Бесовы следки

Надежда Борисовна Васильева

«Бесовы следки» – повесть из трилогии под названием «Когда ангелы поют», которая вошла в финал Международной Бунинской премии в 2013 году. Главная героиня, врач-травматолог по профессии – личность яркая, противоречивая, необузданная в своих желаниях и устремлениях, переосмысливает свои жизненные ориентиры. Дорога к Храму души у каждого своя, порой очень нелёгкая, выстраданная, и от того ещё более осознанная и необходимая.

Редактор Элина Георгиевна Растатурина

© Надежда Борисовна Васильева, 2018

ISBN 978-5-4490-6200-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Всю ночь мерещилась большая чёрная подстреленная птица. Всё пыталась взлететь и не могла. Только беспомощно махала крыльями. Татьяне хотелось, чтобы птица непременно улетела. Чувствовала себя этим подранком. И молила — то ли себя, то ли её: — Ну, давай же, лети, ну!

Даже муж Анатолий проснулся и тронул её за плечо.

— Танюш, ты чего?

Но она не ответила, а только досадно отвернулась. И снова эта птица: ещё один рывок, ещё взмах растрепанных крыльев… Над поляной закружились чёрные перья, птица всё-таки взлетела, набрала высоту и уже почти скрылась из виду, но почему-то вернулась обратно, паря в воздухе, над самой её головой. Теперь уже отчетливо было видно, что это король птиц — чёрный дятел. И вдруг… выстрел! Дуплетом! Распластав крылья, птица замерла в полёте, её тень легко опустилась на поднятое к небу лицо Татьяны. Мягкое прикосновение бархатистой глади оперенья, волна холода, пробежавшая по крепко сжатым скулам…

Сквозь сон услышала, будто кто-то легко стукнул в окно. «Татьяныч!» Что это? Чей голос позвал её сейчас? И кто мог стучать? Они ведь на пятом этаже… Господи! Прямо мистика какая-то!

Открыла балконную дверь. В лицо пахнуло талым снегом. На улице ни звука. Однако в голове отчетливым эхом все ещё звучало: «Татьяныч!»

Включила свет, взглянула на часы. Пять утра. Прошла на кухню, взяла с подоконника сигареты, закурила. Что же это за чертовщина такая? А может, Федька забил тревогу? Так вроде всё в порядке…

Федька — её домовой. Она любит рассказывать про него своим знакомым. Те изумленно округляют глаза: «Ты, врач, и веришь?!»

Татьяна пропускает это мимо ушей. Федька ей дорог с детства. Это все, что осталось у неё на память от бабули. Та передала ей Федьку в последнюю их встречу, словно предчувствовала что… «Я — старая, ему со мной скучно, а тебе ещё послужит…» Научила, чем заманить Федьку в сумку, как выпустить на новом месте, где поставить для него угощение да не забыть прошептать трижды простенькое, однако весьма важное присловье: «Домовой, домовой! Приходи дружить со мной. Будем вместе жить, будем крепко дружить. Я — тебя, ты меня — любить».

И до того Татьяна часто думала о Федьке, что даже пыталась представить, какой он на самом деле: мохнатый, с мягкими, как у кота, лапами, по-собачьи умными глазами и с цепким обезьяньим хвостом. Невидимый Федька, бабулин любимец, служил ей верно. Если Татьяна вдруг засыпала, забыв выключить свет, он предупредительно вырубал пробки. А однажды спас от пожара. В четыре часа ночи ни с того ни с сего зазвонил будильник. Распахнув дверь на кухню, Татьяна увидела, что металлический диск электроплиты раскален докрасна. Деревянная хлебница, рядом на столе, уже принялась тлеть.

Выключив плитку, она взяла будильник в руки, не веря своим глазам: стрелка звонка стояла на семи.

Муж все её разговоры про Федьку воспринимал с ухмылкой: мол, чем бы дитя ни тешилось… Но последний случай заставил и его озадаченно почесать в голове. Как-то вечером вся семья тихо-мирно смотрела телевизор. Вдруг в прихожей кто-то запищал. Потом послышались чьи-то лёгкие шажки по линолеумовому полу. Ни кота, ни собаки в квартире не держали. Чертыхаясь, Анатолий пошлёпал в кухню да так и обомлел: настенный шкаф с посудой накренился, вот-вот рухнет. Гвозди отошли от стены сантиметра на четыре. Ещё немного и было бы звону на весь дом. Обласкивая Федьку добрыми словами, Татьяна налила ему в блюдце сливок и поставила около электроплиты. Анатолий только головой покачал, а сам утром первым побежал смотреть, принял ли Федька угощение…

Сколько раз предостерегал их Федька от беды. Вот и этот тревожный стук в окно… Что-то случилось, как пить дать… Только что? А в голове снова прозвучало: «Татья-ныч!!!» Боже мой! Она сразу всё поняла! Так звал ее только Титыч. Несколько часов назад она впервые за четверо суток оставила его в больнице одного. Приступ миновал, и он, наконец, успокоился, заснул. Она еле отходила его в этот раз… А дома, скинув плащ и сапоги, рухнула на диван и провалилась в душную глубокую яму.

