую вещь. Чеченец вытащил из пазухи грязную тряпицу, концы которой были связаны, и положил ее на ближайший подоконник. Потом он медленно развязал узлы, порылся пальцами в лежавших на тряпице каких-то темно-серых металлических обломках и, найдя розыскиваемый предмет, подал мне его со словами: «вот смотри!».

Поданный мне предмет был какой-то синий камушек формы четырехгранной усеченной пирамиды. Основание его имело в длину 1 ¾ см и в ширину 1 см; плоскость верхнего сечения была приблизительно втрое меньше. Сквозь тело камушка, параллельно длинной стороне основания, проходило круглое отверстие, служившее, вероятно, для продевания нитки. Интерес камушка сосредоточивался на его основании, на котором виден был какой-то не то выдавленный, не то вырезанный рисунок. Я стал внимательно рассматривать рисунок, стараясь разобрать его, но это мне удавалось плохо. Заметив мои усилия, Эльдар вытащил из своей папахи (шапки) какую-то грязную бумажку и сунул мне ее в руку.

— Ты вот тут смотри! — ткнул он пальцем в бумажку: — отлично видно… люди там есть, лошадь.

На бумажке был отчетливый оттиск с камушка, на котором была воспроизведена сцена битвы между двумя воинами, конным и пешим. Первый воин сидит на коне с красиво-выгнутой шеей и тонкими ногами. На голове у него высокая шапка с круглым верхом, напоминающая шишак, а за его спиною виднеется узкая длинная полоса, изображающая, конечно, копье. Второй воин стоит прямо против первого, явно защищаясь и вместе с тем нападая на своего противника. Ноги у него для большей устойчивости широко раздвинуты и корпус наклонен несколько вперед. Перед ним, против головы лошади противника, виден щит, изображенный сбоку, а за спиною его дугою протянулась узкая полоса, представляющая, конечно, правую руку. На линии между кистью руки пешего борца и головою всадника повисло в воздухе что-то тонкое и длинное, с небольшим утолщением в средине. Едва ли можно сомневаться, что это копье или дрот, пущенный во всадника рукою пешего воина.

Неразборчивость рисунка на камушке объяснилась тем, что он сделан на нем в обратную сторону, а это указывает, что камушек служил печатью. Камушек показался мне очень интересным и я возымел желание приобрести его.

— Что же ты просишь за свою вещицу? — обратился я с вопросом к Эльдару.

— Да ты купишь разве? — Ведь она дорогая! — заявил чеченец, желая как бы подзадорить меня и заставить быть тароватее.

Стр. 198…собою прямой и длинный хвост его, а средина фигуры была как бы туловищем животного, охваченным в трех местах толстыми кольцами какой-то змеи. В хвосте крокодила виднелось круглое отверстие, сделанное, конечно, для каких-нибудь практических целей. Длина всех трех кусков, вытянутых в одну линию, равнялась шести дюймам, но так как куски не приходились один к другому, то естественно было заключить, что фигура в первоначальном ее виде была гораздо длиннее. Продолжая далее перебирать и пересматривать железные обломки, я невольно обратил еще внимание на один из них, напоминавший собою верхнюю часть небольшого креста. Обломок этот состоял из двух небольших брусков, из которых один выступал из средины другого под прямым углом, образуя с ним таким образом фигуру, напоминающую обратно поставленную букву Т. В горизонтальном бруске, на продолжении линии вертикального бруска, виден был излом, указывавший, что отсюда вниз шел другой брусок, составлявший продолжение верхнего. Что в особенности придавало осколку сходство с крестом — это узенькая и ровная полоска какого-то белого металла на горизонтальном бруске, наложенная совершенно так, как и ныне на кресты из того или другого материала накладываются иногда полоски другого материала, обыкновенно более ценного.

— В таком виде вы и нашли этот кусочек железа, — обратился я к Эльдару, — или он был больше и имел другую фигуру?

