Другая сторона стены

Надежда Черкасская (2024)

1998 год. В краеведческом музее одного из сибирских поселков висит портрет девушки. Местные жители называют ее Черной Софьей, а легенда, переходящая из уст в уста, гласит, что почти полтора века назад, в 1865 году, в ее доме произошло убийство. У этого преступления нет прямых доказательств, и давным-давно нет в живых никого, кто мог о нем что-то знать. Полина учится на архитектурном факультете. Однажды летом ей и двоим ее друзьям приходится отправиться в поселок на севере области — на практику по реставрации старинного дома. Сами того не осознавая, они постепенно оказываются в водовороте событий, где оживает далекая история, а местные легенды порой говорят правду, а порой — искажают реальность.

"Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь"

На четвертый день практики с половины девятого утра наша компания снова возилась с фасадом, и снова под дождем. Надо признать, мы к нему уже совсем привыкли, и он почти не вызывал неудобств, кроме, разве что, мокрых, прилипавших к щекам, дождевиков. Дима умудрился тайком от Иры включить плитку в подсобке, где они с Пашей спали, и приготовить нам пирожки с картошкой, причем, всё это случилось, пока мы мирно досыпали до семи утра.

— Страшно даже представить, сколько блюд можно приготовить из теста и картошки. Берешь картошку в руки — казалось бы, какой-то неприметный грязный кругляш, весь в земле, — он положил шпатель, которым счищал треснувшую штукатурку, на оконный проем, до которого я еще не добралась, и, прикрыв глаза, с упоением вещал, — но скольких людей она спасла во время голода! Картошка — соль земли, пища богов.

— Мы теряем его, — Ира покрутила пальцем у виска, — зовите санитаров. Я знала, что рано или поздно это произойдет. Все вопросы к предкам, которые сломали его психику.

— Не волнуйся, Дима, мы поможем тебе сдать конструкции, только, пожалуйста, живи, — сказала она, и я не знала, серьезно Ира говорит или умело скрывает сарказм.

— Пирожков еще много, — невпопад сказал Дима и кивнул куда-то вправо, где на наскоро собранной нами же деревянной скамейке стоял пластмассовый тазик с пирожками, за неимением лучшего укрытый надорванным полиэтиленовым мешочком, в которые кладут в магазинах булку белого или серого. Пирожки под мешочком уже успели слегка вспотеть, так что расправляться с ними надо было поскорее.

— Картошку можно приготовить и на костре… — мечтательно продолжал Дима.

— Геодезист ее просто варил — и ничего, — снова перебила Ира, — а где он, кстати? Подозреваю, что снова ест картошку. Кстати, из нее еще шнапс делают, самогонка такая.

— Между прочим, — откликнулся Паша, все это время хрюкавший от смеха себе в ладонь, — старообрядцы наделяли картошку не такими благообразными эпитетами, как ты. Они ее называли плодом блудниц и чертовым яблоком.

— Хорошо, что я не старообрядец, — сказал Дима, беря шпатель и помахивая им, — я даже не знаю, кто это такие.

— Фасад отскабливай, дубина, — Ира ткнула Диму локтем и еле заметно кивнула в сторону крыльца — там, раздуваясь от собственного величия, с кем-то вел беседу Хвостов. Похоже, что с бригадиром тех, кто работал внутри. Мы слышали лишь обрывки разговора, но в них уловили если не всю суть, то уж точно ее часть, и часть достаточно важную для того, чтобы переглянуться и без единого слова составить общий план на сегодня.

— Нет-нет, если нормально, значит, не трогаем.… пустоты и прочее — сами знаете.… меня или хозяина. А сейчас… надо груз принять… накладную. Возьми мужиков — и выдвигаемся… дождь не сильный.

Сделав вид, что мы усиленно работаем над удалением старой штукатурки и над кладкой в оконных проемах под своими импровизированными лесами, мы, не сговариваясь, буквально уткнулись носами в фасад, причем, Дима при этом начал размахивать шпателем активнее всех — куски побитой временем штукатурки отлетали только так, и я уже начала думать, что собирать их мы сегодня будем дольше, чем работать.

— А, Николаева и бригада! — воскликнув Хвостов, спускаясь с крыльца. За ним шел седой крепкий мужчина в возрасте далеко и глубоко за пятьдесят — мы видели его несколько раз, но каких-то особых взаимоотношений с теми, кто работал внутри, у нас так и не установилось, если не считать того, что строители регулярно стреляли у Паши и Иры сигареты.

— Опять у вас с фильтром, — негодовали они, — Ну ладно, давайте.

И так было каждый день.

— Ну вы, эт самое, Денис Игнатьевич, девчонку во главе бригады поставили, — хихикнул строитель, от чего мне сразу захотелось залепить ему рот жирным густым куском цементного раствора. — вон же пацаны есть.

— Так один просто историк, а не архитектор, куда я его, — пожал плечами Хвостов, и я заметила, что под футболкой у Паши напряглись мышцы. Они говорили так, будто нас здесь не было — и это было не слишком-то приятно.

— А второй чего?

— Ох, если бы он знал… — собирая носом пыль со стены, прошептал Дима.

— Да ну вас, нормальные у нас девчонки, — Хвостов удовлетворенно оглядел фасад, — вон, видите, всего четвертый день, а они уже сколько сделали. Николаева, — он снова обратился ко мне, и пришлось поднять голову. В своем голубом дождевике и уже довольно грязной кепке я выглядела не слишком довольной жизнью. Бригадир в этот момент шмыгнул в дом, очевидно, чтобы позвать с собой строителей.

— Слушаю, — я отряхнула руки о дождевик и выпрямилась, все еще держа в руке широкий шпатель.

— Нам надо уехать минут на сорок, может, больше. Если вам надо будет пообедать — сходите. Если не пойдете, то можете сегодня на час пораньше уйти. Археологи вон уже вообще бамбук курят, — он показал на пустой, закрытый сверху навесом раскоп, на дне которого угадывались очертания сложенных в квадраты и прямоугольники бревен — очевидно, остатки каких-то служебных помещений, сгоревших или снесенных Бог знает, когда. Я задумалась над тем, почему бы нам не поискать в раскопах, если вдруг в доме ничего не сыщется. А что мы, собственно, вообще ищем? В этом смысле ни у меня, ни у Паши, ни у кого-либо еще не было конкретных мыслей. Мы ищем что-то, что укажет нам на невиновность Софьи в убийстве. А может, она и правда убийца?

— Хорошо, поняли-приняли, — отчеканила я, и снова вернулась к фасаду. Такой ответ Хвостова, кажется, удовлетворил, и он удалился в сторону дороги, где была припаркована коричневая «буханка». Через несколько секунд показался бригадир в компании двоих строителей, они спустились с крыльца, ехидно глянув на нас, и отправились к Хвостову. Ветер донес — и очень зря — до нас обрывки фразы бригадира:

— Баба-архитектор… почти как баба-капитан!

— Ну что, я повернулась к Паше, — если ты не против, чтобы тобой покомандовала БАБА, — я почти прокричала это слово, — тогда у меня есть план.

— Не знаю насчет бабы, а вот барышня-архитектор вполне может распорядиться моей жизнью… — он смахнул со лба выбившуюся из собранного хвоста черную прядь и, отставив тачку, в которую сгребал куски штукатурки, решительно выпрямился.

— Мы сейчас идем в дом — здесь постоянно тусуются либо Хвостов, либо этот…а сейчас они уехали. Если ты хочешь простучать стены — самое время это сделать. Всё послушать не обещаю, да и не понимаю, что именно ты хочешь найти или узнать, но помогу.

— Как быть с остальными строителями, которые в доме? — спросила Ира, — их там еще человека четыре осталось.

— А вот это уже ваша задача, — я кивнула ей и Диме, — ты, Ира, бери свою пачку сигарет — Паша тебе потом купит. А ты, Дима, свои пирожки. Идете к этим строителям и предлагаете перекур и перерыв на обед. От пирожков они не откажутся, ну а про сигареты я уже молчу.

Ира и Дима переглянулись и одновременно кивнули мне.

— Мои возьми тоже, — Паша достал из кармана пачку и сунул Ире в руки, — плевать, пусть хоть все выкурят, всё равно бросать собираюсь.

Ира и Дима со своим шпионским набором скользнули в полумрак дома. Теперь оставалось только дождаться, пока бригада выйдет на свежий воздух под один из навесов, чтобы покурить и набить животы. Через пару минут так и случилось, и мы с Пашей, быстро сняв свои дождевики, скомкали их и засунули в карманы олимпиек. Убедившись, что строители попались на удочку Иры, которая, безусловно, руководила этой операцией, представив взору всей бригады свою самую милую улыбку, мы прошмыгнули в дом.