И вдруг этот стук!.. Надо бежать! Кинула в сумку сигареты, щёлкнула замком двери. На одном духе пролетела четыре лестничных пролёта. Так и есть! У крыльца уже разворачивалась «скорая». Андрюха, дежурный водитель, распахивая перед ней дверь кабины, выдохнул: «Умер! Михална!» — и хотел ещё что-то добавить, но она ошпарила его негодующим взглядом:

— Не каркай! Жми, давай!

А когда неподвижное и такое чужое тело Титыча отнесли в морг, попросила того же Андрюху отвезти её в лес.

Только-только начал отсчитывать первые дни апрель. На опушках проталины уже обсохли. Грязный снег в низинах ноздревато топорщился, стыдливо пуская из-под себя на дорогу мутные ручьи.

В прошлом году в это же время они с Титычем уже вовсю собирали и закатывали в банки берёзовый сок. «Суковица», как называл берёзовый сок Титыч, хранилась в гараже до самой осени… Ах, Титыч, Титыч! Умереть в такую пору! Когда всё, наконец, словно очнувшись от обморока, оживает после нудной и такой постылой зимы… Белые стволы берез пачкали руки. Гладкая берёста холодила ладони. От соприкосновений со стволами плащ забелел известковыми пятнами. И только Титыча больше нет!.. Голова снова наливалась свинцом. Господи! Хоть бы выплакаться, что ли! По-бабьи, с причитаниями, с жалостью к себе… Только чёрта с два! Бабьего, видно, в ней мало, потому и не разродиться душе безутешными слезами, хоть не было в её жизни более истошного горя. Бабуля, которую считала она самым близким себе человеком, умерла, когда Татьяна была в плавании. На могилу к ней она не ездила ни разу. Не признавала венков и памятников. Память не в холодных камнях и бумажных цветах… Вот и вышло, что со смертью родного человека она так близко столкнулась впервые. Да, родного, она не оговорилась, хоть и знала Титыча всего лет пять, не больше. Такое бывает. Ведь истинное родство по духу, а не по крови. Он не был её родственником. Познакомились в поликлинике, на приёме…

— Ну, кто там следующий? — устало заглянула Татьяна в дверной проём. Терпеть не могла приёмов! Ещё операции ладно… С годами вся эта врачебная практика и вовсе надоела до тошноты. По молодости нравилось чувствовать себя хозяйкой, от которой зависят все эти такие беспомощные люди. Из серой массы ноющих и жалующихся научилась от скуки выделять тех, с кем общаться было интересно. Даже стала ждать таких встреч и, к удивлению медсестер, в таких случаях вся расцветала на глазах. Правда, случалось это редко. Чаще были дни, полные болотной тоски, когда, позёвывая, то и дело с тоской смотрела на часы и мечтала лишь о том, как бы скорее облачиться в лесную одежду, вскинуть на плечи рюкзак и почувствовать под собой упругое сиденье мотоцикла. Тот, кто видел Татьяну на приёме, не мог представить её в ватных штанах, болотных сапогах, в накинутой на плечи фуфайке. И наоборот, кому приходилось с ней охотиться, не верилось, что эта метко стреляющая и такая уверенная в лесу женщина может носить накрахмаленный халат, туфли на высоком каблуке и пышную высокую причёску. Боже! Скорее бы в лес!

— Больной! Нельзя поживее? — поторопила она чуть замешкавшегося за белоснежной ситцевой ширмой мужчину.

— Меня вообще-то Титычем все зовут, — донёсся до неё спокойный мужской голос.

— Неужели? — приподняла бровь Татьяна, а сама всё пыталась угадать по голосу, сколько же ему лет. Похоже, около пятидесяти. Взглянула на карточку. Ого! Ошиблась на целых тринадцать лет!

— Ну, раз так, садитесь, Титыч, — и, не скрывая любопытства, кивнула на стул, что стоял сбоку от стола.

— Как кличут? Иванов? Петров? Сидоров? — ёрничая, улыбнулась она, радуясь тому, что какой бы ни был, а последний на сегодняшний день и впереди выходной…

— Так точно, дочка, Сидоров, и звать Иваном, — охотно откликнувшись на её шутку, отрапортовал он.

— У-у-у-у! Чую военную выправку! В каких войсках служить изволили?

— В ракетно-костыльных, милая, — лукаво прищурился он.

— Охрана, что ли?

— Она.

— Стало быть, выстраивали вечером своих «орёликов», ставили перед ними важную государственную задачу по охране объектов народного хозяйства и… погромыхали, родимые.

— Откуда и знаете всё?..

