Улыбка волчицы

Надежда Осипова

Сборник рассказов. Непридуманные истории: трагические, смешные, о любви, ненависти, одиночестве… и о том, что никогда не надо отчаиваться и сдаваться… Словом, жизнь – это все же прекрасная «штука»!

Непутевая весна

Пасха в прошлом году была ранней, по народным приметам и весна тоже должна была подоспеть рано. Так оно и вышло, чему я шибко обрадовалась — мне нужно было попасть к июню в Москву — я заканчивала Литературный институт. Но, как говорится, учёба учёбой, а огород посадить я должна была уже перед отъездом: зима придёт и спросит, что весной и летом делала.

Ну что ж, деваться некуда, и землю копать в огороде под картошку я начала в самом начале мая — и это при нашем северном-то климате. Соседи с разинутыми ртами с заборов свешивались, смотрели, что я делаю, а потом между собой судачили — не рехнулась ли я после своего зимнего одиночества. Снег пробрасывает, дождь холодный изредка меня поливает, а я в грязи лопатой ворочаю, докуда воткнуть её, сердешную, смогу — земля ещё не везде оттаяла, снег недели две как сошёл. И выхода нет никакого: если посажу огород, то что-нибудь да уродится, а если не стану, так и совсем ждать нечего будет, погибель тогда уж точно придёт.

Вожусь себе в огороде, жилы рву, но с самого начала понимаю, что всё вокруг меня совсем не так, как обычно: живности привычной огородной рядом никакой не видать, ни комаров, ни лягушек, даже скворцы не залетали ко мне за даровой кормёжкой, видать, холодно ещё совсем было. Но долго раздумывать, да осматриваться не могла, чуть остановишься, и сразу начинало в грязь засасывать, еле ноги выдёргивала. Уже через день-два всё тело от такой работы стало похожим на столб телеграфный, деревенело и гудело к ночи. Но я не сдавалась, хотя с утра и постанывать приходилось. К обеду, когда разработаюсь, легчало и на душе теплело, а вечером домой уже как на ходулях возвращалась. В перерывах учила эстетику, мне по ней надо было государственный экзамен сдавать. Литературу хорошо знала, стилистику и философию тоже, а на эстетике мозги мои тормозили. Как год назад, тоже весной, господин Дубовицкий меня с лекции за сопли выпер, так сразу и начались мои эстетические проблемы. Мне даже сны эстетического содержания снились, к примеру, о дегуманизации искусства — что днём непосильным трудом выучить успевала, то ночью настырно в гости ко мне и приходило.

Так между огородом и эстетикой я и жила. Про нищету родимую забыла пару слов прибавить, но это дело привычное. Хотя всё же порой муторно бывало: воду перед моим домом прорвало на центральной магистрали, ну и принудили меня шантажом за ремонт водопровода заплатить, грозились воду отрезать. И с деньгами тогда отношения тоже совсем осложнились, они разлетались от меня, как соколы, в разные стороны. Нужда же только множилась, и деньги я всеми силами удержать старалась, под замок запирала — копила с пенсии на проезд в Москву, шутка сказать, за все шесть лет учёбы стоимость билета в один конец равнялась каким-то чудным и непостижимым образом размеру моей пенсии. Вот я четыре пенсии в год и тратила только на билеты, а про остальные надобности и вспоминать даже неохота. Но желающих содрать с меня денежку очередь не оскудевала, как, к примеру, в этом случае с водой. Я в войну вступать не стала, деньги за ремонт водопровода отдала, пенсию почти всю целиком втюрила, а военные действия перенесла на осень. Не то чтобы я конфликтов опасалась, это далеко не так, мне повоевать порой и самой по нраву — кровь в организме разогнать за счёт стрессов и прочих сильных ощущений, но в этом случае я подготовиться толком не смогла бы к экзаменам, так что решила потерпеть, хоть и сподобили меня жилищнокоммунальные господа на неминучий голод и прочие неприятности.

К середине мая на моей усадьбе стали происходить совсем странные дела. За моей спиной, за огородом, между стайкой и уличным туалетом коты пришлые начали каждый день собираться. Разных мастей откуда-то прибывали, как на митинг, прости Господи, в советское время. Они степенно и важно рассаживались на дощатом выступе сарая, некоторые на забор запрыгивали, другие места себе на крыше туалета облюбовывали, лестница возле стены сарая тоже не пустовала, до самого верха на ней коты громоздились. Голов по сорок их к вечеру накапливалось. Сидели чинно, безмолвно, только иногда лапами от холода перебирали. Я такой страсти не видывала никогда, меня иногда даже жуть до самых костей пробирала. Но внешне страху старалась не выказывать, да и некогда было, моя посадочная работа продвигалась по-прежнему медленно, а когда надеяться не на кого, то и сам, под стать обстоятельствам, таким же оголтелым стаёшь.

