Прощай, Сколопендра!

Надежда Викторовна Петраковская, 2023

Из всех школьных предметов ( не входящих в программу ) – самый скучный и непредсказуемый учебник – это марафон его жизни, первые стадии которой Данька Кузнецов протрюхал на инвалидной коляске. Можно не объяснять, о чем он мечтает ( это его секрет…да-да). Но автор предаст своего героя : все расскажет, покажет – и даже заберется со своей клавиатурой в нежную душу . А потом оттолкнет этого Даньку – и развернет его кресло: ступай! Вон там твое море, вот здесь – твое солнце… Хотел чуда, щенок? Будет тебе чудо. Только держись за свою колымагу покрепче. Даром не получится…

ДОМЕН заменит вам дом,

Браузер — родного брата,

Лайки — домашних собак,

Репост — панихиду по другу,

Комменты — те самые камни,

Что побивали неверных…

(пляжный рэп на исходе полуночи)

10. В каждом доме есть свой…

Андрэ, тот самый…

ЛЮ-Ю-ДИ!..

Никогда не верьте, что семья — это святое, а старшая сестра-лучший друг младшего брата… У такого брата, как я — лучший друг всегда рядом.(Достаточно взглянуть в темную прорву окна). И зеркала не нужны… Вот сестрица на них помешана, да. Сейчас у нее аж два кавалера — и она, как и положено наивной барышне, мечется в густом лесу из двух сосен… И чем ей нравится глухой (она утверждает: слабослышащий!) артист Андрюша, за которым, кстати, уже повсюду шлепает выводок поклонниц?..

Но что это за девушка, у которой один воздыхатель? Насмешка, право.

Значит, есть у Машки и еще один, на запасной лавочке. Зал, конечно, не порвет и учится на работягу, комнатешку снимает, талантов — ноль. Может потому, что не инвалид вовсе. А то бы Седая Дама быстренько спроворила ему какое-никакое «призвание», ну — или там «дело по душе». Стал бы он играть в театре «Волшебный Очаг», как Андрюша. Или, на худой случай, «преодолевать себя в спорте», как мы с Лехой.

Но у Петьки, как назло, все в порядке: и со слухом и с ногами. Нет у него одного: шансов обаять Машку. Из движимого имущества — допотопный «Урал», правда — с коляской, да еще пес-дедушка, пострадавший от этого самого «Урала». Петька утверждает, что это огромное мохнатое чудище-прирожденный водолаз. И дрессирует его, перессорившись на Набережной со всеми спасателями. Лето кончается, самая страда для кавалеров любого калибра…Топчется по вечерам на площадке, поглядывая на два наших окна, и вызывая заметное сочувствие у местного «педсовета»: угнездившихся под старой липой бабулек.

Но Машка его все-равно игнорирует. Машке нравится Андрэ: кудрявый благовоспитанный юноша. Он обращается к ней на «вы»…Будь я девушкой (и, к тому же — первой школьной красавицей), я бы то же не устоял — особенно, когда тебя называют Мари и несут всякую забубенную чушь…

Впервые мы встретились с Андрюшей этой зимой на благотворительном концерте в театре «Волшебный Очаг». Я туда прилетел на своей «ракете (коляска с электроприводом), а Машка с подругой Катькой притопали на своих.

В числе «особенных детей» («Очаг» им давал возможность выйти в артисты), был и этот краснощекий, чуть полноватый пацан, который уже прекрасно кланялся. Поглядывая на Седую Даму (опекавшую всех «особенных» в нашем городе), ведущая проникновенно шептала в микрофон о тяжелой судьбе нового участника.

…Раньше Андрюша жил в Алуште: там и начал распеваться, входить в дружную актерскую семью. Однажды — в глухую январскую ночь (это он так с репетиции возвращался), Андрюша своим чудным слухом словил «зов о помощи». Не мешкая, юноша в три прыжка достиг перекрестка, где его уже терпеливо дожидались барышня, хулиган и слава.

Барышня, (вы удивитесь!) — была «маленькая и хрупкая», хулиган, само собой — еще тот маньяк, а ненужная ему вовсе слава пришла к Андрюше позже, когда он стал катастрофически терять слух (последствия зимнего нападения).

— Мы специально приехали в Евпаторию, — перебивала уже мамка, оттесняя ведущую за кулисы. — Здесь у вас — театр, здесь у вас — бассейн. Мы долго выбирали: спорт или искусство!..

(На всякий случай, она поедом ела гостевую ложу, где зевало начальство).

Потом открыли занавес наша непотопляемая ведущая выплыла с другой стороны. Она попросила зал сидеть «тихо-тихо»: мальчик плохо слышит аккомпанемент!..

В охотничьем кафтане и в тирольской шляпе пробирался по сцене Андрюша, имитируя схватку с дремучим лесом: шарахался, закрывал лицо руками, в отчаянии подгребал к себе плечи, продираясь сквозь бурелом…Песня называлась «АУ!».

Он так и повторял на разные лады: «АУ!..» или «Ау, ау, ау…». Или — еще: «А — У — У — у — у…». Вот как. Я тогда подумал: может, ему лучше в водное поло, а??

— Тебе понравилось, царь Даниил? (Одно из моих домашних прозвищ: (кстати — самое приличное.)

Мы возвращались домой. Был канун Рождества: вдруг пошел снег. А молодой снег — нахальный, прилипчивый, хотел «ехать» с нами, наматываясь на колеса.

— Тебе понравилось? — Меня даже в плечо толкнули по-свойски, по-домашнему. Значит — Машка и Катька будут всю дорогу молчать, ну, может, хихикать. Подавились восторгом еще в театре.