— Хм! — усмехнулась Татьяна, подпёрла щёку кулаком, с интересом стала разглядывать пожилого человека, диву даваясь, какое у того моложавое лицо. Пепельного цвета волосы лежали волнами, будто только после бани. В продолговатых серых глазах играла улыбка. «Ну и дед! Хоть под божницу сажай! — с удовольствием отметила про себя она. — И юмора, и ума, и достоинства в меру… А ведь редкий человек умеет красиво стареть»…

— На что ж, милейший Иван Титыч, жалуетесь?

— Да косточка на ноге что-то вспухла… Давно беспокоит. Помоги, дочка, чем можешь. Не любитель я по больницам ходить, да хочется к весне в хорошей форме быть. До леса я сам не свой.

— Неужели?! — Лицо у Татьяны засветилось. В лес ездили они с мужем почти каждый день, с марта по ноябрь. Зимний лес Татьяна не воспринимала. Ей, выросшей в южных краях, он казался мёртвым. Застылые деревья, снег — белой простыней, как в покойницкой. Зато летом…

В лесу Татьяна любила ходить одна. Анатолий долго не мог к этому привыкнуть, всё боялся, что она заблудится. Чудак. Как можно заблудиться в лесу? Она никогда не брала с собой компаса, не выискивала дорогу по солнцу или ещё каким приметам. Собьётся с тропки — глянет на верхушки сосен и крикнет: «Лес Борович! Куда идти?» Повернётся вокруг — глядь: мелькнуло что-то в глазах, будто кто платком махнул. Туда и идёт. Выбьется с грибов — опять к Лесу Боровичу за советом. Не в ту сторону пойдёт — вся об сучья да об ветки обдерётся, спотыкаться начнет. Тут и ёжику понятно — поворачивай обратно.

Охота и рыбалка были любимыми темами её разговора. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Лес любит… Значит, родная душа. Это хорошо.

— Работаете ещё? — поинтересовалась Татьяна.

— Нет, на пенсии, четвёртый год уж… Рыбачу, охочусь, грибы да ягоды своей хозяйке ношу.

— Счастливый! — с искренней завистью вздохнула Татьяна. Губы Титыча чуть тронула добродушная усмешка.

— Всему свое время. И вы, голубушка, от счастья этого никуда не денетесь.

— Скорее бы! — вполне серьёзно вырвалось у неё. — Была б моя воля, всю жизнь в лесу жила! — И, совсем неожиданно для себя, спросила: — А дробь «тройка» у вас есть?

— А как же!

— Ну, тогда, Титыч, я с вами играю! — радостно потерла ладони Татьяна. — Вот вылечу вашу косточку и в благодарность потребую, чтобы в лес с собой взяли да по местам своим заветным провели…

— Непременно. Я их в секрете от хороших людей не держу.

Так началось их знакомство. С тех пор в лес они ездили втроём, они с мужем и Титыч. Дед, как все карелы, был немногословен. Она в лесу лишних разговоров тоже не любила. Приехав на место, Титыч в двух словах, а чаще при помощи жестов объяснял, что к чему, и они расходились.

Только вечером у костра за чаем Титыч неторопливо рассказывал об особенностях каждого болотца, бора, вырубки. Откуда и знал столько… Рядом с ним Татьяна отдыхала. Глаза у Титыча всегда излучали уют, таили в себе улыбку. Даже если охота или рыбалка были вконец неудачными, ни на лице, ни в голосе не появлялось раздражения. С ним было приятно и просто молчать. Татьяне не надо было дважды, как Анатолию, объяснять, почему поплавки лучше из берёсты, а не из пенопласта, в каком месте ставить сети, как делать чучела. Иногда Татьяна с удивлением замечала, что даже думают они с Титычем об одном и том же. Раскричится скрипучим голосом сойка — «Противная птица!» — мелькнет у неё в голове. «Не люблю соек», — вслух произнесёт Титыч. Или, выйдя на опушку, насквозь пробитую солнцем, остановятся, улыбнутся друг другу. И какие уж тут нужны слова? А Анатолий крутит головой, не понимает: «Что остановились-то? Пошли!» И даже ревновал, то ли вправду, то ли шутливо… На что Татьяна грубовато отшучивалась: «Уймись, мой милый! Ты рядом с дедом, что племенной жеребец. Куда ему до тебя!»

Про своих жену и детей Титыч почти никогда не рассказывал, словно эта сторона жизни меньше всего его волновала. Татьяна видела его «супружницу» дважды и с первой же встречи невзлюбила её. Попадется же человеку такая!

Анастасия Макаровна была второй женой Титыча. От первой детей у него не было, она погибла в самом начале войны. Анастасия Макаровна была младше деда на целых четырнадцать лет. Он взял её с двумя детьми, а своих так и не завёл.

…Тревожный сигнал машины заставил Татьяну вздрогнуть. Это Андрей. Ну, парень! Ведь русским языком сказала, чтобы не ждал, уезжал. Пойти отругать да отправить в больницу. Попуток здесь много, и без него доберусь до города к вечеру.