Ещё, правды ради, надо добавить, что к животному миру я нахожусь ближе, чем к людям. Птицы и прочая живность меня тоже своей считают. Летом в огороде я часто с лягушками разговариваю, с ними очень интересно общаться, они внимательные, любопытные и доброжелательные, я приметила, что у лягушек плохого настроения никогда не бывает. Прошедшей зимой на меня часто опускались стаи голубей. Первый раз я перетрухнула, когда днём во тьме очутилась, голубей много было, они свет мне разом застили. На спину стали садиться, на голову, за плечи и руки лапами и крыльями цеплялись, кругом в воздухе висели. Но я как-то сразу поняла, что опасаться мне нечего — голодные голуби так внимание к себе требуют, и они откуда-то доподлинно знают, что я их накормлю. И нет на свете прекраснее занятия, чем кормить голубей. Они доверчивые, как малые дети, с рук пшено клюют, и думаю, что нет такого человека, у кого в душе ответное тёплое чувство не ворохнулось бы. В это время нежность в сердце рождается, а всё другое, неприятное, отодвигается, либо совсем исчезает, и жизнь милее становится.

Того же самого, однако, не могу сказать про кошек, люди предпочитают даже в тяжёлые минуты с одной кошачьей особью дело иметь, кошачьи сборища их настораживают. Я познала это на собственном опыте — против сходок кошачьих соседи роптать стали, они удумали, что это якобы моя гулящая кошка котов к себе приманивает. И теперь уже целые делегации людей приходили ко мне в дом и требовали, чтобы я всех кошек разогнала, иначе, как утверждали соседи, придёт скорый конец их будущему всеобщему урожаю — кошачьи женихи, дескать, все огороды вокруг вытопчут. И мне волей-неволей приходилось отрываться от работы и объяснять соседям, что своей домашней кошки у меня нет и в помине не было, что гонять я никого не собираюсь, других, более важных, дел скопилось невпроворот.

От тяжелой потной работы и от ежедневных нервных разборок я стала сильно уставать, и мне порой становилось даже не до эстетики. Не знаю, смогла ли бы я досадить огород и достойно подготовиться к экзаменам, если бы однажды утром всё разом не прояснилось. Перед рассветом меня разбудил рёв. Я не поленилась, встала и пошла с фонариком во двор. С некоторым содроганием прошла мимо кошек к туалету, рёв доносился именно из него, открыла дверь и посветила внутрь. С самого низа, из дыры, мне показалось, во много крат сильнее света моего фонарика, горели зелёные глаза. Там сидел кот. Среднего возраста, странной бурой масти, с обмёрзшими ушками, головастый, очень худой и порядком одичалый. Попасть в туалет он мог полтора месяца назад, когда делали напротив дома воду, и рабочие посещали с моего разрешения это строение. Пробраться туда в другое время кот не мог, ни снизу, ни сверху даже щелки не было, а жилистый мосластый кот всё-таки имел внушительные размеры. У меня все удобства находятся в доме, и я предпочитаю в моём преклонном возрасте ходить только в тёплые места в случаях житейских надобностей, так что кота в облюбованном им убежище никто не тревожил. В твёрдой уверенности, что незваный квартирант сразу же покинет туалет, если оставлю дверь открытой, я отправилась мимо молчаливых кошек домой досыпать.

Но я ошиблась, кот не уходил. Стоумовая соседка, бдительно созерцавшая все происходящие на моей территории процессы, опять начала приставать ко мне:

— Михаловна, это он ведь к тебе жить просится… потому и не уходит… котишка бездомный, взяла бы его к себе, что ли… ради веселья…

Меня аж затрясло. Это же надо до такого додуматься: дикого кота, который в дерьме просидел полтора месяца, в дом к себе взять… И какое веселье он может мне принести, спрашивается. Сама-то соседка не особо развеселилась от своей собаки: по всему дню учит старого кобеля, который уже по второму разу собачью жизнь проживает, как лаять надо. Конечно, я признаю, что одиночество — вещь страшная, и воздух от тишины, бывало, звенит, это имеется, спору нет. Но домой… Да если бы я всех желающих, кто интерес ко мне проявлял, к себе в дом собирала по доброте сердешной, там повернуться от перенаселения уже нельзя было бы. Ну, удружила, соседушка милая, нечего сказать… Нас с ней мир с самого начала не брал, как она рядом поселилась, хоть и человек работящий, как трактор, прости Господи, и вдова тоже, и два высших образования имеет, и лет ей уже за семьдесят… вот всю весну ко мне приставала, сообщала каждый день, как лужа около её дома ночами замерзает, льдом покрывается, не тает: дескать, зря стараешься, — огород посадишь, а всё равно всё вымерзнет, потому что слишком рано копать начала… Я бросила ведро с семенной картошкой на грядку, взяла лопату и пошла кота прогонять. Он рёв поднял, уходить не хочет, спину коромыслом выгнул, того и гляди, на меня бросится. Я сразу увидела, что мне его не победить, и лопата тут совсем не поможет, и уговоры никакие не подействуют, коли парень решил за мой туалет насмерть стоять.