С Приморской улицы есть небольшой подъем в нашу сторону. Здесь, выше «Музея Пиратов», Машка не выдержала и заорала мне в ухо:

— Я — спросила: понравилось тебе? Я тебя не слышу!..

— Тогда тебе пора на сцену, — брякнул я.

— Катись, «неблагодарное потомство»! (Любимая фраза нашего Родителя № 2.) — И на бросила меня на полпути.(А если б я был ходячим, я бы вообще получил пинок в зад).

Но у меня дисконт. Пожизненный…

Вот так Андрюша (простите — Андрэ) и поселился в нашем доме. Катька его притащила — и, в благодарность, стала Кэтрин. Кумир приходил по субботам — и еще в коридоре что-то поправлял в ухе (должно быть, слуховой аппарат).

Что-то у него всегда выпадало из карманов. Ключ от пиратского сундука (забыл сдать в бутафорию), пистоль белогвардейского офицера («Опять пропал!»);нежный платочек с вензелем «Д» (убьют в костюмерной!). Один раз — даже череп вывалился: мелкий, по-моему собачий…Вот когда Андрюша задрожал (почти натурально), схватился за то место на груди, что символизирует скорбь в немых фильмах — и рухнул без сил, закатив глаза.

Я засек усмешку в глазах сестрицы. Но Кэтрин — схавала:

— Андрэ…О! Вы репетируете, да? Я никому не скажу! Я знаю, что такое классика.

Артист глянул тоскливо и утомленно (как раскрытый агент).

— Переводим Шекспира в детский формат. — Он подождал, чтобы Кэтрин усвоила. — Начальная ступень освоения европейского наследия!..

Кэтрин испуганно мигала.

Андрэ облокотился правой рукой на спинку стула, а левой — небрежно поднес черепок на линию взгляда. Он горько усмехнулся (надо полагать — несовершенству мира).

И тут я не выдержал. Я впал в одну из домашних ипостасей: Злобного Маленького Циника:

— Поздравляю…Роль Второго Могильщика — это гораздо лучше, чем роль Первого Могильщика!

Машка загадочно смотрела в потолок. А Кэтрин на глазах превращалась в Катьку.

Я развернул свою колымагу (а также «клячу», «лошадку» или «поняшку» — в общем, домашнюю механическую «скотину»). — Репетиция — дело святое, — пробормотал я уже в дверях старческим голосом заслуженного мэтра. — Оставайтесь, голуби. — А сам бойко затарахтел в свое личное убежище. И даже — заперся! Хотя ни «таланты», ни «поклонники» мстить так и не пришли.

Засыпая, я подумал, что пора познакомить нашего назойливого гостя с Филимоном.

Друг мой старый Филимон

Лю-ю-ди, а как вы с ума сходите?..

Вот как у меня: однажды ночью прибыли ОНИ, тамтамы. И стали изгаляться. «Там!», пауза, «там-там», опять пауза, а потом тихий серьезный голос с шершавой интонацией (будто ящерица в песках!): «Хай-Тоба, Хай-Тоба: МЫ ИДЕМ!»

Уже это баловство — третью неделю! Кстати: с каждым «добрым утром» ОНИ все ближе и ближе: надо полагать, «ящерка» уже пересекла пустыню. И, судя по кряхтенью, осваивает наши предгорья.

Вся эта тягомота снится в самое неподходящее время (служивые люди говорят: между волком и собакой). Не улыбайтесь: я жив-здоров и «головкой не скорбею». СКОРБЕЮ я совсем другим: и этой скорби порядком уже дюжина лет. Неполная дюжина: через десять дней я вхожу в уголовно-наказуемый возраст. Я сразу стану гражданин: получу паспорт, права на специальный транспорт (с ручным управлением) и, самое главное, законную возможность огрызаться, когда лезут в мою личную жизнь.

Только не подумайте, что я — сирота, брошенная на ветер (и меня третирует старшая сестра…). У меня есть мама и папа, вернее — мать и отец, а еще строже и понятнее — Родитель № 1 и Родитель№ 2. Я же не папуас какой, а вполне себе европейский тинейджер.(Так утверждает запасной Родитель № 3, наш славный опекун дядя Жора.)

Старшие нашей семьи перманентно бывают дома. А так — зарабатывают денежку в жарких странах. Вот и сейчас: они там, где — прежде, чем опустить ногу на глиняный пол, нужно хорошо оглядеться: всякая живность может быть…

А пока мы все встречаемся в «кино», то есть на экране монитора. Прелесть эта скоро закончится, потому что двадцать четвертого августа наша невыносимо дружная семья торжественно (хоть и ненадолго) воссоединится в честь моего маленького юбилея. С ужасом жду.

Лю-ю-ди, вы понимаете, что нужно человеку, которому скоро стукнет четырнадцать?

Только не городите мне про здоровье (можете мое забрать!), и не верещите про «хороших друзей» (мне и Филимона хватит, если что); не заикайтесь о «призвании», «цели» — и тому подобной ахинее: у меня целый склад подобного барахла (Родитель№ 1 постаралась, понатыкав везде стикеры-мотиваторы.)

Прежде всего, человеку нужен дом. Пусть даже одна комната, согласен (вон Петька Черноухов, который живет над нами, снимает у бабы Ули — и ничего…). Своя комната, свое окно; свой вид за этим окном. Свой стол. Свой диван. Свой гардероб — пусть это даже наша огромная трехстворчатая дура, которую мне приходится делить с Филимоном.