Внутри всё выглядело довольно неплохо, хотя обстановка не то чтобы сильно изменилась с тех пор, как мы впервые сюда заглянули. Впрочем, в прошлый раз мы не заходили далеко. Я оглядела потолок в главном зале — если у нас останется время, мне предстоит что-то сделать с лепниной и остатками росписи. Что именно — Хвостов даже толком не обозначил, да я и не знала, останется ли у нас время. Учитывая веселую погоду, строить иллюзий на скорое возвращение в Елизаветинку не приходилось.

— «Бриллиантовый дым держался под потолком»[1], — процитировал классику Паша, увидев, что я пялюсь на поле своей предстоящей работы.

— Мне кажется, что это не я тут мечтаю, что мы войдем в пустую комнату, в которой стоит стул, вспорем обивку, и оттуда посыплются дневники Софьи с записями типа «Я невиновна!», — я ткнула его в плечо, — ты выглядишь так, будто мы уже что-то нашли. И ты не думал о том, что все ее документы, по идее, должны быть в местном архиве. Я не знаток всех этих дел, но, насколько я помню, именно здесь расположен филиал городского архива, правильно?

— Правильно, — ответил Паша, — но Софьиных документов там ровно столько, сколько требуется, чтобы узнать, когда она родилась, кем была и так далее. Переписка с матерью, которая, очевидно, здесь практически не жила, составляет обмен открытками и рутинными историями. Похоже, с матерью они не были близки.

— Но должен же быть кто-то, живший здесь, с кем она близко общалась. Подруги, друзья…

— В то время как-то больше были приняты женихи, а не друзья, — он пристально посмотрел на меня, — впрочем, и дружили тоже… если на большее не могли рассчитывать.

У него был странный взгляд, под которым я смутилась. Это был взгляд исследователя, который не может докопаться до истины, и в какой-то момент мне даже показалось, что я здесь лишняя. Впрочем, это ощущение быстро исчезло после того, как Паша осторожно взял меня за руку и куда-то повел за собой.

— Долго стоять на месте нельзя — строители — народ голодный, пирожки уйдут быстро, сигареты подольше продержатся, но тоже… В общем, я считаю, нам нужно идти наверх, на второй этаж.

— Ты с ума сошел? — удивилась я и указала на лестницу, которую рабочие еще не закончили, — там перил нет!

— Всё украдено до нас![2] — Паша явно был настроен цитировать классику сколько угодно, но я не могла понять, куда он меня тащит.

— Там опасно, — снова предупредила я, однако, не отставая от него.

— Я возьму тебя на руки. Хочешь? — серьезно спросил он.

— Не надо, сама как-нибудь. Вот будет умора, если мы с тобой свалимся с лестницы и умрем в обнимку, — усмехнулась я.

— Ну… — прошептал он, — с тобой в обнимку — не самый плохой способ умереть.

— Спасибо. Какой комплимент, — откликнулась я и тут же зачем-то начала рассказывать историю, — нас с Ирой в прошлом году отправили на практику в какой-то строящийся торговый центр. Мы пришли, а там еще ничего толком не сделано, ходят строители. Нас встретил какой-то мужик и сказал идти обмерять туалеты на втором этаже. Вот там тоже не было перил, и Ира чуть не улетела вниз.

Мы уже добрались до середины лестницы, но я не унималась.

— А еще про наш универ знаешь байку? Это нам второкурсники рассказали, когда мы только поступили. Видел там расстояние между лестничными маршами?

— Ну да, я хоть и не архитектор, но там ежу понятно, что оно какое-то нечеловеческое.

— И я про то же. Обычно оно должно быть ну… сантиметров десять. А там все пятьдесят. Ну и ты же видел, что там сейчас сетки стоят?

— Ааа, вспомнил! Нас тоже второй курс пугал. Нам говорили, что туда свалился какой-то строитель, а потом якобы ребенок какого-то препода.

— Нам еще говорили, — замогильным голосом начала я, — что каждый год дух строителя ищет первокурсницу, которую потом сбросит в этот проем.

— А толку-то? — усмехнулся Паша, — там ведь сетки.

— Не знаю, — я пожала плечами, — а еще про черную лестницу, ну, в смысле вторую, которая закрыта… Говорят, по ней тоже не ходят из-за призрака того рабочего. На ней его будто бы кто-то видел, вот и закрыли ее. Я по ней ни разу не ходила.

— Я тоже, — задумчиво сказал Паша, — А этот призрак всё предусмотрел. Сбросил кого-то с одной лестницы, а появился на другой. Так сказать, занял территорию со всех сторон. Умно. Так что помирать в корпусе не стоит — там уже занято.

Истории подошли к концу, а мы как раз забрались на второй этаж. В доме была центрическая планировка — характерная для подобных домов того времени. Она занимала меня не так, как могла бы занять анфиладная, но все же смотреть было интересно. Я из профессионального интереса старалась заглядывать во все помещения, и вскоре стало понятно, что ситуация здесь была та же, что и на первом — было ясно, что с перекрытиями в доме почти всё в порядке, правда, в некоторых комнатах в потолках они все-таки были. Я заметила также, что над некоторыми дверьми были надломаны рамы и косяки, то же самое было с некоторыми из подоконников.

В какой-то момент мы остановились в коридоре посреди второго этажа, и я, осторожно тронув Пашу за руку, прошептала:

— Похоже, мы тут не первые, кто играет в Остапа Бендера и Кису Воробьянинова.

— Я вижу. Но это объяснимо. Здесь вполне могут быть клады, но мы-то ищем не их. Нам нужно сюда, — он указал налево, в одну из комнат, — здесь, судя по карте, была комната Софьи. Я всегда думал, что сначала нужно сюда, а потом, если ничего не будет, то в кабинет ее отца.

— На карте написано, что это ее комната? — спросила я. Он покачал головой.

— Так писали и рассказывали. Что труп той девушки нашли в комнате Софьи, а она выходила окнами на Успенскую церковь. Успенская церковь была там — в прошлом году наши археологи нашли фундамент, впрочем, это и по старым фотографиям легко было понять. В общем… это ее комната.

Я решила, что этим моментом он должен проникнуться один, и не стала заходить с ним. Со стороны было видно, что его странное желание оправдать Софью было продиктовано…чувствами? Чем отличаются чувства к человеку, умершему больше ста лет назад от тех, что мы испытываем к недавно покинувшим нас? Только количеством времени, прошедшего с того момента, как перестали биться их сердца? Тогда почему бы не любить того, кто умер давным-давно?

Глядя на Пашу, я вдруг поняла, что эта особенность историков — иногда влюбляться в предметы своих исследований, не такая уж странная. Сто или двести лет для истории — ничто. Год или два — тоже ничто, разве что, чуть большее, чем сотня лет.

Год или два…

В глазах предательски защипало, и перед мысленным взором вдруг встало видение, которое никогда-никогда не приходило ко мне днем. Я никогда не вспоминала его днем — только под покровом темноты. Я никогда не вызывала его на свет, потому что в дымке ночи и полусна он был будто бы живым, но день, казалось, должен был его развоплотить.

— Нет-нет, не уходи, — зашептала я и потрясла головой, все перед глазами заплясало. Я оперлась о стену и, наверное, так и сползла бы по ней, если бы не Паша. Он подхватил меня, мы вместе опустились на деревянный пол, он достал из кармана носовой платок и провел по моему лбу.

— Что с тобой? Кого ты звала?

Я не могла ответить и с пустым взглядом покачала головой.

— Его… нет в живых? — спросил Паша. Я кивнула и подумала о том, что, наверное, даже Ира не понимает меня так быстро и легко, как он, несмотря на то, что мы знаем друг друга всего четыре дня.

— Нам стоит всё проверить, пока они не вернулись, — хрипло прошептала я.

— Посиди так минуту, — Паша положил мою голову себе на плечо, — сделай глубокий вдох через нос, потом задержи дыхание на три секунды, и выдохни весь воздух ртом. И так несколько раз. Должно помочь.

И правда, помогло.

Я встала и постаралась сделать вид, что не было этой странной сцены, но мне все еще было неловко. Паша ходил туда-сюда, стараясь заглянуть везде, однако, в этой комнате тоже кто-то до нас что-то искал в дверных проемах и подоконниках. Значит, эти варианты отпадали. Я в очередной раз сдержалась и не стала высказывать догадки о том, что тут может вообще ничего не быть.

