Дыхание озера

Мэрилин Робинсон (1980)

Рут. Высокая и угловатая, она держится незаметно — в отличие от хорошенькой младшей сестренки Люсиль, хохотушки и модницы. Рано осиротев, девочки живут в провинциальном городишке горного штата, и за ними приглядывает целая череда престарелых родственниц, пока в доме не появляется взбалмошная и эксцентричная Сильви, сестра их покойной матери. Две сестры по-разному оценивают странные тетины привычки: Люсиль с трудом их принимает, зато Рут обретает в Сильви родную душу. Прозрачная, лирическая и медитативная проза Робинсон, удостоенная многих престижных литературных наград, погружает читателя в сон наяву, открывающий новые горизонты и степени свободы.

Глава 3

Когда отправили письмо, тянулась поздняя зима, и к приезду Сильви весна еще не наступила. Лили и Нона убеждали ее подумать, прежде чем дать ответ, а также пространно и предельно любезно (на сочинение текста ушло несколько дней) заверили ее, что их просьба не требует спешки и что Сильви может задержаться, насколько необходимо, чтобы уладить все свои дела до приезда, если она решит вернуться домой. И вот однажды мы сидели за ужином и тетушки с тревогой обсуждали отсутствие ответного письма, вспоминали, что девочка была слишком мечтательна и погружена в себя, чтобы считать ее просто рассудительной, и надеялись, что она не заболела, Сильви собственной персоной постучала в дом.

Нона подошла к двери (пол в коридоре из кухни к передней двери имел довольно крутой уклон, хотя угол немного уменьшался за счет ступеньки в середине пути), шурша складками старушечьей одежды. До нас донеслись ее причитания: «Боже! Такой холод! Ты что, пешком шла? Идем на кухню!», а после — ни единого звука, кроме шуршания одежды и топота тяжелой обуви в коридоре.

Сильви вошла на кухню следом за теткой с робостью, в которой сочетались мягкость, скрытность и самоуничижение. Ей было лет тридцать пять; высокая и узкоплечая, волнистые каштановые волосы прихвачены заколками за ушами. Она пригладила непослушные пряди, прихорашиваясь перед нами. Волосы у нее промокли, а руки покраснели и сморщились от холода; на босых ногах — ничего, кроме легких туфель; бесформенный плащ слишком велик, будто она его нашла на улице. Лили и Нона переглянулись, вскинув брови. Последовало недолгое молчание, потом Сильви неуверенно дотронулась ледяной рукой до моего лба и сказала:

— Ты Рути. А ты Люсиль. У Люсиль красивые рыжие волосы.

Лили встала и взяла Сильви за руки, и той пришлось наклониться для поцелуя.

— Вот… Садись сюда, к нагревателю, — предложила Лили, подставляя стул.

Сильви села.

— Вообще‑то, возле печи теплее, — заметила Нона. — Сними плащ, милая. Так скорее согреешься. Я сварю яйцо пашот.

— Любишь яйца пашот? — спросила Лили. — Я могу сварить вкрутую.

— И так, и так будет хорошо, — ответила Сильви, расстегивая плащ и вынимая руки из рукавов. — Яйцо пашот — это очень хорошо.

— Какое чудесное платье! — воскликнула Лили.

Длинные руки Сильви разгладили юбку. Платье было темно-зеленое с атласным блеском, с короткими рукавами и большим круглым воротником с брошью в виде букетика ландышей. Сильви оглядела нас всех, потом снова уставилась на свое платье, явно довольная произведенным впечатлением.

— Да, очень мило, дорогая. Очень хорошо, — произнесла Нона довольно громко.