Главное, чтоб это все было только МОИМ и — никакой Машки! Только представить, как она трещит здесь с утра до вечера со своей Кэтрин…Но приходится мирится: по пятницам у нас виртуальные свидания с предками. И где накрывается парадный стол?

А теперь представьте, что это ритуальное действо происходит в реале!.. «Утопись!», как говорит Леха.

Приезжают они раз в год — и занимают Машкину комнату. А куды — «дитя»?.. А дитя — ко мне, в «детскую». Хороша «детская»: одной кобыле — семнадцать, а другому бугаю — паспорт получать. Смех один…

И на кухне — не разбежишься. И чуланчика нет. И балкон — первому этажу не полагается. Ну вот скажите: чего им не сидится там, в своих тропиках? Один перелет чего стоит!..Сидели бы там в джунглях да зарабатывали без передыху (да не на обмен с расширением, а на СВОЮ СОБСТВЕННУЮ КВАРТИРУ). Нам и с Машкой и здесь — неплохо не плохо.

Мать у нас — «потрясающая» (это Седая Дама мне уши проела). В редкие приезды (когда она за шкирку вытаскивает семью погулять), с ней бежит здороваться полгорода. А потом еще отходят, счастливы встречей, и оглядываются, ручками машут, на айфоны снимают… «Сама Гренадер с семьей на фоне роддома!».

Вот оно — счастье.

Папа (когда он был еще ПАПОЙ) сказал однажды (ну — это когда поздние гости ушли, а дяде Жоре «постелили» на кухне)), что Гренадер — вовсе не его «эстетический идеал». Впервые он ее встретил в морге (зашибись, как романтично!). Его, тогда молодого хирурга, попросили «подучится» у часто болевшего патологоанатома». Все были семейные, сынок…». Вот он и подучился. Освоился. Даже понравилось: он был независим, имел кабинет. (Вот тут я его понимаю.)

У какого интерна отдельный кабинет? А он в нем сидел и чай пил, между походами в секционку. А еще он отпустил бородку. И как-то совсем оборзел: пошел на танцы в Клуб Медработников. И стоял там, как дурак. Медсестрички пырскали от него. «Морг, господа, не дамский салон…» Сразу и не отмоешься! Он дожил до белого танца (вальс Грибоедова: что эти предки себе позволяли?) — и ждал, ждал… А они, эти накрашенные медички, все бегали и бегали подальше от него. В ту роковую ночь он вернулся с развлечений не в общагу, а к тем, кто никогда не обидит, да-да, к своим покойникам. Он перещеголял даже своего «учителя»: «съел» весь положенный для охраны его здоровья спирт — и утром, ничего не соображая, двинулся навстречу своей судьбе.

Давно и упорно стучали в дверь. Словно мертвецы ломились…

— Дверь там, сынок, низенькая: сам голову нагибал. Еле открыл, да…А тут, представь себе, АНГЕЛ небесный, уже в фате. И голос — откуда-то сверху. Даже не голос, а — глас: «Где вы, я вас не вижу-у!»

Еще б она меня видела!

Я сам в ее грудь уперся. В смысле — в бюст. Да, тут бюст больше подходит… Сам то я — еще вчерашний по состоянию души и тела, а тут — заиграла музыка!.. Ну кому, глядя на Гренадера, придет в голову мысль, что у нее «в рингтонах» — вальс того самого Грибоедова, а?.. Тогда еще мобильные телефоны стоили ужасно дорого: я, например, купить не мог.

Но я не растерялся. Нет. я быстро посунул руку туда, где, по моим профессиональным понятиям, была ее талия. Еще я успел сказать: — С удовольствием, мадам!

И мы закружились в танце. Она только слегка обиделась за «мадам», а так все было вполне пристойно. Это было «прекрасное мгновенье», сынок!

Оказалось, что это — новенькая сестра-акушерка. Что она одна привезла на каталке жертву домашнего аборта, которую всю ночь спасали… Потом-то я ее разглядел, твою мамочку. Здоровался, как честный человек. Но, в отличие от меня, Судьба всегда режет по живому. Все решил пожар…

Тут старик мой замолчал, а я умоляюще глядел на него: ну папа, ну — пожалуйста: мужской разговор! И он повелся.

— Горела общага, сынок, горела общага…Как в таких случаях? Кто кричит, кто стучит, кто уже лезет на подоконник, да…Мы двое: я и Жорка-терапевт. Зима; окна забиты намертво, плаваем в дыму. Дверь уже в комнату выдувается…Жорка в простыню закутался, графин на себя опрокинул — и под кровать. А я обмотал руку полотенцем — и дергал подлую дверь. Выбить ее можно было только снаружи. Вот так он и случилось.

Дверь выбили, а меня схватили. Меня вынесли, как добычу — насмерть передавив грудную клетку. И бросили на холодный асфальт. И тут я сделал последнюю попытку перемудрить Судьбу!

Я закричал: — Филимон! Филимо-он! — Закричал я.

— Где Филимон? — Рявкнули над ухом по-солдатски. Или по-гренадерски, это кому как.

— У окошка слева — Филимон. Это все, что у меня есть.

Папа вздохнул (непростая эта штука — молодость.)

— До сих пор не пойму, почему я тогда вцепился в давно окостеневшего Филимона! Ведь под кроватью задыхался живой полнокровный коллега…Но в панике мы — бессмертны! Да будет вам доподлинно известно, юноша, никто не верит в смерть — до последней секундочки! А вот о спасении имущества — заботятся.

— Мамка вынесла Филимона? — Я был просто в восхищении. — А Жорку, то есть дядю Георгия, кто спасал?