Кирпичная кладка почти во всех комнатах была открыта, и спальня Софьи не стала исключением — за дом, конечно, взялись основательно. Не было ни следа старых обоев или какой-то обивки — ничего. Я подумала о том, что в то время многие дома, если они были двухэтажными, строились немного по-другому — часто бывало так, что первый этаж был кирпичным или каменным, а вот второй — деревянным. Впрочем, земскому исправнику явно полагался по статусу самый добротный дом в городке, так что удивляться было нечему.

Я вдруг поняла, что Паша рассказал нам про недолгую историю существования здесь, в доме, музея научного атеизма. А что было после него? Я зада ему этот вопрос, и он, задумавшись, словно это могло как-то помочь ситуации, стал говорить:

— Да ничего толком не было, в том-то и дело. Закрыли этот музей — никто туда не ходил после случая с комиссаршей, и как-то просвещение крестьянства в религиозном, а точнее, в атеистическом плане затихло. Здесь вообще люди совершенно неподатливые в этом смысле оказались — и удивительно, конечно. Потом пытались тут открыть клуб. Стоит ли говорить, что и это дело не пошло. Это уже в тридцатые годы было.

— Почему я узнаю об этом только сейчас, интересно знать? — я вскинула бровь. Паша пожал плечами.

— Я думаю, вам комиссаршиных мозгов хватило. Ну да ладно. А это мне, кстати, знаешь, кто рассказывал? Прабабушка девочки пропавшей — Татьяна Ивановна. В общем, когда делали клуб, сюда приехали комсомольцы, и она среди них была. Она-то верующая, и подруга ее такая же была, а остальная компания — сама понимаешь. Ну а дело было второго августа — день Ильи Пророка. Не знаю, слышала ты или нет, какие приметы с ним связаны, но про запрет на купание точно должна была. И вот, отправили этих бедных комсомольцев сюда — убраться и поправить проводку, кто-то из парней там, вроде, электриком был. Всё сделали, а потом стали по дому блуждать, и вот, парни возьми да и найди в какой-то подсобке иконы и какие-то другие вещи, которые остались от музея. Татьяна им сделала замечание — чтобы ничего не трогали, но они развеселились. Один из них как раз нашел икону Ильи Пророка. Девушки их предостерегали, но было поздно — она точно не сказала, что они говорили, но как-то богохульствовали, это я запомнил.

— И что дальше? — осторожно спросила я, вспоминая, что Паша говорил про запрет на купание. По всем законам жанра парни должны были утонуть. Но случилось иное.

— Одному из них послышалось, что в какой-то из комнат что-то трещит, и они направились туда. А через несколько секунд девушки услышали крики, побежали туда, ну и… видела когда-нибудь сразу пятерых, убитых током? Я вот даже одного не видел. С тех пор здесь вообще не ступала нога человека. Добавь сюда загадочную историю Софьи, а еще то, что люди любят придумывать к историям несуществующие детали — и вот, здесь уже по ночам летают призраки в драных простынях, откуда-то звучит музыка, слышен плач, ну и, конечно, тот, кто осмелится здесь переночевать, ни за что не уйдет живым.

Паша замолчал, и мы на несколько секунд просто уставились друг на друга. За окнами слышался Ирин голос — она всё еще забалтывала строителей своими разговорами. Шума мотора или еще чего-то подобного не обнаружилось, — значит, Хвостов с бригадиром еще не приехали. Паша, задумчивый, стоял у одного из окон, опершись спиной на стену и сложив руки на груди и смотрел в противоположную стену. Я почему-то стала рассматривать его — он казался мне совершенно одиноким, хотя я считала, что немного понимаю его. Еще я подумала о том, что он довольно красив, и даже длинные — почти до плеч — волосы, правда, почти всегда собранные в хвост, ему шли и не нарушали стройную картину. У него были странного цвета глаза. На улице они всегда казались мне серыми — наверное, такими их делало бесконечно серое и плачущее дождем небо, но сейчас я вдруг заметила, что они отдают голубым цветом. В одном из приоткрытых окон отразилась я: волосы обычные — каштановые, собранные в хвост до талии, — пожалуй, слегка длиннее, чем нужно человеку с моей профессией, да еще и растрепанные, глаза большие, как у испуганного оленя — и цвета такого же. Бело-голубая олимпийка деда — он всучил мне ее, когда я после сессии приезжала домой на два дня до отъезда на практику.

— Бери, она теплая, ей сносу нет.

Я побоялась уточнить, скольких генсеков она пережила, и приняла столько щедрый дар без сопротивлений.

В общем-то, в остальном я была обычной и не особенно задумывалась над тем, на сколько моя внешность тянет по какой-нибудь там шкале. Когда-то мне говорили, что я красивая, но после того, как случилось то, что разделило мою жизнь на до и после, я с патологическим ужасом избегала любого проявления внимания от парней, общаясь только с однокурсниками, как с друзьями. Теперь вот появился Паша, но он тоже вел себя по-дружески, и самое главное, с ним было легко.

— Нам нужно двигаться дальше, — я вздрогнула, поняв, что задерживаться здесь нельзя — в любой момент может нагрянуть Хвостов, и если Ира сообразит, что ему можно сказать, чтобы занять на пару минут, то с Димой лучше вообще ни на что не надеяться.

— Если ты хочешь побыть здесь один, я…

— Нет, не хочу. Не выдержу. Это несправедливо, — он заговорил короткими, рублеными предложениями, словно к горлу подкатил комок, и он не мог выдавать более длинные фразы, потому что боялся расплакаться. — Я уверен, что она не убивала. Это мучит меня уже который год. Я не понимаю, что здесь произошло.

— Никто не понимает, — я пожала плечами, — но мы же договорились, что постараемся хоть что-нибудь найти.

— Ты можешь простучать стены? — осторожно спросил Паша, — я понимаю, что… — протянул он, видимо, вспоминая мой странный полуобморок.

— Я в порядке, — я улыбнулась и начала с левой стены от двери, — сейчас попробую.

Ситуация осложнялась тем, что у нас не было чего-нибудь вроде стремянки. Не так уж легко утверждать, что в стене нет тайника, простучав при этом лишь меньше половины ее высоты. Впрочем, если Софья что-то и прятала, вряд ли она держала в комнате раздвижную лестницу высотой под самый потолок.

Я двигалась вдоль и поперек стен так быстро, как могла, стучала и прислушивалась, нет ли где звона или звука пустоты или завывания ветра — такое тоже возможно, если существует тайник. Но ничего этого не было. Мне было жаль разочаровывать Пашу, но пришлось.

— Здесь крепкая и хорошая кладка в два кирпича. Прости, но тут я точно ничего не слышу. Было бы хорошо достать стремянку, быть может, в стенах выше что-то может быть, но… Здесь — ничего.

Он расстроился — это было видно, но с самого начала вероятность найти хоть что-нибудь вообще была низкой. Я все больше думала о том, какая это глупая затея.

— А может, в кабинет ее отца? — сказал Паша, — у нас еще минут десять, как мне кажется…

Мы выбрались из комнаты Софьи и направились вперед. Через одну комнату, согласно карте и данным Паши, был кабинет Николая Михайловича Кологривова. Когда-то в нем находилась его странная безумная коллекция мистических артефактов, от которых нам остались только фотографии, но всё равно было немного не по себе. Я вдруг подумала, что это странно для солидного мужчины его возраста и должности — собирать какие-то сомнительные вещицы с неясными происхождением и репутацией. Интересно, а его считали чудаком? Или до того, как он уехал, никто не знал о том, что он коллекционировал? С другой стороны, люди чего только не собирают. Одна моя соседка, к примеру, заставляла всех своих знакомых, друзей и родственников оставлять ей отпечатки своих ладоней на кусках гипса. Стоит ли говорить, что с больше частью из них она, в конце концов, перессорилась.

— В кабинете Кологривова было много книг, но в двадцатые их пустили на растопку каминов. Мне кажется, что люди, совершающие такое, навечно прокляты, они сразу попадают в ад. Я могу понять, когда ты умираешь и тебе просто нечем топить, но…

— Да уж, кошмар какой-то…

А вот в кабинете почему-то был хаос. Беспорядочно валялись какие-то доски, саморезы, стамески, молотки, напильники и прочее. Но ни подоконники, ни дверные косяки не были выворочены, как в большинстве предыдущих комнат. Создавалось ощущение, что здесь только собираются приступить к поискам какого-то гипотетического клада. Впрочем, это было вполне себе логично — можно ли осуждать нового владельца здания за то, что он желает найти в нем что-то ценное. Почему бы и не поискать, если есть такая возможность. У меня в деревне, например, были соседи — пара средних лет. Они въехали в один старый дом — невесть какие хоромы в виде обыкновенного пятистенка, однако, во время ремонта умудрились найти в стене чашу, сделанную из золота. Сама я этого всего не видела, потому что это, по рассказам соседей произошло лет десять-двенадцать назад, но кто знает, может, это было правдой?