Целый день одна бродила по лесу. Мысли, цепляясь одна за другую, кружились в медленном хороводе.

С сосновой ветки тяжело взлетел глухарь. По привычке дёрнула плечом, как бы скидывая двустволку. И сразу вспомнилось, как ходили с Титычем на глухариный ток. Было это год назад, в начале мая. И хоть по вечерам в воздухе ещё чувствовался запоздалый дерзкий морозец, почки на деревьях уже треснули, дразня зелёными язычками. Молодая трава настырно пробивалась сквозь колючую щетину прошлогодних бобылок. Всё вокруг жило и дышало, выбирая из недр земли чудотворную силу.

В ожидании рассвета три часа сидели они у костра. Анатолий прикорнул на куче валежника. Они с Титычем тихонько беседовали.

— Дед, откуда у тебя такой нож классный? — спросила Татьяна, разглядывая шедевр ручной работы.

— С войны храню. У немца отобрал.

— А ты что, воевал?

— А как же?

— Почему ж тогда льготами участника не пользуешься?

— А на что они мне? Чай, не инвалид, ещё сила в руках-ногах есть… Это супружница моя всякий раз этим удостоверением трясёт, когда тряпку какую дефицитную достать хочет. По мне эти бумажки — были, не были… А вот нож добротный, ты это верно подметила. Уж столько лет служит… Нравится? — Она кивнула. — Тогда дарю. Держи!

— Что ты, Титыч! — замахала руками Татьяна. — Ни в коем разе! Такое не дарят…

— Так не кому-нибудь, а тебе…

И обоим вдруг почему-то стало неловко. Первой нашлась Татьяна.

— Ну, уж нет, Титыч, что ни говори, а нож при тебе должен быть. Я на этот счёт суеверная.

Он пожал плечами. А Татьяна, чтобы отойти от этой неловкой темы, с нарочитой таинственностью в голосе прошептала:

— Вот скажи, Титыч, ты в колдовство веришь? Давно тебя об этом спросить хотела…

— А как же? — ничуть не смутился он. — У моей супружницы в заброшенной деревне тётка живёт, уж девяносто три стукнуло, а по сей день к ней народ валом валит. Потерялась корова — мигом определит, где искать. Из людей пропадет кто — опять скажет: жив ли, мёртв, когда и что с ним случилось. Или вот местечко Бесов Нос взять… Охотники, ягодники, грибники блудят там по — страшному. И со мной случалось. Как-то раз целые сутки из лесу выбраться не мог. Полный день идёшь, идёшь, глядь — опять на том же месте. Не иначе как бес водил. С тех проклятых пор и не бывал там боле. А мужики и вовсе жуткие вещи рассказывали. Двое грибников вот так же, как я, заплутали и к ночи наткнулись на охотничий домик. Оторопели поначалу, зная, что никакой избушки в этих местах отродясь не бывало. Но вымокли все, делать нечего — решили заночевать, переждать непогоду. А за полночь принялся с ними бес шутки шутить. Только на лавки улеглись — давай он их на пол сбрасывать. То одного, то другого… Потом стал брёвна на стенах, как карандаши в коробке, перебирать, вокруг избы бегать, дверью хлопать… Короче, изгалялся, как мог, аж поседели мужики за ночь… С первыми лучами солнца выбрались из этой западни да бежать без оглядки… А сколько рыбаков там потонуло, сколько археологов пропало…

— А археологи-то здесь при чём?

— Выбитые на скалах рисунки изучали. И вот что дивно: несколько тысячелетий назад, сказывают, были они вырублены на камнях — рыбы, птицы, люди, животные, — а сохранились по сей день. Нынешние мастаки сподобятся выдолбить рядом с древними рисунками матерные слова — смотришь: через год, другой смыло водой все начисто. Вот что это, а?

Татьяна молчала. Да Титыч и не ждал от неё ответа. Снял с костра кипящую в котелке воду, бросил в неё каких-то трав, помешал их оструганной палочкой, а когда отвар настоялся, налил Татьяне в кружку.

— Попей чайку, взбодрись, а то уж заморочил тебе голову своими байками…

— Что ты, Титыч! Ты не смотри, я хоть и врач, а во всё это верю. Подумать только, сколько в этих местах загадочного! Еще про Муромский монастырь слышала…

— Есть такой. Недалече от бесовых следков… Свожу тебя как-нибудь туда, если хочешь. Поизгажены места святые нынче, но всё ж стоят храмы. Без окон, без дверей, без колоколов… а стоят. Упреком нам, грешным. Представь только, полтысячи лет… Каково, а?!

Хоть и слышала обо всём этом Татьяна и раньше, но сейчас воспринимала как внове. Сам голос Титыча, спокойный, ровный, как шум сосен, ласкал слух ненавязчивой умиротворяющей музыкой.