— Ему не повезло, — сообщил отец загробным голосом. — Пожарные вытащили. А мне…Мне пришлось расплачиваться. За ее мужество, за спасенный экспонат…За все, сынок. — И он подвинул к себе что-т недопитое.

Ну все! Пора сваливать: пьяные отцы — это скучно.

Так и прижился у нас бравый скелет. Папашке он напоминал святые годы учебы, мамуле — ее нежданное счастье. Прописали Филю в большом трехстворчатом шкафу (подарок деревенской родни со стороны матери); справили ему гардероб и, под каждый костюмчик, отдельную биографию. Сначала в ход шел только старый морской китель в компании с бескозыркой: потом уже Филимоша стал щеголем.

По негласному договору все новые друзья дома знакомились с нашим верным соседом Филей. Всякое, конечно, случалось…Особенно вечером, когда мы с Машкой выключали свет и просили нового гостя «выпустить котенка из шкафа». А тут еще Дядя Жора достал нам фосфору, вообще — финиш! Машка только успевала сигать за кавалерами в окно: собирать трофеи. Зато головных уборов у Филимона — шляпный секонд-хенд можно открыть.

Знаю, что вы подумали: и дети — полоумные и «куда родители смотрят»?..

А как вам это: перед очередной «Африкой «решил Родитель№ 2 устроить прощальный «сударик» с коллегами (солидные — все, на «мальчишник» пороху уже не хватает). Я, как и положено, ютился у Машки, в «детской»: моя комната была попросту оккупирована.

В разгар торжества (уже пели песни прошлого века: про «компас», «надежду»…) вдруг решили пригласить к столу и нас: «племя младое». И что мы узрели?.. Да Фильку при полном параде: белоснежный халатик (залитый кетчупом: Филя — ел?..), стетоскоп и вполне себе докторский колпачек, съехавший на одну глазницу. Челюсть раскинута «как море широко»: то же — певец!

На следующий день я уже въезжал в свои законные владения.

А вот Филя возвращался в свой шкаф без радости: то падал на меня, обнимаясь, то отстраненно погромыхивал костями… Сидя — такую махину не быстро пристроишь!

А Машка, как назло, застряла у подруги.

Петька и его собака

Больше всех возмущалась баба Уля, квартирная хозяйка Петьки: «В доме — детки, а лифт — один! Выйдут детки, а тут — здрасте! Квартирант завел собаку…Мотоцикла ему мало!»

— Хоть бы щеночек был, ладно! А тут: большая, черная, лохматая — гоцает по хате что твой страус. И — седой, паразит. А голодный — пожизненно: утром оладьи жарила, так сел у порожка — и без взятки не выпустил!

Общество под липой дружно всплескивало руками — и поплотней усаживалось на лавочке: все ждали «Баскервиля», как определила Мелания Сидоровна, самая культурная женщина нашего подъезда.

Пока дом страдал, Петька занялся дрессировкой. Установил бревно на детской площадке и нещадно гонял своего «пенсионера» по азам сторожевой и караульной. Особенно он старался, когда через площадку бочком пробирался Андрюша. Или из своей бесконечной машины вываливался его новый сосед, взявший в аренду почти весь второй этаж (кроме квартирки бабы Ули). Все его называли ББГ (Большой Белый Господин) и был он каким-то крупным постановщиком — одним из тех, которых город приглашал для проведения ежегодного карнавала.

ББГ любил встревать в споры. Вот и сейчас: перед самым входом в подъезд, затормозил. Огромный, в белой футболке с длинными рукавами, он словно вырастал на фоне окна — и подавался головой куда-то ввысь. А бедный Андрюшка и вовсе за ним пропал. Стал тенью на асфальте. Тогда я высунулся из окна — и увидел всего нового жильца. Вкруг его головы реял бронзовый ежик. Пижон. Он говорил, глядя сверху на лохматое Петькино приобретение:

— Какой ризеншнауцер, какой эрдель — прости господи, — терьер!? Дворняга бестолковая. И имя ему — Бобик!

Но вот здесь он ошибся. Я сам накануне подслушал…(Ничего плохого в этом не вижу: если есть распахнутые окна, будут и распахнутые души.)

(Кстати, стихов не пишу, не цепляйтесь.)

Так вот, Машка возлежала на моем шикарном подоконнике, а Черноухов учил собаку приносить газету. Поставил в центре двора, у самых качелей, нашу умную Меланию Сидоровну, а сам прятался за лавкой. По его сигналу старушка доставала из сумки газету и, подражая письмоноше Зине, тоненьким голоском приказывала растерянной собачьей морде: «Ну, че уставился? Бери прессу — и вперед! К хозяину бегом, чучело морское…».

И он принес! Принес эту газету…Машке! Она перегнулась — и забрала ее. Оба они неравнодушны к моей сестре: Петька и его собака.

Вечером он опять слонялся возле наших окон. Машка мечтательно глядела на закат: только что проводила Андрэ и ждала Катьку, чтобы посплетничать вдоволь.

— Не нравится мне ваша компания, — бубнил за стеной Черноухов. — Театр — это обман. Давай лучше возьмем пацана — и съездим в Заозерное, к маяку. Там тихо: все курортники на городских пляжах.

Машка раздражена (я чую это по голосу).

— Запомните, Петр. Во-первых, никакого Заозерного; во-вторых, с чего вы взяли, что его надо хватать и куда-то везти? Он — не на каталке, а на вполне себе приличном транспортном средстве с электромоторчиком. Хотя предпочитает механическую тягу…Но это — для развития рук. Он же пловец. Руки для него — все! И потом…

(Ага! Вот что ее действительно беспокоит…)

— Если театр — обман, то почему вы туда ходите?