— По идее, нужно смотреть подоконники, но трогать их нельзя, двери тоже — иначе увидят, что здесь кто-то был, — с сожалением отметил Павел, — как же быть?

Я задумалась. Сколько времени остается до того момента, как строители приступят к растерзанию гипотетических тайников? Сделают они это сегодня или завтра? Паша будто прочитал мои мысли:

— Боюсь, что времени мало, но как их опередить? Меня не интересуют золото и бриллианты — пусть их забирает кто угодно, если они тут есть. Но ты слышала, что говорил Хвостов.

— Половины не поняла, — отметила я, — кроме того, что мужик, который выкупил дом, хочет, чтобы… — я замолчала и посмотрела на Пашу.

— Чтобы любую мало-мальски важную находку тут же показали ему. — закончил он.

— Но если мы что-то найдем, получится, что мы это украли, — подытожила я.

— Да, — легко ответил Паша, — я в курсе.

— Тогда чего мы ждем? — спросила я и прислонилась ухом к стене, а Паша стал присматриваться к плинтусам, порогам и подоконникам. Но не успели мы осмотреть и половины комнаты, как за окном послышался шум мотора. Паша осторожно выглянул и кивнул мне:

— Надо сваливать.

Мы вышли из комнаты, стараясь не наделать шуму, пробежали вперед и вышли к лестнице, стараясь не свалиться с нее. Спускались осторожно, держась за руки. Я надеялась, что Ира как-нибудь заговорит и Хвостова с бригадиром, но медлить все равно было нельзя. Уже спустившись с лестницы, мы услышали, что голоса всё ближе и ближе к нам, я в панике вопросительно посмотрела Паше в глаза, а он тихо ответил мне:

— Окно.

Через секунду мы уже скрылись в одной из комнат первого этажа, чьи окна выходили не на сторону парадной лестницы и входа. Паша живо перемахнул преграду в виде высокого и очень широкого подоконника и, уверенно утвердившись на земле, протянул мне руки:

— Я держу, прыгай. Тут не высоко.

И я прыгнула, а он меня поймал.

***

Во дворе все так же одиноко горела лампочка — сегодня я легла на другую сторону раскладушки, и она светила мне в затылок. Это было даже хуже, чем свет прямо в глаза, но перелечь обратно мне было лень, вдобавок, я впала в странное, но уже довольно привычное для меня состояние дремоты, когда сознание не спит, но тело отказывается что-то делать. Например, встать и закрыть окно, если холодно.

Мне холодно не было, но зато что-то будто давило на голову и глаза, делая мир каким-то нереальным, будто просвечивающимся сквозь пелену или стеклянную витрину. Это было не в первый раз — иногда я ловила себя на мысли, что окружающая обстановка будто бы только разрешает мне смотреть на нее со стороны. Это состояние часто возвращалось, но я не знала, что с ним делать, и списывала все на стресс, связанный с учебой и…

Я снова стою на крыльце университетского корпуса. Ира и Дима снова хватают меня, чтобы я не упала. Без них я бы не пережила все это.

Если бы он был жив, что бы сейчас с нами было? Могли бы мы быть вместе, или тогда нам обоим просто так казалось?

В своей вязкой и неприятной полудреме я дернулась, будто упала с высокого бордюра, и от этого открыла глаза. От синтепоновой подушки болела шея. Мама терпеть такие не могла, и мы всегда спали на перьевых, но тут выбирать не приходилось. Сев на раскладушке, я нашарила на столе электронные часы со светящимися зелеными цифрами — на ночь я прикрывала их какой-то картонкой. Так всегда делала моя бабушка. Часы показывали половину второго — пора бы уже уснуть, потому что вставать через шесть часов, чтобы снова полдня дышать старой штукатуркой.

Я встала, надела олимпийку деда, натянула стоявшие у порога кроссовки и вышла на улицу. Только тогда я поняла, почему горела лампочка.

— Досуг для тех, кому за двадцать, — усмехнулся Паша. Было прохладно, но он вышел как-то совсем налегке: в шортах и расстегнутой кофте, надетой на голое тело. Он уже докурил и теперь вертел в руке затушенный бычок. Черные волосы на этот раз не были собраны в хвост и создавали ауру этакого романтического героя из какого-нибудь рыцарского романа.

— Жаль, не нашли ничего сегодня, — я неловко плюхнулась рядом с ним и стала рассматривать свои ноги в запыленных кроссовках, — когда теперь попробуем пробраться внутрь?

— Не знаю, — честно ответил он, — впрочем… слышала, что в столовке сегодня говорили? Завтра день поселка. Правда, не знаю, как они будут праздновать. Девчонку ведь так и не нашли.

— Да уж… — вздохнула я, — а не отменят?

— Вряд ли. И найдут ли девчонку… тоже вряд ли. Почему-то кажется так, — сказал он, повернувшись ко мне.

Под ногами тихо шелестела трава, потрескивание сверчков иногда прерывалось щебетом какой-то ночной птицы. Иногда налетал прохладный ветер, и тогда листья на деревьях вздрагивали, а Пашины волосы закрывали ему лицо. Он отбрасывал из назад и, смотря то на меня, то на небо, молчал. Так мы просидели еще несколько минут, пока я не спросила:

— Почему говорят, что история не терпит сослагательного наклонения?

— Терпеть не могу эту фразу, — он усмехнулся, — история — это и анализ в том числе. А как ты проанализируешь ситуацию без разных вариантов ее течения и исхода?

— Я думала об этом. И о том, что никто не может нам помешать в наших мыслях. О том, как что-то могло бы быть иначе.

— Ты любила его? — вдруг спросил он. Вопрос ударил меня, как молния бьет в дерево, расщепляя его на части.

— Ты любила его, а он умер. Или погиб, — повторил он.

Как в глупом готическом романе, в этот момент налетел порыв ветра и заморосил дождь. Я отшатнулась от Паши и вскочила на ноги, он попытался меня удержать.

— Не спрашивай, пожалуйста, — я знала, что веду себя некрасиво, что можно вернуться, сесть и рассказать ему всё, но я не могла. Какая-то неясная, поднявшаяся из глубин сознания паника охватила меня и сковала всё тело болью, даже челюсти еле двигались, стало холодно, и я испугалась, что у меня начнут стучать зубы.

— Полина, я…прости меня, — он встал и пошел за мной, но я замотала головой.

— Не сейчас, — еле выговорила я и убежала, оставив его одного на улице под тусклым желтым светом лампочки.

***

Следующий день проходил под знаком отчужденности и под традиционный аккомпанемент дождя. И если дождь, словно понимая, что сегодня день поселка, едва моросил, то отчуждение и напряжение на строительной площадке были более чем заметны.

В честь праздника нам разрешили закончить работы раньше — в час дня можно было уйти на место дислокации, привести себя в порядок, насколько это было возможно, и посетить великосветское мероприятие, которое предлагало множество увеселений. Кроме музея, школы и стройки мы нигде пока так и не побывали, хотя нам было известно, что Поречье — очень большой и довольно красивый и развитый поселок. В первые дни Паша рассказывал нам, что там есть картинная галерея, парк культуры и отдыха, столовая, где продают вкусные заварные и даже дендропарк, который уходил в какие-то совсем уж затерянные дебри и в нескольких местах красиво пересекался извивами реки.

— Мы в конце недели сходим на прогулку по поселку, — пообещал он.

Сейчас я смотрела на него и понимала, что вряд ли эта прогулка состоится. Он исправно делал всё, что мы ему говорили, но смотреть на меня старательно избегал, и я понимала, почему, хотя какая-то часть меня злилась на парня — он задал мне такой вопрос, который не осмеливался задать никто. Конечно, мне было от чего разволноваться!

Я гадала, о чем он думает, и никак не могла понять, решил ли он свести на нет наше общение или же просто пережидает.

— А что это с нашим расхитителем гробниц сегодня? — спросила у меня Ира, улучив момент, пока Паша с Димой грузят мусор в тачку, — переживает из-за отсутствия находок?

— Угу, — я ткнулась носом в оконный проем, примеряя, сколько мне понадобится кирпичной крошки, — переживает.

Ира присвистнула, и это не предвещало ничего хорошего. С чутьем у моей подруги всё было отлично.

— Неужели Индиана Джонс позволил себе что-то лишнее, пока вы ковырялись в стенах дома?

— Ира, — я скривилась, — давай работать.

— Зануда, — она ткнула меня карандашом, которым делала пометки в блокноте, — расскажи.