Эльдар взял осколок в руки, внимательно рассмотрел его и, как бы вспомнив что-то, заметил: «как же, она, железка эта, была больше. Вот отсюда (он указал на излом в поперечном бруске) шла еще полоска, лежавшая так же, как эта (поперечный брусок). Белое золото (так чеченцы называют платину) было и на них. Один подержал ее в руках, другой третий — и вот только и осталось».

Чеченец явно хотел изгладить во мне впечатление предыдущей сцены и потом был любезнее и словоохотливее. Воспользовавшись его настроением, я подал ему карандаш и клочок бумаги и попросил нарисовать мне железку в том виде, в каком она была найдена в курганном склепе. Просьба эта и удивила, и рассмешила его, но он не решился все-таки отказать в исполнении ее. Присев к окну, мой милый хкдожник как-то особенно нелепо вложил карандаш между и безымянным пальцами правой руки, крепко притиснул его с другой стороны толстым, как обрубок дерева, большим пальцем и с отчаянными гримасами на лице начал водить им по бумаге. Работа тянулась бесконечно долго: художник чертил, перечеркивал и снова принимался чертить. Наконец из под его пальцев вырисовалась фигура, не оставлявшая сомнения в том, что в кургане действительно был найден крест. При этом рождалось еще убеждение, что на лицевой стороне креста находилось, если не распятие, то уменьшенное повторение креста платины. На мои расспросы Эльдар разъяснил, что печать найдена в одном кургане, а железные вещицы в другом. Оба кургана находятся в близком друг от друга расстоянии, не далеко от аула Чечен, расположенного на левом берегу реки Аргуна. Вещи, принесенные Эльдаром, очевидно, очень далеки по типу от вещей Хаспулата. В последних, как мы видели, преобладают бронза и глина, между тем первые состоят из железа, стекла и какого-то белого металла. На хаспулатовских вещах лежит печать первобытной грубости и неумелости в технике; вещи же Эльдара, в особенности печать, указывают на довольно высокую культуру. Отсюда само собою вытекает вывод, что как эти археологические находки, так и курганы, из которых они извлечены, — суть памятники различных эпох, отстоящих одна от другой, быть может на расстоянии многих столетий. Определить, хотя бы приблизительно, эпоху сооружения курганов с Хаспулатовскими находками, имеющими — к слову сказать — некоторое сходство с археологическими находками в Осетии, дело в высшей степени трудное, да едва ли даже и возможное при современном состоянии археологии, как науки. Трудно, конечно, определить и время сооружения курганов с находками Эльдара, но в этом отношении возможны, по крайней мере, некоторые догадки. В числе последних находок есть крест — символ христианства, следовательно, курган, из которого крест этот извлечен, не мог быть сооружен раньше появления христианства на Кавказе. Хотя христианская религия, через посредство Грузии и греческих колоний на восточном берегу Черного моря, проникла на северный Кавказ еще в первые века по Р. Х., однако трудно полагать, чтобы в район распространения ее в эту отдаленную эпоху входила и территория нынешней Чечни, лежащая на северо-восточном углу кавказского перешейка. При том, в то время она и в западной части Кавказа не могла стоять так высоко, чтобы к последователям ее принадлежали правители и именитые люди, удостоившиеся могильных курганов. В виду этого нужно искать другую эпоху сооружения курганов на чеченской плоскости для поклонников креста, и такой эпохой всего естественнее считать время процветания в юго-восточной Европе царства Хозарского, т. е. VII—X века христианской эры. Как известно, в Хозарии одновременно пользовались всеми правами гражданства три религии — христианство, мусульманство и иудейство. Известно также, что в пределы Хозарского царства весьма долго входил также весь западный берег Каспийского моря с приморскими городами Семендром и Ганжей (нынешний Петровск). Чеченская плоскость, составляющая продолжение прикаспийской степи, неизбежно, должна была тоже входить во владения хозарских каганов, а потому христианство и на ней пользовалось одинаковыми правами с другими, существовавшими в государстве, религиями. Вот в этих данных и лежит основание к догадке, что курганы с христианскими памятниками относятся к указанной эпохе. Можно спросить: почему же не к эпохе более поздней, чем время существования разноплеменной Хозарии? Ответ на этот вопрос дает сама история, свидетельствующая, что с момента падения хозарского царства и вплоть до начала настоящего столетия северо-восточный угол Кавказа или западное побережье Каспийского моря находилось в беспрерывном и безраздельном распоряжении мусульманского мира, а этот мир, представителями которого были здесь татары — монголы, проявил себя, как злейший враг и истребитель всяких следов христианства.