— А я и не хожу! — Взбрыкивает Петька (ну не тянет он на солидного Петра). —

А Машку — несет:

— Обман со сцены — РОДНЕЕ, чем такой же с экрана?.. (И вдруг: глупым Катькиным голосом.) — Живой актер, живая сцена…Магия пустого зала. Ах!.. И руку пожать кумиру, да? Он — в рыцарских доспехах, прекрасный как Аполлон…Завтра он принесет мне цветы в костюме символа года…

— В «собачьем», что ли? — Оживляется Черноухов.

— Мама Андрея — костюмер в «Волшебном Очаге». А что касаемо собаки, так его лучшая роль, с вашего позволения, именно собака. Артемон, если вам это что-то говорит.

— А этот — Аполлон?

— А этот Аполлон — концертный номер. Всего лишь. «Ты — изо льда, моя Изольда! А я — твой преданный…». В общем — это вам не интересно.

— Цветы притащит в зубах. Понял.

…Но обманывали не только его (я заметил, что это — ужасно заразительная вещь.)

Была как раз пятница в тот вечер — и мы нежно обнимались с родителями по видео-звонку. Половина из нас была счастлива. Они что-то там радостно тарахтели, а я все глядел на нездешнее солнце, нездешние облака (плывущие к далекой полузаснеженной горе), а еще — на смуглых людей, которые стояли за плетеным заборчиком — и чему-то радовались, хлопая в ладоши. И я мучительно хотел — ТУДА, к ним, ко всем сразу.

…Однажды, во время внезапной краткосрочной побывки, Дрон Большое Ухо (еще из моих прозвищ) подслушал замечательную родительскую беседу.

— Мы сейчас в спокойной африканской стране, — настаивала мать вполголоса. — Мы бы могли забрать Даньку. Он бы так и учился дистанционно, а плавать мы бы возили его на океан. За девочкой приглядывали бы Миллеры: все-равно она там пасется…

Они думали, что я давно заснул в этой чертовой коляске.

А я — не заснул. Я сразу представил СВОЮ Африку — и жгучую, до любовного томления, жизнь. Настоящую жизнь: со всеми этими попугаями, бегемотами, орущими макаками. Ранчо на утренней заре — и целый табун, из которого я выберу себе жеребенка (уже проходил иппотерапию: это гораздо круче, чем плавание).

Я все это представил — и взвыл! Я ревел внутри себя. Потому что никто и никуда меня не возьмет.

И папа (вернее: Родитель№ 2) сказал:

— Мы сейчас хорошо укладываемся в кондиции. За ребенка — дополнительная плата. Зачем нам лишний расход?..Мы решили собирать деньги — или их тратить? Одна поездка к океану обойдется…

И я заткнул уши. Все остается прежним: «поняшка» — и прикрепленная к ней сестра (для ухода и кормления). Не будет мне Африки, ничего не будет…Сгиньте, ранчо и макаки. Прочь с моих глаз, бестолковая черная прислуга. Ноги же есть — ступайте куда-нибудь. Я не просто сын Лучших в Мире Родителей (об этом зудит Седая Дама); я — и сам лучший в мире Источник Экономии. Надеюсь, эти трудолюбивые люди купят вскоре искомую квартиру с большими потолками. И — подальше от нас.

Я знаю, о чем вы сейчас вздыхаете, ЛЮ-Ю-ДИ! Что я — злой, завистливый, неблагодарный. И у меня нет к ним жалости.

Вы правы. Нет.

Я ее УТОПИЛ.

Победитель местных дур: Леха Брасович Шампур

Однажды (это было еще до моей «спортивной карьеры») Седая Дама загнала меня в Уютный Переулок (на ее «супер-ракете» — это запросто: такие делают в Швейцарии и только по заказу). Седая Дама, значит, затиснула меня в этот Уютный, и я на своей тарахтелке никуда не скрылся. Да и не пытался, в общем.

Она подъехала на меня (да, да — «на меня», а не «ко мне») и так сдавила руку, что я понял сразу: слухи о том, что она в юности повредила спину на брусьях, будучи гимнасткой — это всего лишь слухи!.. Она точно занималась самым свирепым самбо.

А дальше она погнала волну: «Как это здорово — заниматься спортом!»

ЛЮ-Ю-ДИ, и вы ей верите?

Но в доме у нас мгновенно завелись журналы с качками и — сопутствующие им, пересуды о рекордах. Седая Дама не уставала в своих происках; она доставала всех — и однажды я с удивлением увидел себя уже сидящим на бортике нашего паралимпийского бассейна.

Долго ждали тренера. Пришел хмурый, малоразговорчивый дядька с лошадиной мордой.

— Сан Саныч, — буркнул он, примащиваясь рядом. — Савраскин.

Потом он накричал на мою мать («Что вы топчетесь? Выход — там!»).

Потом сунул мне в руки какую-то безобразную тяжелую харю (с табличкой на шее), после чего…просто СТРЯХНУЛ меня в воду.

Вот что он думал? Что я задергаюсь, нахлебаюсь, позову маму-Гренадера, наконец?..

А я — мальчик, живущий у моря.

Я паучком (в раскоряку) опустился на дно и уже здесь рассмотрел толком выданную мне образину. Это оказалась жаба из литой резины; и имя ей было «ЖАЛОСТЬ».

Потом я оглядел всю подводную коллекцию. «УПОРСТВО» — бобр еще тот; «СМЕЛОСТЬ» — вся Евпатория в этих таксах! — и дядю Крота с неизбежной лопатой, символизирующей ежедневный труд.