— Да нечего рассказывать. Вон, идут уже.

Ира отстала, но, очевидно, только на время. Я вздохнула, подумав, что придется извернуться и представить на ее суд какую-то выдуманную историю, которая удовлетворит ее любопытство или же рассказать всё, как есть. В сущности, ничего страшного не произошло. Я посмотрела на Диму, который экспрессивно махал руками, что-то рассказывая Паше, и подумала, что сегодня вечером просто поговорю с ним. Нет ничего проще, чем решить проблему словами. И ничего сложнее, чем это, тоже нет.

В час дня мы пообедали в столовой, где увидели, как давно потерянный нами геодезист мило общается с Мариной Викторовной и другими этнографами и археологами, которых мы не знали. Я с удивлением отметила, что многострадальный Куликов разгуливает по столовой с новой прической — волосы его теперь были короткими, несколько девочек-историков хихикали, что-то обсуждая. Паша угрюмо жевал котлету, а сидящая за соседним столом Оля, бывшая то ли его одногруппницей, то ли на год младше, изредка посматривала в сторону нашего столика. Она мне не понравилась в первый же день, и желания как-то общаться с ней у меня не возникало, да, впрочем, и необходимости на то не было никакой.

— Чем займемся сегодня? — спросил Дима. Я отметила, что к концу первой недели пребывания на практике от него почти не было слышно нытья, а в голосе даже появились позитивные нотки. Ну что ж, отметила я, думая про свое унылое состояние, хоть кому-то эта поездка идет на пользу.

— Наконец-то вымоемся как люди, накрасимся и пойдем на дискотеку! — воскликнула Ира, — будто есть еще какие-то варианты.

— Конечно, есть, я, например, краситься не буду! — заверил ее Дима. — Паш, ну ты нам расскажи, что тут на день поселка культурные люди делают.

— Ну… — он заставил себя оторваться от котлеты и поднял на нас глаза, избегая моего взгляда. — вообще в центре поселка будет ярмарка, можно будет сфоткаться в казачьих костюмах, прикупить какие-нибудь сувениры типа деревянных ложек и картин из сушеного рогоза. Ну, вы знаете, эти местные народные умельцы и их творения… В общем-то, бывает, что попадаются неплохие. Потом приедет глава района или глава поселения, и под стандартную музыку начнутся вручения грамот за всякие номинации вроде «Многодетная семья», «Наши долгожители», «Самая старая пара поселка».

— Реально есть такая номинация? — Ира подавилась чаем.

— Ну, я имел в виду тех, кто поженились сто лет назад и до сих пор вместе, — Паша улыбнулся. — А вот потом уже будет дискотека. Обычно она под открытым небом, но сегодня — не знаю. Может, тент какой-то соорудят.

— Интересно, а парни тут нормальные есть? — задумчиво оглядывая столовую, проговорила Ира.

Дима фыркнул в свой суп:

— Кому и кобыла невеста[3].

Ира хотела было прочесть какую-то гневную отповедь и уже открыла для этого рот, но ее прервал неожиданно громко прозвучавший голос. На середину столовой выбежала вездесущая Оля и, похлопав в ладоши, радостно прокричала:

— Сегодня день поселка, и по такому поводу у нас будет дискотека. Всем быть веселыми и красивыми. Будут медляки и белый танец!

— Кто-нибудь из вас пригласит меня, хорошо? — Дима решил обезопасить себя на берегу. Он был довольно стеснительным и не слишком любил общаться с кем-то, кроме меня и Иры, ну и теперь еще и Паши. В привычной для него среде он мог быть душой компании, но стоило кому-то вторгнуться в его комфортный мир, как он мог замкнуться в себе, и я его понимала.

— Не волнуйся, мы не отдадим тебя на съедение львам, — заверила его Ира. — А если они набросятся, я вынесу тебя из амфитеатра.

— Ну, просто Урс и Лигия[4], — усмехнулся Паша, — местные ссыльные поляки оценили бы твои познания.

Ира, сидя за столом, проделала какой-то невероятный финт рукой и слегка качнулась вниз, очевидно, изображая что-то вроде придворного поклона.

Я вперилась в Пашу взглядом и увидела, что он тоже смотрит.

— Это одна из моих любимых книг, — мрачно сказала я.

— Моя тоже, — коротко ответил он.

Повисла неловкая пауза. Если бы мы сейчас были наедине, то, возможно, решили бы все свои вопросы, но в присутствии Иры, Димы и еще нескольких десятков человек это было сделать невозможно. Ира, догадавшаяся о сути заминки, решила разрядить обстановку:

— А вообще, такое ощущение, что мы должны посетить мероприятие в добровольно-принудительном порядке.

— Так и есть, — слегка встрепенувшись, откликнулся Паша, — побеспокоили местных своей экспедой — извольте повеселиться с ними на празднике.

Оля завершила свою пылкую комсомольскую речь, послав в сторону Паши недвусмысленный взгляд и вернулась за стол. Вскоре мы собрали свои пустые тарелки, допили чай и выдвинулись на места дислокации, чтобы привести себя в порядок.

***

Наша учеба всегда была напряженной. Помню, когда мы только поступили, старшекурсники говорили нам, что потом будет легче. Окончив третий курс, я так и не поняла, когда наступит заветное «потом» — вечно хотелось спать, в мешки под глазами можно было складывать картошку и сил на что-то, кроме учебы, почти не было. Я никогда не понимала, как при таком образе жизни Ира умудрялась выглядеть не то что сносно, но даже иногда позволять себе блистать на студенческих тусовках. Впрочем, мне подруга всегда говорила, что я выгляжу хорошо — наверное, чтобы утешить.

День поселка должен был начаться ближе к пяти. Воспользовавшись моментом, я решила поспать до четырех, подумав, что одного часа на сборы мне хватит за глаза. Будто нужно много времени для того, чтобы надеть какой-нибудь плюс-минус не уродливый джемпер, юбку, расчесать волосы и накраситься единственной помадой, завалявшейся в рюкзаке.

Ира, однако, была не согласна с моим спартанским настроем и решила взяться за меня основательно. Она исхитрилась заставить меня влезть в какую-то черную рубашку с длинными рукавами, а сверху нацепила на меня бледно-лиловый велюровый жакет и вместо юбки заставила надеть джинсы.

— Другое дело! — с довольным видом воскликнула она, отойдя чуть подальше, чтобы рассмотреть меня, — Стиль! Если Индиана Джонс после такого будет щеки надувать, то он просто дурак.

— Ира! — воскликнула я, — Ты что там себе придумала? Мы с ним друзья.

— Ой, — она скривилась и подняла ладони вверх, — всё, молчу. Потом расскажешь, как приспичит.

Что именно должно было мне приспичить, она так и не уточнила, но нужно было идти. Решив больше не провоцировать подругу, я позволила ей накрасить меня тушью и помадой. Через десять минут мы вышли на улицу

***

День поселка в Поречье представлял из себя то, что обычно представляет сельский праздник — набор мероприятий был стандартным, но я бы не сказала, что мероприятие в точности походило на то, что я видела у себя дома.

Многие сибирские деревни могут похвастаться долгой историей, но не у каждой есть фишка, которую можно сделать лицом поселка. У Поречья такие фишки были, и я подумала, что лет через десять-двадцать при должном уходе поселок может превратиться в туристический центр.

Праздник проводили на площади рядом с местным ДК, так, что было видно и школу, и музей, и дом Кологривовых. Вокруг было расставлено множество палаток и прилавков, кто-то потрудился и распечатал огромные фотографии Поречья в XIX веке, и можно было проследить, как выглядел поселок в свою бытность окружным городом. На стендах были карты и история тракта, тут же стояли тантамарески, засунув головы в которые можно было предстать на фото нарисованным казаком или купеческой дочкой, что незамедлительно побежали проделывать Ира с Димой, попросив Пашу сфотографировать их на его «Полароид». Были на стендах и фотокарточки известных личностей, живших в Поречье или посещавших его, под ними в нескольких строках были расписаны биографии. Мы решили пройтись вдоль этого стенда.

— О, Радищев тут проезжал! — воскликнул Дима, — «Бунтовщик, хуже Пугачева», — процитировал он Екатерину II.

— Ну да, и декабристов тут нелегкая пронесла, — Паша указал на следующий стенд. — А вот сам Кологривов, кстати.

Отец Софьи предстал перед нами стройным и слегка убеленным сединой мужчиной, которому было на вид больше пятидесяти. Пару его фотокарточек мы уже видели в музее, но здесь портрет был другой. Умный и настороженный взгляд, казалось, даже сквозь века просвечивал насквозь. Мне вдруг подумалось, что это был очень интересный человек, не лишенный некоего ребячества даже в почтенном возрасте.