–…Основатель монастыря чудотворцем был. Прибыл он в наши места из Новгорода, по сну вещему… И прожил, сказывают, аж до ста пяти лет. Деревянная церквушка, какую он первым делом соорудил и освятил, долгое время ещё людей исцеляла…

— Скажи, дед, а в Бога ты веруешь? — Почему-то раньше этот вопрос не приходил ей в голову. — Только честно скажи, для меня это очень важно, понимаешь?

Титыч ответил не сразу, задумчиво шевелил угли в костре.

— Вера, Татьяныч, ещё никому не вредила. Крещёный я. В церкви, правда, не бываю, потому как нет у нас её… А икону в доме храню и заповеди Господни уважаю. Сама подумай: коли Творца нету, откуда тогда всё сущее взялось?

— Вот те раз, дед, а ведь никогда не говорил…

— А ты и не спрашивала. О вере, Татьяныч, на каждом углу не кричат. Это дело душевное, тонкое… За веру, Татьяныч, в былые времена люди себя живьём сжигали. Ты, поди, про «гари» староверов читала… Так ведь это всё, считай, в наших местах происходило.

Татьяна закрыла глаза, прислонилась головой к тёплому стволу старой щербатой сосны. Представить трудно, а ведь было…

В домашней библиотеке отца хранилась большая коллекция исторических книг, от которых в детстве её было не оторвать. Таинственная Выгореция представлялась ей тогда второй Атлантидой. Тем более, что Карелия на военной карте отца казалась так далеко, почти у Полярного круга. Разве могла она тогда подумать, что когда-нибудь именно сюда и забросит её шальная судьба?

А Титыч уже тронул её за плечо:

— На ток пора. Буди Анатолия. Скоро светать начнет.

Побросал в костёр легкий мусор, засыпал угли песком, проворно вскинул за плечи рюкзак и первым нырнул в темноту.

Километра через два остановились. Над деревьями уже высвечивались предрассветные блики. Титыч замер, прислушался и легонько приобнял её за плечи: «Слышишь?» Но она уже ничего не хотела слышать, её вдруг обдало волной несказанной нежности. Страшно захотелось погладить глубокую улыбчатую складочку на щеке Титыча и прижаться губами к ямочке на твёрдом подбородке. Только разве можно?! Не-е-ет! Ни в коем разе!

Где-то у кромки болота — теперь и она различила — раздалось громкое пощёлкивание. Вот оно всё чаще, всё азартнее. Глухарь словно поддразнивал их. Потом донёсся и вовсе странный звук, будто кто скоблил ножом по сухому дереву. Титыч успел сделать три скользящих шага и снова застыл, как вкопанный. Такими вот перебежками подобрались они ближе к сосне, на ветке которой важно восседал лесной красавец. Титыч сделал ей знак рукой: ни шагу дальше, можно спугнуть. Стал целиться. Вот упрямое цоканье повторилось снова. Глухарь распушил хвост, выгнул крылья, стал расхаживать по ветке. Гортанное щёлканье становилось всё звонче, всё быстрее. Глухарь отрешённо тряс головой, пшикал, шипел от избытка чувств. «Ну!» — нетерпеливо про себя скомандовала Татьяна и тут же вздрогнула от выстрела, который потряс всё вокруг. Огромная птица, ломая сучья и ветки, шумно шлёпнулась на землю. Лес замер, потрясённый. И у неё почему-то защемило в груди.

Титыч не спеша подошёл к дереву, поднял за лапы добычу. Глаза его светились каким-то незнакомым ей доселе светом. И не понять было: от радости или от сожаления.

Но вот он достал из рюкзака клеёнчатый мешок, аккуратно уложил в него птицу.

— Ну, Татьяныч, один есть. Теперь дело за тобой. Не оплошай.

Однако, как ни странно, азарт охоты у неё почему-то прошел. И сколько ни заставляла себя, справиться с настроением не могла. Подстрелить ещё одного глухаря ни ей, ни Анатолию больше не удалось. Титыч подарил им своего.

— Что ты, дед?! А что супружница тебе на это скажет? Он перевёл взгляд на верхушки деревьев.

— В лесу, Татьяныч, всякие вожжи меж стволов путаются…

От добрых воспоминаний этих стало как будто легче. Так легко становилось ей всегда после разговора или похода в лес с дедом. А может, душа его и вправду сейчас незримо витала где-то рядом…

Поёжилась. Вечерний морозец уже давал о себе знать. Надо как-то добираться до дому, а то муж чего доброго кинется в розыск. Только этого ей ещё и не хватало.

Вышла на дорогу. И увидела невдалеке горящие подфарники какой-то машины. Значит, повезло. А может, сломался кто? Подошла ближе и глазам своим не поверила: «Скорая»! Андрей!!!

— Ты что, сумасшедший, весь день машину здесь держал?! — с ходу накинулась на парня.

— Что вы, Михална! Минут десять, как подъехал, честное слово! Садитесь, а то ведь промёрзли, небось…

Села в тёплую кабину и снова вся ушла в свои мысли.