Взять я мог что-то одно. И я взял: кусок отвалившейся кафельной плитки.

— Ну ты и фрукт! — Сказал тренер, обозрев трофей. — Сколько тебе лет, засранцу?

Я понял, что церемониться он со мной не будет. Оно и к лучшему.

— Десять, — сказал я. — И я — не засранец! Показать?..

Когда мы возвращались домой, мама несколько нервно спросила:

— Ну, как тренер? Хорош?

— Зверь! — ответил я. — Конечно, хороший.

ЛЮ-Ю-ДИ, вы знаете, что такое бассейн ранним утром?

Когда дежурные тетеньки сладко дремлют, баюкая вязанье, а над огромной чашей воды незримо колышется воздух.

Вы скажете: очнись, мальчик. У тебя — море под боком.

Есть. А почему вы сами не загораете на этом пляже? Ну, где «особенные дети»?

Вот я — поменьше еще… Мать тащит меня к воде, как плененного крокодила. Даже борозда остается: от двух беспомощных пяток.

Папа при этом, заложив руки за спину, внимательно изучает «Правила поведения на воде»: он их видит впервые: каждый день.

Машка с Катькой вообще ничего не изображают. Уходят на соседний пляж.

То ли дело бассейн: причем именно НАШ.

Когда тут все СВОИ.

Я числюсь полуздоровым (ноги — не в счет). И лесенка ни к чему. Просто — бултых в воду.!

Главное — шапочку не забыть. К примеру: в нашей группе — они все желтые, а, скажем, у незрячих, — красные. Для тренеров и инструкторов — очень удобно. Седая Дама расстаралась…И то: на брусья с ее диагнозом не возвращаются. А плаванье многих бедолаг пригрело. Сам слышал, что она до сих пор «ветеранит», (в смысле — принимает участие в ветеранских заплывах.)В тот день, когда я решил бросить бассейн, она даже Европу взяла.

Опять звонил тренер: на домашний телефон.

Голос у Савраски — напряженный и вкрадчивый, как у военкома, поймавшего дезертира.

— Сачкуешь?

Да, я сачкую. И дальше собираюсь.

— Что молчишь? Обошел тебя Брасович?

Ах, ну да. Леха Шампур меня «обошел». Это Леха-то?

…Он всегда был вторым. Но теперь у него — путевка на краевые гонки. А я, как уверен Савраска, буду «хлебать чужую волну». Жесткий мужик. Чудо, а не тренер.

Сан Саныч бурчит свое:

— Восемь тренировок!. Ребята интересуются.

Ага, нужен я ребятам: мы тут все — на порядок «злее», чем эти хваленые здоровые спортсмены. Для них проигрыш — только накачка от тренера. У нас же — еще одна упущенная возможность. Возможность увидеть (или услышать: для кого как) — хоть краешек нового мира; пусть для начала это — старая избитая мостовая соседнего города, по которой молодым нетерпеливым ногам пробежать — раз плюнуть!

А мы, притороченные к своим «телегам» и «ракетам», мы познаем новые земли, как раньше флибустьеры — чужие острова!.. Это волнующее до икоты дрожание в кончиках пальцев — и совершенно дикая мысль: вот сейчас, сейчас — за тем поворотом! Случится нечто незнаемое, но — прекрасно ожидаемое.

…Что он там все ворчит в эту свою трубку? Ага, вот.

— Так ты придешь?

(Если бы я мог ХОДИТЬ, ты бы меня вообще не увидел…)

Я нажимаю на самую прекрасную кнопку в мире.

Прощай, Савраска!

ББГ + ББЛ

Наверное, в каждом многоэтажном доме есть свой любимый самодур.

У нас это ББГ: Большой Белый Господин. Когда он проходит, кажется — что все вокруг вытягивается во фрунт: лампы дежурно вспыхивают, лифт подскакивает, а народ на площадке сбивается в сторону. Туда, где под липой на вечной скамье доживает свой век поколение ПЕНСИ.

С площадки — два выхода: по лестнице (двенадцать ступеней) и — второй (для меня лично) — по пандусу.

Так вот. Когда я выкатываюсь, весь народ аккуратненько сходит по лестнице. Пандус — мой!

Но не таков Белый Господин. Не торопясь, всегда в сопровождении своего телохранителя Буцая, он не спеша шествует по моему спуску. Там, внизу, его уже ждет распахнутая дверца автомобиля. Я уже молчу про его цвет…Да вы уже догадались: Большой Белый Лимузин (ББЛ). И ничего удивительного нет в том, что водила у него — черный и блестящий от испарины эфиоп.

Первым делом хозяин сообщил поколению ПЕНСИ, что эфиоп у него — настоящий. Совсем дикий. Чтоб не удивлялись… Он его долго искал. И мундирчик заказал и фуражку.

А от обуви этот гном отказался: ну, дикий он, лесной человечище!.

И вправду — дикий. Маленький, горбатенький, с острой, опять же горбатенькой мордочкой и круглыми, почти без ресниц, очами. Сразу ринулся к скамье, запрыгнул на ближайший сук и, после короткой схватки, выгнал из дупла липы нашего местного кота Челюскина. Это Челюскина-то! Самого огромного кота Евпатории…Мейн-кун, слыхали?

Так и стал там жить, честно. А ББГ ему по утрам еще и гусениц приносил: к вящему ужасу всего «педсовета». И он их ЕЛ.

Как это дитя Африки получило права — тайна. (Говорят, что ББГ купил их вместе с лимузином.)