Вообще‑то, она адресовала это наблюдение сестре, как и комплимент Лили был адресован Ноне. Они едва ли не кричали, чтобы понимать друг друга, и потому ни та, ни другая не умели контролировать собственный голос. Каждая из них считала, что сестра слышит еще хуже, и говорила немного громче, чем требовалось. А еще они всю жизнь провели вместе и чувствовали, что между ними возник особый язык. Поэтому, когда Лили, глянув на Нону, произнесла: «Какое милое платье», это словно означало: «Она выглядит вполне вменяемой! И даже вполне нормальной!» А когда Нона заявила: «Ты очень хорошо выглядишь», это означало: «Возможно, она подойдет! Возможно, она сможет остаться, а мы уедем!» Сильви сидела в простом кухонном освещении, сложив ладони на коленях и разглядывая собственные руки, а Лили и Нона слонялись на негнущихся старых ногах, варили яйца и раскладывали по тарелкам тушеный чернослив, взволнованные и ликующие от осознания царящего между ними взаимопонимания.

— Ты знала, что мистер Симмонс умер? — спросила Лили.

— Видимо, он был уже старый, — ответила Сильви.

— А Дэнни Раппапорт, помнишь такого?

Сильви покачала головой.

— Он учился в школе на год младше тебя.

— Наверное, я должна его помнить.

— Так вот, он тоже умер. Не знаю из‑за чего.

— О похоронах объявили в газете, но отдельной статьи не было, — добавила Нона. — Мы решили, что это странно. Была только фотография.

— К тому же старая, — проворчала Лили. — Там ему на вид лет девятнадцать. Ни единой морщинки на лице.

— Похороны мамы были красивые? — спросила Сильви.

— Чудесные.

— О да. Очень милые.

Престарелые сестры переглянулись.

— Но, конечно, очень скромные, — добавила Нона.

— Да, она хотела скромные похороны. Но видела бы ты цветы! Их полный дом набрался. Половину мы отправили в церковь.

— Твоя мама не хотела цветов, — сообщила Нона. — Она бы сочла это расточительством.

— И церковной службы она не хотела.

— Понятно.

Повисло молчание. Нона намазала маслом кусок хлеба, положила на него яйцо с жидким желтком и раздавила его вилкой, словно для ребенка. Сильви села за стол и стала есть, подперев голову рукой. Нона сходила наверх и вернулась с грелкой.

— Я постелила тебе в спальне, которая выходит в коридор. Она маловата, конечно, но все же лучше, чем на сквозняке. Там на кровати два толстых одеяла и одно полегче, а на стул я положила еще стеганое одеяло.

Она наполнила грелку водой из чайника и завернула ее в кухонные полотенца. Мы с Люсиль взяли в руки по чемодану и последовали за Сильви наверх.

Широкую полированную лестницу с тяжелыми перилами и веретенообразными балясинами построили во времена, когда мой дедушка обрел достаточную уверенность в своих навыках плотника, чтобы использовать хорошие материалы и возводить сооружения, которые можно было считать постоянными. Но заканчивалась эта лестница, как ни странно, люком, потому что наверху ступени упирались в стену, которая была настолько необходима для поддержки крыши (та всегда немного провисала посередине), что дедушка не решился прорезать в ней еще одну дверь. Вместо этого он придумал устройство с блоками и противовесами от окон, благодаря которому люк (остававшийся еще с тех времен, когда второй этаж был всего лишь чердаком, на который поднимались по приставной лестнице) открывался от малейшего толчка, а потом плотно закрывался сам по себе с тихим стуком. (Это устройство не позволяло сквознякам потоками проноситься вниз по лестнице, врываясь в гостиную и кружа на кухне.) Спальня Сильви на самом деле представляла собой узкую мансарду, отделенную от коридора занавеской. В ней стояла раскладушка, заваленная подушками и одеялами, а на полке примостилась небольшая лампа, которую Нона оставила зажженной. В комнатке было одно-единственное круглое окошко, маленькое и высокое, словно полная луна. Шкаф и стул прятались за занавеской по сторонам от входа в спальню. В полутемном коридоре Сильви обернулась к нам и по очереди поцеловала.

— Достану ваши подарки, — прошептала она. — Но, наверное, завтра.

Она снова поцеловала нас и скрылась в узкой комнатушке за занавеской.