Эх, дед! Если бы не та злосчастная медвежья охота. А ведь это я подбила тебя на неё! Ты долго не соглашался: «Медведь, Татьяныч, он ведь как человек. Грешно убивать его забавы ради… Валил я в юности медведя. В семье старшим был и пятеро мал мала меньше. Отца в лагеря сослали, мы с голоду пухли… Но после того зарёкся». Так ведь разве её убедишь?! Вошла блажь в голову: «Ну, дед, миленький, ну уважь! Чего только в жизни не перевидала, а вот на медведя ходить не довелось!»

Уговорила-таки. Закрутилось чёртово колесо. А у самой за день до охоты спину прихватило. Сдвинулся межпозвоночный диск. Аукнулась спортивная травма. Анатолия отпускала тогда одного с большой завистью. А как вернулся, взглянула на него, и заледенело в груди:

— Что с Титычем?!

— Охотоведа убил?!! По ошибке.

— Где он?

— В больнице сейчас. Пытался на себя руки наложить. Представив всё, что произошло в ту ночь в корбах, замычала и уткнулась в подушку и вскрикнула от дикого прострела в позвоночнике. Вот оно, отмщенье! Это она, одна она виновата во всём! Вот уж точно бес попутал… А теперь и не встать, и не помочь! Не сбегать к нему! Вот она, карма! За все грехи разом! И это ещё только цветочки, ягодки — впереди!

Подробности узнала только на следующий день. Та ночь была промозглой, ветреной. Зверь к подтухшей требухе не подходил. Принялся моросить дождь. Шумели и поскрипывали деревья. Изрядно продрогнув, охотовед, давнишний приятель и родственник Титыча, крикнул напарнику, что сидел неподалеку: мол, что уж там, пошли, видать удачи не будет. Вышли на овсы, забыв дать Титычу знак фонарём, как это полагалось по всем правилам охоты. Не спеша двинулись к нему навстречу, по пути наклоняясь за крупным стручком случайно попавшего гороха. А Титыч тем временем прислушивался к каждому шороху, к каждому звуку в ожидании зверя. Среди охотников слыл он самым метким, бил птицу на взлёте без промаха. Да и зверя завалить чаще всего удавалось именно ему. Ни сном ни духом не ведая о помыслах приятелей, Титыч, заметив на обочине поля два тёмных движущихся к нему пятна, выстрелил. Но медведи не шарахнулись в сторону, как это обычно бывает в таких случаях, и вместо звериного рёва до него донесся испуганный человеческий крик. Не помня себя, Титыч бросился к злосчастному месту. Последнее, что он услышал от друга, было: «Убил ты меня, Ваня! Ведь убил!» И обвис у Титыча на руках. Пуля, войдя в плечо, прошила туловище насквозь. Не будь рядом мужиков, застрелился бы дед, не сходя с места, да те успели выбить из рук ружьё в тот самый момент, когда он взвёл курок.

По дороге в больницу деда хватил инфаркт. Вот уж правда: нет худа без добра. Только это и помогло ему освободиться от навязчивой идеи покончить с собой. И хоть по-прежнему он ни с кем не разговаривал, при виде её душой чуть отходил.

— Дед, ты моих грибков хочешь? — по-детски картавя, спрашивала она. Он кивал, боясь обидеть. И она, счастливая, тащила к нему в палату и грибки, и холодец, и сырники с изюмом, не переставая лопотать что-то пустое, но милое ломаным детским говорком. Знала: Титычу это очень нравится, иначе не называл бы её в такие минуты нежно и ласково «Таточка». Анатолия же это просто бесило: «Кончай, Татьяна, выделываться! Не пятилетняя!» Несчастный! Какое ей было дело до него, если Титычу нравилось?!

— Дед, милый! Когда ты у меня на ноги-то встанешь? — нежно водя пальцем по его исхудавшему лицу, спрашивала она.

— Берёзового бы сока — мигом силы бы набрал…

И она молила, чтобы скорее пришла весна.

К Женскому дню Титыча отпустили домой отдохнуть от больничных процедур. Поборов неприязнь к его супружнице, Татьяна уговорила Анатолия навестить деда в праздник.

Дом Титыча был добротным, с большими, но почему-то уж больно печальными окнами. Снаружи и внутри его чувствовался свойственный деду порядок, подобранность. Однако вспомнились грустно оброненные дедовы слова: «Своими руками этот дом строил, сколько уж лет в нём живу, а будто всё здесь не моё. Бывает же так, Татьяныч?»

В доме было шумно. Как принялась объяснять супружница, нагрянули сыновья с жёнами да детьми, сват со сватьей, брат из Питера, племянница с мужем… Гремела музыка, пищала ребятня. Курили тут же, не утруждаясь выйти на улицу. Титыч лежал на кухне, на кушетке, укрывшись поверх одежды стареньким пледом. То и дело зычно ухала дверь, впуская и выпуская подвыпивших гостей.