Нахождение в кургане печати с описанным выше рисунком нисколько не противоречит приведенному мною соображению, а скорее подтверждает его. С одной стороны, художественность рисунка на печати переносит нас к поре довольно высокой культуры хозар, находившихся в постоянных сношениях с представительницею цивилизации того времени — Византией, а с другой, самое существование рисунка указывает на домусульманскую эпоху в стране, так как с водворением господства ислама должны были исчезнуть всякие воспроизведения людей и животных. Что касается искусственного крокодила, то это может быть и амулет юго-восточного происхождения, а может быть, и просто какое-нибудь украшение одежды или конской сбруи. Вообще, судя по археологическим находкам, сделанным не на Кавказе только, но и в других местах Европы и Азии, человек минувшего времени больше, чем мы, любил придавать предметам домашнего обихода формы представителей животного царства. Еще одно замечание, чисто археологического свойства. Не смотря на резкое несходство курганной добычи, представленной мне двумя чеченцами, самые курганы, из которых она извлечена, находятся на одной и той же, относительно не большой, чеченской плоскости и весьма недалеко друг от друга. Это указывает, что к курганным находкам нужно относиться очень осмотрительно, отнюдь не доверяясь территориальному размещению курганов, таящих находки в своих недрах. Если курганы, находящиеся на расстоянии десятков и даже сотен верст друг от друга, могут быть памятниками одной эпохи и одного народа, то, с другой стороны, курганы, стоящие рядом, не редко представляют собою сооружения различных народов, живших в данной местности один после другого.

Вспомнив слова сержен-юртовца, сказанные мне в Ведень, о находке кем-то шашки, я спросил об этом своих собеседников.

— Расспрашивал я уже о шашке, заявил Чими, — говорят, будто нашли, но кто нашел и у кого она теперь — не разберешь.

— Слышал про шашку и я, заметил Хаспулат; ее тоже чечень-аульцы нашли. Рассказывали мне, что клинок шашки от рукоятки до средины широкий, шире теперешних клинков, а нижняя половина его узкая, конец-же совсем как заостренная палочка. Толкуют наши, что этими шашками кололи чрез железную рубашку (панцырь).

— Ну, если шашку трудно отыскать, то Бог с нею; а скажите-ка мне, обратился я к Эльдару и Хаспулату, что вам заплатить за ваши вещицы?

Хаспулат энергически отказался от всякой платы. Эльдар последовал его примеру (относительно печати подразумевалось, что она останется у хозяина), но выразил свой отказ так двусмысленно, что чувствовалось его желание получить что-нибудь. Поручив ему приносить мне курганные вещицы, если они попадутся ему в руки, я под этим предлогом подал ему трехрублевую ассигнацию. На лице чеченца появилась какая-то кислая улыбка, предназначавшаяся выразить собою его смущенье, но деньги он взял (почти все описанные здесь археологические предметы, за исключением тех из них, которые остались в руках чеченцев, были переданы мною весной 1888 г. графу Бобринскому — председателю Петербургского археологического общества, в бытность его в Терской области). Чими накормил нас сытным туземным обедом, после которого дали знать о прибытии перекладной, заказанной мною утром на Эрсеноевской почтовой станции. Когда я начал собираться ехать, гостеприимный хозяин распорядился приготовить верховых коней, чтобы по обычаю проводить меня версты две-три верхом. Искренно поблагодарив симпатичного юнкера и его семью за гостеприимство и простившись со всеми, я сел на перекладную, вместе со своим спутником Хакимом, — и к вечеру того же дня прибыл в Грозный. 1887 года. Укр. Ведень.