Я часто задумывалась о том, каково было Сильви вернуться в этот дом, который со времен ее отъезда наверняка изменился, покосился и осел. Я представляла себе, как она, сжимая ручки чемоданов в окоченевших пальцах, шла по середине дороги, ставшей у́же из‑за сугробов на обочинах и еще у́же — из‑за луж, которые собирались у подножия каждого сугроба. Сильви всегда ходила опустив голову и склонив ее чуть набок, с рассеянным и задумчивым выражением на лице, словно кто‑то тихо разговаривал с ней. Но время от времени она поднимала голову и смотрела на снег цвета грозовых туч, на небо цвета талого снега и на гладкие черные доски, палки и пеньки, появлявшиеся по мере того, как снег оседал.

Как она должна была себя чувствовать, входя в узкий коридор, еще хранивший (как мне казалось) следы резкого запаха, который начали издавать оставшиеся с похорон цветы, пока Нона не набралась смелости их выкинуть. Должно быть, в тепле у нашей тети разболелись руки и ноги. Я помню покрасневшие и сведенные судорогой пальцы, лежащие поверх ее зеленого платья. Помню, как Сильви прижимала ладони к бокам. Помню, как она, сидя на деревянном стуле в белой кухне и разглаживая платье, будто взятое взаймы, снимала с ног туфли, выдерживая наши взгляды с безмятежной скромностью девицы, которая узнала, что беременна. Ее радость была осязаема.

На следующий день после приезда Сильви мы с Люсиль проснулись рано. Мы имели обыкновение встречать рассвет каждого важного дня. Обычно дом был в нашем распоряжении в течение часа или больше, но тем утром мы обнаружили Сильви: она сидела в плаще на кухне возле печи и жевала маленькие круглые крекеры из целлофанового пакетика. Увидев нас, она заморгала и улыбнулась:

— Без света так хорошо…

Мы с Люсиль столкнулись, спеша к выключателю. Из-за плаща мы решили, что Сильви собирается уходить, и были готовы на величайшие подвиги послушания, лишь бы она осталась.

— Разве так не лучше?

За окном завывал ветер, швыряя в окна капли ледяного дождя. Мы разглядывали Сильви, сидя на коврике у ее ног.

— Не могу поверить, что я здесь, — произнесла она наконец. — Одиннадцать часов ехала поездом. В горах столько снега! Мы плелись и плелись без конца.

Судя по голосу, воспоминания о поездке были приятными.

— Вы когда‑нибудь ездили на поезде?

Мы не ездили.

— В вагоне-ресторане столики накрыты плотными белыми скатертями, а к оконной раме прикреплены серебристые вазочки, и тебе дают целую серебряную чашечку горячей патоки. Мне нравится ездить поездами, — сказала Сильви. — Особенно в пассажирских вагонах. Однажды возьму и вас с собой.

— Куда возьмешь? — спросила Люсиль.

— Куда‑нибудь, — пожала плечами Сильви. — Куда угодно. Где вы хотели бы побывать?

Мне представилась картина: мы все втроем стоим в открытых дверях каждого вагона бесконечного грузового поезда — мелькание бесчисленных совершенно одинаковых изображений, создающее одновременно иллюзию движения и неподвижности, как картинки в кинетоскопе^[3]. Потоки горячего воздуха от нашего поезда, с шумом и лязгом несущегося на полной скорости, раскачивали стебли дикой моркови, и в то же время мы стояли перед садом, мимо которого с ревом проезжал поезд.

— В Спокане, — предложила я. — Или где‑нибудь получше. Подальше. Может быть, Сиэтл? — Поскольку тетя молчала, я заметила: — Ведь ты там и жила.

— С нашей мамой, — добавила Люсиль.

— Да. — Сильви сложила пустой целлофановый пакетик вчетверо и разгладила сгибы пальцами.

— Не расскажешь нам о ней? — попросила Люсиль.