Чувствуя, как начинает заводиться, она по привычке стала сама успокаивать себя: «Не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Не думай, от этого деду легче не будет. Ведь знаешь, чем твоя «помощь» деду может обернуться…». А саму уже понесло.

— Анастасия Макаровна! С праздником, конечно, только уж больно шумно у вас здесь для больного. Нельзя ли закончить пиршество? Ему покой и тишина нужны, понимаете? Я ведь вас предупреждала.

Та капризно скривила губы.

— Что ж вы с порога-то с выговором? Я ведь постарше вас малость… К тому же у себя дома… Дети, внуки пришли поздравить… Куда денешься? Праздник ведь! Лучше бы к столу присели, водочкой угостились, пирожка моего отведали…

А у самой лицо от спиртного раскраснелось, плюнь — зашипит. А глаза так и норовят ужалить.

Татьяна взглянула на деда — тот лишь растерянно улыбался. Тут же осадила себя: не кипятись, девка, не наломай дров. Взяла себя в руки, пододвинула табурет к кушетке.

Из гостиной донеслись хмельные выкрики:

— Михална! Зайдите, не побрезгуйте компанией. У нас, конечно, ничего особого, но гостям всегда рады…

Татьяна нехотя поднялась, заглянула в дверной проём, раздвигая головой бахрому из тряпошных тампончиков.

— За приглашение спасибо, но я, извините, не в гости пришла, больного навестить… Шумно у вас тут, а Иван Титыч только после больницы…

За столом зашевелились, завставали. Анастасия Макаровна, поджав губы, молча стояла в дверях. На лице её было написано: я, мол, ни при чем. Нашлось кому командовать…

Лысоватый мужчина с плотным сытеньким брюшком, очень похожий на хозяйку, оценивающе взглянул на Татьяну и цинично бросил:

— Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоящая, такой можно не только дом, всё отказать… — и, сально хохотнув, направился к выходу.

Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.

— Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! — облагоразумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.

Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскланялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…

А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».

Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..

Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С замирающим сердцем следила за стремительно летящими прямо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали мимо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…

Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни небо.

Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, никогда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Даже… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняшних дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..

На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.

Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий — другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.

Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похорон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поскуливаниями почище Найдиного.

— Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!

«Кормилец-то — это точно, — неприязненно подумала Татьяна. — А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.

Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день такой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притворяться? Никогда бы не переступила порог этого дома, если бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту побыть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидящих её глаз!

Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтовало всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холодом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднимались по ступенькам.

Гроб стоял в широких, выкрашенных финской краской сенях. Вокруг толпились какие-то чужие никчёмные старухи в чёрных платках. Одна из них истошно голосила.

Этого еще только не хватало!!!

«В доме, конечно, для него места нет!» — всё снова взорвалось в Татьяне. Здравым рассудком понимала, почему гроб поставили в холод, но с собой было уже не справиться. Все раздражало: и порядок стерильный, не для души, показухи ради, и пироги румяные, что в глотку не полезут. Только бы выдержать, только бы не выкинуть чего на сплетни да пересуды. Ей-то на всех плевать, да разве можно осквернить память о самом дорогом человеке какими-то ничтожными дрязгами!

Титыч лежал при параде. Таким Татьяна и не видела его никогда. От светло-серого костюма разило нафталином. В изголовье две свечи. Руки сложены на груди самым неестественным образом. Над мёртвым что хочешь вытворяй — не поспорит.

Подошла ближе. Перед ней расступились, освобождая место у гроба. Хотелось побыть с дедом вдвоём. И словно внимая её молитвам, люди потянулись из сеней в дом. Оставшись с покойным наедине, Татьяна поцеловала его в холодный лоб и прошептала:

— Что же ты, дед? А?!

Пламя свечи испуганно качнулось в сторону. От тепла ли сжалась и поползла вверх высохшая кожа, только брови у Титыча стали медленно подниматься, словно он хотел развести руками, мол, прости, Татьяныч, так уж вышло… Даже почудилось, что Титыч дышит и то, что именуется душой, вдруг снова на миг вселилось в остывшее тело, чтобы проститься с ней по-человечески. И от этого стало как-то легче… Не могло быть такого, чтобы он не слышал её сейчас! Дед! Милый! Как ты мне нужен!!!

Снова почудилось просветленье в застылых чертах такого родного ей лица. И голова её бессильно упала на грудь.

На какой-то миг Татьяна даже забылась и, наверное, сидела бы так всю ночь, но в дверь высунулась супружница.

— Пройди в дом-то, Михална, помяни деда моего, царство ему небесное!

— Помянуть-то помяну, только здесь, рядом с покойным, с вашего позволения…

Анастасия Макаровна вынесла ей стопку со спиртным и что-то на тарелке. Одним махом опрокинув рюмку в рот, как это делают заправские мужики, Татьяна прижала кулак к губам и отстранила рукой закуску. А внутри так всё и передернулось от недоброго взгляда хозяйки.