— Софьи нет по понятным причинам, — Паша пожал плечами, и мы пошли к следующей фотографии. На ней были запечатлены члены явно купеческой семьи: высокий бородатый отец в богатой шубе, дородная, но не без изящества мать в хорошо скроенном платье и три сына, все, как на подбор очень высокие и светловолосые. У старшего была борода, как у отца.

— О, это Внуковы, чаеторговцы, — Паша устремился к фотографии, будто узрел старых знакомых, — вот этот, младший сын Леонтия Внукова — Александр. Именно благодаря ему их дело хорошо пошло в гору. И дальше бы шло, если бы не революция. Он в Гражданскую уехал в Китай. Старший брат остался здесь и работал на переправе. А куда делся средний — не знаю. Вроде как, сослали и расстреляли за что-то. Грустно это. Столько труда вложили в дело, и тут…

— Да уж… — высказался за всех Дима. Сложно было придумать еще какую-то реакцию на такую нелегкую историю.

Мы пошли к следующей фотографии

— А это кто? — спросил он сам себя и, прочитав имя, тут же закивал, — А, помню его. Но мало о нем знаю.

На нас смотрело совершенно очаровательное в своей юности лицо молодого мужчины в черном сюртуке. Единственное, что придавало возраста его лицу, — это похожие на гусарские усы. У него были аккуратно причесанные темные волосы и очень живые и блестящие темные глаза. Подпись под фото гласила:

«Анатолий Степанович Розанов (1844-1920 гг.) — врач, работал в Пореченске в 1864-1866 гг. Путешественник, специалист по истории и географии Степного и Туркестанского генерал-губернаторств. В 1918 — 1920 гг. возглавлял городской военный госпиталь, поддерживал белое правительство»

— Такой молодой! — воскликнула Ира, — и вид у него такой благообразный. Мне он понравился, — констатировала она.

— Как-то мало я знаю о нем, — с досадой отметил Паша, — только то, что написано здесь. — Надо будет поискать что-нибудь, когда доберусь до архива здесь или в городе.

После мы стали бродить по палаткам с едой и результатами творческих усилий местных жителей, периодически наталкиваясь на преподавателей истфака, и этнографов и археологов, с которыми обедали. Из наших в толпе ближе к импровизированной сцене мелькал Хвостов и, кажется, я видела Копанова в его прекрасном сочетании «полоска-клетка». Марина Викторовна, вынырнувшая из толпы, скептически оглядела Пашин хвост и унеслась дальше, должно быть, искать Куликова. Тут же следил за порядком уже знакомый нам участковый Соболев. По выражению его лица казалось, что он ищет в толпе подозрительных людей — оно и понятно, потому что девочку до сих пор не нашли.

Паша купил нам всем сахарную вату, после которой пришлось мыть руки под так кстати начавшим капать дождем. Впрочем, он быстро прекратился, и прогулка стала вполне себе сносной, если не считать, что я и Паша почти не разговаривали. Мы послушали местных ансамбль балалаечников и ложкарей, решились сделать фотографию в настоящих костюмах сибирских казаков — Ира и я влезли в платья казачек, а парни — в военную форму конца XIX века.

Всё это мы проделали, решив пропустить раздачу грамот и благодарственных писем, но всё же победителей некоторых номинаций узрели воочию.

Например, увидели «самую старую пару поселка» — ей оказались маленькие и седенькие бабушка и дедушка, которые вскарабкались на сцену, очень трогательно держась друг за друга. Ведущая — разбитная женщина средних лет с укладкой «гофре» в длинном ярко-синем платье — провозгласила, что супругам уже по девяносто лет, а поженились они в восемнадцать. Им вручили грамоту, букет белых роз и сфотографировали. Всё это выглядело довольно мило.

— Как можно не надоесть друг другу за семьдесят с лишним лет! — удивленно прошептала Ира.

— С хорошим человеком можно и сто прожить, — улыбнулся Паша.

Объявили номинацию, точного названия которой я не запомнила, но ясно различила, что там было слово «меценат». Это заинтересовало нас, мы стали вглядываться в сцену, и вскоре увидели, как на нее поднимается высокий и довольно симпатичный молодой мужчина со светло-русыми волосами в черном пиджаке и темно-серой водолазке. По виду ему было лет тридцать пять. Я заметила, что Ира заинтересованно зашевелилась.

— Господин Болотов, — заверещала все та же женщина в синем платье, — поддерживает наш с вами родной поселок. Именно он выделил деньги на реставрацию дома Кологривовых!

«Господин Болотов», которого, как в процессе вручения грамоты выяснилось, звали Игорь Ильич, галантно раскланялся. Вопреки мысли, высказанной Димой еще в начале недели, он был совсем не похож на «братка» — вполне приятная внешность, даже можно сказать, интеллигентная. Грамоту ему выдавал глава района — высокий и кряжистый, как старый дуб, мужчина предпенсионного возраста. Их, как и пару старичков, сфотографировали, и меценат, спустившись со сцены, вскоре скрылся из вида.

***

Настроение, несмотря на лиловый велюровый пиджак, у меня было так себе, и я не понимала, почему меня так беспокоит размолвка с Пашей. Когда заиграла музыка, я сначала немного потанцевала с Ирой и Димой, Паша был неподалеку — явно не настроенный на танцы, он стоял рядом с Мариной Викторовной и каким-то высоким, очень худым и седым преподавателем — должно быть, наконец-то приехавшим «в поле» археологом.

Когда начались медляки, я решила переждать.

— Я отойду, — сказала я Ире, которая, вместо того, чтобы искать какого-нибудь парня, схватилась за Диму и закружила его в танце.

— Как всегда в туалет? — подруга не слишком церемонилась со мной, — надеюсь, это ненадолго.

— Нядеюсь этя ненядольга, — я передразнила ее, скорчив рожу и, махнув рукой им с Димой, удалилась.

Делать было нечего, и я отправилась рассматривать ярмарочные товары, но наткнулась на палатку с местной кухней. Мне посчастливилось попасть к людям, которых я сначала определила как староверов, однако, после моего вопроса, так ли это, добродушного вида женщина рассмеялась и сказала, что она молоканка.

Пришлось долго копаться в кладовых своей памяти, чтобы в итоге ничего там не обнаружить насчет молокан.

— Мы не старообрядцы, — улыбаясь, объяснила она, и было видно, что рассказывать одну и ту же историю об отличиях от старообрядцев ей приходится довольно часто. — Официально нас всегда относили к сектам.

— К сее-кта-ам? — протянула я с таким испуганным видом, что она расхохоталась. Я примерно знала, что такое секты — одна моя соседка рассказывала о своей знакомой из города, которая ходила в какую-то такую организацию. Там ее, кажется, вводили в подобие гипноза, иначе как объяснить ее рассказы о том, что на собраниях ей вдруг начинало казаться, что по ней бегает толпа муравьев. Эта же знакомая привезла моей соседке желтую книжку под названием «Моя книга библейских рассказов». Заглянув в нее, даже я, хоть и верующая, но пока не слишком подкованная в вопросах религии, отшатнулась — зрелище было не для слабонервных. С тех пор по стилю «живописи» я всегда узнавала сектантов, когда они совали в руки свои брошюрки, стоя у подземных переходов.

— Да не бойся, — женщина захохотала, — мы не такая секта, без листовок и всего такого. Мы довольно тихие и никого к себе не зазываем.

— А-аа, — протянула я.

Женщина вручила мне небольшую тарелку очень густой и жирной лапши, сверху ее словно бы покрывала слегка пропеченная золотистая корочка. Лапша была тонкой, плоской и удивительно вкусной — просто произведение искусства.

Жуя лапшу, я вспоминала выпуски «Науки и религии» — было бы стыдно не проявить хоть каких-то познаний в диалоге с приятной женщиной.

— А молокане разве не из Америки? — ляпнула я. Женщина снова улыбнулась:

— Нет, из Америки мормоны. А молокане — русское течение, хоть сектой зови, хоть нет. Но ты права, молокане есть и в Америке. А еще на Кавказе, в Сибири и на Дальнем Востоке. У меня столько родственников-однофамильцев, — она широко махнула рукой, — где они только не живут.

Я бы постояла еще, но от горячего супа у меня постыдно потекло из носа, и я, достав из кармана джинсов платок, перекинулась с женщиной еще парой слов и удалилась в сторону общественного туалета, куртуазно скрытого ветвями деревьев.