А у меня начались неприятности. Каждый вечер это чучело ставило свою машину в самом конце спуска, напрочь запирая мне выезд. И каждое утро — тоже. Моя коляска еще не научилась ходить по ступенькам. И утро и вечер превратились в проблему. Я выкатывался к самой бровке и — ждал. Ждал, всматриваясь в левое крайнее окно на втором этаже. Там, в темном треугольнике распахнутых штор, торчал государем в окне Белый Господин. Не спеша пил свой кофе, отдавал своему церберу свои поручения, кидал в дупло свои ключи от машины (и они никогда не летели мимо: водила успевал цапнуть лапкой…).

Если кто-то из жильцов возникал («Безобразие! Мальчик не может спуститься…»), из дома тут же вываливался Буцай и, ухмыляясь, раскачивался на пятках, изумленно пялясь на храбреца.

И самые отважные пробегали мимо: не любят у нас ссориться с богатыми… Но как бы я раньше не вставал, эта чертова машина торчала внизу!. А Господин медленно пил кофе. Да и после кофе никуда не опаздывал: нынче все руководят по телефону. Вот и он туда же.

Поторчав на площадке, я возвращался домой. Дома разрывался телефон.

«Кузнецов!», орал тренер. «У тебя совсем нет самолюбия? Мне подъехать, лузер? »

Ага, подъезжай. Скучно Белому Господину, только и ждет, кого бы унизить.

И я жалел, что дома не раздаются шаги Гренадера…Раньше в дом вела только лестница. Родительница подхватывала меня, коляску — и в свободную руку что-нибудь купленное для обеда. И тащила все это вверх.

А тут им засветил контракт в джунглях. Папе — хирургом; мамке, само собой, принимать роды. Договорившись с Дядей Жорой (он подрядился опекать нас), проинструктировав почтальонку и соседей, мать все-равно столкнулась с неразрешимой, казалось, проблемой: к дому вели только ступени. А Машка в «гренадеры» не годилась по определению. Весь вопрос уперся в какую-то бумагу…И тогда мамаша бросилась в ножки Седой Даме (она к нам благоволила: называла меня крестником). С помощью Седой его и построили: МОЙ ПАНДУС.

Временами я его ненавидел: МОЙ ПАНДУС. Он забрал у меня ПАПУ и МАМУ, а вернул мне РОДИТЕЛЕЙ под номером № 1 и номером № 2.

…Что скрывать — ОНИ были безумно рады, когда сорвались навстречу новым землям, облакам, материкам. Они сами стали детьми: ДЕТЬМИ СВОБОДЫ. «Дети свободы, Данька. Ты должен понимать…». Это — дядя Жора.

И вот — опять. Воскресенье…Август, жара, город ждет карнавала. А я, как дурак, торчу на площадке. Кричу в дупло черному пигмею: «Как там тебя? Отгоняй свое корыто…»

Он кивает, странно (не по-человечьи) раздвинув губы. У него есть начальник. У начальника — ключи. Всем наплевать, что вчера звонил Леха. Он сказал: «Завтра воскресенье: святой день.» Он сказал: «Давай махнем завтра: на набережной уже строят что-то, пляж «Бизон» перекрыт…». Он сказал: «Давай погоняем девчонок, там девчонок — утопись!.. Только я пересяду в твое «турбо, лады?»

Это мы так гуляем. «Турка «у него старая; как все из этой страны: снаружи — навороченная, но все это бижутерия. Зато — самая дешевая «коляска для спортивных и активных». Поэтому он любит рассекать на моей, итальянской, с электроприводом. И я в нашей связке — вроде как «случайно встреченный друг «, если он заарканит такую же бойкую наездницу.

Позднее уже утро. Но выезд, как всегда, заперт. Длинный белый лимузин. Черная харя уже в кабине. Иногда он выскакивает (привычно протирая что-то там на капоте) и рассевшиеся под липой старушки пугливо подбирают ноги. На повестке дня у них всегда злободневный вопрос: он моется, эфиоп, или ему не надо?

Пробегают озабоченные жильцы, поругивая Белого Господина — и шаркают вниз по ступенькам. И кот Челюскин мешается тут же, не решаясь занять дупло.

Жара уже подъедает площадку; я все еще кручусь у спуска.

Я так увлекся, что все упустил. А он — уже рядом! Весь в белом, только сандалии коричневые. А что на голове — я не понял. Я туда просто не достал. ОН — возвышался. Воздвигался, встраиваясь в свободное пространство. И еще:

ЛЮ-Ю-ДИ! Заходя на нашу (колясочников) территорию, никогда не складывайте на груди свои руки. От этого вы кажетесь еще выше снизу.

Я поздно спохватился. Он уже вырос надо мной — могучей белой колонной, подпирающей небо. Потом он нагнулся, одним только взглядом засовывая меня еще глубже в коляску. (Хотя — куда еще глубже?)

Он смотрел на меня так, как дядька Мотыль из соседнего дома, которому неожиданно притащили диковину в его коллекцию насекомых.

— Дай лапу, друг! — Доверительно донеслось с высоты. — А я тебе дам косточку. Вкусную косточку, гав?..

Тяжелые его грабли прямо пригвоздили коляску к бетону.

— Чего надо? — Заорал я в его склонившуюся морду. — Иди отсюда!

И сразу загалдели старушки: моя единственная опора. Баба Улька запричитала, что ей мешали спать ночью: сейчас вот она пойдет — и вызовет участкового…А Мелания Сидоровна добавила: «Ступай, ступай, потом нам расскажешь».