— Что пирожком-то брезгуете? — натянуто улыбнулась та, неестественно втянув в себя и без того короткую рябую шею. Размытые, почти бесцветные глаза её сузились до предела и превратились в острые буравчики. Вот-вот уколют… У, ведьма!

Слегка хлопнув обитой дерматином дверью, супружница вместе с тарелкой исчезла в кухне.

Со стены, лязгнув, упал охотничий нож. Татьяна вздрогнула от неожиданности, нерешительно подняла его, погладила лосиную шерсть кожуха, прижала к щеке и повесила обратно. Дед в лесу без этого ножа не обходился. «Вот умру я, — однажды в больнице невесело пошутил он, — нож этот, ружьё и дом отцовский тебе откажу. Я уж об этом своей супружнице сказал…» — «Я тебе умру! — пригрозила она тогда ему. — Вот язык-то без костей! Трёкает не дело!.. Что ж, я зря семь лет медицине училась? На кой ляд она мне сдалась, если любимого деда не уберегу!» Не уберегла!!! Ах, Титыч! Милый мой дед! Как же это я так, а?

Вспомнилось, как Титыч брал их с мужем на отцовскую вотчину порыбачить, поохотиться, ягод побрать.

Отцовский дом Титыча стоял на самом берегу лесного озерка в одной из заброшенных карельских деревень. И сохранился лишь по той причине, что использовался под ночлег приезжими рыбаками да охотниками. До той безлюдной деревушки, в глуши соснового бора, добраться можно было только мотоциклом или вездеходом, потому как на дороге той сам чёрт ногу сломит. А деревня — сказка! Вдоль песчаной дороги берёзы, осины, клёны… Ягоды на смородиновых кустах, что прячутся среди крапивы, бурьяна, иван-чая, как вишни. Только попробуй доберись до них… Ядреные заросли, пожалуй, и верхового укроют с головой.

Сам дом срублен был основательно. Половицы в сенях из широченных плах. Где только и брали такие?! Русская печь, что занимала четверть избы, до сих пор топилась исправно. И даже в заколоченных ставнями окнах стекла в рамах уцелели. Из мебели сохранились, правда, только лавки да стол. Из посуды миски и чайник. Дед укладывался спать на печку, они с Анатолием на пол. Среди ночи дед, бывало, не раз подойдёт к ней и подоткнёт под сенной матрас старенькое одеяло, чтобы ей ненароком не надуло в спину. И от этих его заботливых прикосновений по всему телу разливалась сладостная нега… Эх, де-е-д!

А в сенях уже снова стал собираться народ.

— Кто это? — донесся до неё чей-то любопытный шёпот. — Дочка, что ли?

— Не-е-е, докторша, которая лечила…

— А чего это она так долго возле него сидит?

— Кто её знает…

Татьяна поняла, что время уходить. Тяжело поднялась, отозвала хозяйку в сторону.

— Анастасия Макаровна, не разрешите ли на память взять? — и кивком головы указала на нож, что висел на стене.

Та замялась.

— Э… дык… как дети решат… — И вдруг усмехнулась: — Сыновей двое. Им, поди, нужнее. Так что… не зн-а-ю. — А в бегающих глазах так и читалось: «Теперь уж не дед, а я буду решать, и вряд ли тебе здесь светит что, голубушка».

— Ясно! — выдохнула Татьяна. И, не прощаясь, вышла на крыльцо. Хотелось скорее глотнуть свежего воздуха. Горло сдавило так, словно перехватили его потными цепкими руками. Найда опять уткнулась носом ей в колени. А ей вдруг смертельно захотелось спать. Захотелось так, что стало подташнивать. Боже! Скорее бы коснуться головой подушки. Что это с ней? Только бы не упасть… Вот и их подъезд. Чёрт побери! Ей не подняться на пятый этаж… Неужели так опьянела с одной стопки? Все плывёт перед глазами!.. Ступеньки слились в одну серую ленту. Титыч! Милый! Я ведь так и не успела отвезти тебя на рыбалку. А ты просил тогда, в больнице… «Возьми меня, Татьяныч, с собой на рыбалку, ладно? Хоть пользы от меня теперь никакой, понимаю, да больно хочется ещё хоть раз на воду посмотреть…» «Дед! Милый! О чём разговор! Будь я — не я, если не отвезу тебя на озеро! Идти не сможешь — на руках понесу. Вот увидишь! Провалиться мне на этом месте!..»

Не провалилась!!! А его больше нет! Вот она, чёрная подстреленная птица… И снова в памяти, надрывая последние нервы, далеким эхом прозвучал родной голос: «Татьяныч!!!» Жуткое эхо это беспомощно металось внутри пятиэтажного каменного колодца, испуганно отскакивая от наглухо закрытых дверей: «Татьяныч!», «Татьяныч!», «Татьяныч!», пока, наконец, колокольчик дверного звонка не прервал этот, полный отчаяния, то ли крик, то ли шёпот.