На улице уже начинало смеркаться — плохая погода давала о себе знать, и поэтому было темнее, чем обычно бывает в середине июля, но на танцах это не сказалось — напротив, молодежь расшевелилась, кажется, пуще прежнего, и я, покидая свое временное прибежище, слышала доносящие из-за деревьев незатейливые звуки, характерные для поцелуев.

Подавив внезапно мелькнувшую мысль о том, что это вполне могли быть Ира и Дима, я рассмеялась сама себе и устремилась в сторону музея — чувствовала я себя не очень хорошо, перед глазами снова встал тонкий туман. Я подумала, что друзья вряд ли потеряли меня — Ира знала, что я — не большой любитель слишком шумных увеселений, и должна была понять, что мой уход, скорее всего, с концами.

Проходя мимо танцующих, я невольно бросила взгляд в толпу и вдруг заметила Пашу. Он танцевал медляк с какой-то девушкой — я видела только ее спину и не могла определить, кто она.

— Ну что ж, все при деле, — подумала я и отправилась отдыхать.

Добравшись до музея, я решила немного побыть на улице. От сумерек веяло приятной прохладой, дождь был почти незаметен, ветви деревьев мрачно, но таинственно вырисовывались на фоне синевато-серого, затянутого сизыми тучами неба. Ветра почти не было, и потому сидеть на крыльце музея было хорошо и даже почти спокойно — только вдали, где-то в оградах домой почему-то громко мяукали кошки. Я повернула голову влево — на фоне неба и узловатых ветвей, как на картине викторианца Гримшоу[5], выступал своим фасадом дом Кологривовых.

Что же там все-таки произошло? Какая злая сила управляла этой красивой барышней из девятнадцатого века? Неужели она действительно убила невесту брата? Зачем?

Все эти вопросы вертелись в моей голове, в которую всё сильнее наползал туман — теперь уже и дом, и деревья, и крыльцо, на котором я сидела — всё казалось иллюзорным, по эту сторону тумана оставалась только я, словно все было призрачным, а я живой. Или наоборот?

Я встала и, отойдя немного от крыльца, стала приглядываться к дому. Там было пусто — строители, должно быть, отдыхали, Хвостов и объявившийся, как черт из табакерки меценат Болотов были на празднике, отмечая день поселка вместе с важными лицами из администрации.

То есть, пронеслось в моей голове, в доме никого нет…

Черт бы побрал этого Пашу Захарьина — и надо было ему задать ночью этот вопрос, чтобы мы сегодня почти не разговаривали. Будь он сейчас рядом, мы бы спокойно залезли в дом и обыскали кабинет исправника.

«Нет, нет, Поля, ты не пойдешь туда одна», — сказала я вслух, когда в моей голове вдруг мелькнула эта мысль. Я повторила это снова, а потом еще раз и через пару минут поняла, что стою на крыльце дома.

Сложно было представить какое-нибудь существо, которое двигалось бы более бесшумно, чем я в тот момент, но я старалась и была чрезвычайно довольна собой. В доме было тихо — ни тебе следов чьего-либо пребывания, ни звуков, ни света, даже ветра слышно не было. Задача, однако, осложнялась тем, что у меня не было ни фонарика, ни свечи — а сумерки были довольно серьезными, поэтому двигаться по некоторым местам приходилось наощупь.

Уже дойдя до кабинета Кологривова, я замерла — мне показалось, что я слышала глухой звуки, похожий на чей-то шаг, но тишина опровергла мои опасения. И в этот момент мне вдруг стало страшно. Не то чтобы я была трусихой — в своей жизни я никогда воочию не видела чего-то, что не поддавалось бы объяснению, в отличие от доброй половины моих родственников и знакомых, которые наблюдали то пушистый шар, катящийся по комнате, то, как им казалось, летающую тарелку, то просто престарелую соседку, которая среди ночи в одной ночнушке подметала дорогу у своего дома. Ничего из этого я никогда не видела и, кроме бродячих собак я боялась темноты — олицетворения самого страха и жуткой, затягивающей в пропасть, неизвестности.

Когда я осознала, что стою в пустом темном доме, в котором когда-то произошло много жутких и не вполне объяснимых событий, я задрожала, почувствовав, что меня с головы до ног обдало холодом. Чтобы найти какую-то точку опоры, я осторожно прислонилась ухом к стене, прикрыла глаза и стала осторожно выстукивать. Ничего не было — стена была твердой и глухой. В какой-то момент мне показалось, будто у моего стука появилось эхо, имевшее какой-то странный ритм. Три быстрых стука. Три медленных. И снова три быстрых. Морзянка…

Новый прилив ужаса, холодного и липкого, разнесся по телу. Я повернулась было к двери, готовая бежать, но тут же была схвачена кем-то, стоящим за спиной, рот мне закрыла большая и теплая ладонь.

— Тихо, тихо…

«Господи! А как же мама? А бабушка с дедом? Отцу плевать — я его сто лет не видела, но может и он расстроится, когда узнает, что меня убили».

Говорят, что у людей перед смертью перед глазами может проноситься вся жизнь, но у меня в голове билась только мысль о родственниках и о том, что на том свете мне есть, с кем свидеться. За пару секунд я даже успела немного смириться с происходящим, и только мысль о том, что будет с мамой, заставила меня затрепыхаться, как полудохлая рыба на крючке.

— Поля, тише, — шепот раздался над самым ухом, и горячее дыхание обожгло меня. Я перестала дергаться, и хватка моего сумеречного собеседника слегка ослабла.

— Что ты здесь делаешь, черт бы тебя побрал! — еле слышно прошептала я, смотря на Пашу.

— Тихо! — он прижал свой указательный палец к моим губам, — мы здесь не одни. — Вон там.

Он взял меня за плечи, и мы осторожно опустились на пол в углу, дружно уставившись в сторону окна, куда секундой ранее указал Паша. Я ничего не понимала, пока вдруг не увидела за окном мечущийся светлый луч, словно кто-то махал фонарем. А секундой позже раздались голоса:

— Нет, говорю же вам, Игорь Ильич, пока ничего нет.

Голос был знакомый, но из-за того, что громкость его была довольно низкой, было сложно сказать, кто это, хотя логика подсказывала мне, что с меценатом (а это было именно он — кого еще тут могли звать Игорем Ильичом?) мог говорить Хвостов.

— Такие деньги вбухали. Пусть ищут. Но я вас прошу: только те люди, которым плевать на всю эту историю. Заинтересованных сюда впускать не надо. Мне сказали, у вас тут четверо студентов обретаются. — Болотов явно был не в духе. Ну что ж, дело ясное — купил дом, в котором надеялся найти золотые горы. Наивный! «Всё украдено до нас!»

— Да, три архитектора и один историк. — Хвостов явно нервничал, но пытался не подавать виду. А в универе казался таким крутым…

— Историк — это плохо, — раздраженно бросил Болотов с совсем не меценатской интонацией, — Им всегда больше всех надо, и всегда они больше всех знают.

— В дом они не заходят — только снаружи работают и под моим присмотром. — Хвостов нашел аргумент.

— Ладно. — через секунду выдал меценат, — пусть работают. Но сами знаете…

— Да-да, конечно!

— Что там, девчонку менты не нашли еще? — спросил Игорь Ильич. В голосе послышались нотки усталости. Я подумала, что он и правда беспокоится о ситуации. Наверное, не слишком-то приятно устраивать день поселка и выходить на сцену, зная, что произошло.

— Не-ет, — протянул Хвостов, — ищут.

— Загулялась, может быть? — наивно предположил Болотов.

— Кто как думает. Оно вполне возможно.

Воцарилось молчание, а через несколько секунд Болотов сказал:

— Ладно, давайте возвращаться. Глава района ждет — негоже такую важную персону бросать.

Под их шагами зашуршала мокрая трава, в изобилии росшая возле дома, потом шаги переместились на асфальтированную дорогу напротив и через минуту совсем стихли.

— Что это было? Что ты здесь делаешь? — набросилась я на Пашу.

— Подарок тебе хотел отдать, — ответил он, глядя мне в глаза и вытаскивая что-то из кармана.

Приглядевшись, я поняла, что держу в руке печатный пряник, упакованный в прозрачную бумагу. На прянике красовалась надпись «Дарю на счастье — от души».

— Спасибо, конечно, а теперь серьезнее.

— Для начала — прости меня, — выдохнул он. Мы сидели, не двигаясь, всё в том же углу. Паша молчал, всё еще смотря мне в глаза, потом вдруг осторожно коснулся ладонью моей щеки и, резко убрав руку, вздрогнул:

— Прости… я… у тебя что-то здесь было.

— Наверное, раствор, — сказала я, неловко смахивая со щеки то, чего там уже не было, — я же пыталась прослушать стену, пока ты меня не начал душить.