Когда по тропинке мимо кошек проходила, в сердцах само собой с языка сорвалось:

— Передайте своему товарищу… пусть уходит, мне его кормить нечем, я для него капиталов не припасла, себя прокормить не могу… и сами уходите, не доводите до греха… нечего меня перед всей округой позорить, не заслужила я…

А сама досаживать картошку вернулась. Но не то понервничала, не то уж вконец надсадилась, а только в груди у меня болеть сильно стало. Лопату с великим трудом в землю ещё могла воткнуть, а наверх её вывернуть уже сил не хватало, и где солнечное сплетение, там болью пронзало. А тут еще кукушка привязалась, рослая, головка седая, сама бесстыжая, просто под лопату сдуру бросается. Я ругать её стала самыми страшными словами, ненавижу кукушек, они перед смертью моего мужа на крыше дома с месяц куковали, беду кликали… Пока ругалась, то и не заметила, как досадила, вроде и болеть в груди даже меньше стало…

Утро встретило меня радостной вестью: ушли коты с моего двора и придурка бурого с собой прихватили. Я на радостях как весенний ветерок по огороду летала, последнюю мелочь досаживала. Морковку и петрушку посеяла спокойно, они холодов не боятся, а кабачки поглубже в грязь воткнула и перекрестила для верности, авось выживут. А вот над огурчишками всплакнула, жалко мне их стало, как представила, что им ночами пережить придётся по весне нашей северной. Когда парник укрывным материалом оббивала, уже улыбалась, семена огурцов мне в магазине продали со знаковым названием «Подмосковные вечера», даже самой интересно стало, что из этого опыта получится, когда московские семена в сибирские условия насильно втискивают. Ну а лук уже невозмутимо садила, чего над ним душу рвать, всё равно весь в стрелку от холода уйдёт, и переживать нечего. Базилик и салаты разные я уже по стародавней привычке в грядку воткнула, пусть тоже сибирского весеннего морозца понюхают, ежели силёнок хватит через грязь на свет белый выкарабкаться. Когда отсадилась, снег пошёл, но реденький, слабосильный. С домашними делами скоренько управилась и в Москву поехала оставшиеся подвиги совершать.

Студенткой я все годы учёбы была бесхвостой, дисциплинированной. Как училась, так институт и закончила, государственные экзамены все на пятёрки сдала. Среди экзаменационной суматохи краем уха слышала, что в наших сибирских краях страшная засуха образовалась, но особо тогда не огорчилась, потому что у моих огородных посадок шансов выжить с самого начала никаких не имелось. И когда домой с дипломом возвращалась, из окна вагона, а потом и автобуса, видела, что у людей не везде даже и картошка взошла — огородные проплешины всю дорогу меня печалили мыслями: вот проездилась, вроде и победила, а зимой неминуемо и расчёт придёт — голодать, видно, мне опять придётся. Домой приехала глубокой ночью, усталая, всё же самый трудный учебный рубеж преодолела, да и долгая дорога сказывалась — почти четверо суток добиралась, едва помывшись, кулём на постель сразу свалилась. А утром обомлела, как на улицу вышла: лук в огороде стоял как камыш, картошка красовалась мощными рядами, огурцы из-под укрывного материала выпирали, кабачки плетями на забор примерялись забраться, и морковка своими весёлыми косичками уже начала поигрывать.

И остальные дела дальше тоже хорошо пошли, после той весны я больше ни разу не голодала. Жилищнокоммунальные господа поздней осенью деньги мне возвратили, домой привезли, в акте передачи было записано: «вернуть как ошибочно взятые», но извиняться передо мной они не нашли нужным, наверное, посчитали, что я и своим родным деньгам должна была без ума обрадоваться. Что с них взять, бессовестных, привыкли бесчинствовать…

А зимой в самые лютые пятидесятиградусные морозы на крыльце пропечатывались сквозь изморозь на полу кошачьи следы, но ничем другим кот себя не проявлял. Потом я заболела, слегла. И где-то примерно на восьмой-девятый день болезни, когда в доме закончился запас дров, а я лежала в холодной кухне на диване, в болезненной дремоте понимая, что сил подняться у меня уже нет, услышала стук. Я не могла разобрать, что за штуковина барабанит по стеклу. Рывком вскочила, сама толком не осознавая, как оторвалось от дивана моё больное тело, прильнула к окну и увидела, как бурый кот спускается вниз от окна со снежного наста… И тут до меня дошло, что в суете хозяйственных дел я лишила себя друга… Настоящего друга…