Вопрос был неожиданным, а тон — умоляющим, потому что взрослые не желали говорить с нами о матери. Бабушка никогда не рассказывала о своих дочерях, а при их упоминании раздраженно морщилась. Мы привыкли к этому, но не к резкому смущению, с которым Лили, Нона и все друзья бабушки реагировали на само имя нашей мамы. Мы планировали расспросить Сильви, но, наверное, из‑за того, что она надела плащ и казалась готовой к отъезду, Люсиль не стала ждать более близкого знакомства с тетей, как мы изначально договаривались.

— О, она была милая, — ответила Сильви. — Симпатичная.

— Но каким она была человеком?

— Она хорошо училась в школе.

Моя сестра вздохнула.

— Трудно описывать близкого, которого так хорошо знаешь. Хелен была очень тихая. Играла на пианино. Собирала марки. — Казалось, Сильви задумалась. — Я не встречала никого, кто так любил бы кошек. Она постоянно приносила их домой.

Люсиль села поудобнее и поправила плотный фланелевый подол ночной рубашки.

— Я почти не видела ее после того, как она вышла замуж, — пояснила Сильви.

— Тогда расскажи нам о ее свадьбе, — попросила Люсиль.

— О… Все прошло очень скромно. Она была в кружевном сарафане и соломенной шляпке, а в руках держала букет маргариток. Церемонию устроили только для того, чтобы угодить матери. Они уже зарегистрировали брак где‑то в Неваде.

— Почему в Неваде?

— Ну, ваш отец был оттуда.

— Какой он был?

Сильви пожала плечами.

— Высокий. Довольно симпатичный. Но ужасно тихий. Думаю, он отличался застенчивостью.

— А кем он работал?

— Он много ездил. Кажется, продавал какое‑то сельскохозяйственное оборудование. Или инструменты. Я его никогда не видела, кроме того единственного дня. Вы знаете, где он сейчас?

— Нет, — ответила я.

Мы с Люсиль вспомнили день, когда Бернис принесла маме толстое письмо. «От Реджинальда Стоуна», — сказала тогда соседка, постучав лавандового цвета ногтем по обратному адресу. Мама налила ей кофе и села у стола, рассеянно теребя отклеившийся уголок почтовой марки, пока Бернис шепотом рассказывала скандальную историю развала семьи и последующего примирения какой‑то официантки, давней подруги самой Бернис. Видимо поняв, что письмо так и не будет вскрыто при ней, соседка наконец ушла, а когда за ней закрылась дверь, Хелен порвала конверт на четыре части и выкинула в мусор. Взглянув на нас, словно вдруг вспомнив о нашем присутствии, она, предваряя вопросы, сказала: «Так будет лучше». Вот и все, что мы знали об отце.

Я хорошо помнила мамино лицо в тот момент — испуганное от внезапного осознания, что мы за ней наблюдаем. Тогда, наверное, я испытывала только любопытство, хотя, пожалуй, взгляд я запомнила потому, что Хелен искала во мне признаки чего‑то большего, чем любопытство. Более того, я теперь вспоминаю тот момент с некоторым удивлением (разрывая письмо, мама не испытывала ни сомнений, ни страсти, ни колебаний, ни поспешности) и с огорчением (это было единственное письмо, и других больше не приходило — ни от него самого, ни о нем), а то и со злостью (предположительно он был нашим отцом и, возможно, хотел бы знать, что с нами стало, или даже вмешаться). Иногда мне кажется, что с возрастом мне все лучше удавалось демонстрировать Хелен именно то выражение, которого она, кажется ожидала. Но, разумеется, она смотрела в лицо, которого я не помню. Лицо, напоминающее мое не больше, чем лицо Сильви напоминало мамино. Наверное, даже меньше, потому что, глядя на Сильви, я все чаще и чаще вспоминала маму. Они действительно были настолько похожи очертаниями щек и подбородка, текстурой волос, что Сильви начала понемногу размывать воспоминания о Хелен, а потом и заменять ее. Вскоре именно Сильви глядела на меня с испугом в воспоминаниях, где ей было не место. И все чаще именно этой Сильви из воспоминаний я демонстрировала обиженный вид, прекрасно зная, что настоящая Сильви не могла знать о том письме.