— Щеня, ты чо — не понял? — Голова искренне удивилась. — Я же по-хорошему: знакомиться… Граждане! — Вдруг завопил ББГ. — Я же для них (и он указал на меня), все для них стараюсь.

Будут жить, как детки у пчелки…Вы что, на стены не смотрите? Буцай, — засигналил он в окошко. — Тащи агитацию…

Буцай приволок несколько рулонов: на первом плакате оказалась реклама ЖЕНСКИХ БОЕВ В ГРЯЗИ (ага, как раз для нашего чопорного «педсовета»!), на другом — еще почище: какие-то разноцветные шары — с игривой внизу надписью: «Хочешь сладкий сюрприз, негодник?». Потом вообще что-то непонятное: женская голова в тумане, прямо над ней — затейливая ювелирная штука, явно под старину — словно разобранная на части корона, и все это под размытым текстом: «кому достанутся ПРОПЕНДУЛИИ?».

Швырнув эти образцы на колени старушкам, ББГ гневно уставился на помощника.

— А где самое главное, пиратская твоя…академия? Где ОАЗИС, я в кого говорю?

— В меня… Все, значит, там, на «Бизоне» — у массажиста, то есть — бич-менеджера. Сами велели ему отдать…Сбегать?

— Не надо. Ступай туда…Благодетелей здесь не любят…Отсталые люди!

Он опять опасно склонился.

— Сам ложкой не расхлебаешь своего счастья, юный…технопитек! А сейчас признавайся, как звать сеструху. А-а, не слышу!

Я молчал, в первый раз ощутив себя партизаном на допросе.

— Машкой ее зовут, — отозвалась со скамьи ренегатка. — Но она только школу закончила.

Голова Белого дернулась и отъехала в профиль. Из-под страха мне даже показалось, что она раздулась — и стала размером с его же лимузин. (Зрительно они было на одном экране.)

— Машка, значит. — Он вдруг улыбнулся: вполне безобидно. — Здорово!

И слегка качнул мою коляску. Я чуть не выпал!..

— Что, малыш, не пускают? — Он маршальским жестом указал вниз, на запирающую выезд собственную тачку. И завопил, как полоумный, размахивая руками.

— Сволочи!..Мироеды!.. Кровь народную пьете…Зажрались! — Его крик взметнулся ввысь, прыгая, как человек-паук, по балконам. Захлопали двери и форточки. — Нахапали, а теперь разъезжают, капиталисты чертовы, мистеры-твиттеры…Владельцы заводов, блогов, берлогов! А дитю куда податься (он вновь потряс коляску)? У него, дитяти, крылышек нет.

— Правильно. — Прошамкала ренегатка, имея в виду что-то свое. — Совсем нету совести.

И тут я почуял, что мое кресло стало двигаться в режиме укачивания: туда — сюда, туда — сюда.

Он качал меня одним мизинцем! И в такт движению, как у болванчика, скользила его морда. Я зажмурился — и тут же огреб легкий шлепок по затылку.

— Малыш, ты заснул? Даже «пи-пи» не хочешь?

Тут я услышал новый звук: кто-то легко и споро перепрыгивал через ступеньки. Кто-то больше ребенка, но меньше человека. Вслед раздавались шаги покрупнее.

— Даниил, живой?

Странный вопрос. Не такой уж здесь страх, чтобы помереть.

Я развернулся — и чуть не «поцеловался» с раскрытой собачьей пастью. Черноуховская собака жадно дышала после утренней тренировки. Сам Петька то же был взмыленный: казалось, что его черная футболка (с неизбежным котом в кимоно) вздымается сама по себе.

Лавочка при виде Петьки возбудилась и пришла в движение. Всех опередила Мелания Сидоровна.

— Хам Хамыч! — Указала она всем на ББГ. И победно сжала губы.

А Петька уже попер на господина в белом, хотя мог бы и обойти.

У начала пандуса он подозвал собаку («Пошли, Тристан. Новая игра…») и не спеша стал спускаться вниз.

— Э-Эй! — Предостерегающе крикнул Белый Господин…Но Черноухов даже не тормознул.

Его собака бодро обежала по периметру всю машину и, наконец-то, унюхала то, что искала: правое переднее колесо. К нему-то она и пристроилась, шикарно задрав лапу.

Я так и не понял сверху: не то подоспевший Петька вышвырнул водилу, не то он сам выкатился от греха подальше… В след ему Петька запустил огромную, как поднос, фуражку.

А потом он нежно стронул машину с места и, на виду у всех, задами провел ее в глубину двора, где и поставил на новую стоянку: между двумя мусорными контейнерами.

Даже не захлопнув дверцу, Черноухов спокойно вернулся к освобожденному устью пандуса. Там он похлопал за ушами подбежавшего Тристана. Потом он поднял голову и крикнул наверх, адресуясь по-соседски к автовладельцу:

— Ты там подтолкни пассажира. Он что, заснул?

Белый Господин стоит передо мной. Теперь он сам запирает спуск: всей своей глыбой, с намертво стиснутыми за спиной пальцами.

Я зажмурился (в который раз!). Я уже представил, как лечу живым снарядом — и прямо в черную грудь. А потом перехожу на полную инвалидность: в спинальники.

Медленно, медленно — в непостижимо тягучем кадре, пальцы Господина разжались. Но еще медленнее он сделал шаг в сторону — и кивнул мне головой: «Проезжай…».

Я еще глянул напоследок (когда удирал СО ВСЕХ РУК, вцепившись намертво в рычаги, забыв про джойстик!..), они стояли, словно дуэлянты у барьера. И позиция у Белого Господина, как ни крути, была более выигрышной.