— Я не душил тебя, а спасал. Я пришел сюда раньше и уже успел кое-где побывать, пока тут не оказалась ты, а потом и Хвостов с этим парнем.

— Этот парень — спонсор всего этого, — отметила я. — Но какой-то не слишком приятный. Тебе не показалось, что…

— Именно. Да, показалось еще как, — он энергично закивал, — Он что-то знает. Что-то о том, что хочет здесь найти, и это как-то связано с Кологривовыми.

— Может, клад? — предположила я. Версия была самая обычная, но вполне тянула на реальную.

— Не знаю. Если клад, то фиг с ним, меня это совсем не интересует. Давай выбираться. У меня кое-что есть, — он похлопал себя по груди, и я только сейчас заметила, что под кофтой выделяется что-то большое и прямоугольное.

Мы добирались до музея едва ли не ползком и перебежками — Паша прикрывал меня, и согласно его гениальному плану, в случае появления Хвостова, Болотова или кого-то из строителей, я должна была падать в траву и отползать от дома как можно быстрее, а он оставался принимать бой. Интересно, в самом деле, и почему это продолжительность жизни мужчин меньше, чем у женщин? Но нападения не случилось, через несколько минут мы, благополучно устроившись в каморке, в которой обитали парни, рассматривали то, что было найдено Пашей, по его словам, в одной комнатке на первом этаже.

— Понимаешь, я весь день был сам не свой. Сказал тебе не те слова — и все. А ты ведь ночью у меня спросила про пропавшую девочку, я и про нее тоже думал. Потом вспомнил, что прапрапрабабка ее вместе с сестрой работали у Кологривовых. И подумал: а не могли ли они чего в своей комнате припрятать — горничные ведь? Пошел туда, а там такого разгрома не было. Я стал ползать по полу и тут мне показалось, что в самом низу между полом и стеной в одном из углов как-то странно выглядит кирпичная кладка. Я складным ножом поддел кирпич — долго это было, но всё же. И оказалось, что кирпич там не целый, только кусочком, будто фасадом для вида прикрыто. И нашел вот это.

Он вытащил из кармана кофты альбом. Настоящий, обшитый бархатом альбом размером примерно двадцать пять на двадцать сантиметров. Стена была в два кирпича, так что в высоту он там и правда мог поместиться, если в том месте и второй кирпич был порезан.

На альбоме красовалась какая-то почти стертая надпись, сделанная позолотой — ее мы разобрать не смогли, как ни старались. Альбом было решено открыть и прочитать.

— Явление нередкое в те годы, — заявил Паша — Называется «девичий альбом» — такие себе многие делали, даже в советское время они были. Сейчас у маленьких девчонок тоже есть, только нынче популярны анкеты.

— Ага. Твой любимый актер? Брэд Питт. Кто тебе нравится из класса? Не скажу. Любимый цвет? Розовый. Что ты хочешь на Новый год? Барби Спящую Красавицу.

— Ну да, — Паша провел пальцами по первой странице. Он явно нервничал, потому что первая надпись, которую мы увидели, гласила:

«Сей альбом принадлежит Софье Николаевне Кологривовой, ученице женской гимназии города Пореченска. Кто найдет, тот будет помнить, кто забудет — не найдет».

Чуть ниже красовалось стихотворение Пушкина, рядом с ним тонкой полосой бумаги был приклеен маленький букетик незабудок:

«Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдет;

Что пройдет, то будет мило»

Паша как-то побелел, и я накрыла его ладонь своей. Он повернулся ко мне, пожал руку и кивнул, а затем перевернул страницу, и мы стали рассматривать альбом.

Концепция девичьих альбомов в то время была такова: когда к его хозяйке приходили гости, она могла попросить их оставить там на память несколько строк, стихотворение или даже текст песни — всё, что в голову придет. Часто подписи были шуточные. Первая как раз примерно такой и была:

«Господа, знайте же, что сестра моя — лучшая барышня по эту сторону реки. Да и по ту тоже. Брат»

Под этой лаконичной тирадой был нарисован милый котенок в розовом чепчике.

«Река жизни будет нести тебя бережно, дитя мое, и Господь никогда не оставит тебя. Батюшка»

Еще несколько страниц были испещрены такими же милыми и религиозно-философскими рассуждениями отца, а почти на каждой странице был рисунок или гербарий — чаще всего, конечно, не цветок, а то, что от него осталось.

Сам «Батюшка» — очевидно, земский исправник Кологривов ничего не рисовал, но от него, наверное и не требовали. Дальше было несколько стихотворений и модных тогда песен, причем, совершенно разнообразных. Если со стихами все было понятно — чаще Пушкин, Жуковский, реже Лермонтов, то песни были подчас уж совсем неожиданные. Например, после «Вдоль по улице метелица метет» внезапно нарисовалась какая-то фраза на шведском языке. Посидев над песней пару секунд, Паша выдал удивленный возглас:

— Да это же"Калевала"! Карело-финский эпос.

А вот записи, которые шли дальше, повергли Пашу в неистовый восторг.

— Смотри, какие-то люди появляются. Да не какие-то, а знакомые!

И точно, на трех страницах были записи и рисунки, оставленные сыновьями купца Внукова.

«Вот тебе мой привет,

А будет ли ответ? Агантий Внуков»

Внизу был нарисован медведь с букетом огромных подсолнухов.

«Ты мне сказала написать, а что писать — хотел бы знать. Силантий Внуков»

«Дорогая Софья!

Рифмуется с «кофе»

Его мы не продаем,

Но чаю всегда найдем.

Софья наша хороша,

Глаза, волосы душа.

Но невеста, заноза,

Требует написать под угрозой:

Нет девицы краше,

Чем моя Даша. Александр Внуков»

Поэтический талант братьев Внуковых довел нас до истерики, а стихотворение Александра было похоже одновременно и на крик души, и на рекламу. Вот что значит — купеческий сын.

Далее шла таинственная запись в виде начерченных нот. Я в нотной грамоте смыслила мало, Паша, очевидно, тоже. Правда, автор записи оставил нам многозначительную подсказку в виде названия произведения.

«Polonez»

Запись внизу разъясняла:

«Я люблю Вас, дорогой друг Софья, так же, как эту мелодию. Вы своим участием вернули мне чувство дома. И вот уже кажется, что я смогу перенести эти бесконечные снега и даже люблю эту землю. Маргарита Мацевич»

— Ничего себе! — присвистнул Паша, — у нее была подруга ссыльная. Смотри: имя Маргарита и фамилия характерная. Ну и по смыслу несложно догадаться.

— А участие она какое имеет в виду? — спросила я.

— Ну, отец Софьи — земский исправник, он занимался здесь вопросами ссыльных в том числе. Может быть, Софья сдружилась с этой девушкой и, благодаря этому, ей облегчили условия ссылки. Подожди… Мацевич. Что-то смутно знакомое, но я не могу понять, что. Впрочем, потом.

Он перевернул лист.

«Ввек не забуду нашего знакомства. Прошло не так много времени, но теперь уж Вас не напугать бистуриями и камфорой!»

«Моя имя означает «восточный», а Ваше «мудрость». Давайте начнем вместе писать книги»

«Вы оживляете этот город, редкий цветок среди других цветов. Доктор Анатолий Розанов»

— Розанов, — я вцепилась в Пашин рукав, — это тот доктор с фотографии, который Ире понравился!

— Господи… — выдохнул Паша, — так они были друзьями…

— Листай дальше, давай-давай, потом проанализируем, — поторапливала его я. Мне не терпелось знать, что же там будет дальше. А дальше всё было очень красиво.

«… Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова

Еще до тысячи, опять до ста другого,

До новой тысячи, до новых сот опять.

Когда же много их придется насчитать,

Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали,

Чтоб злые нам с тобой завидовать не стали,

Узнав, как много раз тебя я целовал. Михаил.

P.S. На самом деле, это Фет

P.P.S. Catullus в переводе Фета»

Под этой фразой появился другой почерк, которым был написан ответ:

«Ты мой Ангел. Софья»

На следующей странице была еще пара строк:

«Не забывай про мой подарок. Кого люблю — тому дарю. Михаил»

«Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь. Софья».

[1]Цитата из книги И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев».

[2]Цитата из фильма «Операция Ы»

[3]Цитата из книги И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев».

[4]Персонажи романа Генрика Сенкевича «Камо грядеши», посвященного истории раннего христианства и гонениям на христиан в период правления императора Нерона.

[5]Джон Эткинсон Гримшоу (1836 — 1893 гг.) — британский живописец, большая часть его картин представляет собой сумеречные и туманные городские пейзажи.