Что видела тетя, когда думала о моей маме? Девочку с косичками, девочку с веснушчатыми плечами, которая любила лежать на животе на коврике и в свете лампы, болтая пятками в воздухе, читать Киплинга, подперев подбородок кулаками. Врала ли Хелен? Умела ли хранить секреты? Щекоталась ли она, или шлепала сестер, или щипала, или била, или строила им рожицы? Если бы меня спросили о Люсиль, я бы вспомнила копну мягких тонких спутанных волос, прикрывающих уши, которые слегка оттопыривались и ужасно мерзли, если не были прикрыты. Я бы вспомнила, что передние зубы сестры, сменяясь постоянными, появились по очереди: сначала один, а потом, с большой задержкой, другой, и были огромными и неровными. И что она всегда тщательно мыла руки. Я бы вспомнила, что Люсиль прикусывала губу, когда скучала, почесывала колено, если ей было стыдно, и от нее слабо пахло чистотой, будто от куска мела или пригревшейся на солнце кошки.

Вряд ли Сильви хотела что‑то скрыть. Как она и сказала, трудно описывать близкого человека, потому что воспоминания по природе своей обрывочны, разрозненны и капризны, словно картинки, мелькающие вечерами в освещенных окнах. Иногда сумрачными днями мы смотрели на проходящие поезда, с ярко освещенными окнами тащившиеся через голубоватый снег и полные людей, которые обедали, спорили или читали газеты. Пассажиры, конечно, не видели, что мы наблюдаем за ними, потому что в зимний день к половине шестого окружающий ландшафт скрывался из виду, и, выглянув в окно, проезжающие могли увидеть лишь собственные плоские отражения в черном стекле, а не черные деревья, черные дома или изящный черный мост и приглушенно-синий простор озера. Некоторые из них, наверное, даже не знали, к чему с такой осторожностью приближается поезд. Однажды мы с Люсиль шли к берегу рядом с движущимся составом. Перед этим прошел пробиравший до костей дождь, покрывший снег тонкой корочкой льда, и после захода солнца мы обнаружили, что эта корочка стала достаточно толстой, чтобы по ней ходить. Поэтому мы пошли рядом с поездом на расстоянии метров пяти, время от времени падая, потому что обледенелый снег лежал волнами, словно дюны, и в самых неожиданных для нас местах возникали верхушки кустов или стойки заборов. Но, забираясь вверх и съезжая вниз, опираясь на крыши сараев и крольчатников, чтобы удержать равновесие, мы могли держаться вровень с окном, за которым сидела молодая женщина с ярко накрашенным лицом, на маленькой голове которой красовалась крошечная шляпка. На женщине были перламутрово-серые перчатки, доходившие почти до локтей, и браслеты-обручи, скользящие вниз, когда она поднимала руку, чтобы убрать под шляпку выбившийся локон. Пассажирка часто выглядывала в окно, явно поглощенная видом, и это едва ли были мы с Люсиль, еле поспевающие за поездом и выбившиеся из сил настолько, что не могли даже кричать. Достигнув берега, где земля резко уходила вниз, а мост начинал подниматься, мы остановились и смотрели, как окно с незнакомкой медленно уплывает вдаль по смутно различимой арке моста. «Мы могли бы перейти через озеро», — сказала я. Сама мысль пугала. «Слишком холодно», — возразила Люсиль. И женщина уехала. Но я помню ее не хуже и не иначе, чем помню других, кого знала куда ближе. Больше того: она снится мне, и сон очень похож на то, как все происходило на самом деле, разве что во сне опоры моста не дрожат так опасно под тяжестью поезда.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Устройство для демонстрации движущегося изображения, запатентованное Томасом Эдисоном.